I.

Первыя ошибки.

Въ началѣ апрѣля 1813 года было воскресное утро, обѣщавшее парижанамъ одинъ изъ тѣхъ чудныхъ дней, когда они въ первый разъ въ году не увидятъ грязи на панеляхъ и тучъ на небѣ. Около полудня, нарядный кабріолетъ, запряженный парою горячихъ рысаковъ, выѣхалъ изъ улицы Кастиліоне въ улицу Риволи и остановился позади нѣсколькихъ экипажей, стоявшихъ передъ недавно поставленной рѣшеткой, посреди террасы des Feuillants. Этимъ легкимъ экипажемъ управлялъ болѣзненнаго вида господинъ съ озабоченнымъ лицомъ; сѣдые волосы, едва прикрывавшіе его желтый черепъ, старили его прежде времени; бросивъ вожжи лакею, ѣхавшему сзади верхомъ, онъ вылѣзъ изъ кабріолета, чтобы принять на руки молодую дѣвушку, неясная красота которой привлекла вниманіе гуляющихъ на террасѣ. Ставъ на край экипажа, она позволила взять себя за талію и обвила руками шею своего спутника, который поставилъ ее на тротуаръ, не помявъ отдѣлки ея зеленаго репсоваго платья. Влюбленный не сдѣлалъ бы этого съ большею осторожностью. Незнакомецъ былъ отцомъ этой дѣвушки, которая, не поблагодаривъ его, просто взяла его подъ руку и торопливо повлекла въ садъ. Старикъ отецъ замѣтилъ восхищенные взгляды нѣкоторыхъ молодыхъ людей и грустное выраженіе сошло съ его лица. Хотя онъ уже давно достигъ того возраста, когда людямъ остается только удовлетворяться обманчивыми наслажденіями тщеславія -- онъ началъ улыбаться.

-- Думаютъ, что ты моя жена, сказалъ онъ на ухо молодой дѣвушкѣ и, выпрямившись, пошелъ медленнѣе, чѣмъ приводилъ ее въ отчаяніе.

Казалось, онъ кокетничаетъ своей дочерью и наслаждается больше ея самой тѣми взглядами, какіе бросали любопытные и на ея маленькія ножки, обутыя въ прюнелевыя ботинки, и на прелестную талію, обтянутую платьемъ, и нѣжную шею, не совсѣмъ закрытую вышитымъ воротничкомъ. Во время ходьбы, когда молодая дѣвушка приподнимала платье, открывалась округлость икры, плотно обтянутой шелковымъ, ажурнымъ чулкомъ. Поэтому-то многіе изъ гуляющихъ опережали парочку, чтобы полюбоваться при взглянуть лишній разъ на ея, обрамленное кудрями темныхъ волосъ, юное, румяное личико, становившееся еще румянѣе, какъ отъ розоваго атласа, которымъ была подбита элегантная шляпка, такъ и отъ нетерпѣливаго ожиданія, сквозившаго во всѣхъ чертахъ этой хорошенькой особы. Легкая насмѣшка оживляла ея прекрасные, черные, миндалевидные глаза съ хорошо очерченными бровями и длинными рѣсницами. Жизнь и молодость одарили своими сокровищами и это шаловливое личико, и бюстъ, граціозный, несмотря на то, что кушакъ носили тогда подъ самой грудью. Не замѣчая восторженныхъ взглядовъ, молодая дѣвушка нетерпѣливо смотрѣла на Тюльерійскій дворецъ, составлявшій, конечно, цѣль ея стремительной ходьбы. Было безъ четверти 12. Несмотря на ранній часъ, много женщинъ, желавшихъ пощеголять своимъ нарядомъ, возвращались изъ замка, оборачивая голову съ такимъ недовольнымъ видомъ, какъ будто онѣ раскаивались въ томъ, что опоздали на желанное зрѣлище. Нѣсколько словъ, вырвавшихся у этихъ разочарованныхъ въ своей прогулкѣ особъ и подхваченныхъ на лету незнакомкой, не безпокоили ее. Старикъ слѣдилъ скорѣе любопытнымъ, нежели насмѣшливымъ взглядомъ за признаками боязни и нетерпѣнія, отражавшимися на прелестномъ лицѣ его спутницы, и наблюдалъ ее, можетъ-быть, черезчуръ заботливо, чтобы не имѣть какой-нибудь родительской задней мысли.

Это воскресенье было тринадцатымъ въ 1813 году. Послѣзавтра Наполеонъ выступалъ въ роковую кампанію, въ теченіе которой ему предстояло послѣдовательно потерять Бессьера и Дюрока, выиграть знаменитыя сраженія при Люцинѣ и при Бауценѣ, увидѣть измѣну Австріи, Саксоніи, Баваріи, Бернадотта и выдержать отчаянную битву при Лейпцигѣ. Императоръ назначилъ торжественный парадъ, послѣдній изъ парадовъ, такъ долго возбуждавшихъ восторгъ парижанъ и иностранцевъ. Старой гвардіи въ послѣдній разъ предстояло показать свое искусство, которое удивляло порою даже самого гиганта, готовившагося въ данный моментъ къ поединку съ Европой. Грустное чувство собирало въ Тюльери блестящую любопытную толпу. Каждый какъ будто отгадывалъ будущее и предчувствовалъ, что воображенію придется не разъ вызывать картину этой сцены, когда героическія времена Франціи примутъ, какъ теперь, почти сказочную окраску.

-- Пойдемъ скорѣе, отецъ, говорила съ безпокойствомъ молодая дѣвушка, увлекая старика.-- Я слышу барабаны.

-- Это войска входятъ въ Тюльери, отвѣчалъ онъ.

-- Или уходятъ... всѣ возвращаются! возразила она съ ребяческимъ огорченіемъ, заставившимъ старика улыбнуться.

-- Парадъ начинается въ половинѣ перваго, сказалъ отецъ, идя почти позади своей нетерпѣливой дочери.

При взглядѣ на движенія ея правой руки можно было подумать, что она помогаетъ себѣ бѣжать. Ея маленькая ручка въ перчаткѣ, нетерпѣливо комкавшая платокъ, походила на весло лодки, разсѣкающее волны. Минутами старикъ улыбался; но порою его высохшее лицо принимало грустное, озабоченное выраженіе. Любовь его къ этому чудному созданію заставляла столько же восхищаться настоящимъ; сколько бояться за его будущее. Казалось онъ говорилъ себѣ: "Теперь она счастлива, но всегда ли будетъ такъ? Старикамъ свойственно рисовать въ мрачномъ свѣтѣ будущее молодыхъ людей". Когда отецъ и дочь подошли къ галлереѣ павильона, на вершинѣ котораго развѣвался трехцвѣтный флагъ и черезъ который гуляющіе проходятъ изъ Тюльерійскаго сада на Карусельскую площадь, часовые остановили ихъ суровымъ окликомъ: "больше не пропускаютъ".

Дѣвушка приподнялась на цыпочки и увидѣла толпу нарядныхъ женщинъ, стоявшихъ по обѣ стороны старой мраморной арки, черезъ которую долженъ былъ выйти императоръ.

-- Видишь, отецъ, мы опоздали!

Ея грустное личико выдавало- всю важность, какую имѣло для нея это пребываніе на смотру.

-- Въ такомъ случаѣ, Жюли, уйдемъ. Ты не любишь толкотни.

-- Останемся, отецъ; отсюда я еще могу видѣть императора. Если онъ погибнетъ на войнѣ, я такъ никогда его и не увижу.

Отецъ задрожалъ при этихъ словахъ, потому что въ голосѣ дочери были слезы. Онъ взглянулъ на нее и увидалъ, что на ея опущенныхъ рѣсницахъ дрожали слезы, вызванныя не столько досадой, сколько однимъ изъ тѣхъ первыхъ огорченій, тайну которыхъ не трудно угадать старому отцу. Вдругъ Жюли покраснѣла. У нея вырвалось восклицаніе, непонятное ни часовымъ, ни старику. При этомъ восклицаніи, офицеръ, бѣжавшій со двора, по направленію къ лѣстницѣ, быстро обернулся, подошелъ къ садовой аркѣ, узналъ молодую дувушку, которую скрыли на минуту большія мѣховыя шапки гренадеровъ, и отмѣнилъ для нея и для ея отца приказъ, который самъ далъ часовымъ; затѣмъ, не обращая вниманія на ропотъ нарядной толпы, осаждавшей арку, онъ привлекъ слегка къ себѣ восхищенную дѣвушку.

-- Разъ ты дежурный, я не удивляюсь больше ни ея гнѣву, ни ея поспѣшности, сказалъ офицеру старикъ полушутливымъ, полусерьезнымъ тономъ.

-- Если хотите занять хорошее мѣсто, не будемъ заниматься разговорами, отвѣчалъ ему молодой человѣкъ.-- Императоръ не любитъ ждать, и маршалъ послалъ меня извѣстить императора, что все готово.

Говоря это, онъ взялъ съ извѣстнаго рода фамильярностью Жюли подъ руку и быстро потащилъ ее къ Карусельской площади. Жюли увидѣла съ изумленіемъ громадную толпу, скопившуюся въ маленькомъ пространствѣ между сѣрыми стѣнами дворца и тумбами, соединенными цѣпями, образующими большіе песчаные четырехугольники посреди двора Тюльери. Цѣпи часовыхъ, поставленныхъ, чтобъ дать свободный проходъ императору и его свитѣ, стоило много труда сдерживать напоръ этой нетерпѣливой толпы, жужжавшей подобно пчелинному рою.

-- Должно-быть, это будетъ очень красиво? спросила Жюли, улыбаясь.

-- Берегитесь! воскликнулъ офицеръ и, схвативъ Жюли за талію, быстро поднялъ ее и перенесъ къ колоннѣ.

Не подними онъ такъ быстро свою любопытную родственницу, она была бы смята задними ногами бѣлой лошади съ зеленымъ бархатнымъ, расшитымъ золотомъ, сѣдломъ, которую мамелюкъ Наполеона держалъ подъ узцы почти подъ аркою, шагахъ въ десяти позади другихъ лошадей, ожидавшихъ высшихъ чиновъ изъ свиты императора. Молодой человѣкъ поставилъ отца и дочь возлѣ перваго каменнаго столба, направо впереди толпы, и знакомъ головы поручилъ ихъ двумъ гренадерамъ, между которыми они очутились. Когда офицеръ возвращался во дворецъ, выраженіе радости и счастья смѣнило внезапный ужасъ на его лицѣ, вызванный въ немъ неожиданнымъ движеніемъ лошади. Жюли загадочно пожала ему руку, то ли, чтобы поблагодарить его за оказанную ей услугу, то ли, чтобы сказать ему: "наконецъ-то я васъ вижу!" Она даже слегка наклонила голову въ отвѣть на почтительный поклонъ, который офицеръ сдѣлалъ ей и ея отцу, прежде чѣмъ удалиться. Старикъ, какъ будто нарочно оставившій молодыхъ людей вдвоемъ, стоялъ съ серьезнымъ видомъ нѣсколько позади дочери; но онъ наблюдалъ за ней исподтишка и, чтобъ не дать ей этого замѣтить, старался казаться поглощеннымъ великолѣпнымъ зрѣлищемъ, какое представляла Карусельская площадь. И когда Жюли подняла на отца взглядъ ученика, безпокоящагося за мнѣніе учителя, онъ отвѣтилъ ей даже доброй, веселой улыбкой; но ея проницательный взглядъ проводилъ офицера вплоть до самой арки, и ничто изъ этой быстрой сценки не ускользнуло отъ него.

-- Какая чудная картина! сказала тихо Жюли, сжимая руку отца.

Подобное же восклицаніе живописный и величественный видъ Карусельской площади вызвалъ въ ту минуту у тысячи жителей, лица которыхъ сіяли восторгомъ. Другой рядъ публики, сжатый точно такъ же, какъ и та публика, среди которой находились отецъ съ дочерью, занималъ узкую панель вдоль рѣшетки площади, параллельную замку. Эта толпа разнообразіемъ женскихъ туалетовъ довершала рѣзкое очертаніе обширнаго продолговатаго четырехугольника, образуемаго постройками Тюльери и этой, только-что поставленной рѣшеткой. Полки старой гвардіи, которымъ долженъ былъ быть сдѣланъ смотръ, наполняли это обширное пространство, протянувшись передъ дворцомъ въ видѣ внушительныхъ синихъ линій, глубиною въ десять рядовъ. По ту сторону ограды и на Карусельской площади, по другимъ параллельнымъ линіямъ, стояло нѣсколько полковъ пѣхоты и кавалеріи, готовыхъ пройти церемоніальнымъ маршемъ подъ тріумфальной аркой, украшавшей середину рѣшетки и на вершинѣ которой въ это время виднѣлись великолѣпныя венеціанскія лошади. Полковая музыка, помѣщенная внизу луврскихъ галлерей, была скрыта за дежурными польскими уланами. Значительная часть четырехугольника, усыпаннаго пескомъ, оставалась свободной, какъ арена для движенія этихъ безмолвныхъ отрядовъ, отражавшихъ солнечные лучи на десяти тысячахъ своихъ трехгранныхъ штыковъ. Легкій вѣтерокъ покачивалъ султаны подобно тому, какъ вѣтеръ качаетъ въ лѣсу деревья. Эти старые, нѣмые, блестящіе полки представляли тысячу цвѣтовыхъ контрастовъ, благодаря разнообразію мундировъ, аксельбантовъ, головныхъ уборовъ и оружія. Эта величественная картина -- поле сраженія передъ битвой въ миніатюрѣ -- была какъ бы заключена въ рамку изъ высокихъ величественныхъ строеній, неподвижность которыхъ, казалось, передалась и начальникамъ, и солдатамъ. Зритель невольно сравнивалъ эти стѣны людей съ каменными стѣнами. Весеннее солнце щедро разливало свой свѣтъ и по бѣлымъ, вновь отстроеннымъ, и по вѣковымъ стѣнамъ; ярко освѣщало оно также и эти безчисленныя, загорѣлыя лица, говорившія о прошлыхъ опасностяхъ и спокойно ожидавшія будущихъ. Командиры каждаго полка одни только ходили взадъ и впередъ передъ фронтами этихъ героевъ. За квадратными массами войскъ, сверкавшими серебромъ, лазурью, пурпуромъ и золотомъ, любопытные могли замѣтить трехцвѣтные значки на древкахъ шести неутомимыхъ польскихъ всадниковъ; подобно собакамъ, ведущимъ стадо черезъ поле, сновали они безпрестанно между войсками и публикой, чтобы помѣшать послѣдней перейти маленькое пространство земли, отведенное имъ возлѣ императорской рѣшетки. Если бы не это движеніе, можно было бы вообразить себя во дворцѣ Спящей Красавицы. Легкій весенній вѣтерокъ, пролетая надъ мѣховыми шапками гренадеровъ, свидѣтельствовалъ о неподвижности солдатъ, точно такъ же, какъ глухой ропотъ толпы противополагался ихъ безмолвію. Порою только раздавался звонъ турецкихъ колокольчиковъ, или нечаянный ударъ по барабану, и эти звуки, повторенные эхомъ императорскаго дворца, казались отдаленными раскатами грома, предвѣщавшими грозу. Непередаваемое возбужденіе сказывалось въ ожиданіи толпы. Франція прощалась съ Наполеономъ наканунѣ войны, опасности которой предвидѣлъ каждый, самый ничтожный гражданинъ. Въ этотъ разъ дѣло шло о томъ, быть или не быть Французской имперіи. Эта мысль, повидимому, воодушевляла и войска, и горожанъ, толпившихся въ оградѣ, гдѣ парили орелъ и геній Наполеона. Солдаты -- эта надежда Франціи, солдаты -- эта послѣдняя капля ея крови много содѣйствовали также безпокойному любопытству зрителей. Между большинствомъ присутствовавшихъ и войсками происходило прощанье, быть-можетъ, навѣки; и всѣ сердца, даже самыя враждебныя императору, обращали къ небу пламенныя пожеланія славы отечеству. Люди, больше всего уставшіе въ борьбѣ между Европой и Франціей, откинули свою ненависть, проходя подъ тріумфальной аркой, понимая, что въ день опасности Наполеонъ и Франція составляли одно неразрывное цѣлое. Часы во дворцѣ пробили половину. Жужжаніе толпы прекратилось и наступило такое глубокое молчаніе, что можно было бы разслышать слова ребенка. Старикъ и дѣвушка, казалось, жившіе только глазами, услышали звукъ шпоръ и бряцаніе сабель, раздавшихся подъ звучной галлереей дворца.

Вдругъ появился въ треугольной шляпѣ, такой же обаятельной, какъ и самъ онъ, маленькій, довольно толстый человѣкъ въ зеленомъ мундирѣ, бѣлыхъ штанахъ и въ ботфортахъ. На груди у него болталась красная лента Почетнаго Легіона, на боку была маленькая шпага. Всѣ глаза, со всѣхъ концовъ площади, замѣтили его сразу. Барабаны тотчасъ же забили походъ, оба оркестра заиграли воинственный мотивъ, который былъ повторенъ всѣми инструментами, начиная съ самой нѣжной флейты и кончая турецкимъ барабаномъ. При этомъ воинственномъ призывѣ сердца затрепетали, знамена преклонились, солдаты взяли на караулъ однимъ совмѣстнымъ и правильнымъ движеніемъ, которое потрясло ружья отъ перваго ряда до послѣдняго на всей Карусельской площади. Слова команды передались по рядамъ подобно эху. Въ восторженной толпѣ раздались крики: "Да здравствуетъ императоръ!" Наконецъ, все задрожало, заколебалось, задвигалось. Наполеонъ сѣлъ на коня. Его движеніе сообщило жизнь этимъ безмолвнымъ массамъ, голосъ -- инструментамъ, порывъ -- орламъ и знаменамъ, волненіе -- всѣмъ лицамъ. Казалось, что стѣны высокихъ галлерей этого стараго дворца тоже кричали: "Да здравствуетъ императоръ!" Это было что-то не человѣческое, волшебное, какое-то подобіе божественной силы, или скорѣе прообразъ этого мимолетнаго царствованія. Человѣкъ, окруженный такою любовью, энтузіазмомъ, преданностью, пожеланіями, для котораго солнце, казалось, прогнало съ неба тучи, сидѣлъ на лошади, въ трехъ шагахъ передъ маленькимъ, слѣдовавшимъ за нимъ, раззолоченнымъ эскадрономъ, имѣя великаго маршала по лѣвую руку, а дежурнаго по правую. Среди такого возбужденія, вызваннаго имъ самимъ, ни одна черта не дрогнула на его лицѣ.

