Есть вопросы, которых разрешить нельзя, которым можно дать лишь частичное и временное разрешение, хотя именно о них, и только о них постоянно думают люди в самые напряженные моменты своей жизни. Это вечные вопросы о смысле жизни, о цели жизни, о Боге, о личности, о смерти, о любви. То, что велико, и то, что действительно ценно, всегда ускользает от нас. Мы забрасываем наши сети в глубокое море, и мы полны в этот миг молодою надеждой. Мы влечем наши сети к земле и с гордостью чувствуем, как велика наша добыча: сколько мы сейчас увидим редкостных рыб, и небесных жемчужин, и иных морских сокровищ. Мы вытянули наши сети из глубины на плоскую сушу и, нищие, скучные, стоим на бесплодных песках, с убогой добычей. Когда мы с жадностью протягиваем наши пустые и сильные руки, нам грезится сказочный клад, -- когда мы достигаем до конца стремления, мы видим, что в наших руках насмешка над нашей мечтой.
И мы снова и снова будем ставить все те же волнующие нас вопросы и без конца будем давать их частичное разрешение, чтобы завтра опрокинуть наши собственные сооруженья и приняться за новые построения.
Из таких вечных вопросов один из двух или трех самых жгучих -- вопрос о любви.
Мы понимаем, что такое любовь, только тогда, когда мы любим. Мы утрачиваем понимание этого чувства, когда сами перестаем любить. Отсюда наши вечные разговоры о любви и наше вечное ее непонимание. Но так как жажда любви живет в нас всегда и так как смутное воспоминание о том, как мы любили, неразрывно с нами связано, ни один из типов мировой поэзии не приобрел такой славы и не имел стольких творческих истолкователей, как тип человека, который всю свою жизнь построил на чувстве любви и трагически оттенил это вечное чувство жестокой насмешкой и собственной гибелью.
В самом деле, существуют великие мировые типы, неизменно приковывающие наше внимание. Похититель небесного огня Прометей, обративший свою неземную душу к земножителям; волшебник и чернокнижник Фауст, вступивший в договор с Дьяволом; несчастный отец неблагодарных детей король Лир; смешной и трагичный рыцарь мечты Дон Кихот; гений сомнения Гамлет; царственный себялюбец и убийца Макбет; демонический Ричард Третий, полный разрушительного сарказма; злой дух обмана Яго, этот дьявол в образе человека; красивый соблазнитель женщин Дон Жуан -- это призраки, более живучие, чем миллионы так называемых живых людей, нераздельно слиты с нашею душой, они составляют ее часть и влияют на наши чувства и наши поступки.
Но мы знаем лишь единичную разработку Лира, Дон Кихота и Гамлета. Мы только в Мефистофеле видим родного брата и двойника Яго. Мы любим Ричарда Третьего главным образом за тот демонизм, который частично повторяется в Яго и в Севильском обольстителе. И лишь один Дон Жуан нашел целую толпу высокоталантливых художников, которой он овладел, как смеющийся и страшный атаман владеет шайкой разбойников. Ну, конечно, это не совсем так. Мы знаем, что Прометей и Фауст тоже не раз приковывали к себе внимание талантливых и гениальных поэтов. Кроме искаженной волею случая трилогии Эсхила, есть христианские разработки типа Прометея; принадлежащая Кальдерону. Есть сильный и заносчивый Прометей Гёте. Есть Прометей Байрона и великолепный, отмеченный печатью сверхчеловеческой красоты, Прометей Шелли. Фауст нашел еще больше почитателей. Современник Шекспира, Кристофер Марло изобразил его в своей "Трагической истории доктора Фауста". Мы видим испанского Фауста в драме Кальдерона "El mб gico prodigioso" ("Волшебный маг"). Весь мир знает "Фауста" Гёте. Есть малоизвестный, но превосходный "Фауст" Ленау. Есть и другие, менее значительные, вариации типов Прометея и Фауста. Но Дон Жуан превосходит всех, он владычествует над более обширной толпой, он входит в блестящий зал, где общее внимание уже сосредоточилось на двух-трех лицах, и внезапно все взоры обращаются к нему. И не потому ли главным образом так нравится нам и Фауст, что в нем, кроме алхимика идей, скрывается еще и волшебник любовных чувств? Мы неизмеримо меньше любили бы этого чернокнижника, если бы он не был братом Дон Жуана, если бы он не изменил книгам ради Гретхен и не изменил Гретхен ради новой свободы и новых любвей.
Среди многочисленных поэтических разработок Дон Жуана наиболее интересными и оригинальными являются следующие: первая по времени драматическая его разработка, принадлежащая одному из самых замечательных испанских и мировых поэтов, Тирсо де Молина, "El burlador de Sevilla y convidado de piedra" ("Севильский обольститель, или Каменный гость"); повесть знаменитого автора "Кармен" Проспера Мериме "Les ames du Purgatoire" ("Души Чистилища"), превосходная поэма самого мелодичного из испанских поэтов Хосе Эспронседы "El estudiante de Salamanca" ("Саламанкский студент"); и, наконец, две современные вариации данного образа, роман Д'Аннунцио "Il piacere" ("Наслаждение") и роман Пшибышевского "Homo sapiens".