-- О, Боже мой! Да. При Ваграмѣ среди огня, въ Москвѣ среди труповъ, онъ былъ всегда спокоенъ, какъ Баптистъ! Это было сказано гренадеромъ, стоявшимъ около молодой дѣвушки, въ отвѣтъ на многочисленные вопросы. Жюли была поглощена нѣкоторое время созерцаніемъ этого лица, спокойствіе котораго обозначало беззаботность и могущество. Нагнувшись къ Дюроку, Наполеонъ сказалъ ему короткую фразу, заставившую великаго маршала улыбнуться. Смотръ начался. Если до сихъ поръ молодая дѣвушка дѣлила свое вниманіе между безпристрастнымъ лицомъ Наполеона и синими, зелеными и красными рядами войскъ, то въ данный моментъ она занялась почти исключительно молодымъ офицеромъ, разъѣзжавшимъ на лошади посреди двигавшихся линій и возвращавшимся съ неутомимой быстротой къ группѣ, во главѣ которой блисталъ скромный Наполеонъ. Офицеръ этотъ ѣхалъ на великолѣпномъ конѣ и выдѣлялся среди этой пестрой толпы небесно-голубымъ мундиромъ ординарца императора. Шитье горѣло на немъ такъ ярко и такъ ярокъ былъ султанъ его длиннаго узкаго кивера, что у зрителей невольно напрашивалось сравненіе его съ блуждающимъ огонькомъ, съ невидимой душой, которой императоръ поручилъ оживить и вести эти батальоны, которые, сверкая оружіемъ, по одному мановенію его ока то разсыпались, то собирались и вертѣлись подобно волнамъ пучины, то проходили передъ нимъ подобно тѣмъ длиннымъ, прямымъ и высокимъ волнамъ, которыя разъяренный океанъ посылаетъ на берегъ. По окончаніи смотра, ординарецъ подскочилъ во весь опоръ и остановился передъ императоромъ, ожидая его приказаній. Въ ту минуту онъ стоялъ передъ императорской группой въ 20 шагахъ отъ Жюли, въ позѣ, которую Жераръ придалъ генералу Раппу на картинѣ "Битва подъ Аустерлицемъ". Тогда молодая дѣвушка могла созерцать своего возлюбленнаго во всемъ его воинскомъ великолѣпіи. Полковникъ Викторъ д'Эглемонъ, не имѣвшій еще и 30 лѣтъ, былъ высокъ ростомъ и строенъ; и никогда не выказывались лучше его физическія достоинства, какъ тогда, когда онъ сидѣлъ на лошади, изящная и гибкая спина которой, казалось, гнулась подъ нимъ. Его мужественное, загорѣлое лицо отличалось той необъяснимой прелестью, какую придаетъ, молодымъ лицамъ безукоризненная правильность чертъ. У него былъ широкій и высокій лобъ, огненные глаза, окаймленные густыми рѣсницами и оттѣненные густыми, черными бровями, красивый носъ съ горбинкой, въ родѣ орлинаго клюва, и алыя губы, казавшіяся еще краснѣе подъ темными извилистыми усами. На его широкихъ, сильно окрашенныхъ щекахъ были темныя и желтыя тѣни, говорившія о необыкновенной энергіи. Его лицо -- одно изъ тѣхъ, которыя доблесть отмѣтила своею печатью, представляло типъ, котораго ищутъ теперь художники для изображенія героя первой французской имперіи. Покрытая потомъ лошадь, вертя возбужденно головою, выражала страшное нетерпѣніе; обѣ переднія раздвинутыя ноги ея остановились на одной линіи, такъ-что одна не переступала другую, и длинныя волосы ея густого хвоста развѣвались по вѣтру; преданность ея была видимымъ отраженіемъ преданности ея господина императору. Видя, какъ ея возлюбленный занятъ тѣмъ, чтобы уловить взглядъ Наполеона, Жюли почувствовала минутную ревность при мысли, что онъ еще ни разу не взглянулъ на нее. Но вотъ, слово сказано государемъ; Викторъ пришпориваетъ коня и скачетъ въ галопъ, но тѣнь отъ тумбы на пескѣ пугаетъ животное: оно пятится и встаетъ такъ неожиданно на дыбы, что всадникъ кажется въ опасности. Жюли вскрикиваетъ и блѣднѣетъ; всѣ смотрятъ на нее съ любопытствомъ; она ничего не видитъ; глаза ея прикованы къ горячей лошади, которой офицеръ даетъ шпоры, продолжая скакать съ приказаніями Наполеона. Эта ужасная картина до такой степени поразила Жюли, что она безсознательно схватила своего отца за руку; сильное пожатіе ею пальцевъ невольно открывало ему ея мысли. Когда Виктору грозила опасность упасть съ лошади, она еще сильнѣе ухватилась за отца, какъ будто бы сама боялась упасть. Старикъ наблюдалъ съ мрачнымъ, тяжелымъ безпокойствомъ за расцвѣтшимъ лицомъ своей дочери и чувства сожалѣнія и ревности закрались въ его сердце. Но когда необыкновенный блескъ глазъ Жюли, ея крикъ и конвульсивное движеніе ея пальцевъ совершенно открыли ему тайную любовь, то, конечно, у него явилось какое-нибудь предвидѣніе будущаго, потому что лицо его приняло зловѣщее выраженіе. Въ этотъ моментъ, казалось, душа Жюли перешла въ душу офицера. Когда старикъ увидѣлъ, что д'Эглемонъ, проѣзжая мимо нихъ, обмѣнивается многозначительнымъ взглядомъ съ Жюли, у которой были влажные глаза и необыкновенно возбужденное лицо, черты его исказились мыслью, болѣе жестокою, чѣмъ всѣ тѣ, которыя пугали его раньше. Онъ быстро увелъ дочь въ Тюльерійскій садъ.

-- Но, отецъ, на Карусельской площади остались еще полки, которые будутъ маневрировать.

-- Нѣтъ, дитя мое, всѣ войска распускаются.

-- Я думаю, что ты ошибаешься, отецъ. Г. д'Эглемонъ долженъ былъ ихъ подвинуть.

-- Но, дочь моя, я нехорошо себя чувствую и не хочу оставаться.

Жюли было бы очень легко повѣрить при одномъ взглядѣ на это лицо, которому родительское безпокойство придало удрученный видъ.

-- Тебѣ очень нехорошо? спросила она равнодушно, до того она была поглощена своими мыслями.

-- Каждый день, вѣдь, это день милости для меня, отвѣчалъ старикъ.

-- Ты опять хочешь огорчить меня разговорами о своей смерти. А мнѣ было такъ весело! Прогони эти черныя, скверныя мысли.

-- О, балованный ребенокъ! воскликнулъ вздыхая отецъ.-- Лучшія сердца бываютъ подчасъ очень жестоки. Посвятить вамъ всю жизнь, думать только о васъ, жертвовать своими вкусами вашимъ фантазіямъ, обожать васъ, отдавать вамъ даже кровь свою -- неужели это ничего не значить? Увы! вы все принимаете съ беззаботностью. Надо было бы имѣть всемогущество Бога, чтобы удержать навсегда вашу улыбку и вашу высокомѣрную любовь. Приходить другой, возлюбленный, мужъ, и похищаетъ у насъ ваши сердца.

Жюли посмотрѣла съ удивленіемъ на отца, который шелъ медленно и смотрѣлъ на нее тусклымъ взглядомъ.

-- Вы даже таитесь отъ насъ, возразилъ онъ:-- а, можетъ-быть, также и отъ самихъ себя...

-- О чемъ ты говоришь, отецъ?

-- Я думаю, Жюли, что у тебя есть отъ меня секреты. Ты любишь, сказалъ живо отецъ, замѣчая, что дочь краснѣетъ.-- А я-то разсчитывалъ, что ты будешь вѣрна своему бѣдному старому отцу до самой его смерти; разсчитывалъ видѣть тебя подлѣ себя счастливой, любоваться тобой такою, какою ты была недавно. Не зная твоей судьбы, я бы могъ разсчитывать для тебя на спокойное будущее; но теперь невозможно, чтобы у меня осталась надежда на счастье въ твоей жизни, потому что ты любишь полковника еще сильнѣе, нежели любишь кузена. Въ этомъ я уже не сомнѣваюсь.

-- А почему бы мнѣ и не любить его? воскликнула она съ выраженіемъ живого любопытства.

-- Ты не поймешь меня, моя Жюли, сказалъ вздыхая отецъ.

-- Все-таки скажи, возразила она, дѣлая упрямое движеніе.

-- Въ такомъ случаѣ, слушай, дитя мое. Молодыя дѣвушки часто создаютъ себѣ восхитительные, идеально-благородные образы, составляютъ себѣ химерическія представленія о людяхъ, чувствахъ и о свѣтѣ; затѣмъ, онѣ наивно приписываютъ совершенства, о которыхъ мечтали, одному лицу и довѣряются ему. Въ избранномъ ими человѣкѣ онѣ любятъ это воображаемое существо; но позднѣе, когда уже нельзя освободиться отъ несчастія, обманчивый образъ, разукрашенный ими,-- словомъ, ихъ первый идеалъ превращается въ отвратительный скелетъ. Я хотѣлъ бы, Жюли, лучше видѣть тебя влюбленной въ старика, чѣмъ въ полковника. О, если бы ты могла отойти на десять лѣтъ въ жизни отъ даннаго момента, ты признала бы справедливость моей опытности. Я знаю Виктора, его веселость -- казарменная веселость, лишенная ума, у него нѣтъ таланта и онъ мотъ. Это одинъ изъ людей, которыхъ небо создало, чтобы съѣдать и переваривать по четыре обѣда въ день, спать, любить, кого попало, и драться. Онъ не понимаетъ жизни. Его доброе сердце -- а сердце у него доброе -- заставить его, можетъ-быть, отдать кошелекъ несчастному, товарищу, но онъ беззаботенъ, но онъ не одаренъ той деликатностью сердца, которая дѣлаетъ насъ рабами счастья женщины, но онъ невѣжда, эгоистъ... Есть много, но...

-- Однако, онъ долженъ же имѣть умъ и способность, отецъ, чтобы сдѣлаться полковникомъ...

-- Милая моя, Викторъ останется полковникомъ на всю жизнь. Я еще не видѣлъ никого, чтобы показался мнѣ достойнымъ тебя, сказалъ восторженно отецъ. Остановившись на минуту, онъ посмотрѣлъ на дочь и прибавилъ: -- Но ты еще слишкомъ молода, слишкомъ слаба, слишкомъ нѣжна, моя бѣдная Жюли, чтобы выносить горести и непріятности супружеской жизни. Д'Эглемонъ былъ избалованъ родителями, точно такъ же, какъ и ты была избалована твоею матерью и мною. Какъ можно разсчитывать на то, что вы сможете понять другъ друга, обладая каждый изъ васъ волей, требованія которой будутъ непримиримы. Ты будешь или жертвой, или тираномъ. И то, и другое вноситъ одинаковую сумму несчастія въ жизнь женщины. Но ты кротка и скромна и сначала подчинишься. Наконецъ, у тебя есть прелесть чувствъ, сказалъ онъ растроганнымъ голосомъ,-- которая не будетъ понята, и тогда... Онъ не кончилъ: ему помѣшали слезы.-- Викторъ, продолжалъ онъ послѣ паузы,-- оскорбить наивныя свойства твоей юной души. Я знаю военныхъ, моя Жюли, я жилъ въ войскѣ. Рѣдко у этихъ людей сердце беретъ верхъ надъ пріобрѣтенными привычками,-- или благодаря несчастіямъ, среди которыхъ они живутъ, или благодаря случайностямъ ихъ полной приключеніями жизни.

-- Значитъ, ты хочетъ, отецъ, возразила Жюли полусерьезнымъ, полушутливымъ тономъ,-- идти противъ моихъ чувствъ и выдать меня замужъ для себя, а не для меня?

-- Выдать тебя замужъ для себя! воскликнулъ съ удивленіемъ отецъ.-- Дочь моя! для меня, чьего дружески-ворчливаго голоса ты скоро не услышишь. Я видѣлъ, что дѣти приписываютъ всегда личному чувству жертвы, приносимыя имъ родителями. Выходи за Виктора, Жюли! Когда-нибудь ты будешь горько оплакивать его ничтожество, безпорядочность, эгоизмъ, неделикатность, его неловкость въ любви и тысячу другихъ огорченій, которыя ты чрезъ него получишь. Тогда вспомни, что подъ этими деревьями пророческій голосъ твоего отца напрасно обращался къ твоему слуху!

Старикъ замолчалъ, видя, что его дочь упрямо качаетъ головою. Оба направились къ рѣшеткѣ, гдѣ ожидалъ ихъ экипажъ. Во время этой безмолвной ходьбы молодая дѣвушка украдкой смотрѣла на лицо отца и ея лицо постепенно теряло свое капризное выраженіе. Глубокая грусть, отражавшаяся на этомъ опущенномъ книзу лбѣ, произвело на нее сильное впечатлѣніе.

-- Я обѣщаю тебѣ, отецъ, сказала она кроткимъ, растроганнымъ голосомъ,-- не говорить больше о Викторѣ, пока у тебя не пройдетъ предубѣжденіе къ нему. Старикъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на дочь. Двѣ слезы, навернувшіяся у него на глазахъ, покатились по морщинистымъ щекамъ. Онъ не могъ поцѣловать Жюли передъ окружавшей ихъ толпой, но онъ нѣжно пожалъ ей руку. Когда онъ сѣлъ въ кабріолетъ, всѣ безпокойныя мысли, скопившіяся въ его головѣ, окончательно исчезли. Нѣсколько грустный видъ его дочери безпокоилъ его грудь меньше, нежели невинная радость, тайну которой Жюли выдала во время смотра.

-----

Въ первыхъ числахъ марта 1814 года, немного меньше, чѣмъ черезъ годъ послѣ императорскаго смотра, по Амбуазской дорогѣ въ Туръ катилась коляска. Выѣхавъ изъ-подъ зеленаго свода орѣшника, за которымъ скрывалась почтовая станція Фрильеръ, экипажъ понесся съ такой быстротой, что черезъ минуту очутился на мосту, построенномъ черезъ Сизу, при впаденіи этой рѣки въ Луару. Тутъ онъ остановился. По приказанію ѣхавшаго господина, молодой почтовый ямщикъ слишкомъ разогналъ четырехъ сильныхъ лошадей, и отъ такой быстрой ѣзды лопнула постромка. Такимъ образомъ, благодаря непредвидѣнной случайности, двумъ, ѣхавшимъ въ коляскѣ, особамъ предстояло любоваться, при своемъ пробужденіи, однимъ изъ самыхъ красивыхъ мѣстъ обворожительныхъ береговъ Луары. Направо взору путешественника открываются всѣ извилины Сизы, которая, подобно серебряной змѣѣ, катится среди изумрудныхъ луговъ. Налѣво -- Луара во всемъ своемъ великолѣпіи. Зеленѣющіе тамъ и сямъ островки слѣдуютъ другъ за другомъ на протяженіи водъ, подобно алмазамъ въ ожерельѣ. По ту сторону рѣки, такъ далеко, какъ только можетъ окинуть глазъ, развертываются сокровища самыхъ красивыхъ Туренскихъ деревень. Вдали глазъ не встрѣчаетъ другихъ границъ, кромѣ холмовъ Шера, верхушки которыхъ обрисовывались теперь яркими линіями на прозрачной небесной лазури. Сквозь нѣжную листву острововъ, Туръ, подобно Венеціи, кажется выходящимъ изъ глубины водъ. Колокольни его стараго собора поднимаются въ воздухѣ, смѣшиваясь въ данный моментъ съ фантастическими фигурами бѣлыхъ облаковъ. По другую сторону моста, на которомъ остановилась карета, вдоль Луары, вплоть до Тура, путешественникъ видитъ цѣпь скалъ, какъ будто нарочно воздвигнутыхъ природою для укрѣпленія рѣчного берега, вѣчно подмываемаго волнами. Въ котловинахъ, среди обваловъ этихъ скалъ, начинающихъ дѣлать поворотъ передъ мостомъ Сизы, гнѣздится деревня Вуврэ. Затѣмъ, отъ Вуврэ до Тура, среди ужасныхъ горныхъ извилинъ, живутъ винодѣлы. Въ нѣсколькихъ мѣстечкахъ виднѣются дома въ три этажа, высѣченные въ скалѣ и соединенные между собою опасными, крутыми лѣстницами, выбитыми въ ней же. Вотъ молодая дѣвушка, въ красной юбкѣ, бѣжитъ въ свой садъ по верхушкѣ крыши. Дымъ отъ огня поднимается между вѣтками и нарождающимися листьями виноградной лозы. Земледѣльцы обрабатываютъ свои почти отвѣсныя поля. Старуха, сидя на кускѣ обвалившейся скалы, крутитъ спокойно веретено своей прялки надъ цвѣтами миндальнаго дерева и смотритъ съ улыбкой на ужасъ путешественниковъ подъ своими ногами. Она также мало безпокоится о расщелинахъ скалъ, какъ и о грозящемъ паденіи старой стѣны, камни которой сдерживаются только перепутавшимися корнями плюща. Подъ сводами воздушныхъ погребовъ, раздается молотъ бочаровъ. Словомъ, земля вездѣ обработана и плодородна тамъ, гдѣ природа, казалось бы, отказала въ ней человѣческому искусству. Поэтому-то ни съ чѣмъ не сравнима панорама Туреня, представляющаяся глазамъ путника. Тройная картина этой сцены, съ ея едва обозначившимися очертаніями, доставляетъ душѣ одно изъ тѣхъ зрѣлищъ, которыя остаются въ ней навсегда, мечты насладившагося имъ поэта возстановляютъ передъ нимъ часто въ сказочныхъ формахъ романтическіе эффекты. Въ ту минуту, когда карета въѣхала на мостъ, нѣсколько бѣлыхъ парусовъ показались между берегами Луары, придавая новую гармонію этому очаровательному мѣсту. Запахъ ивъ, окаймлявшихъ рѣчной берегъ, дѣлался еще чувствительнѣе, смѣшиваясь съ сыростью утренняго вѣтерка. Птицы распѣвали свои протяжныя пѣсни, а присоединявшійся къ ихъ концерту монотонный голосъ постуха козъ придавалъ ему что-то меланхоличное; зато раздававшіеся въ то же время крики рыбаковъ говорили о живой дѣятельности. Мягкій туманъ, капризно остановившійся вокругъ деревьевъ, разсѣянныхъ на этомъ обширномъ пейзажѣ, придавалъ ему послѣднюю законченность. То былъ Туренъ во всей своей славѣ, весна -- во всемъ своемъ величіи. Эта часть Франціи была единственной, которую не безпокоили иностранныя войска, единственная, гдѣ въ то время было спокойно. Казалось, она презирала нашествіе.

Какъ только коляска остановилась, изъ нея высунулась голова въ военной фуражкѣ; скоро нетерпѣливый офицеръ самъ открылъ дверцу и выскочилъ на дорогу, намѣреваясь, повидимому, разбранить ямщика; но искусство и быстрота, съ которыми тотъ починялъ лопнувшую постромку, успокоили полковника, графа д'Эглемона, и онъ вернулся къ дверцѣ, потягиваясь, какъ бы для того, чтобы размять свои сонные мускулы. Онъ зѣвнулъ, посмотрѣлъ на пейзажъ и положилъ руку на плечо молодой женщины, тщательно закутанной въ шубу.

-- Проснись же, Жюли, сказалъ онъ хриплымъ голосомъ:-- полюбуйся видомъ. Онъ просто восхитителенъ.

Жюли высунула голову изъ коляски. На головѣ у нея была кунья шапка, а складки мѣхового плаща, въ который она была закутана, такъ хорошо скрывали ея члены, что видно было одно лицо. Жюли д'Эглемонъ уже не походила больше на молодую дѣвушку, радостно бѣжавшую когда-то на Тюльерійскій парадъ. Ея нѣжное лицо было лишено тѣхъ розовыхъ красокъ, которыя придавали ей раньше столько блеску. Черныя пряди волосъ, развившіяся отъ ночной сырости, еще болѣе оттѣняли матовую бѣлизну лица, живость котораго какъ будто бы застыла. Но глаза ея, съ лиловыми тѣнями, выдѣлявшимися на усталыхъ щекахъ, горѣли необыкновеннымъ огнемъ. Равнодушнымъ взглядомъ посмотрѣла она на деревни Шера, на Луару съ ея островами, на Туръ и на длинные утесы Вуврэ и, не желая видѣть очаровательной долины Сизы, быстро откинулась въ глубину коляски.

-- Да, это восхитительно, сказала она голосомъ, казавшимся на воздухѣ необыкновенно слабымъ.

Какъ видите, на свое несчастіе она побѣдила отца.

-- Жюли, хотѣла бы ты здѣсь жить?

-- О, мнѣ все равно, тутъ или въ другомъ мѣстѣ, сказала она равнодушно.

-- Тебѣ нехорошо? спросилъ полковникъ д'Эглемонъ.

-- Нисколько, отвѣчала молодая женщина съ мгновенною живостью. Она посмотрѣла, улыбаясь, на мужа и сказала: "я спать хочу".

Внезапно раздался топотъ лошади, скакавшей въ галопъ. Викторъ д'Эглемонъ выпустилъ руку жены, повернулъ голову къ повороту, который дѣлаетъ дорога въ этомъ мѣстѣ. Въ ту минуту, когда полковникъ пересталъ видѣть Жюли, выраженіе вялости, приданное ею своему блѣдному лицу, исчезло, какъ будто его пересталъ освѣщать какой-то свѣтъ. Не имѣя желанія ни увидѣть вновь пейзажъ, ни узнать, кто былъ этотъ неистово скакавшій всадникъ, она усѣлась въ уголъ коляски и глаза ея, безъ всякаго выраженія, уставились на крупъ лошадей. У нея былъ такой же безсмысленный видъ, какъ у бретонскаго крестьянина слушающаго проповѣдь своего священника. Изъ тополевой рощи, верхомъ на дорогой лошади, выѣхалъ вдругъ молодой человѣкъ.

-- Это англичанинъ, сказалъ полковникъ.

-- О, Боже мой! да, генералъ, сказалъ ямщикъ:-- говорятъ, между ними есть молодцы, которые хотѣли бы съѣсть Францію.

Англичанинъ былъ однимъ изъ путешественниковъ, жившихъ на континентѣ въ то время, когда Наполеонъ арестовалъ всѣхъ англичанъ въ отместку за покушеніе на человѣческое право, сдѣланное Сентджемскимъ кабинетомъ, во время нарушенія Амьенскаго трактата. Подчинившись капризу императорской власти, плѣнники не смѣли оставаться ни тамъ, гдѣ они были схвачены, ни въ тѣхъ мѣстахъ, которыя имъ сначала предоставлено было выбирать. Изъ тѣхъ, которые жили теперь въ Туренѣ, большинство было переведено изъ разныхъ мѣстъ имперіи, гдѣ ихъ пребываніе могло компрометировать интересы континентальной политики. Юный плѣнникъ, разгонявшій въ данную минуту свою утреннюю тоску, былъ жертвою бюрократической власти. Два года тому назадъ, во время разрыва мира, приказомъ изъ министерства иностранныхъ дѣлъ онъ былъ вызванъ изъ Монпелье, гдѣ лѣчился въ то время отъ грудной болѣзни. Какъ только молодой человѣкъ призналъ въ графѣ д'Энглемонѣ военнаго, онъ поспѣшно отвернулъ голову къ лугамъ Сизы, чтобы избѣгнуть его взглядовъ.

-- Всѣ эти англичане такъ дерзки, какъ будто имъ принадлежитъ весь міръ, проворчалъ полковникъ.-- Слава Богу, Сульть хорошо ихъ поподчуеть.

Проѣзжая мимо коляски, англичанинъ заглянулъ въ нее. Несмотря на быстроту взгляда, ему удалось замѣтить грустное выраженіе, придававшее задумчивому лицу графини какую-то невыразимую привлекательность. Есть много мужчинъ, которыхъ видъ страдающей женщины сильно трогаетъ: страданіе кажется имъ обѣтомъ постоянства и любви. Совершенно погруженная въ созерцаніе подушки своей коляски, Жюли не обратила вниманія ни на лошадь, ни на всадника. Постромка была скоро починена. Графъ влѣзъ въ экипажъ. Ямщикъ, стараясь нагнать пропущенное время, быстро вывезъ путешественниковъ на ту часть шоссейной дороги, по краю которой тянутся скалы, на которыхъ зрѣетъ вуврэйскій виноградъ и разбросано столько хорошенькихъ домиковъ, и откуда виднѣются вдали развалины знаменитаго аббатства Мармутье -- убѣжища св. Мартина.

-- Что отъ насъ нужно этому прозрачному милорду? воскликнулъ полковникъ, поворачивая голову, чтобы убѣдиться, что всадникъ, слѣдовавшій отъ самаго моста за ихъ коляской, былъ молодой англичанинъ.

Но такъ какъ незнакомецъ ѣхалъ по дорогѣ, не преступая никакихъ правилъ приличія, то полковникъ, бросивъ на него угрожающій взглядъ, усѣлся снова въ уголъ коляски. Несмотря, однако, на все свое недружелюбіе, онъ не могъ не замѣтить красоты лошади и статности всадника. У молодаго человѣка была одна изъ тѣхъ британскихъ физіономій, цвѣтъ которой былъ такъ нѣженъ, кожа такъ бѣла и мягка, что можно было подумать, что она принадлежитъ молодой дѣвушкѣ. Онъ былъ бѣлокуръ, худъ и высокъ ростомъ. Костюмъ его носилъ характеръ той чистоты и изысканности, какою отличается фешенебельный классъ строгой Англіи. Можно было бы сказать, что онъ краснѣетъ больше отъ скромности, нежели отъ удовольствія, при видѣ графини. Жюли только разъ подняла глаза на незнакомца, и то по настоянію мужа, желавшаго, чтобы она полюбовалась ногами чистокровной лошади. Тогда глаза Жюли встрѣтились съ робкимъ взглядомъ англичанина, и, съ той минуты, вмѣсто того, чтобы ѣхать рядомъ съ коляской, онъ поѣхалъ на нѣкоторомъ разстояніи за ней. Графиня едва взглянула на незнакомца. Она не замѣтила никакихъ ни человѣческихъ, ни лошадиныхъ, указанныхъ ей, совершенствъ, и откинулась въ глубь коляски, сдѣлавъ мужу, въ знакъ одобренія, легкое движеніе бровями. Полковникъ заснулъ опять, и оба супруга пріѣхали въ Туръ, не обмѣнявшись больше ни однимъ словомъ; при этомъ ни одинъ изъ восхитительныхъ пейзажей, ни одна изъ измѣняющихся сценъ, среди которыхъ они ѣхали, ничто не привлекло ни разу вниманія Жюли. Когда мужъ заснулъ, она принималась нѣсколько разъ наблюдать его. При послѣднемъ брошенномъ ею взглядѣ, толчекъ выбросилъ на колѣни молодой женщины медальонъ, висѣвшій у ней на шеѣ на черной цѣпочкѣ, и передъ ней очутился портретъ отца. При видѣ его, долго сдерживаемыя слезы покатились у ней изъ глазъ. И, можетъ-быть, англичанинъ видѣлъ сырые и блестящіе слѣды этихъ слезъ на блѣдныхъ щекахъ графини, хотя воздухъ быстро ихъ высушивалъ. Полковникъ д'Эглемонъ, получилъ отъ императора назначеніе передать его приказанія маршалу Сульту, которому поручена была защита Франціи отъ англичанъ, сдѣлавшихъ нападеніе въ Беарнѣ. Пользуясь своимъ назначеніемъ, полковникъ, чтобы избавить жену свою отъ опасностей, угрожавшихъ тогда Парижу, везъ ее въ Туръ къ своей родственницѣ. Скоро коляска покатилась по мостовой Тура, черезъ мостъ, въ Большую улицу, и остановилась передъ стариннымъ отелемъ, въ которомъ жила бывшая графиня Листомеръ-Ландонъ.

Графиня Листомеръ-Ландонъ была одна изъ тѣхъ красивыхъ старухъ съ блѣдными лицами, сѣдыми волосами, съ тонкой улыбкой, которыя носятъ фижмы и чепцы незапамятныхъ фасоновъ. Женщины эти, это 70-лѣтніе портреты вѣка Людовика XV, всегда привѣтливы и какъ будто бы еще могутъ любить, не столько набожны, сколько ханжи, и менѣе ханжи, чѣмъ кажутся; онѣ носятъ съ собой всегда запахъ пудры à la maréchale, хорошо разсказываютъ, еще лучше поддерживаютъ разговоръ и смѣются больше при воспоминаніяхъ, нежели отъ шутки. Дѣйствительность имъ не нравится. Когда старая горничная пошла доложить графинѣ (она должна была скоро опять получить свой титулъ) о пріѣздѣ племянника, котораго она не видѣла съ начала Испанской войны, она быстро сняла очки, закрыла свою любимую книгу: "Galerie de l'ancienne cour" и пошла такъ быстро, что успѣла дойти до крыльца въ тотъ моментъ, когда оба супруга входили на ступени.

Тетка и племянница окинули другъ друга быстрымъ взглядомъ.

-- Здравствуйте, дорогая тетушка, воскликнулъ полковникъ, обнимая старушку и поспѣшно ее цѣлуя.-- Привезъ вамъ на сохраненіе свое сокровище. Примите его. Моя Жюли не кокетка и не ревнивица, она кротка, какъ ангелъ... Надѣюсь, здѣсь она не испортится, сказалъ онъ въ заключеніе.

-- Повѣса! отвѣчала графиня, бросая на него шутливый взглядъ. Она первая привѣтливо поцѣловала Жюли, которая была попрежнему задумчива и казалась смущенной.

-- Мы познакомимся, неправда ли, дружокъ? спрола графиня.-- Не бойтесь меня, я стараюсь никогда не быть старой съ молодыми людьми.

Прежде чѣмъ дойти до залы, старушка, по провинціальному обычаю, велѣла подать гостямъ завтракъ, но графъ остановилъ ее, сказавъ серьезнымъ тономъ, что у него времени только какъ разъ столько, сколько нужно для перемѣны почтовыхъ лошадей. Поэтому они всѣ трое поспѣшно вышли въ залъ и полковникъ едва успѣлъ разсказать тетушкѣ политическія и военныя новости, заставившія его проситъ убѣжища для его молодой жены. Во время этого разсказа тетка смотрѣла поперемѣнно то на племянника, говорившаго безъ перерыва, то на племянницу, блѣдность и грусть которой, казалось ей, были вызваны этой вынужденной разлукой.

-- Эге! говорила она себѣ,-- эти молодые люди любятъ другъ друга.

Въ эту минуту на старомъ, безмолвномъ дворѣ, мостовая котораго была разрисована пучками травы, раздалось хлопанье бича. Викторъ поцѣловалъ тетку и выбѣжалъ изъ дому.

-- Прощай, дорогая моя, сказалъ онъ, цѣлуя жену, провожавшую его до кареты.

-- О, Викторъ! Позволь мнѣ проводить тебя еще дальше, сказала она ласковымъ голосомъ.-- Мнѣ не хочется съ тобой разставаться...

-- И не думай!

-- Ну, въ такомъ случаѣ прощай, если ты этого хочешь.

Карета исчезла.

-- Вѣрно, вы очень любите моего бѣднаго Виктора? спросила графиня у племянницы съ тѣмъ испытывающимъ взглядомъ, съ какимъ старыя женщины смотрятъ на молодыхъ.

-- Развѣ можно выходить замужъ за человѣка, котораго не очень любишь? отвѣчала Жюли. Послѣдняя фраза была подчеркнута съ наивностью, обозначавшею чистое сердце или глубокую тайну. Женщинѣ, бывшей другомъ Дюкло и маршала Ришелье, мудрено было не желать проникнуть въ тайну этого юнаго супружества. Тетка и племянница стояли въ это время въ воротахъ и смотрѣли вслѣдъ удалявшемуся экипажу. Глаза Жюли не выражали любви, въ томъ смыслѣ, какъ понимала ее графиня. Добрая женщина была провансалка съ живыми страстями.

-- Итакъ, вы позволили увлечь себя моему безпутному племяннику, спросила она племянницу.

Графиня д'Эглемонъ невольно содрогнулась, потому что тонъ и взглядъ этой старой кокетки, казалось, говорили ей, что она знаетъ характеръ Виктора гораздо глубже, чѣмъ Жюли, и, подобно большинству наивныхъ и страдающихъ сердецъ, Жюли прибѣгла къ довольно неловкому притворству.

Мадамъ де-Листомеръ удовлетворилась ея отвѣтомъ, но въ то же время радостно думала, что у племянницы должна была быть какая-нибудь интересная, тайная любовь, которая доставить ей развлеченія въ ея старческомъ уединеніи. Тоска мадамъ д'Эглемонъ не могла разсѣяться и тогда, когда она очутилась въ залѣ съ обоями въ позолоченныхъ карнизахъ. Да и трудно было явиться веселью подъ этими старыми лѣпными потолками, среди этой вѣковой мебели. Тѣмъ не менѣе, усѣвшись передъ большимъ огнемъ, защищенная отъ оконнаго свѣта китайскими ширмами, молодая парижанка почувствовала удовольствіе въ этомъ глубокомъ уединеніи, въ торжественномъ безмолвіи провинціи. Обмѣнявшись съ теткой, которой она писала письмо въ качествѣ новобрачной, нѣсколькими словами, она замолчала, какъ будто погрузившись въ слушаніе музыкальной оперы. Только послѣ двухчасового молчанія замѣтила она свое невѣжество относительно тетки и вспомнила, что давала ей только холодные отвѣты. Старушка сумѣла понять капризъ племянницы тѣмъ полнымъ снисхожденія инстинктомъ, какимъ отличаются старые люди. Въ это время она вязала и нѣсколько разъ уходила, чтобы позаботиться о зеленой комнатѣ, которая должна была служить спальной графинѣ, и куда прислуга сносила ея вещи. Но потомъ она усѣлась на свое мѣсто въ большомъ креслѣ и поглядывала украдкой на молодую женщину. Сконфузившись оттого, что позволила себѣ погрузиться въ задумчивость, Жюли, въ свое извиненіе, попробовала надъ собою посмѣяться.

-- Душа моя, мы понимаемъ горе вдовъ, отвѣчала тетка. Нужно было имѣть 40 лѣтъ, чтобы угадать иронію на губахъ старушки.

На другой день графинѣ сдѣлалось гораздо лучше -- она разговорилась. Мадамъ де-Листомеръ не отчаивалась больше приручить эту новобрачную, показавшуюся ей сначала и дикой, и глупой.

Она говорила ей о мѣстныхъ удовольствіяхъ, о балахъ, о домахъ, куда она могла ѣздить. Въ теченіе этого дня всѣ вопросы старушки были сѣтями, которыхъ она, по старой придворной привычкѣ, не могла не ставить племянницѣ, чтобы разгадать ея характеръ. Жюли устояла противъ всѣхъ доводовъ, которые ей представлялись относительно развлеченій внѣ дома. Точно также кончились всѣ попытки старушки вывезти въ свѣтъ свою юную племянницу: она должна была отъ этого отказаться. Графиня нашла предлогъ для своего уединенія въ огорченіи, причиненномъ ей смертью отца. Она носила еще по немъ трауръ. Черезъ недѣлю мадамъ де-Листомеръ восхищалась ангельской красотою, скромной граціей, снисходительнымъ умомъ Жюли и, съ того времени, еще сильнѣе заинтересовалась таинственной грустью ея юнаго сердца. Графиня была одною изъ тѣхъ женщинъ, которыя родятся для того, чтобы быть пріятными, и какъ будто приносятъ съ собою счастье. Ея общество сдѣлалось до того драгоцѣннымъ для мадамъ де-Листомеръ, что она просто влюбилась въ свою племянницу и не хотѣла съ ней разставаться. Достаточно было мѣсяца, чтобы между ними установилась дружба навѣки. Не безъ удивленія замѣчала старушка постепенную перемѣну въ лицѣ мадамъ д'Эглемонъ: лицо ея утратило незамѣтно свои яркія краски и приняло матовый, блѣдный цвѣтъ. Но, теряя свой прежній блескъ, Жюли становилась веселѣе. Теткѣ не разъ удавалось вызвать у ней приступы веселости и безумнаго смѣха, скоро, однако, задерживаемаго какой-то назойливой мыслью. Она угадала, что не воспоминаніе объ отцѣ и не отсутствіе Виктора были причинами той глубокой грусти, которая клала тѣнь на всю жизнь ея племянницы; и потомъ у ней было столько подозрѣній, что ей трудно было остановиться на истинной причинѣ зла. Чаще всего намъ открываетъ истину случай. Какъ-то разъ Жюли проявила передъ глазами изумленной тетки такое полное забвеніе того, что она замужемъ, такую чисто дѣвическую вѣтреность и чистоту души, такое ребячество, достойное младенца, такой нѣжный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, глубокій умъ, какимъ отличается молодость во Франціи, что мадамъ де-Листомеръ рѣшила проникнуть въ тайники этой искренней и, вмѣстѣ съ тѣмъ, замкнутой души. Приближалась ночь. Обѣ женщины сидѣли у окна, выходившаго на улицу. Жюли была опять задумчива. Мимо проѣхалъ всадникъ на лошади.

-- Вотъ одна изъ вашихъ жертвъ, сказала старушка.

Мадамъ д'Эглемонъ посмотрѣла на тетку взглядомъ удивленія, смѣшаннаго съ безпокойствомъ.

-- Это молодой англичанинъ, Артуръ Ормонъ, старшій сынъ лорда Гренвиля. Его исторія интересна. Въ 1812 году онъ пріѣхалъ въ Монпелье, разсчитывая, что воздухъ этой страны, куда онъ былъ посланъ докторами, вылѣчить его отъ чахотки, жертвою которой онъ долженъ былъ сдѣлаться. Какъ и всѣ его соотечественники, во время войны онъ былъ арестованъ Бонапартомъ: это чудовище вѣдь не можетъ не воевать. Для развлеченія, молодой человѣкъ началъ изучать свою болѣзнь, которую врачи признали смертельной. Мало-по-малу онъ увлекся анатоміей, медициной и страстно отдался изученію этихъ наукъ; для человѣка съ извѣстнымъ общественнымъ положеніемъ -- это немножко странно, но вѣдь и регентъ занимался химіей. Короче сказать, мосье Артуръ проявилъ успѣхи удивительные, даже и для профессоровъ въ Монпелье; наука утѣшила его въ его неволѣ и въ то же время онъ себя совершенно вылѣчилъ. Говорятъ, будто онъ два года ни съ кѣмъ не разговаривалъ, спалъ въ конюшнѣ, пилъ молоко отъ швейцарской коровы и питался салатомъ. Съ тѣхъ поръ какъ онъ поселился въ Турѣ, онъ ни съ кѣмъ не видѣлся, гордъ, какъ павлинъ; но вы, конечно, его побѣдите, потому что не для меня же онъ ѣздитъ по два раза въ день мимо нашихъ оконъ, съ тѣхъ поръ, какъ вы здѣсь... Конечно, онъ въ васъ влюбленъ.

Послѣднія слова произвели на графиню магическое дѣйствіе. Ея жестъ и улыбка поразили мадамъ де-Листомеръ. Вмѣсто того, чтобъ выражать то инстинктивное удовлетвореніе, которое испытываетъ каждая, даже самая строгая женщина, когда узнаетъ, что дѣлаетъ кого-нибудь несчастнымъ, взглядъ Жюли сдѣлался холоденъ и мраченъ; лицо ея выражало отвращеніе, близкое къ ужасу. Это не была немилость, какою любящая женщина поражаетъ весь міръ въ пользу одного существа; тогда она умѣетъ шутить и смѣяться; нѣтъ, въ эту минуту Жюли походила на человѣка, въ которомъ воспоминаніе о недавней опасности будитъ больное чувство. Тетка, вполнѣ убѣжденная, что племянница не любитъ ея племянника, была поражена открытіемъ, что она никого не любитъ, что это разочарованное сердце,-- молодая женщина, которой достаточно было одного дня, можетъ-быть, одной ночи, чтобы оцѣнить ничтожество Виктора.

-- Если она знаетъ его, все кончено: племянникъ почувствуетъ скоро всѣ неудобства супружества.

Тогда ей пришло на умъ обратить Жюли къ монархическимъ доктринамъ вѣка Людовика XV; но, черезъ нѣсколько часовъ, она узнала или скорѣе угадала то, довольно обычное на свѣтѣ положеніе, которое являлось причиною грусти графини. Сдѣлавшись вдругъ задумчивой, Жюли ушла въ свою комнату раньше обыкновеннаго. Когда горничная раздѣла ее и ушла, она усѣлась передъ огнемъ въ старинное, желтое, бархатное, спальное кресло, одинаково удобное для несчастныхъ, какъ и для счастливцевъ. Тутъ она вздыхала, плавала, думала; потомъ взяла маленькій столъ, нашла бумагу и принялась писать. Часы летѣли быстро. Откровенность, съ которою Жюли писала это письмо, стоила ей дорого: каждая фраза вызывала долгія размышленія. Вдругъ молодая женщина залилась слезами и остановилась. Въ эту минуту часы пробили два. Голова ея, тяжелая, какъ у умирающей, склонилась на грудь; поднявъ ее, она увидѣла вдругъ тетку, появившуюся такъ внезапно, точно она отдѣлилась отъ обой на стѣнахъ.

-- Что съ вами, моя крошка? спросила она ее. Развѣ можно такъ долго сидѣть, да еще и плакать въ одиночествѣ въ ваши годы?

Она безъ церемоніи усѣлась возлѣ племянницы, пожирая глазами начатое письмо,

-- Вы пишете мужу?

-- Развѣ я знаю, гдѣ онъ?

Тетка взяла бумагу и начала читать. Она захватила съ собой очки; очевидно, тутъ была преднамѣренность. Невинное созданіе позволило взять письмо безъ всякаго протеста. У нея не было энергіи не по отсутствію собственнаго достоинства и не отъ сознанія своей тайной вины; нѣтъ, просто тетка вошла въ такой моментъ, когда душа ея потеряла всякую упругость; все было для нея безразлично: добро или зло, молчаніе или довѣріе. Подобно тому, какъ добродѣтельная молодая дѣвушка оказываетъ своему возлюбленому презрѣніе, а потомъ, вечеромъ, чувствуя себя несчастной и одинокой, снова ищетъ его, ищетъ сердца, передъ которымъ она могла бы излить свои страданія,-- танъ и Жюли позволила безпрекословно нарушить ту печать, какую чувство деликатности налагаетъ на открытое письмо, и задумчиво сидѣла, пока мадамъ де-Листомеръ читала его.