* * *
В чем же основная черта типа Дон Жуана? При каких условиях он возник? Несколько ликов у Дон Жуана или один? Жив Дон Жуан или умер?
Слишком часто забывается, что Дон Жуан не только мировой тип, но и испанский. Цветок, выросший на особой почве, в особой стране, исполнен причудливой красоты и экзотической чрезмерности. Дон Жуан родился красивым, в стране, которая красива, в атмосфере, насыщенной романтическими мечтаниями, отсветами католического искусства и перезвонами монастырских колоколов, в пленительном городе красавиц, в роскошном саду, за стенами которого -- темный фон средневекового Чистилища и Ада. Последний представитель старой расы, с детства соприкасаясь с элементами власти и красоты, он, естественно, должен до необузданности жаждать счастья и господства, любви и завладеванья, очарований мгновенья без мысли о последствиях, ибо он чувствует себя избранником и потому, что в его жилах течет горячая кровь, не только горячая, но и умная, слишком умная кровь его предков, знавшая много разных сказок и давно понявшая их смыслы. Понявшая своекорыстно, с военной решительностью и с военной грубостью. Дон Жуан живет в той стране, где мужчины молятся женщине -- и презирают ее, где они жертвуют для нее жизнью -- и запирают ее на ключ. В стране, где умеют красиво хотеть и ярко достигать, но где двое влюбленных после высших ласк должны чувствовать холод пропасти, потому что им не о чем говорить друг с другом. Есть чудовищное выражение, сделавшееся теперь непристойным в Испании, как оно непристойно по существу, но в старое время запросто и часто повторявшееся в испанских драмах: gozar la mujer, наслаждаться женщиной. Обладая, наслаждаться. Очень точное определение. Отсюда только один шаг до взгляда на женщину как на бессловесную рабыню, неодушевленный источник удовольствий и напряженных настроений завоевателя, господина. Позорный взгляд, слишком укоренившийся именно в тех странах, которые более всего притязают на утонченность: во Франции, в Италии и в Испании, и по иронии судьбы донельзя умаляющий именно то, что он хотел бы расширить, -- наслаждение любви, превращающий любовь в плоскую, скучную, бессодержательную игру. Дон Жуан окружен атмосферой издевательства, лжи и сознательного обмана. Он прежде всего не влюбленный, а соблазнитель, издевающийся обольститель, обманщик. Женщина для него естественный враг. "Я всегда ненавижу того, кого люблю", -- говорит Фальк, а врага, разумеется, можно одурачить, обмануть, бросить его в ров, проделать с ним все, лишь бы победить. Однако и в войне существуют правила, и безгранична разница между закованным в латы рыцарем, который сажает с собой рядом за пиршественный стол побежденного им врага, и свирепым дикарем, который добивает томагавком сраженного. Мы уже более этого не можем. Мы не можем быть наивно-грубыми и наивно-циничными. Мы не в состоянии более восхищаться тем, что казалось удивительным при старой впечатлительности. Как ни проклинают романтического Дон Жуана обманутые отцы и мужья, они, как бы сами того не сознавая, глубоко преклоняются перед ним. Их ослепляет то, что он покорил столько женщин, гипнотизирует то, что он, как говорится в "Don Juan Tenorio" Соррильи,
В дворцы роскошные входил,
В лачуги жалкие спускался,
К зубцам монастыря взбирался
И все, что видел, отравил.
Мы же, видя человека, который всю жизнь свою построил на этом, не можем ничего испытывать, кроме отвращения и презрительной усмешки.
Старый, романтический Дон Жуан безвозвратно умер, как умерли временные условия, создавшие его жизненный и литературный тип. В современной обстановке тип Дон Жуана не имеет даже того местного случайно-исторического очарования, каким он был окутан в романтическую эпоху, его создавшую. Как ни украшают его современные художники исключительными качествами, делающими его избранником среди несносных плебеев, он уже не может завладеть нашими симпатиями, как Дон Жуан старых дней.
Не то отталкивает нас в Дон Жуане, что он любил многих женщин, а то, что он смешал любовь с обманом.
Однако все ли в этом и действительно ли умер Дон Жуан? Почему наша мысль так упорно возвращается к этому образу? Почему ни пошлые его литературные вариации в стиле Мольера, ни отвратительные жизненные карикатуры на него в будничной реальности не могут убить в нашей душе невольного влечения к соблазнителю?
На этот вопрос легко ответить.