"Моя дорогая Луиза. Зачѣмъ требовать столько разъ исчисленія одного изъ самыхъ неосторожныхъ обѣщаній, какія могутъ давать другъ другу двѣ неопытныя дѣвушки? Ты пишешь, что часто спрашиваешь себя, отчего я цѣлые шесть мѣсяцевъ не отвѣчаю на твои вопросы. Если ты не поняла причины моего молчанія, то сегодня ты узнаешь ее, послѣ того, какъ я сообщу тебѣ свои тайны. Я похоронила бы ихъ навѣки въ своемъ сердцѣ, если бы ты не написала мнѣ о своемъ замужествѣ. Ты выходишь замужъ, Луиза, и эта мысль заставляетъ меня содрогаться. Выходи, бѣдняжка; потомъ, спустя нѣсколько мѣсяцевъ, воспоминаніе о томъ, чѣмъ мы были прежде, будетъ возбуждать въ тебѣ самыя жгучія сожалѣнія. Помнить, какъ разъ вечеромъ, въ Ecouen, мы дошли съ тобой до самыхъ большихъ дубовъ на горѣ, какъ мы смотрѣли на чудную долину, растилавшуюся у нашихъ ногъ, и восхищались восходящимъ солнцемъ, которое охватывало насъ своими лучами. Мы сѣли на обломокъ скалы и отдались очарованію, смѣнившемуся потомъ тихой грустью. Ты первая нашла, что это далекое солнце говорить намъ о нашемъ будущемъ. Мы были тогда очень любопытны и очень легкомысленны! Помнишь ли ты всѣ наши глупости? Мы цѣловались, какъ влюбленные, и клялись другъ другу, что та, которая раньше выйдетъ замужъ, разскажетъ другой всѣ тайны Гименея, всѣ тѣ радости, которыя казались такими восхитительными нашимъ дѣтскимъ душамъ. Этотъ вечеръ разочаруетъ тебя, Луиза. Въ то время ты была молода, красива и, если не счастлива, то беззаботна; мужъ въ нѣсколько дней сдѣлаетъ тебя такою, какова я теперь, т.-е. некрасивой, старой и страдающей. Не стоитъ разсказывать тебѣ, какъ я гордилась и радовалась, выходя замужъ за полковника Виктора д'Эглемона! Я сама себя не помнила. И въ нѣсколько минутъ мое дѣтство превратилось въ сонъ. Мое поведеніе было далеко не безупречно въ тотъ торжественный день, когда освящался союзъ, значеніе котораго было для меня скрыто. Отецъ не разъ старался умѣрить мою веселость, потому что я проявляла радость, которую находили неприличной, и въ словахъ моихъ видѣли насмѣшку, потому именно, что ея въ нихъ не было. Я выкидывала шалости и съ подвѣнечной фатой, и съ платьемъ, и съ цвѣтами. Вечеромъ, оставшись одна въ комнатѣ, куда меня торжественно привели, я придумывала шалость, чтобы поинтриговать Виктора; и, въ ожиданіи его прихода, у меня также сильно билось сердце, какъ бывало въ торжественные дни, 31-го декабря, когда я тайкомъ пробиралась въ залу, гдѣ были разложены подарки. Когда вошелъ мой мужъ, смѣхъ, который я старалась заглушить подъ кисеей, которой была закутана, былъ послѣднимъ взрывомъ беззаботной веселости, оживлявшей наши дѣтскія игры...".

Окончивъ читать это письмо, которое, судя по началу, должно заключать въ себѣ много грустныхъ размышленій, старушка медленно положила на столъ очки и письмо и посмотрѣла на племянницу своими зелеными глазами, ясный огонь которыхъ годы не успѣли еще ослабить.

-- Дружокъ мой, сказала она:-- замужняя женщина не можетъ писать такихъ писемъ молодой дѣвушкѣ, не нарушая приличій.

-- Я и сама такъ думала, прервала тетку Жюли:-- и мнѣ было совѣстно, пока вы его читали...

-- Если за столомъ какое-нибудь блюдо вамъ кажется не вкуснымъ, дитя мое, не надо отвращать отъ него другихъ, сказала она добродушно:-- особенно если со временъ Евы и до сихъ поръ замужество считалось такой прекрасной вещью... У васъ нѣтъ матери? спросила старушка.

Графиня содрогнулась, потомъ тихо подняла голову и сказала:-- Въ теченіе этого года я уже не разъ сожалѣла о моей матери; но я виновата, что не послушалась отца, который не хотѣлъ имѣть Виктора своимъ зятемъ.

Она посмотрѣла на тетку, и радостный трепетъ осушилъ ея слезы при видѣ доброты, оживлявшей это старое лицо.

Она протянула ей руку, и когда обѣ женщины пожала другъ другу руки, онѣ окончательно другъ друга поняли.

-- Бѣдная сиротка! сказала старушка.

Эти слова явились послѣднимъ лучомъ свѣта для Жюли. Ей послышался еще разъ пророческій голосъ отца.

-- Какія у васъ горячія руки? У васъ всегда такія руки? спросила мадамъ де-Листомеръ.

-- Только недѣля, какъ у меня нѣтъ лихорадки, отвѣчала она.

-- У васъ лихорадка и вы это отъ меня скрывали?!

-- Она у меня уже цѣлый годъ, сказала Жюли.

-- Значить, для васъ, мой ангелъ, супружество было до сихъ поръ только однимъ долгимъ страданіемъ? спросила тетка.

Молодая женщина не смѣла отвѣтить, но она сдѣлала утвердительный знакъ, выдававшій ея страданія.

-- И вы несчастливы?

-- О, нѣтъ, тетя. Викторъ меня боготворитъ и я его тоже обожаю. Онъ такъ добръ.

-- Да, вы любите, но избѣгаете его, неправда ли?

-- Да, иногда... Онъ слишкомъ часто меня ищетъ.

-- Когда вы однѣ, не пугаетъ ли васъ часто мысль, что онъ...

-- Къ несчастью, да, тетя. Но я очень его люблю, увѣряю васъ.

-- Не обвиняете ли вы себя въ томъ, что не умѣете, или не можете раздѣлять его удовольствій. Не приходитъ ли вамъ иногда въ голову, что законная любовь тяжелѣе преступной страсти.

-- О, да, именно такъ, сказала она со слезами.-- Вы понимаете все, что представляетъ для меня загадку. Чувства мои застыли, у меня нѣтъ мыслей, мнѣ трудно жить. Душа моя находится вѣчно подъ гнетомъ какого-то неопредѣленнаго страха, который сковываетъ всѣ мои чувства и повергаеть меня въ оцѣпенѣніе. У меня нѣтъ голоса, чтобы жаловаться, нѣтъ словъ, чтобы выразить мои страданія. Я страдаю и стыжусь своихъ страданій, видя, что то, что меня убиваетъ, дѣлаетъ Виктора счастливымъ.

-- Все это глупости и ребячество! воскликнула тетка, при чемъ ея высохшее лицо оживилось веселой улыбкой -- отраженіе радостей ея молодыхъ лѣтъ.

-- Ну, вотъ вы тоже смѣетесь, сказала съ отчаяніемъ молодая женщина.

-- Я была такою же, быстро возразила старушка.-- Теперь, когда Викторъ оставить васъ одну, не чувствуете ли вы, что снова сдѣлались спокойной молодой дѣвушкой, безъ наслажденій, но и безъ страданій?

Жюли посмотрѣла на нее широко раскрытыми удивленными глазами.

-- Въ концѣ-концовъ, вы обожаете Виктора, ангелъ мой, не правда ли?-- но вы предпочли бы быть его сестрою, чѣмъ женою, и замужество вамъ не нравится.

-- Да, тетя, но зачѣмъ смѣяться?

-- О, вы правы, мое бѣдное дитя. Во всемъ этомъ нѣтъ ничего веселаго. И вамъ предстояло бы много несчастій въ будущемъ, если бы я не взяла васъ подъ свое покровительство и еслибъ моя старая опытность не сумѣла угадать весьма невинную причину вашихъ огорченій. Мой племянникъ не заслуживалъ своего счастья, глупецъ! Молодая женщина временъ нашего возлюбленнаго короля Людовика XV, случись ей быть въ вашемъ положеніи, скоро сумѣла бы наказать мужа за его поведеніе, достойное какого-нибудь простого солдата. Эгоистъ! Офицеры этого тирана -- императора всѣ грубые невѣжи. Они считаютъ грубость за галантерейное обращеніе, они не знаютъ женщинъ и не умѣютъ любить; они полагаютъ, что то обстоятельство, что они идутъ завтра умирать, освобождаетъ ихъ отъ обязанности быть съ нами наканунѣ почтительными и внимательными. Встарину умѣли такъ же хорошо любить, какъ и быстро умирать. Но я передѣлаю вамъ его, племянница. Я положу конецъ этому грустному, хотя и естественному разномыслію, которое могло бы привести васъ къ взаимной ненависти, къ желанію развода, если бы только вы не умерли съ отчаянія раньше, чѣмъ до этого дойти.

Жюли слушала съ изумленіемъ слова тетки, мудрость которыхъ болѣе чувствовалась ею, нежели понималась. Она была поражена и испугана, слыша изъ устъ опытной родственницы тотъ же приговоръ надъ Викторомъ, только въ болѣе мягкой формѣ, какой произносилъ и ея отецъ. Можетъ-быть, ей живо представилась картина ея будущаго и вся тяжесть тѣхъ несчастій, которыя должны были на нее обрушиться, потому что она залилась слезами и, бросившись въ объятія старушки, сказала: "будьте моей матерью!" Тетка не заплакала. Революція оставила мало слезъ въ глазахъ женщинъ старой монархіи. Сначала любовь, потомъ терроръ пріучили ихъ къ самымъ острымъ перипетіямъ; такъ-что, среди опасностей жизни, онѣ сохраняютъ всегда холодное достоинство и искренность, безъ экспансивности, дозволяющія имъ оставаться всегда вѣрными этикету и той благородной сдержанности, которую напрасно отвергли новые нравы. Она обняла молодую женщину и поцѣловала ее въ лобъ съ тою нѣжностью и граціей, которыя присущи скорѣе манерамъ и привычкамъ этихъ женщинъ, нежели ихъ сердцу. Она успокоивала племянницу ласковыми словами, сулила ей счастливую будущность и, помогая ей лечь въ постель, убаюкивала ее обѣщаніями любви, какъ будто это было ея собственная дочь, любимая дочь, радости и горести которой сдѣлались ея собственными; въ своей племянницѣ она какъ будто вновь видѣла себя молодой, хорошенькой и неопытной. Графиня заснула, счастливая тѣмъ, что нашла друга, матъ, которой можетъ съ этой минуты говорить все. На другое утро, въ ту минуту, когда тетка и племянница цѣловались съ тою глубокою сердечностью и съ тѣмъ видомъ взаимнаго пониманія, который указываетъ на усиленіе чувствъ и на болѣе тѣсную связь между двумя душами, обѣ онѣ услышали топотъ лошади и, обернувшись въ одно время, увидѣли молодого англичанина, по обыкновенію медленно проѣзжавшаго мимо.

Повидимому, онъ изучилъ уединенный образъ жизни обѣихъ женщинъ, потому что появлялся всегда во время ихъ завтрака или обѣда. Лошадь, безъ понужденія, замедляла шагъ, и въ промежутокъ времени, какой нужно было, чтобы проѣхать пространство между двумя окнами столовой, Артуръ бросалъ въ нее меланхолическій взглядъ. Въ большинствѣ случаевъ, графиня отвѣчала на него презрѣніемъ, совершенно его не замѣчая. Но мадамъ де-Листомеръ, привыкшая интересоваться самыми ничтожными мелочами, оживляющими провинціальную жизнь, и отъ которыхъ не легко освобождаются даже высокіе умы, забавлялась скромной и серьезной любовью англичанина, которую онъ выражалъ такъ безмолвно. Она привыкла къ его періодическимъ взглядамъ и сопровождала каждое его появленіе какой-нибудь новой шуткой. Садясь за столъ, обѣ женщины посмотрѣли въ одно время, на всадника, и на этотъ разъ глаза Жюли встрѣтились съ глазами Артура, въ которыхъ было столько чувства, что молодая женщина покраснѣла.

-- Но какъ же съ этимъ быть? спросила она тетку.-- Люди, которые видятъ эти прогулки англичанина, должны думать, что я...

-- Да, прервала ее тетка.

-- Въ такомъ случаѣ, нельзя ли мнѣ было бы сказать ему, чтобы онъ тутъ не ѣздилъ.

-- Но вѣдь это значить внушить ему, что онъ опасенъ? Да и къ тому же можете ли вы помѣшать человѣку ѣздить тамъ, гдѣ ему нравится? Завтра мы не будемъ обѣдать въ этой комнатѣ; когда юный джентльменъ перестанетъ васъ видѣть черезъ окошко, онъ перестанетъ васъ любить. Вотъ, милое мое дитя, какъ поступаетъ опытная свѣтская женщина.

Но несчастье Жюли должно было совершиться. Не успѣли обѣ женщины выйти изъ-за стола, какъ неожиданно пріѣхалъ лакей Виктора. Онъ прискакалъ во всю прыть окольными путями изъ Буржа и привезъ графинѣ письмо отъ мужа. Викторъ, покинувшій императора, сообщалъ ей о паденіи императорскаго режима, о взятіи Парижа и объ энтузіазмѣ, охватившемъ всю Францію въ пользу Бурбоновъ; но, не зная, какимъ путемъ проникнуть въ Туръ, онъ просилъ ее пріѣхать возможно скорѣе въ Орлеанъ, куда разсчитывалъ привезти ей проходныя свидѣтельства. Этотъ лакей, старый солдатъ, долженъ былъ сопровождать Жюли изъ Тура въ Орлеанъ по дорогѣ, которую Викторъ считалъ еще свободной.

-- Сударыня, сказалъ лакей,-- нельзя терять ни минуты: пруссаки, австрійцы и англичане готовятся къ соединенію въ Блуа или въ Орлеанѣ...

Въ нѣсколько часовъ молодая женщина собралась и поѣхала въ старой дорожной каретѣ, которую ей дала тетка.

-- Отчего бы вамъ не проѣхать съ нами въ Парижъ? сказала она, цѣлуя тетку.-- Теперь, когда Бурбоны возстановлены, вы бы тамъ...

-- Я поѣхала бы и безъ этого неожиданнаго возвращенія, потому что и вамъ, и Виктору необходимы мои совѣты, дитя мое. Поэтому я сдѣлаю только здѣсь свои распоряженія и пріѣду къ вамъ.

Жюли поѣхала въ сопровожденіи своей горничной и стараго солдата, скакавшаго на лошади возлѣ кареты для охраненія своей госпожи. Ночью, подъѣзжая къ станціи, передъ Блуа, она высунулась изъ окна кареты, чтобы узнать, что были у ней за спутники, такъ какъ всю дорогу отъ самаго Амбуаза ее безпокоилъ стукъ экипажа, ѣхавшаго позади нея. При свѣтѣ луны она увидѣла Артура, ѣхавшаго въ трехъ шагахъ отъ нея, со взоромъ, прикованнымъ къ ея каретѣ. Глаза ихъ встрѣтились. Графиня быстро откинулась въ глубь кареты со страхомъ, заставившимъ забиться ея сердце. Подобно большинству молодыхъ женщинъ, неопытныхъ и дѣйствительно невинныхъ, любовь, невольно внушенная ею человѣку, казалась ей проступкомъ. Она инстинктивно почувствовала ужасъ, можетъ-быть, отъ сознанія своей слабости передъ такимъ рѣшительнымъ наступленіемъ. Однимъ изъ самыхъ сильныхъ орудій мужчины является ужасная власть занять собою женщину, воображеніе которой, живое отъ природы, пугается и оскорбляется преслѣдованіемъ. Графиня вспомнила совѣть тетки и рѣшилась во все время путешествія не выходить изъ кареты. Но на каждой станціи она слышала, какъ англичанинъ прогуливался вокругъ обоихъ экипажей; затѣмъ, во время пути, назойливый стукъ его коляски раздавался постоянно у ней въ ушахъ. Наконецъ, молодая женщина начала думать о томъ, что, какъ только она соединится съ мужемъ, послѣдній сумѣетъ защитить ее отъ этого страннаго преслѣдованія.

-- Но, можетъ-быть, этотъ молодой человѣкъ вовсе и не любить меня?

Это была ея послѣдняя мысль. При въѣздѣ въ Орлеанъ, карету ея окружили пруссаки, ввезли ее во дворъ гостиницы и поставили вокругъ нея часовыхъ. Сопротивленіе было невозможно. Повелительными знаками иноземцы объяснили тремъ путешественникамъ, что они получили приказъ не выпускать никого изъ кареты. Плачущая графиня пробыла въ теченіе двухъ часовъ въ плѣну, среди солдатъ, которые курили, смѣялись и подчасъ смотрѣли на нее съ дерзкимъ любопытствомъ; но вотъ она увидѣла, что, заслышавъ стукъ копытъ нѣсколькихъ лошадей, они почтительно разступились передъ каретой. Скоро толпа иностранныхъ офицеровъ, съ австрійскимъ генераломъ во главѣ, окружила экипажъ.

-- Сударыня, сказалъ ей генералъ:-- примите наши извиненія; произошла ошибка; можете безпрепятственно продолжать ваше путешествіе; вотъ вамъ пропускной листъ, который избавитъ васъ отъ всякихъ дальнѣйшихъ приключеній...

Графиня, дрожа отъ страха, взяла бумагу и пробормотала какія-то слова. Возлѣ генерала она увидѣла въ костюмѣ англійскаго офицера Артура, которому она была, конечно, обязана своимъ быстрымъ освобожденіемъ. Радостный и въ то же время грустный, англичанинъ отвернулъ голову и осмѣлился смотрѣть на Жюли только украдкой.

Благодаря пропускному листу мадамъ д'Эглемонъ доѣхала до Парижа безъ всякихъ приключеній. Тамъ она нашла мужа. Полковникъ д'Эглемонъ, освободившись отъ вѣрноподданической присяги императору, былъ принять самымъ лестнымъ образомъ графомъ д'Артуа, котораго братъ его Людовикъ XVIII сдѣлалъ генералъ-лейтенантомъ. Значительный постъ, который занималъ Викторъ въ императорскомъ конвоѣ, доставилъ ему чинъ генерала. Между тѣмъ, среди празднествъ въ честь возвращенія Бурбоновъ, бѣдную Жюли постигло глубокое горе, которое должно имѣть вліяніе на всю ея жизнь: она потеряла графиню де-Листомеръ-Ландонъ. Старушка умерла отъ радости и подагры, поднявшейся къ сердцу, при возвращеніи въ Туръ герцога Ангулемскаго. Такимъ образомъ, умерла единственная личность, которой возрастъ давалъ право просвѣтить Виктора, единственная, которая ловкими совѣтами могла бы водворить миръ между мужемъ и женою. Теперь никто не стоялъ между Жюли и ея мужемъ. Юная и робкая -- она сначала предпочитала лучше страдать, чѣмъ жаловаться. Самое совершенство ея характера возставало противъ уклоненія отъ своихъ обязанностей или противъ попытокъ изслѣдовать причины своихъ страданій, потому что прекратить ихъ было бы вещью очень щекотливой: Жюли боялась оскорбить свою чисто дѣвическую стыдливость.

Теперь одно слово о судьбахъ господина д'Эглемона во время реставраціи.

Есть множество людей, глубокое ничтожество которыхъ составляетъ тайну для большинства знающихъ ихъ людей. Высокое положеніе, знатное рожденіе, важная должность, внѣшній лоскъ и большая сдержанность въ обращеніи или обаяніе богатствъ являются ихъ охранителями, препятствующими критикамъ проникать въ ихъ интимную жизнь. Эти люди походятъ на королей, истинный ростъ, характеръ и нравы которыхъ никогда не могутъ быть ни хорошо извѣстны, ни правильно оцѣнены, потому что ихъ видятъ или слишкомъ издалека, или черезчуръ близко. Обладая ложными заслугами, эти господа вопрошаютъ, вмѣсто того, чтобы говорить, искусно выводятъ на сцену другихъ, вмѣсто того, чтобы выходить самимъ, и, дергая со счастливою ловкостью за ниточку страстей и интересовъ каждаго, они, такимъ образомъ, играютъ съ людьми, которые гораздо выше ихъ, дѣлаютъ изъ нихъ маріонетокъ и считаютъ ихъ маленькими, благодаря тому, что допустили ихъ до себя. И въ этихъ случаяхъ они создаютъ весьма естественное торжество скудной, но опредѣленной мысли надъ подвижными великими идеями. Для того, чтобы судить объ этихъ пустыхъ головахъ и взвѣсить ихъ отрицательныя достоинства, у наблюдателя долженъ быть болѣе проницательный, чѣмъ возвышенный умъ, болѣе терпѣнія, нежели пониманія во взглядѣ, больше тонкости и такта, чѣмъ возвышенности въ мысляхъ. Однако, несмотря на все искусство, съ какимъ эти узурпаторы защищаютъ свои слабыя стороны, имъ очень трудно обмануть своихъ женъ и матерей, своихъ дѣтей или друга дома; но люди эти, въ большинствѣ случаевъ, сохраняютъ ихъ тайну въ обстоятельствѣ, касающемся нѣкоторымъ образомъ общей чести, и иногда даже помогаютъ имъ внушать уваженіе свѣту. И если, благодаря этимъ домашнимъ конспираціямъ, много дураковъ сходитъ за возвышенныхъ людей, то они уравновѣшиваютъ возвышенные умы, которыхъ считаютъ дураками, и, такимъ образомъ, въ соціальномъ строѣ всегда одинаковое количество видимыхъ способностей. Подумайте теперь, какую роль должна играть женщина, умная и съ сердцемъ, передъ подобнымъ мужемъ. Вѣроятно, вы встрѣчали существа, преисполненныя страданія и самоотверженія, сердца, полныя любви и нѣжности, которыхъ ничто не вознаградить въ этомъ мірѣ. Если въ подобномъ ужасномъ положеніи окажется женщина сильная, она выходитъ изъ него, благодаря преступленію... Но въ большинствѣ случаевъ, женщины подчиняются домашнимъ несчастіямъ, которыя ничуть не менѣе ужасны, оттого, что они не видны. Тѣ, которыя хотятъ получить въ этомъ мірѣ утѣшеніе въ своихъ скорбяхъ, часто измѣняютъ только родъ страданій, желая оставаться вѣрными своимъ обязанностямъ, или совершаютъ проступки, нарушая законъ для своихъ удовольствій. Всѣ эти размышленія могутъ быть примѣнимы къ тайной исторіи Жюли. Пока Наполеонъ царствовалъ, полковникъ графъ д'Эглемонъ, подобно многимъ другимъ, считался хорошимъ ординарцомъ и отличнымъ исполнителемъ опасныхъ порученій, но совершенно неспособнымъ къ какому нибудь важному дѣлу. Считаясь однимъ изъ храбрецовъ, которымъ покровительствовалъ императоръ, онъ не возбуждалъ ничьей зависти и былъ тѣмъ, что называется у военныхъ "un bon enfant". Реставрація, вернувшая ему титулъ маркиза, не могла пожаловаться на его неблагодарность: онъ послѣдовалъ за Бурбонами въ Гандъ. Этотъ логическій вѣрноподданническій актъ противорѣчилъ гороскопу, который дѣлалъ для него когда-то его тесть, говорившій, что зять не пойдетъ далеко и останется полковникомъ. Послѣ вторичнаго возвращенія, сдѣлавшись снова маркизомъ и получивъ чинъ генералъ-лейтенанта, господинъ д'Эглемонъ задумалъ добраться до пэрства; принявъ политическія убѣжденія Conservateur'а, онъ облекся въ таинственность, которой нечего было скрывать, сдѣлался серьезенъ, вопросителенъ, молчаливъ и былъ признанъ глубокимъ человѣкомъ. Свѣтскіе люди говорили, что онъ обладаетъ знаніемъ и вкусомъ потому только, что, прикрываясь безпрестанно формами вѣжливости и вооружившись формулами, онъ расточалъ готовыя фразы, которыя находятся въ Парижѣ въ постоянномъ обращеніи и, размѣниваясь на мелочахъ, даютъ возможность дуракамъ слыть за носителей великихъ идей и великихъ дѣлъ. Упорный въ своихъ аристократическихъ убѣжденіяхъ, онъ былъ признанъ за прекрасный характеръ. Если ему случалось иногда проявить прежнюю беззаботность и веселость, то въ самыхъ незначительныхъ и пустыхъ рѣчахъ его старались увидѣть скрытый смыслъ.

-- О, онъ не скажетъ больше того, что хочетъ сказать, думали очень порядочные люди.

Ему такъ же хорошо служили его недостатки, какъ и достоинства. Его храбрость, создавшая ему высокую репутацію въ военномъ мірѣ, не могла быть опровергнута, потому что онъ никогда не командовалъ никакой частью. Его мужественное, благородное лицо съ выраженіемъ глубокой мысли, не обманывало только его жену. Слыша, какъ всѣ воздаютъ честь его мнимымъ талантамъ, маркизъ д'Эглемонъ, въ концѣ-концовъ, убѣдился самъ, что онъ одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ людей при дворѣ, гдѣ онъ сумѣлъ понравиться, благодаря своей внѣшности, и гдѣ различныя его достоинства были признаны безъ малѣйшаго протеста.

Но дома онъ былъ скроменъ; здѣсь онъ инстиктивно чувствовалъ превосходство своей жены, несмотря на ея молодость, и изъ этого невольнаго уваженія родилась тайная власть, которую графиня должна была принять, несмотря на всѣ ея усилія оттолкнуть отъ себя это бремя. Сдѣлавшись совѣтницей своего мужа, она стала управлять его поступками. Это противоестественное вліяніе доставляло ей извѣстнаго рода униженіе и сдѣлалось для нея источникомъ множества страданій, которыя она хоронила въ своемъ сердцѣ. Прежде всего, ея женскій инстинктъ говорилъ ей, что гораздо пріятнѣе подчиняться даровитому человѣку, чѣмъ управлять дуракомъ, и что молодая жена, обязанная думать и дѣйствовать по-мужски, является ни мужчиной, ни женщиной: лишаясь всѣхъ прелестей и всѣхъ несчастій своего пола, она не пріобрѣтаетъ ни одной изъ привилегій, какія наши законы дали сильнѣйшимъ. Въ существованіи ея скрывалась горькая насмѣшка. Она обязана была почитать пустого идола, покровительствовать своему покровителю, несчастному созданію, которое въ вознагражденіе за постоянную преданность бросало ей эгоистическую любовь мужей, которое видѣло въ ней только женщину и никогда не снисходило или не умѣло снизойти до того, чтобы заинтересоваться ея удовольствіями или причиною ея грусти и увяданія. Подобно большинству мужей, сознающихъ иго болѣе высокаго ума, маркизъ спасалъ свое самолюбіе тѣмъ, что выводилъ заключеніе изъ физической слабости Жюли о ея нравственной слабости и жаловался на судьбу за то, что она послала ему въ жены такую болѣзненную молодую дѣвушку. Однимъ словомъ, онъ, будучи палачомъ, изображалъ изъ себя жертву. И маркиза, подъ гнетомъ всѣхъ огорченій этого грустнаго существованія, должна была еще улыбаться своему господину, должна была украшать домъ смерти цвѣтами, изображать счастье на лицѣ, поблѣднѣвшемъ отъ тайныхъ страданій. Но этотъ долгъ чести, это удивительное самоотреченіе неумѣстно выработали въ молодой маркизѣ достоинство женщины и сознаніе добродѣтели, которыя послужили ей потомъ, среди опасностей свѣта. Кромѣ того, чтобы исчерпать это сердце до дна, скажемъ, что, можетъ-быть, скрытое, но глубокое горе, которое причинила ей ея первая, наивная, дѣвическая любовь, заставило ее относиться съ отвращеніемъ ко всякой страсти; очень возможно, что, поэтому, она не понимала ни увлеченій, ни тѣхъ запрещенныхъ, но опьяняющихъ удовольствій, которыя заставляютъ многихъ женщинъ забывать законы разума и принципы добродѣтели, на которыхъ зиждется общество. Отказавшись, какъ отъ сна, отъ этихъ радостей и отъ нѣжной гармоніи, которыя сулила ей старая опытность мадамъ де-Листомеръ Ландонъ, она покорно ожидала конца своихъ мученій, разсчитывая умереть молодой. Со времени возвращенія ея изъ Туреня, здоровье ея становилось слабѣе съ каждымъ днемъ, жизнь какъ будто бы отмѣрялась ей страданіемъ, страданіемъ, впрочемъ, очень изящнымъ и даже, повидимому, очень пріятнымъ, которое людямъ поверхностнымъ могло показаться простою женскою прихотью. Доктора велѣли маркизѣ лежать на диванѣ, гдѣ она и увядала вмѣстѣ съ цвѣтами, которыми себя окружала. Вслѣдствіе слабости ей запрещены были ходьба и свѣжій воздухъ. Она выѣзжала только въ закрытой каретѣ. Окруженная всѣми чудесами роскоши и современной промышленности, она походила на проѣзжую королеву, нежели на больную. Нѣсколько друзей, влюбленныхъ, можетъ-быть, въ ея несчастіе и въ ея слабость, будучи увѣрены въ томъ, что застанутъ ее всегда дома и спекулируя, можетъ-быть, на ея будущее выздоровленіе, приходили сообщать ей новости и тѣ тысячи мелкихъ событій, которыя такъ разнообразятъ парижскую жизнь. Такимъ образомъ, ея грусть, несмотря на всю ея серьезность и глубину, была грустъю роскоши. Маркиза д'Эглемонъ походила на прелестный цвѣтокъ, корень котораго подтачивался вреднымъ насѣкомымъ. Иногда она выѣзжала, не по влеченію, а изъ необходимости подчиниться требованіямъ положенія, занимаемаго ея мужемъ. Ея голосъ и чудная манера пѣть могли доставить ей аплодисменты, которые обыкновенно такъ лестны молодой женщинѣ; но зачѣмъ ей былъ успѣхъ, если онъ не касался ни чувствъ ея, ни надеждъ. Мужъ ея не любилъ музыки. Да и, наконецъ, она чувствовала себя почти всегда стѣсненной въ салонахъ, гдѣ ея красота вызывала небезкорыстное поклоненіе. Положеніе ея возбуждало извѣстнаго рода жестокое состраданіе и грустное любопытство. Она страдала воспаленіемъ, очень часто смертельнымъ, о которомъ женщины говорятъ другъ другу на ухо и которому на нашемъ языкѣ не придумано названія. Несмотря на молчаніе, въ которомъ протекала ея жизнь, причина ея страданія ни для кого не составляла тайны. Застѣнчивая, какъ дѣвушка, несмотря на замужество, она краснѣла отъ малѣйшаго взгляда. Поэтому, чтобы не краснѣть, она всегда казалась веселой, смѣющейся; стараясь представиться радостной, она всегда говорила, что здорова, и прибѣгала даже ко лжи, чтобы предупредить вопросы о ея здоровьѣ. Тѣмъ не менѣе, въ 1817 году одно событіе облегчило до извѣстной степени печальное положеніе, въ которомъ до сихъ поръ была Жюли. У нея родилась дочь. Она захотѣла сама ее кормить. Въ теченіе двухъ лѣтъ заботы и безпокойныя радости материнства дѣлали ей жизнь менѣе несчастной. Само собой разумѣется, она отдалилась отъ мужа. Доктора предсказывали ей, что здоровье ея поправится; но маркиза не вѣрила этимъ гадательнымъ предсказаніямъ. Подобно всѣмъ людямъ, для которыхъ жизнь не имѣетъ пріятности, она, можетъ-быть, видѣла въ смерти счастливую развязку.

Но въ концѣ 1819 года жизнь сдѣлалась для нея тяжелѣе, чѣмъ когда-либо раньше. Радуясь тому отрицательному счастью, котораго ей удалось достичь, она начала предугадывать страшную пропасть въ будущемъ. Мужъ ея постепенно отвыкъ отъ нея. Это охлажденіе въ любви, и безъ того уже только умѣренной и совершенно эгоистичной, могло повести за собой много несчастій, которыя заставляли предвидѣть Жюли ея тонкій тактъ и осторожность. Будучи увѣрена въ сохраненіи своей власти надъ Викторомъ и въ его къ ней вѣчномъ уваженіи, она боялась вліянія страстей надъ этимъ ничтожнымъ, тщеславнымъ и легкомысленнымъ человѣкомъ. Часто ея друзья заставали ее погруженною въ долгія размышленія; наименѣе прозорливые просили ее, шутя, открыть имъ свою тайну, какъ будто бы молодая женщина можетъ думать только о пустякахъ и какъ будто бы въ мысляхъ матери семейства не заключается почти всегда глубокаго смысла. Къ тому же, счастье, какъ и несчастье, всегда наводитъ насъ на размышленія. Иногда, играя съ маленькой Еленой, Жюли начинала смотрѣть на нее мрачнымъ взглядомъ и переставала отвѣчать на ея дѣтскіе вопросы, доставляющіе обыкновенно столько удовольствія матерямъ: вопрошать будущее объ ея судьбѣ. Иногда какое-нибудь воспоминаніе наводило ее на мысль о Тюльерійскомъ парадѣ,-- глаза ея наполнялись слезами. Въ ушахъ ея снова звучали пророческія слова отца, и совѣсть упрекала ее въ томъ, что она не признала ихъ мудрости. Отъ этого безумнаго непослушанія произошли всѣ ея несчастія; она подчасъ не знала, которое изъ нихъ было самымъ тяжелымъ. Не только самыя лучшія сокровища ея души остались неоцѣненными, но ей никогда не удалось достигнуть того, чтобы мужъ понялъ ее въ самыхъ простыхъ житейскихъ вещахъ. Въ то время, когда въ ней развивалась сильная способность любви, дозволенная супружеская любовь исчезала среди серьезныхъ физическихъ и душевныхъ страданій. Она питала къ мужу то состраданіе, близкое къ презрѣнію, которое въ конецъ убиваетъ всякое чувство. И, если бы разговоры съ нѣкоторыми друзьями, примѣры и извѣстныя приключенія большого свѣта не давали ей понять, что любовь приносить огромное счастье, то раны ея заставили бы ее предугадать тѣ глубокія и чистыя радости, какія приноситъ соединеніе родственныхъ душъ. Въ картинѣ прошлаго, какую рисовали ей ея воспоминанія, чистый образъ Артура возставалъ съ каждымъ днемъ все чаще и и все прекраснѣе; но онъ быстро исчезалъ, потому что она боялась останавливаться на этомъ воспоминаніи. Робкая и безмолвная любовь англичанина была единственнымъ событіемъ, которое оставило со времени замужества пріятный слѣдъ въ этомъ мрачномъ, одинокомъ сердцѣ. Можетъ-быть, всѣ ея обманутыя надежды, всѣ ея отринутыя желанія, которыя постепенно удручали мозгъ Жюли, перенеслись по естественной игрѣ воображенія на этого человѣка, манеры котораго, чувство и характеръ представляли, повидимому, столько общаго съ ея собственными. Но эта мысль всегда имѣла видъ какого-то сна. Послѣ этого несбыточнаго сновидѣнія, сопровождавшагося вздохами, Жюли пробуждалась еще болѣе несчастной и еще сильнѣе чувствовала всѣ свои горести, которыя она усыпила подъ крыльями воображаемаго счастья. Подчасъ жалобы ея принимали безумный, вызывающій характеръ; она жаждала наслажденій, во что бы то ни стало; но еще чаще, впадая въ какое то мрачное оцѣпенѣніе, она слушала, не понимая того, что ей говорятъ; между тѣмъ, въ головѣ у ней бродили какія-то смутныя, неясныя мысли, которыя она не сумѣла бы передать ни на какомъ языкѣ. Оскорбленная въ самыхъ сокровенныхъ своихъ желаніяхъ и стремленіяхъ, объ исполненіи которыхъ она мечтала еще въ дѣвушкахъ, она должна была скрывать свои слезы. Да и кому стала бы она жаловаться? Кто могъ бы ее выслушать? И, кромѣ того, она обладала тою необыкновенной женской деликатностью, той стыдливостью чувствъ, которыя заставляютъ удерживаться отъ безполезныхъ жалобъ и отказываться отъ преимуществъ побѣды, если она унижаетъ и побѣдителя, и побѣжденнаго. Жюли старалась приписывать свои собственныя способности, свои добродѣтели господину д'Эглемону и старалась показать, что наслаждается счастьемъ, котораго у нея не было. Совершенно напрасно употребляла она все свое женское искусство для пощады того, кто этого не сознавалъ и только усиливалъ свой деспотизмъ. Минутами она пьянѣла отъ горя и теряла надъ собою власть; но истинное благочестіе возвращало ее къ божественной надеждѣ: она находила утѣшеніе въ будущей жизни, и эта чудная увѣренность заставляла ее снова браться за свой тяжелый долгъ. И эта жестокая борьба, эти внутреннія терзанія были безславны; ихъ никто не зналъ, ни одна душа не видѣла ни ея скорбныхъ взглядовъ, ни слезъ, пролитыхъ въ одиночествѣ.

Опасности того критическаго положенія, къ которому маркиза, силою обстоятельствъ, подошла совершенно незамѣтно, представились ей во всей ихъ серьезности въ одинъ январскій вечеръ 1820 года. Когда супруги отлично знаютъ другъ друга и давно другъ къ другу привыкли, и когда женщина понимаетъ малѣйшій жестъ мужа и безъ труда проникаетъ въ тѣ чувства и вещи, которыя онъ отъ нея скрываетъ, то иногда внезапный лучъ свѣта освѣщаетъ вдругъ всѣ тѣ предшествующія размышленія и случайныя замѣчанія, которыя дѣлались безъ всякой задней мысли. Женщина просыпается вдругъ на краю или въ глубинѣ пропасти. Такъ и маркиза, счастливая тѣмъ, что была нѣсколько дней одна, угадала вдругъ тайну своего одиночества. По непостоянству ли, или потому, что она ему наскучила -- мужъ больше ей не принадлежалъ. Въ этотъ моментъ она думала больше не о себѣ, не о своихъ страданіяхъ и жертвахъ, она была только матерью и видѣла будущность и счастье своей дочери, единственнаго существа, которое доставляло ей какое-нибудь блаженство; ея Елена одна привязывала ее къ жизни. Теперь Жюли хотѣла жить, чтобы предохранить своего ребенка отъ страшнаго ига мачихи, которое могло раздавить жизнь милаго созданія. Представивъ себѣ снова зловѣщее будущее, она впала въ одно изъ тѣхъ жгучихъ размышленій, которыя занимаютъ насъ цѣлыми годами. Отнынѣ между нею и ея мужемъ возставалъ цѣлый міръ мыслей, вся тяжесть которыхъ падала на нее одну. До сихъ поръ, увѣренная въ любви Виктора, насколько онъ умѣлъ любить, она жертвовала собою счастью, котораго не раздѣляла; но теперь, не находя больше удовлетворенія въ сознаніи, что слезы ея составляли счастье для мужа, ей, одинокой въ цѣломъ свѣтѣ, оставалось только выбирать несчастья. Погруженная въ уныніе, которое, среди тишины и безмолвія ночи, лишало ее всѣхъ силъ, она встала съ дивана и попала посмотрѣть при свѣтѣ лампы на спящую дочь. Въ эту минуту вернулся господинъ д'Эглемонъ въ самомъ веселомъ настроеніи духа. Жюли хотѣла, чтобы онъ полюбовался на спящую Елену. Но онъ обрѣзалъ восторгъ жены банальной фразой.

-- Въ этомъ возрастѣ всѣ дѣти бываютъ милы.

Потомъ, холодно поцѣловавъ лобъ своей дочери, онъ опустилъ занавѣсъ надъ колыбелькой, посмотрѣлъ на Жюли и, взявъ ее за руку, посадилъ ее подлѣ себя на тотъ самый диванъ, на которомъ было только-что передумано столько роковыхъ мыслей.

-- Вы сегодня прелестны, мадамъ д'Эглемонъ! воскликнулъ онъ съ неудержимой веселостью, безсмысленность которой была такъ хорошо извѣстна маркизѣ.

-- Гдѣ вы провели вечеръ? спросила она, стараясь казаться совершенно равнодушной.

-- У мадамъ де-Серизи.

Онъ придвинулъ къ себѣ экранъ и началъ внимательно разсматривать его, не замѣчая на немъ слѣдовъ слезъ, пролитыхъ его женой. Жюли затрепетала. Словъ не хватило бы выразить тотъ потокъ мыслей, который вырвался у ней изъ сердца и который она должна была сдержать.

-- Въ будущій понедѣльникъ у мадамъ де-Серизи будетъ концертъ, и она желаетъ, чтобы ты была у ней во что бы то ни стало. Ты давно уже не показывалась въ свѣтѣ, и потому-то она особенно хочетъ, чтобы ты у нея была. Это добрая женщина, и она очень тебя любить. Ты сдѣлаешь мнѣ большое удовольствіе, если поѣдешь. Я уже почти далъ за тебя слово.

-- Я поѣду, отвѣчала Жюли.