Есть явный романтический, общепонятный Дон Жуан, который умер, и есть символический лик Дон Жуана, есть Дон Жуан, который никогда не умрет. В сложном явлении много сторон, и в сложной душе Дон Жуана много скрытых ликов. Не забудем, что Дон Жуан легенды неукротим в своей смелости, что он во всем доходит до последней грани, что он не боится смерти и что к нему приходят с мистическими предостережениями обитатели запредельного, этим самым показывая, что у него бессмертная душа, о которой заботится Вечный Дух, правящий бурями Хаоса. Прекрасно говорит о Дон Жуане немецкий фантаст Гофман: "Природа наделила Дон Жуана как любимое свое чадо всем, что приближает человека к божественному, возвышая его над обычной толпой, над этими дюжинными произведениями фабричной работы, которые, подобно нулям, имеют цену лишь тогда, когда перед ними стоит какая-нибудь цифра. Он был предназначен к тому, чтобы побеждать и господствовать. У него прекрасное сильное тело, в душе его вспыхивает искра, зажигающая предчувствия высшего мира, он глубоко чувствует, у него быстро воспринимающий ум. Он ищет счастья в женской любви и постоянно обманывается. Беспрерывно проходя от прекрасной женщины к другой, более прекрасной, до опьянения, до пресыщенья, но вечно думая, что он ошибся в выборе, и надеясь достичь удовлетворяющего идеального, Дон Жуан должен был наконец почувствовать, что вся земная жизнь бледна и мелка. Отсюда презрение к людям, у которых даже лучшее недостаточно хорошо. Наслаждение женщиной сделалось для Дон Жуана уже не утолением его души, а дерзким издевательством над Природой и над Богом" ("Phantasiestь cke in Callot's Manier", "Фантазии в манере Калло"). Дон Жуан -- мститель и искатель. "У меня девическая душа, -- говорит Фальк, -- и поэтому я никому не позволю к себе приблизиться". Но известно, что никто так не любопытен, как девические души. Дон Жуан полон психологического любопытства, и это действительно сближает его с женщинами и делает его похожим на них. В драме Аларкона "La verdad sospechosa" ("Подозрительная правда") есть любопытные строки:
У дьяволов, как и у женщин,
Есть общий путь, одна дорога:
За душами, что им покорны,
Они уж больше не следят,
Они уж их не искушают,
Но о добыче забывают
И помнят лишь о тех, что могут
От их соблазнов ускользнуть.
Дон Жуан полон горячей завоевательной жадности, и ему вечно чудятся роскошные, непознанные и, быть может, единственно совершенные миры в тех душах, которые скользят перед его глазами и могут безвозвратно ускользнуть. Дон Жуан Ленау хотел бы замкнуть в безмерный заколдованный круг всех женщин, которые красивы, всех женщин, которые были когда-то красивы, и ко всем прикоснуться, от каждой узнать ее высшую тайну, поцеловав последнюю, умереть. Дон Жуан Барбе д'Оревильи в книге "Les Diaboliques" ("Le plus bel amour d'un Don Juan") так же, как герой Д'Аннунцио, считает, напротив, самой прекрасной своей любовью ту единственную в длинном списке любовь, где у него не было никакого телесного соприкосновения с женской душой, озаренной влюбленностью. Дон Жуан разнообразен, он неисчерпаем, как наша душа, и, как наша душа, он переходит весь свой мир, от полюса до полюса, и, дойдя до предельной черты этих полюсов, тоскует и смотрит дальше.
Наше влечение к Дон Жуану коренится в самой технологии любви. Любовь есть драгоценнейший наш талисман, который дал нам лучшие наслажденья и самые страшные страдания, бросал нас тысячу раз в бездонные пропасти и дикие леса и открыл нам тысячу раз ослепительную бездонность неба. Мы вечно глядим на этот талисман, но мы никогда не можем его разгадать. Я сегодня говорю тебе люблю, и ты видела, как я бледнел. Но я завтра скажу ей, что она моя первая любовь, потому что мой взгляд утонет в ее глазах и потому, что каждая любовь есть первая и последняя любовь.
Если б я дерзко и неразумно захотел определить то, что навсегда неопределимо, я сказал бы, что любовь есть желанье красоты, таинственно совпадающей с нашей душой. Когда мы достигаем желанного, красота, которой мы так хотели, или исчезает, как цветочные лепестки или цветочный аромат, подчиняясь неумолимому закону мироздательной Природы, или скрывается от наших глаз покровом ежедневности. По странному психологически-оптическому закону мы перестаем видеть то, на что мы слишком долго смотрели. Красота, если она и не погасла от нашего прикосновения, делается для нас не тем, чем она была. Мы хотим небесного в любви, хотя бы наши желания были, по-видимому, совсем земными. Мы хотим небесного и достигаем всегда только земного -- небесное скрывается перед земным прикосновением. И потому мы всегда хотим новой красоты и новой любви. В каждом из нас в большей или меньшей степени есть то тревожное неутоленное беспокойство, которое сделало из Дон Жуана Вечного Жида любви. Мы отрицаем это, но это так. Мы ненавидим и лелеем скрывающегося в нашей душе Дон Жуана. Лелеем, потому что душа наша, прикасаясь к любви, не насыщается ею и вечно хочет любви. И ненавидим, потому что смутно чувствуем, что в этом влечении, разрушающем пределы земного, кроется трагическая сила и что, если мы предадимся ему всецело, мы неизбежно должны погибнуть.
Опубликовано в журнале: "Иностранная литература" 1999, No 2