Въ голосѣ, въ тонѣ и во взглядѣ маркизы было столько чего-то особеннаго, проницательнаго, что Викторъ, несмотря на всю свою беззаботность, съ удивленіемъ посмотрѣлъ на жену. Все было кончено. Жюли угадала, что мадамъ де-Серизи была именно той женщиной, которая отняла у ней сердце мужа. Стараясь казаться занятой огнемъ въ каминѣ, она оцѣпенѣла въ задумчивомъ отчаяніи. Викторъ вертѣлъ рукой экранъ съ видомъ скучающаго человѣка, который былъ счастливъ въ другомъ мѣстѣ, а домой принесъ усталость отъ этого счастья. Позѣвавъ нѣсколько разъ, онъ взялъ одной рукой подсвѣчникъ, а другой сталъ медленно искать шею Жюли, чтобы ее поцѣловать; но она уклонилась и, подставивъ ему лобъ, получила вечерній поцѣлуй; этотъ поцѣлуй, машинальный, безъ любви, что-то въ родѣ гримасы, показалась ей отвратительнымъ. Когда Викторъ затворилъ дверь, маркиза упала на диванъ. Колѣни ея дрожали. Она залилась слезами. Нужно самому вынести пытку подобной сцены, чтобы понять, сколько въ ней скрывается огорченій, чтобы угадать тѣ продолжительныя и жестокія драмы, которыя она порождаетъ. Эти простыя, безсодержательныя слова, это молчаніе между супругами, жесты, взгляды, манера, съ которой маркизъ сѣлъ передъ каминомъ, его поза, когда онъ искалъ шею жены,-- все съ этого часа повело къ трагической развязкѣ одинокой страдальческой жизни Жюли. Въ своемъ огорченіи она встала на колѣни передъ диваномъ, спрятала въ него лицо, чтобы ничего не видѣть, и начала молиться, придавая обычнымъ словамъ своей молитвы тотъ внутренній смыслъ, то новое значеніе, которые растерзали бы сердце ея мужа, если бы онъ ее слышалъ

Цѣлую недѣлю она была озабочена своимъ будущимъ, поглощена своимъ несчастіемъ; разсматривая его со всѣхъ сторонъ; она искала способовъ не лгать передъ своимъ сердцемъ, вернуть себѣ свою власть надъ маркизомъ и жить достаточно долго, чтобы охранять счастье дочери. Она рѣшилась бороться съ соперницей, появиться опять въ свѣтѣ, блистать, выказывать мужу любовь, которой не могла уже испытывать, обольстить его; потомъ, когда онъ искуснымъ образомъ будетъ подчиненъ ея власти, кокетничать съ нимъ, какъ кокетничаютъ капризныя любовницы, которыя находятъ удовольствіе въ томъ, чтобы мучить своихъ любовниковъ. Это отвратительное средство было единственнымъ средствомъ противъ ея страданій. Такимъ образомъ, она овладѣетъ своими страданіями, она будетъ повелѣвать ими и проявлять ихъ все рѣже по мѣрѣ подчиненія мужа жесточайшему деспотизму. У нея не было больше никакихъ угрызеній совѣсти за доставленіе мужу такой тяжелой жизни. Однимъ скачкомъ погрузилась она въ холодные расчеты равнодушія. Для спасенія дочери она познала вдругъ всѣ подлости, всю ложь существъ, которыя не любятъ, обманы кокетства и тѣ отвратительныя хитрости, которыя заставляютъ мужчинъ такъ глубоко ненавидѣть женщину, предполагая въ ней въ такихъ случаяхъ врожденную испорченность. Совершенно безсознательно, женское тщеславіе и жажда мести соединились въ Жюли съ материнской любовью, заставивъ ее вступить на путь, гдѣ ее ожидали новыя огорченія. Но у нея была слишкомъ хорошая душа, слишкомъ деликатный умъ, а, главное, слишкомъ много искренности, чтобы долго на немъ оставаться. Привыкнувъ читать въ самой себѣ, при первыхъ же шагахъ на пути порока, потому что это былъ порокъ, крикъ совѣсти долженъ былъ заглушить въ ней голосъ страстей и эгоизма. Дѣйствительно, у молодой женщины съ честнымъ сердцемъ и дѣвственной любовью даже материнское чувство подчиняется голосу совѣстливости. Совѣстливость не есть ли это все въ женщинѣ? Но сначала Жюли не хотѣла замѣчать никакой опасности, никакой ошибки въ своей новой жизни. Она пріѣхала къ мадамъ де-Серизи. Соперница разсчитывала встрѣтить блѣдную, страдающую женщину; но маркиза подрумянилась и явилась во всемъ блескѣ наряда, который еще больше увеличивалъ ея красоту.

Графиня де-Серизи была одною изъ тѣхъ женщинъ въ Парижѣ, которыя претендуютъ господствовать надъ модой и надъ свѣтомъ; ея приговоры, принятые въ кружкѣ, гдѣ она царила, казались ей признанными всѣмъ свѣтомъ; она имѣла претензію сочинять слова и была величественна въ сужденіяхъ. Литература, политика, мужчины, женщины,-- все подвергалось критикѣ мадамъ де-Серизи; сама же она, повидимому, презирала чью-либо критику. Домъ ея во всѣхъ смыслахъ былъ образцомъ хорошаго тона. И въ этихъ залахъ, наполненныхъ элегантными, красивыми женщинами, Жюли одержала верхъ надъ графиней. Умная, живая -- она собрала вокругъ себя всѣхъ выдающихся мужчинъ на вечерѣ. Къ великому отчаянію женщинъ нарядъ ея былъ безукоризненъ и всѣ завидовали покрою ея платья, формѣ корсажа, эфектъ которыхъ приписывался, конечно, какъ и вездѣ, генію какой-то невѣдомой портнихи. Женщины охотнѣе вѣрятъ въ искусство шитья и кройки, нежели въ грацію и въ совершенство тѣхъ, которыя такъ созданы, что хорошо умѣютъ носить платья. Когда Жюли встала и пошла къ фортепіано, намѣреваясь спѣть романсъ Дездемоны, мужчины сбѣжались изо всѣхъ комнатъ, чтобъ послушать этотъ знаменитый голосъ, такъ долго молчавшій. Настала глубокая тишина. Маркиза почувствовала волненіе при видѣ головъ, столпившихся въ дверяхъ, и устремленныхъ на нее глазъ. Она нашла глазами мужа, бросила ему кокетливый взглядъ и съ удовольствіемъ замѣтила, что самолюбіе его было въ этотъ моментъ удовлетворено. Счастливая этимъ тріумфомъ, она восхитила собраніе въ первой части Аlpin salice. Никогда еще ни у Малибранъ, ни у Паста не слышали они такого прочувствованнаго, выразительнаго пѣнія; но въ моментъ повторенія Жюли посмотрѣла въ толпу и увидѣла Артура, смотрѣвшаго на нее пристальнымъ взглядомъ. Она задрожала и голосъ ея оборвался.

Мадамъ де-Серизи бросилась со своего мѣста къ маркизѣ.

-- Что съ вами, моя дорогая? О, бѣдняжка, она такъ слаба! Я дрожала, видя, что она выбираетъ вещь свыше своихъ силъ...

Пѣніе было прервано. Раздосадованная Жюли не чувствовала въ себѣ больше мужества продолжать и подчинилась вѣроломному состраданію соперницы. Всѣ женщины перешептывались. Обсуждая это событіе, онѣ угадали, что между маркизой и мадамъ де-Серизи началась борьба. Странныя предчувствія, такъ часто волновавшія Жюли, вдругъ осуществились. Думая объ Артурѣ, она привыкла вѣрить, что человѣкъ такой, повидимому, кроткій и нѣжный, долженъ остаться вѣренъ своей первой любви. Порою она ласкала себя мыслью, что была предметомъ этой чудной страсти, чистой и искренней страсти молодого человѣка, всѣ мысли котораго принадлежатъ его возлюбленной, всѣ минуты котораго посвящены ей; который во всемъ идетъ напрямикъ, краснѣетъ отъ того же, отъ чего краснѣетъ и женщина, думаетъ, какъ женщина, не дѣлаетъ ей соперницъ и отдается ей, не думая ни о самолюбіи, ни о славѣ, ни о деньгахъ. Все это она приписывала Артуру въ мечтахъ; и вдругъ она видитъ, что мечта ея осуществилась. На почти женственномъ лицѣ молодого англичанина она прочитала глубокую мысль, тихую грусть и ту же скорбную покорность, жертвою которой была и она сама. Она узнала себя въ немъ. Грусть и несчастія самые краснорѣчивые передатчики любви и соединяютъ необыкновенно быстро два страдающія существа между собою. Внутреннее зрѣніе и пониманіе вещей и понятій у нихъ совершенно правильное и полное. Сила потрясенія, полученнаго маркизой, открыла ей всѣ опасности въ будущемъ. Очень довольная тѣмъ, что ея обычное болѣзненное состояніе могло служить ей предлогомъ для объясненія своего волненія, она охотно подчинилась притворнымъ сожалѣніямъ, которыми осыпала ее мадамъ де-Серизи. Прерванное пѣніе явилось событіемъ, которое вызвало у многихъ различныя толкованія. Иные оплакивали участь Жюли и сожалѣли, что такая замѣчательная женщина потеряна для свѣта; другіе старались найти причину ея страданій и того уединенія, въ которомъ она жила.

-- Вотъ ты завидовалъ моему счастью, Ронкероль, видя мадамъ д'Эглемонъ, говорилъ маркизъ брату мадамъ де-Серизи:-- и упрекалъ меня въ томъ, что я ей не вѣренъ? Но я думаю, что ты бы нашелъ мою участь не очень-то завидной, если бы тебѣ пришлось, подобно мнѣ, быть въ присутствіи хорошенькой женщины и въ теченіе одного года или двухъ не смѣть поцѣловать ей даже руки изъ боязни ее разбить. Пожалуйста, не занимайся никогда этими драгоцѣнностями, годными только на то, чтобы ихъ поставить подъ стекло, а хрупкость которыхъ заставляетъ насъ всегда ихъ уважать. Часто ли ты выѣзжаешь во время дождя и снѣга на прекрасной лошади, за которую ты боишься? Вотъ та же исторія и со мной. Правда, я увѣренъ въ добродѣтели моей жены, но мое супружество есть предметъ роскоши, и если ты считаешь меня женатымъ, то очень ошибаешься. Поэтому мои невѣрности въ извѣстной степени законны. Желалъ бы я очень знать, какъ поступали бы на моемъ мѣстѣ вы, господа насмѣшники? Многіе изъ васъ относились бы гораздо безпощаднѣе, нежели я отношусь къ своей женѣ.-- Я убѣжденъ, прибавилъ онъ, понижая голосъ,-- что мадамъ д'Эглемонъ ничего не подозрѣваетъ. Поэтому, конечно, мнѣ не на что и жаловаться, я очень счастливъ... Только нѣтъ ничего скучнѣе для чувствительнаго человѣка, какъ видѣть страданія несчастнаго существа, къ которому привязанъ...

-- Вѣрно ты очень чувствителенъ, отвѣчалъ господинъ де-Ронкероль:-- потому что рѣдко бываешь дома.

Эта дружеская эпиграмма вызвала смѣхъ у слушателей. Но Артуръ остался холоденъ и непроницаемъ, подобно джентльмену, у котораго серьезность лежитъ въ основѣ характера.

Странныя слова этого мужа породили, можетъ быть, надежды въ молодомъ англичанинѣ и онъ ждалъ съ нетерпѣніемъ момента, когда останется наединѣ съ господиномъ д'Эглемономъ. Случай скоро представился.

-- Съ безконечной грустью смотрю я, милостивый государь, на состояніе, въ какомъ находится здоровье маркизы, сказалъ онъ:-- и, если бы вы знали, что, безъ спеціальнаго леченія, она должна будетъ умереть, я думаю, вы не стали бы смѣяться надъ ея страданіями. Если я говорю съ вами такимъ образомъ, такъ это потому, что мнѣ даетъ на это нѣкоторое право увѣренность въ томъ, что я могу спасти мадамъ д'Эглемонъ, вернуть ее къ жизни и счастью. Можетъ-быть, не совсѣмъ естественно, чтобы человѣкъ моего общественнаго положенія былъ докторомъ; а между тѣмъ случаю было угодно, чтобы бы я изучилъ медицину. И такъ какъ я порядочно скучаю, сказалъ онъ, играя роль холоднаго эгоиста, что должно было служить его планамъ,-- то мнѣ совершенно безразлично, тратить ли мое время и путешествія съ пользой для страдающаго существа или на удовлетвореніе какихъ-нибудь глупыхъ фантазій. Выздоровленіе отъ такого рода болѣзней очень рѣдко, потому что онѣ требуютъ много заботь, времени и терпѣнія; главнымъ образомъ, нужно имѣть средства путешествовать и точно слѣдовать предписаніямъ, которыя могутъ мѣняться ежедневно и въ которыхъ нѣтъ ничего непріятнаго. Мы съ вами два джентельмена, сказалъ онъ, придавая послѣднему слову англійское значеніе,-- и можемъ понять другъ друга. Предупреждаю васъ, что, если вы примете мое предложеніе, вы будете во всякое время судьею моихъ поступковъ. Безъ вашего совѣта и наблюденія я не предприму ничего и отвѣчаю вамъ за успѣхъ, если вы захотите меня слушаться. Да, если вы согласитесь дома не быть мужемъ мадамъ д'Эглемонъ, сказалъ онъ ему на ухо.

-- Несомнѣнно, милордъ, сказалъ смѣясь маркизъ, что только англичанинъ можетъ сдѣлать такое странное предложеніе. Позвольте мнѣ не отклонять его и не принимать. Я подумаю. И затѣмъ, прежде всего, оно должно подчиниться рѣшенію моей жены.

Въ эту минуту Жюли снова появилась у рояля. Она пропѣла арію Семирамиды Son regina, son guerrierra. Единодушныя, но глухія рукоплесканія, такъ сказать вѣжливыя одобренія Сенъ-Жерменскаго предмѣстья, выразили энтузіазмъ, который она возбудила.

Когда д'Эглемонъ везъ Жюли въ свой отель, она увидѣла съ извѣстнаго рода безпокойнымъ удовольствіемъ быстрый успѣхъ своихъ попытокъ. Ея мужъ, разбуженный тою ролью, которую она разыграла, захотѣлъ почтить ее своею прихотью; онъ почувствовалъ къ ней влеченье, совершенно такое, какое почувствовалъ бы къ актрисѣ. И добродѣтельная, замужняя Жюли нашла подобное отношеніе забавнымъ. Она попробовала играть своею властью и въ этой первой борьбѣ доброта заставила ее уступить еще разъ, но это былъ самый жестокій изъ всѣхъ уроковъ, какіе готовила ей судьба. Около двухъ или трехъ часовъ утра Жюли, мрачная и задумчивая, была на своемъ мѣстѣ въ супружеской постели. Лампа слабо освѣщало комнату, въ которой царила глубочайшая тишина. Уже больше часа маркиза предавалась жестокимъ угрызеніямъ совѣсти и проливала слезы, горечь которыхъ можетъ быть понятна только женщинамъ, находившимся въ такомъ положеніи. Нужно было имѣть душу Жюли, чтобы чувствовать подобно ей весь ужасъ разсчитанной ласки, чтобы быть такъ оскорбленной холоднымъ поцѣлуемъ. Это было отступничество отъ любви,-- скорбная проституція. Она презирала сама себя, проклинала замужество и хотѣла бы быть жертвой; если бы не крикъ дочери -- она можетъ быть бросилась бы изъ окна на мостовую. Господинъ д'Эглемонъ спокойно спалъ подлѣ нея. Горячія слезы, которыя падали на него изъ глазъ Жюли, не разбудили его. На другой день Жюли съумѣла быть веселой. Она нашла въ себѣ достаточно силъ, чтобы казаться счастливой и скрыть уже не грусть, а непреодолимый ужасъ. Съ этого дня она уже не смотрѣла на себя, какъ на безупречную женщину. Развѣ она не лгала самой себѣ и не была съ этой минуты способна къ обману? А можетъ быть, впослѣдствіи, она могла проявить удивительную глубину въ супружескихъ злодѣяніяхъ? Ея бракъ былъ причиною этого разврата а priori, не выражаясь еще ни въ чемъ. Но однако она уже спрашивала себя, почему не отдаться любовнику, котораго любишь, если отдаешься противъ сердца и противъ закона природы мужу, котораго уже не любишь. Всѣ ошибки и, можетъ быть, всѣ преступленія основываются на неправильныхъ сужденіяхъ или на чрезмѣрномъ эгоизмѣ. Общество не можетъ существовать безъ индивидуальныхъ жертвъ, которыхъ требуютъ законы. Развѣ пользоваться выгодами не значитъ соглашаться на поддержаніе условій, благодаря которымъ оно можетъ существовать? И несчастные, лишенные хлѣба и обязанные въ то же время уважать собственность, не менѣе достойны сожалѣнія, чѣмъ женщины, оскорбленныя въ своихъ желаніяхъ и въ нѣжныхъ стремленіяхъ своей природы. Черезъ нѣсколько дней послѣ этой сцены, тайны которой были похоронены въ супружеской постели, д'Эглемонъ представилъ своей женѣ лорда Гренвиля. Жюли приняла Артура съ холодной вѣжливостью, дѣлавшей честь ея скрытности. Она заставила молчать свое сердце и свои глаза, придала твердость своему голосу и осталась, такимъ образомъ, госпожей своего будущаго. Затѣмъ, узнавъ, благодаря средствамъ, такъ сказать врожденнымъ у женщинъ, какъ велика была внушенная ею любовь, мадамъ д'Эглемонъ улыбнулась надеждѣ на быстрое выздоровленіе и не протестовала противъ желанія мужа предоставить ее попеченіямъ молодого доктора. Тѣмъ не менѣе она довѣрилась лорду Гренвилю, только достаточно изучивъ его слова и манеры, чтобы быть увѣренной, что у него хватитъ великодушія страдать молча. Она имѣла надъ нимъ самую неограниченную власть и уже злоупотребляла ею. Но развѣ она была не женщина?

Монконтуръ -- старое помѣстье на одномъ изъ бѣлыхъ утесовъ, у подножія которыхъ протекаетъ Луара, недалеко отъ того мѣста, гдѣ останавливалась Жюли въ 1814 году. Это одинъ изъ маленькихъ турэнскихъ замковъ, бѣлый, хорошенькій, съ башенками, словно вышитый скульптурными украшеніями; этотъ нарядный маленькій замокъ отражается въ водѣ вмѣстѣ съ группами своихъ шелковичныхъ деревьевъ, со своими виноградниками, со своими длинными ажурными балюстрадами, высѣченными въ скалахъ, съ мантіями изъ плюща, и со своими откосами. Крыши Монконтура сверкаютъ подъ лучами солнца; все тутъ горитъ. Тысячи слѣдовъ Испаніи поэтизируютъ это восхитительное жилище: золотистые дроки и колокольчики наполняютъ воздухъ ароматомъ; воздухъ ласкаетъ, земля улыбается повсюду и наполняетъ душу тихимъ очарованіемъ, дѣлая ее лѣнивой, влюбленной, размягчая ее и успокаивая. Эта чудная страна усыпляетъ скорби и пробуждаетъ страсти. Никто не остается холоднымъ подъ этимъ чистымъ небомъ, надъ этими сверкающими водами. Тутъ замираетъ всякое честолюбіе, тутъ вы погружаетесь въ лоно спокойнаго счастья такъ же, какъ солнце погружается каждый вечеръ въ свои пурпуровыя и лазоревыя пелены. Въ одинъ изъ тихихъ августовскихъ вечеровъ 1821 года двѣ особы поднимались по каменистой дорогѣ, прорѣзывающей утесы, на которыхъ построенъ замокъ; онѣ поднимались на утесы, намѣреваясь, конечно, полюбоваться множествомъ видовъ, которые съ нихъ открываются. Это были Жюли и лордъ Гренвиль; но эта Жюли казалась другой женщиной. У маркизы былъ свѣжій, здоровый цвѣтъ лица. Глаза ея, оживленные сознаніемъ могущества, сверкали, подернутые какой-то влагой, придающей взгляду дѣтей столько непреодолимой привлекательности. Она улыбалась: она была счастлива жизнью и понимала ее. По тому, какъ она поднимала свои маленькія ноги, легко было видѣть, что никакое страданіе не отягощаетъ ея движеній, не замедляетъ ни ея взглядовъ, ни словъ, ни жестовъ. Подъ бѣлымъ шелковымъ зонтикомъ, защищавшимъ ее отъ солнечныхъ лучей, она походила на невѣсту подъ вуалью, на дѣвушку, готовящуюся отдаться очарованіямъ любви. Артуръ велъ ее съ заботливостью влюбленнаго, онъ охранялъ ее, какъ охраняютъ ребенка, ставилъ ее на лучшую дорогу, заставлялъ избѣгать камней, показывалъ ей видъ, или подводилъ ее къ цвѣтку, движимый постоянно чувствомъ безконечной доброты, деликатнымъ намѣреніемъ и близкимъ знакомствомъ съ тѣмъ, что нравится этой женщинѣ,-- чувствами, которыя были такъ же или даже, можетъ быть, больше ему присущи, нежели движеніе, необходимое для его существованія. Больная и ея докторъ шли въ ногу, нисколько не удивляясь тому согласію, которое какъ будто установилось между ними съ перваго дня, когда они пошли вмѣстѣ; подчиняясь одной и той же волѣ, они останавливались, подъ вліяніемъ одинаковыхъ чувствъ; ихъ взгляды, слова соотвѣтствовали обоюднымъ мыслямъ. Дойдя по вершинѣ до одной виноградной лозы, они захотѣли отдохнуть на продолговатомъ бѣломъ камнѣ, какіе вынимаютъ постоянно изъ погребовъ, устраиваемыхъ въ скалѣ, но прежде, чѣмъ на него сѣсть, Жюли окинула взоромъ мѣстность.

-- Чудная страна! воскликнула она. Раскинемте палатку и давайте здѣсь жить. Викторъ, закричала она. Иди же! Иди!

Господинъ д'Эглемонъ отвѣтилъ снизу охотничьимъ крикомъ, не прибавляя шагу; онъ только время-оть-времени смотрѣлъ на жену, когда это позволяли извилины дорожки. Жюли съ удовольствіемъ вдохнула въ себя воздухъ, поднявъ голову и бросая Артуру одинъ изъ тѣхъ тонкихъ взглядовъ, какими умная женщина высказываетъ всю свою мысль.

-- О! сказала она, я хотѣла бы остаться здѣсь навсегда. Можно ли устать любоваться этой чудной долиной? Вы знаете, милордъ, какъ называется эта хорошенькая рѣка?

-- Это Сиза.

-- Сиза, повторила она. А тамъ передъ нами что такое?

-- Это холмы Шера, сказалъ онъ.

-- А направо? А, это Туръ. Но посмотрите, какой чудный эфектъ производятъ вдали колокольни собора.

Она замолчала и опустила на руку Артура свою, которой указывала на городъ. Оба они молча любовались видомъ и красотами этой гармоничной природы. Ропотъ водъ, чистота воздуха и неба -- все согласовалось съ мыслями, которыя наполняли ихъ молодыя, любящія сердца.

-- О, Боже мой! какъ я люблю эту страну, повторяла Жюли съ возрастающимъ наивнымъ восторгомъ. Вы долго въ ней жили? сказала она послѣ нѣкоторой паузы.

При этихъ словахъ лордъ Гренвиль задрожалъ.

-- Вотъ здѣсь, отвѣчалъ онъ съ грустью, указывая на группу орѣшниковъ на дорогѣ, здѣсь увидалъ я васъ въ первый разъ, находясь въ плѣну...

-- Да, но тогда мнѣ было ужъ очень тяжело; и природа эта показалась мнѣ дикой, а теперь...

Она остановилась. Лордъ Гренвиль не смѣлъ на нее взглянуть.

-- Вамъ, сказала наконецъ Жюли послѣ долгаго молчанія, обязана я этимъ удовольствіемъ. Для того, чтобы чувствовать радости жизни -- нужно быть живой, а я была до сихъ поръ мертва ко всему. Вы сдѣлали больше, нежели вернули мнѣ здоровье,-- вы научили меня познавать всю его цѣну...

Женщины имѣютъ неподражаемый даръ выражать свои чувства, не употребляя сильныхъ словъ; краснорѣчіе ихъ заключается въ тонѣ, въ жестѣ, въ манерѣ и во взглядѣ. Лордъ Гренвиль закрылъ лицо руками, потому что на глазахъ у него навернулись слезы. Это была первая благодарность Жюли со времени ихъ отъѣзда изъ Парижа. Въ теченіе цѣлаго года онъ ухаживалъ за маркизой съ полнѣйшимъ самоотверженіемъ. Вмѣстѣ съ д'Эглемономъ онъ возилъ ее на воды въ Эксъ, потомъ на берегъ моря въ Ла-Рошель. Слѣдя постоянно за перемѣнами, какія производили его пріятные и мудрые совѣты въ разстроенномъ организмѣ Жюли, онъ ухаживалъ за ней такъ, какъ только страстный садоводъ ухаживаетъ за рѣдкимъ цвѣткомъ. Казалось, маркиза принимала всѣ эти заботы Артура съ эгоизмомъ парижанки, привыкшей къ поклоненію, или съ беззаботностью куртизанки, не знающей цѣны ни вещамъ, ни людямъ и уважающей ихъ по степени пользы, которую они ей приносятъ. Удивительно вліяніе природы на душу человѣческую. Если на берегу водъ на насъ находитъ непреодолимая грусть, то, по другому закону нашей воспріимчивой природы, на горахъ чувство наше становится чище, страсть выигрываетъ въ глубинѣ то, что она теряетъ въ живости. Видъ обширнаго бассейна Луары и возвышенность красиваго холма, на которомъ усѣлись влюбленные, производили, можетъ быть, то чудное спокойствіе, въ которомъ они наслаждались счастіемъ, заключающимся въ угадываніи страсти, скрытой подъ ничего, повидимому, не значащими словами. Въ ту минуту, когда Жюли оканчивала фразу, такъ живо тронувшую лорда Гренвиля, легкій вѣтерокъ сталъ покачивать верхушки деревьевъ, въ воздухѣ потянуло сыростью отъ рѣки; тучи заволокли солнце и мягкія тѣни еще усилили красоту этой чудной природы. Жюли отвернула голову, чтобы скрыть отъ молодого лорда слезы, которыя ей удалось сдержать и осушить. Умиленіе Артура охватило и ее. Она не посмѣла поднять на него глазъ изъ боязни, чтобы онъ не прочиталъ въ нихъ слишкомъ много радости. Ея женскій инстинктъ подсказывалъ ей, что въ эту опасную минуту ей надлежало похоронить свою любовь въ глубинѣ сердца. Но молчаніе могло быть также опасно. Видя, что лордъ Гренвиль не въ состояніи произнести ни одного слова, Жюли сказала тихимъ голосомъ.

-- Вы тронуты тѣмъ, что я сказала вамъ, милордъ. Живая откровенность есть, можетъ быть, путь, которымъ ваша нѣжная, хорошая душа примиряется съ неправильнымъ суженіемъ. Вы считали меня неблагодарной, видя меня холодной и сдержанной, или насмѣшливой и безчувственной во время этого путешествія, которое, по счастью, скоро кончится. Я не стоила бы вашихъ заботъ, если бы не умѣла ихъ цѣнить. Милордъ, я ничего не забыла! Увы! я не забуду ничего, ни вашихъ заботъ, заставлявшихъ васъ ухаживать за мною такъ, какъ мать ухаживаетъ за ребенкомъ, ни благороднаго довѣрія въ нашихъ братскихъ разговорахъ, ни деликатности вашихъ поступковъ -- все это покоряетъ сердце и противъ этого мы безоружны. Милордъ, вознаградить васъ свыше моихъ силъ...

При этихъ словахъ Жюли поспѣшно ушла, и лордъ Гренвиль не сдѣлалъ ни малѣйшаго движенія, чтобы ее удержать. Маркиза отошла на недалекое разстояніе и остановилась неподвижно на скалѣ; они скрывали свои чувства отъ самихъ себя; конечно, они плакали втихомолку. Веселое пѣніе птицъ, полное такого нѣжнаго выраженія при закатѣ солнца, еще усилило ихъ волненіе, заставившее ихъ разойтись: природа говорила за нихъ о любви, о которой сами они говорить не смѣли.

-- И такъ, милордъ, сказала Жюли, вставъ передъ нимъ въ позу, полную собственнаго достоинства и беря его за руку, вы вернули мнѣ жизнь, и я прошу васъ оставить мнѣ ее чистой и святой. Здѣсь мы разстанемся. Знаю, прибавила она, видя, что лордъ Гренвиль блѣднѣетъ, что въ благодарность за ваше самоотверженіе я потребую отъ васъ жертвы еще больше той, которая должна бы была быть лучше оцѣнена мной... Но это необходимо... вы уѣдете изъ Франціи. Сказать вамъ это -- значитъ дать вамъ приказанія, которыя будутъ священны, неправда ли? прибавила она, прикладывая руку молодого человѣка къ своему бьющемуся сердцу.

Артуръ всталъ.

-- Да, сказалъ онъ.

И въ эту минуту онъ указалъ на д'Эглемона, который, съ дочерью на рукахъ, показался по другую сторону тропинки у балюстрады замка. Онъ нарочно вскарабкался сюда, чтобы дать попрыгать тутъ своей маленькой Еленѣ.

-- Жюли, я не буду говорить вамъ о своей любви: наши души отлично понимаютъ другъ друга. Вы раздѣляли всѣ мои сердечныя радости, какъ ни глубоко были онѣ скрыты. Я это чувствую, знаю, вижу. Теперь я получаю чудное доказательство несомнѣнной симпатіи нашихъ сердецъ, но я убѣгу... Я столько разъ и слишкомъ искусно разсчитывалъ средства убить этого человѣка, чтобы быть въ состояніи удержаться, оставаясь подлѣ васъ.

-- У меня являлась та же мысль, сказала она, выражая на своемъ испуганномъ лицѣ слѣды грустнаго изумленія.

Но въ тонѣ и жестѣ Жюли было столько благородства, столько увѣренности въ самой себѣ, такое сознаніе побѣды въ тайной борьбѣ ея съ любовью, что лордъ Гренвиль проникся восхищеніемъ. Въ этой наивной душѣ исчезла даже самая тѣнь преступленія. Религіозное чувство, осѣнявшее этотъ чудный лобъ, должно было отгонять отъ него дурныя мысли, невольно порождаемыя несовершенствомъ природы, порождающей съ одной стороны величіе человѣка, а съ другой опасности его существованію.

-- Тогда я навлекла бы на себя ваше презрѣніе, и оно бы меня спасло, сказала она, опуская глаза. А потерять ваше уваженіе не то ли же это, что умереть?

Эти героическіе влюбленные опять замолчали на минуту, поглощенные борьбою со своими страданіями. Дурныя ли, или хорошія,-- мысли ихъ были совершенно однѣ и тѣ же, и они отлично понимали другъ друга, какъ въ задушевныхъ своихъ радостяхъ, такъ и въ самыхъ скрытыхъ печаляхъ.

-- Я не должна роптать, сказала она, поднимая къ небу глаза, полные слезъ: несчастьемъ своей жизни я обязана самой себѣ.

-- Милордъ, закричалъ генералъ съ своего мѣста, дѣлая жестъ рукою: здѣсь мы встрѣтились съ вами въ первый разъ. Вы, можетъ быть, забыли. Смотрите, вонъ тамъ, около этихъ тополей.

Англичанинъ отвѣтилъ короткимъ наклоненіемъ головы.

-- Я должна буду умереть, молодая и несчастная. Да, не думайте, чтобъ я осталась жить. Горе будетъ такъ же смертельно, какъ могла быть смертельна ужасная болѣзнь, отъ которой вы меня вылечили. Я не считаю себя виновной. Чувства мои къ вамъ явились невольно, они непреодолимы и вѣчны, но я хочу остаться добродѣтельной. Я буду въ одно и то же время и вѣрна своему супружескому долгу, своимъ материнскимъ обязанностямъ, и желаніямъ своего сердца. И, указывая на мужа жестомъ, полнымъ искренняго отвращенія, она продолжала: законы свѣта требуютъ, чтобы я сдѣлала его жизнь счастливой, и я подчинюсь этому; я буду его служанкой, буду предана ему безъ границъ, но съ сегодняшняго дня я вдова. Я не хочу быть обезчещенной ни въ собственныхъ глазахъ, ни въ глазахъ свѣта, если я не принадлежу господину д'Эглемону, то никогда не буду принадлежать и никому другому. Вы не получите отъ меня ничего, кромѣ того, что вы у меня вырвали. Вотъ приговоръ, который я произношу сама надъ собою, сказала она, съ гордостью смотря на Артура.-- И онъ безповоротенъ, милордъ. Теперь знайте же, что если бы вы уступили преступной мысли, то вдова господина д'Эглемона вступить въ монастырь въ Италіи или въ Испаніи. Несчастью было угодно., чтобы мы заговорили о нашей любви. Эти признанія были, можетъ быть, неизбѣжны; но пусть наши сердца говорятъ такъ сильно въ послѣдній разъ. Завтра вы сдѣлаете видъ, что получили письмо, призывающее васъ въ Англію, и мы разстанемся навсегда.

Но тутъ Жюли, утомленная этимъ усиліемъ, почувствовала, что у ней подгибаются колѣни, ее охватилъ смертельный холодъ и, съ женской предусмотрительностью, она сѣла, чтобы не упасть въ объятія Артура.

-- Жюли! воскликнулъ лордъ Гренвиль.

Этотъ раздирающій крикъ раздался подобно громовому удару. Въ немъ выразилось все, чего молчавшій до сихъ поръ любовникъ не смѣлъ высказать.

-- Что съ ней такое? спросилъ генералъ.

Услышавъ крикъ, маркизъ прибавилъ шагу и очутился внезапно передъ влюбленными.

-- Это пройдетъ, сказала Жюли съ тѣмъ изумительнымъ хладнокровіемъ, какое довольно часто проявляютъ женщины въ самыя критическія минуты своей жизни.-- Подъ этимъ орѣшникомъ такъ прохладно, что мнѣ было сдѣлалось дурно. И мой докторъ страшно испугался за меня. Вѣдь я для него что-то въ родѣ артистическаго произведенія, которое еще не кончено, и онъ, можетъ быть, задрожалъ отъ страха, видя, что оно можетъ разбиться...

Она смѣло взяла подъ руку лорда Гренвиля, улыбнулась мужу, посмотрѣла на пейзажъ, прежде чѣмъ спуститься со скалъ, и потащила своего спутника.

-- Конечно, это самое красивое мѣсто изъ всѣхъ, которыя мы видѣли. Я никогда его не забуду. Викторъ, посмотри, какая даль, какая жизнь и какое разнообразіе. Эта страна заставляетъ меня понимать любовь.

Смѣясь почти конвульсивно, но такъ, чтобы обмануть мужа, она весело перескочила на тропинку и исчезла.

-- Уже!.. сказала она, чувствуя себя вдали отъ господина д'Эглемона.-- Черезъ минуту, другъ мой, мы не можемъ больше быть и никогда не будемъ самими собою; словомъ, мы не будемъ больше жить...

-- Пойдемте тише, отвѣчалъ лордъ Гренвиль.-- Экипажи еще далеко. Походимъ вмѣстѣ и, если намъ удастся вложить слова во взгляды -- сердца наши поживутъ еще лишнее мгновеніе.

Они стали ходить по плотинѣ вдоль берега рѣки почти молча, обмѣниваясь незначительными словами, тихими, какъ ропотъ водъ Луары, но трогающими душу. Заходящее солнце, прежде чѣмъ скрыться, охватило ихъ своими красными лучами: грустный прообразъ ихъ роковой любви! Генералъ, очень обезпокоенный тѣмъ, что не нашелъ лошадей въ томъ мѣстѣ, гдѣ ихъ оставилъ, то шелъ позади, то опережалъ влюбленныхъ, не вмѣшиваясь въ ихъ разговоръ. Благородная и деликатная манера лорда Гренвиля держать себя во время этого путешествія уничтожила въ маркизѣ всякія подозрѣнія; съ нѣкотораго времени онъ предоставилъ женѣ свободу, довѣряясь вполнѣ вѣроломству лорда-доктора. Артуръ и Жюли продолжали ходить въ грустномъ единеніи своихъ скорбныхъ сердецъ. Недавно, когда они поднимались по уступамъ Монконтура, въ нихъ жила еще смутная надежда, жило еще чувство безпокойнаго счастья, въ которомъ они не смѣли отдать себѣ отчета; но, спускаясь вдоль по плотинѣ, они уже опрокинули хрупкое зданіе, созданное ихъ воображеніемъ, зданіе, на которое они боялись дохнуть, подобно дѣтямъ, предвидящимъ паденіе своихъ карточныхъ домиковъ. У нихъ не было надежды. Въ тотъ же вечеръ лордъ Гренвиль уѣхалъ. Послѣдній взглядъ, брошенный имъ на Жюли, къ сожалѣнію, доказалъ, что съ момента, когда имъ открылась сила ихъ страсти, у него было основаніе бояться самого себя.

На другой день, когда господинъ д'Эглемонъ и его жена, безъ своего спутника, сидѣли въ каретѣ, быстро катившейся по дорогѣ, по которой когда-то, въ 1814 году, ѣхала маркиза, тогда еще не вѣдавшая любви и даже почти проклинавшая ея постоянство,-- въ памяти ея возстали тысячи забытыхъ впечатлѣній. У сердца есть своя память. Иная женщина, неспособная запомнить самыхъ серьезныхъ событій, помнитъ всю свою жизнь вещи, касающіяся ея чувствъ. Такъ и Жюли прекрасно помнила самыя ничтожныя подробности; она съ удовольствіемъ вспоминала всѣ мельчайшіе случаи во время своего перваго путешествія вплоть до мыслей, приходившихъ ей въ голову въ разныхъ мѣстахъ дороги. Викторъ, опять страстно влюбленный въ жену съ тѣхъ поръ, какъ къ ней вернулись ея свѣжесть и красота, прижался къ ней на манеръ влюбленнаго. Но когда онъ захотѣлъ взять ее въ объятія, она тихо отъ него освободилась, найдя какой-то предлогъ, чтобы избѣжать этой невинной ласки. Скоро она почувствовала отвращеніе отъ прикосновенія Виктора, теплоту котораго она ощущала, благодаря близкому сосѣдству съ нимъ. Она захотѣла сѣсть на переднее сидѣнье; но мужъ былъ такъ милъ, что предоставилъ сидѣть ей въ глубинѣ кареты. За это вниманіе она поблагодарила его вздохомъ, котораго онъ не понялъ. Объясняя въ свою пользу грусть своей жены, этотъ прежній гарнизонный обольститель поставилъ ее въ необходимость, вечеромъ, объясниться съ нимъ съ твердостью, которая произвела на него внушительное впечатлѣніе.

-- Другъ мой, сказала она,-- вы уже чуть не убили меня, вы это знаете. Если бы я была еще неопытной молодой дѣвушкой, то могла бы снова начать жертвовать своею жизнью; но я мать, я должна воспитывать дочь, по отношенію къ которой у меня такія же обязанности, какъ и по отношенію къ вамъ. Покоримся же нашему общему несчастію. Вы меньше достойны сожалѣнія, чѣмъ я. Вѣдь съумѣли же вы найти себѣ утѣшенія, которыя воспрещаютъ мнѣ и мой долгъ, и наша общая честь, а главнымъ образомъ природа. Вотъ, прибавила она,-- три письма отъ мадамъ де-Серизи. По разсѣянности вы забыли ихъ въ одномъ изъ ящиковъ; возьмите ихъ. Мое молчаніе доказываетъ вамъ, что во мнѣ вы имѣете снисходительную жену, не требующую отъ васъ жертвъ, на какія сама она обречена законами; но я достаточно размышляла, чтобы признать, что роли наши неодинаковы и что женщинѣ одной предназначено переносить несчастія. Добродѣтель моя основывается на твердо установившихся принципахъ. Я съумѣю прожить безупречно, но дайте же мнѣ жить.

Маркизъ, пораженный логикой, которой любовь научаетъ женщинъ, былъ покоренъ тѣмъ достоинствомъ, какое свойственно имъ въ подобнаго рода обстоятельствахъ. Но инстинктивное отвращеніе, проявляемое Жюли ко всему, что оскорбляло ея любовь и желанія ея сердца, есть одна изъ лучшихъ вещей въ женщинѣ, которая происходить вѣроятно отъ природной добродѣтели, которую не могутъ заставить молчать ни законы, ни цивилизація. Кто осмѣлился бы порицать женщинъ? Заставляя молчать исключительное чувство, не позволяющее имъ принадлежать двумъ мужчинамъ, не похожи ли онѣ на священниковъ безъ вѣры? Если суровые умы осудятъ родъ сдѣлки, заключенной Жюли между ея обязанностями и любовью, то страстныя души уже вмѣняютъ ей это въ преступленіе. И это всеобщее осужденіе является обвиненіемъ или противъ несчастнаго стеченія обстоятельствъ, требующаго нарушенія законовъ, или противъ печальнаго несовершенства учрежденій, на которыхъ покоится европейское общество.

Прошло два года. Въ это время господинъ и госпожа д'Эглемонъ вели свѣтскую жизнь, при чемъ каждый изъ нихъ шелъ своимъ путемъ, встрѣчаясь другъ съ другомъ чаще въ салонахъ, нежели у себя дома: элегантный разводъ, какимъ часто оканчиваются супружества въ большемъ свѣтѣ. Разъ вечеромъ супруги были, противъ обыкновенія, у себя въ гостиной. Генералъ, обѣдавшій обыкновенно внѣ дома, на этотъ разъ остался. У мадамъ д'Эглемонъ обѣдала одна изъ ея пріятельницъ.

-- Вы будете очень счастливы, маркиза, сказалъ господинъ д'Эглемонъ, ставя на столъ чашку, изъ которой онъ только-что пилъ кофе. Маркизъ посмотрѣлъ на мадамъ де-Вимпенъ полуязвительнымъ полугрустнымъ взглядомъ и продолжалъ:-- Я ѣду на большую охоту вмѣстѣ съ оберъ-егермейстеромъ. Въ теченіе цѣлой недѣли, по крайней мѣрѣ, вы будете вдовствовать, а я думаю, что вы этого именно и желаете...

-- Вильямъ, сказалъ онъ лакею, пришедшему взять чашки:-- велите запрягать.

Мадамъ де-Вимпенъ была та самая Луиза, которой мадамъ д'Эглемонъ когда-то собиралась проповѣдывать безбрачіе. Обѣ женщины обмѣнялись выразительнымъ взглядомъ, доказывавшимъ, что Жюли нашла въ подругѣ повѣренную своихъ страданій, повѣренную драгоцѣнную и сострадательную, потому что мадамъ де-Вимпенъ была очень счастлива въ бракѣ; а въ тѣхъ противоположныхъ обстоятельствахъ, въ какихъ онѣ находились, счастье одной гарантировало, можетъ быть, ея преданность несчастно другой. Въ подобныхъ случаяхъ, несходство въ судьбѣ является почти всегда могущественнымъ соединительнымъ звеномъ въ дружбѣ.

-- Развѣ теперь время охоты? спросила Жюли, глядя равнодушно на мужа.

Былъ конецъ марта.

-- Оберъ-егермейстеръ охотится гдѣ и когда онъ хочетъ. Мы ѣдемъ въ королевскій паркъ бить кабановъ.

-- Смотрите, чтобы съ вами чего-нибудь не случилось...

-- Несчастіе всегда непредвидѣнно, отвѣтилъ онъ, улыбаясь.

-- Карета готова, сказалъ Вильямъ.

Генералъ всталъ, поцѣловалъ руку у мадамъ де-Вимпенъ и обратился къ Жюли.

-- Маркиза, еслибъ я палъ жертвою кабана! сказалъ онъ умоляющимъ тономъ.

-- Что это значить? спросила мадамъ де-Вимпенъ.

-- Подойдите, сказала Виктору мадамъ д'Эглемонъ и улыбнулась, какъ бы говоря Луизѣ: ты увидишь.

Жюли подставила мужу шею, но когда онъ подошелъ, чтобы ее поцѣловать, маркиза такъ нагнулась, что супружескій поцѣлуй скользнулъ по рюши ея перелины.

-- Вы будете свидѣтельницей передъ Богомъ, сказалъ маркизъ, обращаясь къ мадамъ де-Вимпенъ:-- мнѣ нуженъ фирманъ, чтобы добиться самой легкой благосклонности. Такъ моя жена понимаетъ любовь. Не знаю, какой хитростью довела она меня до такого положенія. Будьте счастливы.

И онъ ушелъ.

-- Но твой бѣдный мужъ въ самомъ дѣлѣ очень добръ, воскликнула Луиза, когда обѣ женщины остались однѣ. Онъ любитъ тебя.

-- О! не прибавляй ни одного слова къ тому, что ты сказала. Я ненавижу имя, которое ношу...

-- Да, но Викторъ слушаетъ тебя во всемъ, сказала Луиза.

-- Его послушаніе, отвѣчала Жюли,-- основывается частію на томъ большомъ уваженіи, которое я ему внушила. По законамъ, я женщина добродѣтельная: я дѣлаю ему пріятнымъ его домъ, закрываю глаза на его интриги, ничего не беру изъ его средствъ. Онъ можетъ распоряжаться доходами, какъ ему вздумается: я стараюсь только сохранить капиталъ. И этой цѣною я покупаю миръ. Онъ не понимаетъ или не хочетъ понять моего существованія. Но если я руковожу такимъ образомъ моимъ мужемъ, то это не безъ опасеній за проявленіе его характера. Я похожа на вожака медвѣдя, дрожащаго отъ мысли, что въ одинъ прекрасный день намордникъ лопнетъ. Если бы Викторъ сталъ думать, что онъ въ правѣ меня больше не уважать -- я положительно не ручаюсь за то, что можетъ случиться, потому что онъ жестокъ, крайне самолюбивъ, а главное тщеславенъ. Умъ его недостаточно гибокъ, чтобы принять мудрое рѣшеніе въ щекотливыхъ обстоятельствахъ, гдѣ дана будетъ возможность разыграться его дурнымъ страстямъ; онъ слабохарактеренъ, и можетъ быть, предварительно убилъ бы меня, еслибъ не боялся умереть съ горя на другой день. Но мнѣ нечего бояться этого рокового счастья...

Наступило минутное молчаніе, во время котораго мысли обѣихъ подругъ перенеслись на тайную причину подобнаго положенія.

-- Меня очень жестоко послушались, продолжала Жюли, бросая выразительный взглядъ на Луизу.-- А между тѣмъ вѣдь я ему не запрещала писать мнѣ. Да, онъ забылъ меня и былъ правъ. Было бы слишкомъ жестоко, чтобы разбилась и его жизнь! Достаточно моей. Вѣришь ли, дорогая, я читала англійскія газеты съ единственной надеждой увидѣть напечатаннымъ его имя. Но онъ еще не появлялся въ палатѣ лордовъ.

-- Такъ ты знаешь англійскій языкъ?

-- Я тебѣ и не сказала: я выучилась.

-- Бѣдняжка! воскликнула Луиза, беря Жюли за руку.-- Какъ ты можешь еще жить?

-- Это тайна, отвѣчала маркиза, дѣлая почти ребячески наивный жесть.-- Слушай. Я принимаю опіумъ. Мнѣ подала эту мысль исторія герцогини въ Лондонѣ. Ты знаешь, Матурэнъ сдѣлалъ изъ этого романъ. Лавдановыя капли для меня слишкомъ слабы. Я сплю. Бодрствую только семь часовъ, которыя посвящаю дочери...

Луиза смотрѣла въ огонь, не смѣя взглянуть на подругу, страданія которой въ первый разъ развертывались передъ ея глазами.

-- Луиза, сохрани мою тайну, сказала Жюли послѣ минутнаго молчанія.

Вдругъ лакей принесъ маркизѣ письмо.

-- Ахъ! вскричала она, блѣднѣя.

-- Не спрашиваю отъ кого, сказала ей мадамъ де-Вимпенъ.

Маркиза читала, ничего больше не слыша. Подруга ея видѣла, какъ на лицѣ мадамъ д'Эглемонъ отражались взволновавшія ее чувства. Она то блѣднѣла, то краснѣла. Наконецъ она бросила бумагу въ огонь.

-- О, это письмо способно зажечь пламенемъ! Мое сердце разорвется.

Она встала и начала ходить; глаза ея горѣли.

-- Онъ не уѣзжалъ изъ Парижа! воскликнула она.

Ея отрывистая рѣчь прерывалась ужасными паузами. Мадамъ де-Вимпенъ не смѣла ее остановить. И послѣ каждаго перерыва фразы произносились все болѣе и болѣе глухимъ голосомъ. Въ послѣднихъ словахъ было что-то ужасающее.

-- Онъ не переставалъ видѣть меня, безъ моего вѣдома. Одного взгляда на меня каждый день было ему достаточно, чтобы жить. Ты не знаешь, Луиза? Онъ умираетъ и просить разрѣшенія попрощаться со мной. Онъ знаетъ, что мужъ мой уѣхалъ сегодня вечеромъ на нѣсколько дней, и сейчасъ пріѣдетъ. О! я погибну. Я пропала. Послушай? Останься у меня. При двухъ женщинахъ онъ не посмѣетъ! О, останься, я боюсь самой себя.

-- Но мужъ мой знаетъ, что я у тебя обѣдала, отвѣчала мадамъ де-Вимпенъ:-- и долженъ за мной пріѣхать.

-- Я отпущу его до твоего отъѣзда. Я буду нашимъ общимъ палачомъ. Онъ подумаетъ, что я не люблю его. А это письмо! Въ немъ есть фразы, которыя кажутся написаными моимъ глазамъ огненными буквами.

Къ подъѣзду подъѣхала карета.

-- Ахъ, вскричала радостно Жюли,-- онъ является публично, не дѣлая изъ этого тайны.

-- Лордъ Гренвиль, доложилъ лакей.

Маркиза осталась стоять неподвижно. При видѣ худобы и блѣдности Артура нельзя было сохранить строгости. Лордъ Гренвиль казался холоднымъ и спокойнымъ, хотя ему было очень непріятно, что онъ засталъ Жюли не одну. Но на этихъ двухъ женщинъ, знавшихъ тайну его любви, его манера держать себя, звукъ его голоса, выраженіе глазъ -- все дѣйствовало подобно адской машинѣ. И маркиза, и мадамъ де-Вимпенъ обѣ какъ бы застыли въ передавшемся имъ ужасномъ страданіи. Звукъ голоса лорда Гренвиля заставлялъ Жюли такъ дрожать, что она не отвѣчала ему, изъ боязни обнаружить всю силу производимаго имъ на нее дѣйствія; лордъ Гренвиль не смѣлъ смотрѣть на Жюли, такъ что мадамъ де-Вимпенъ вела почти для самой себя безъинтересный разговоръ; Жюли благодарила ее признательнымъ взглядомъ за оказываемую ей помощь. Оба влюбленныхъ должны были приказать молчать своему чувству и держаться въ границахъ долга и приличія. Но скоро доложили о господинѣ де-Вимпенѣ; при видѣ его, обѣ подруги обмѣнялись взглядомъ, понимая безъ словъ новыя затрудненія въ данныхъ обстоятельствахъ. Нельзя было посвящать господина де-Вимпена въ тайну этой драмы, и Луиза не могла представить мужу никакихъ основательныхъ доводовъ, прося его оставить ее у подруги. Когда мадамъ де-Вимпенъ надѣла шаль, Жюли встала какъ бы для того, чтобы помочь ей завязать ее и сказала шепотомъ:

-- Буду мужественна. Чего мнѣ бояться, если онъ пріѣхалъ ко мнѣ публично? Но въ первую минуту, видя въ немъ такую перемѣну, безъ тебя, я упала бы къ его ногамъ.

-- И такъ, Артуръ, вы не послушались меня, сказала дрожащимъ голосомъ мадамъ д'Эглемонъ, садясь опять на маленькій диванчикъ, на который лордъ Гренвиль не осмѣлился сѣсть.

-- Я не могъ больше противиться удовольствію слышать вашъ голосъ и быть подлѣ васъ. Это было безуміемъ. Но я не могу больше владѣть собой. Я хорошо изучилъ самого себя; я слишкомъ слабъ и долженъ умереть. Но умереть не увидѣвъ васъ, не услышавъ шелеста вашего платья, не вызвавъ вашихъ слезъ, какая ужасная смерть!

Онъ хотѣлъ отойти отъ Жюли, но при этомъ, вслѣдствіе его рѣзкаго движенія, у него выпалъ изъ кармана пистолетъ. Маркиза посмотрѣла на это оружіе взглядомъ, не выражавшимъ ни страсти, ни мысли. Лордъ Гренвиль поднялъ пистолетъ, и повидимому, былъ очень недоволенъ этой случайностью, которая могла быть принята за уловку влюбленнаго.

-- Артуръ, сказала Жюли.

-- Я пришелъ сюда въ полномъ отчаяніи, сказалъ онъ, я хотѣлъ... Онъ остановился.

-- Вы хотѣли убить себя у меня въ домѣ! воскликнула она.

-- Не одного себя, тихо сказалъ онъ.

-- Такъ, можетъ быть, моего мужа?

-- Нѣтъ, нѣтъ, воскликнулъ онъ задыхающимся голосомъ. Но успокойтесь, мое роковое намѣреніе прошло. Когда я вошелъ и увидалъ васъ, то почувствовалъ въ себѣ мужество молчать и умереть одному.

Жюли встала и бросилась въ объятія Артура, который, не смотря на рыданія своей возлюбленной, разобралъ два слова, полныхъ страсти.

-- Узнать счастье и умереть, сказала она. Да, я согласна!

Въ этомъ глубокомъ крикѣ, крикѣ природы и любви, которому подчиняются женщины безъ вѣры -- была вся исторія Жюли. Артуръ схватилъ ее со всею силою, какую придаетъ неожиданное счастье, и понесъ на диванъ. Но вдругъ маркиза вырвалась изъ объятій своего возлюбленнаго; посмотрѣла на него пристальнымъ взглядомъ, полнымъ отчаянія, взяла его за руку, схватила свѣчу и потащила его въ свою спальню; дойдя до постели Елены, она тихонько откинула занавѣски и открыла ребенка, заслонивъ рукой огонь, чтобы свѣтъ не обезпокоилъ прозрачныхъ, едва закрытыхъ вѣкъ дѣвочки. Елена спала, раскинувъ ручонки и улыбалась во снѣ. Жюли показала лорду Гренвилю глазами на ребенка. Взглядъ этотъ говорилъ все.

-- Мужа мы можемъ бросить, даже когда онъ насъ любитъ. Мужчина существо сильное, у него есть утѣшенія. Мы можемъ презирать законы свѣта. Но ребенокъ безъ матери!..

Всѣ эти и тысячи другихъ нѣжныхъ мыслей были въ ея взглядѣ.

-- Мы можемъ увезти ее, прошепталъ англичанинъ. Я буду ее любить.

-- Мама, сказала, пробуждаясь, Елена.

При этомъ словѣ Жюли залилась слезами. Лордъ Гренвиль сидѣлъ мрачный и нѣмой, скрестивъ на груди руки.

-- Мама!

Это милое, наивное обращеніе пробудило столько благородныхъ чувствъ и столько неотразимыхъ симпатій, что любовь была на минуту подавлена голосомъ материнства. Жюли не была больше женщиной, она была матерью. Лордъ Гренвиль упорствовалъ недолго: его побѣдили слезы Жюли. Въ эту минуту, открывшаяся съ шумомъ дверь и слова: мадамъ д'Эглемонъ, вы здѣсь? раздались подобно удару грома въ сердцахъ влюбленныхъ. Маркизъ вернулся. Прежде чѣмъ Жюли успѣла придти въ себя, генералъ шелъ изъ своей комнаты въ комнату жены. Онѣ были смежны. По счастію, Жюли сдѣлала знакъ лорду Гренвилю, и онъ бросился въ уборную. Маркиза быстро заперла за нимъ дверь.

-- Вотъ и я! сказалъ ей Викторъ. Охота не состоялась. Я собираюсь лечь спать.

-- Спокойной ночи, сказала она. Я сдѣлаю то же самое. Позвольте мнѣ раздѣться.

-- Вы сегодня что-то очень сердиты, маркиза. Я вамъ повинуюсь.

Генералъ вернулся въ свою комнату. Жюли проводила его, чтобы запереть за нимъ дверь, и бросилась освобождать лорда Гренвиля. Къ ней вернулось все ея присутствіе духа, и визитъ ея прежняго доктора показался ей совершенно естественнымъ; она могла оставить его въ гостиной, уйдя укладывать дочь, и хотѣла сказать ему, чтобы онъ прошелъ туда потихоньку; но, открывъ дверь уборной, она пронзительно закричала. Пальцы лорда Гренвиля были захвачены и раздавлены дверью.

-- Что съ тобой такое? спросилъ у нея мужъ.

-- Ничего, ничего, отвѣчала она; я уколола себѣ палецъ булавкой.

Дверь, которой сообщались ихъ комнаты вдругъ отворилась. Маркиза подумала, что мужъ пришелъ, безпокоясь за нее и продляла эту заботливость, въ которой не участвовало сердце. Она едва успѣла запереть уборную, такъ что лордъ Гренвиль не успѣлъ еще вынуть руки. Дѣйствительно, генералъ пришелъ опять, но маркиза ошиблась,-- онъ явился по причинѣ собственнаго безпокойства.

-- Не можешь ли ты дать мнѣ шелковый платокъ? Этотъ негодяй Карлъ не оставляетъ мнѣ ни одного головного платка. Въ первое время нашего супружества ты такъ тщательно заботилась о самыхъ мельчайшихъ моихъ нуждахъ, что мнѣ это даже надоѣдало. Но, къ несчастью, медовый мѣсяцъ недолго длился ни для меня, ни для моихъ галстуковъ. Теперь я предоставленъ попеченію этихъ людей, которые всѣ смѣются надо мной.

-- Вотъ вамъ платокъ. Вы не заходили въ гостиную?

-- Нѣтъ.

-- Можетъ вы встрѣтились бы тамъ съ лордомъ Гренвилемъ.

-- Онъ въ Парижѣ?

-- Повидимому.

-- О! иду, иду; этотъ милый докторъ.

-- Но, должно быть, онъ уже уѣхалъ, воскликнула Жюли.

Маркизъ стоялъ въ эту минуту посреди комнаты и повязывался фуляромъ, смотря на себя съ удовольствіемъ въ зеркало.

-- Не знаю, гдѣ наши люди, говорилъ онъ. Я уже три раза звонилъ Карлу, но онъ не явился. У васъ тоже нѣтъ горничной. Позвоните ей пожалуйста. Мнѣ хотѣлось бы имѣть на ночь лишнее одѣяло.

-- Полины нѣтъ дома, сухо отвѣчала маркиза.

-- Въ полночь?!. сказалъ генералъ.

-- Я позволила ей идти въ Оперу.

-- Странно, сказалъ маркизъ раздѣваясь. Мнѣ показалось, что я видѣлъ ее, поднимаясь по лѣстницѣ.

-- Значить, она вернулась, сказала Жюли, выражая нетерпѣніе.

Затѣмъ, чтобы не возбудить подозрѣній мужа, маркиза дернула за снурокъ отъ звонка, но слабо.

Никто не узналъ хорошенько событій этой ночи. На другой день маркиза д'Эглемонъ слегла на нѣсколько дней въ постель.

-- Что у тебя случилось такого особеннаго, что всѣ говорятъ о твоей женѣ? спросилъ господинъ де-Ронкероль у господина д'Эглемона, нѣсколько дней спустя послѣ этой знаменательной ночи.

-- Вѣрь мнѣ, не женись, отвѣчалъ д'Эглемонъ. Загорѣлась занавѣска у постели Елены; жена моя такъ испугалась, что, какъ говоритъ докторъ, заболѣла на цѣлый годъ. Ты женишься на хорошенькой женщинѣ -- она дурнѣетъ; женишься на здоровой дѣвушкѣ -- она дѣлается хилой; ты считаешь ее страстной,-- она оказывается холодной, или, холодная по наружности, она на самомъ дѣлѣ такъ страстна, что убиваетъ тебя, или обезчещиваетъ. То самое кроткое существо оказывается своенравнымъ, а между тѣмъ своенравныя никогда не дѣлаются кроткими; то ребенокъ, котораго ты считаешь ничтожнымъ и слабымъ -- проявляетъ по отношенію къ тебѣ желѣзную волю и дьявольскій умъ. Я усталъ отъ брака.

-- Или отъ жены.

-- Это было бы трудно. Кстати. Пойдемъ вмѣстѣ въ Saint-Thomas d'Aquin смотрѣть на похороны лорда Гренвиля?

-- Странное времяпрепровожденіе. Но извѣстна ли истинная причина смерти? спросилъ Ронкероль.

-- Его лакей предполагаетъ, что онъ простоялъ цѣлую ночь на наружномъ выступѣ окна, чтобы спасти честь своей любовницы; а эти дни было чертовски холодно!

-- Подобное самоотверженіе было бы очень почтенно у насъ, старыхъ волокить, но лордъ Гренвиль молодъ и притомъ англичанинъ. Эти англичане всегда хотятъ оригинальничать.

-- Ба! отвѣтилъ д'Эглемонъ: подобный героизмъ зависитъ также отъ женщины, которая его внушаетъ, и ужъ, конечно, не изъ-за моей жены умеръ этотъ бѣдный Артуръ.