Тьма

I.

Мракъ сентябрьскаго вечера сгустился до того, что не видно даже лошадей, которыя плетутся шагомъ, чавкая копытами по грязи и съ трудомъ вытаскивая изъ нея повозку...

Холодный вѣтеръ свищетъ въ лѣсу, и огромныя ели, едва различимыя во тьмѣ, отчаянно, словно въ какой-то тревогѣ, качаютъ своими вершинами и рѣзко шуршатъ сухой хвоей.

И въ ихъ неумолимомъ, тревожномъ шорохѣ чудится чей-то полузаглушенный крикъ, чья-то мольба о помощи, какъ будто гдѣ-то близко, въ непроницаемой чащѣ лѣса, готово свершиться какое-то ужасное злодѣяніе...

-- Смотрите, смотрите... Вонъ тамъ... тамъ...-- торопливо шепчутъ испуганныя ели и раскачиваются такъ, словно хотятъ сорваться отъ ужаса съ мѣста и бѣжать, бѣжать...

-- Эй, ямщикъ! Да понукай, что-ли... Заснулъ!-- крикнулъ изъ повозки Павелъ Львовичъ, на котораго шумъ лѣса навѣвалъ неопредѣленную тревогу. Этотъ крикъ прозвучалъ такъ слабо, подавленно, какъ будто окружающая тьма была густа, какъ кисея...

Сегодня Павелъ Львовичъ испыталъ рядъ непріятностей, которыя въ конецъ испортили его настроеніе: прежде всего съ самаго утра испортилась погода... Затѣмъ, школы, которыя онъ посѣтилъ сегодня, какъ инспекторъ училищъ,-- попались самыя убогія и жалкія... Чортъ знаетъ, что за школы,-- одна мерзость!.. Учителя казались тоже какими-то забитыми ремесленниками, безучастными къ своему дѣлу... Управа иногда пристраиваетъ всякій сбродъ!.. А какъ жалко смотрѣть на учениковъ, на этихъ бѣдныхъ ребятишекъ, которые съ такимъ довѣріемъ идутъ въ школу за знаніемъ. И что имъ даютъ тамъ!.. Что значатъ имъ тѣ крохи знанія, нищенскія крохи, которыя они получаютъ и которыя, все равно, безслѣдно потонутъ въ глухой непоколебимой тьмѣ деревенской жизни... Э-эхъ, то-ли надо на самомъ дѣлѣ! О томъ-ли мечталъ Павелъ Львовичъ?!. А приходится радоваться и такому суррогату, приходится дрожать и за его существованіе... Однимъ словомъ, гадость -- и больше ничего! Скверная служба, чортъ бы ее взялъ!..

А было время, когда такая же, вотъ, какъ теперь, хмурая погода не навѣвала на Павла Львовича никакого унынія. Напротивъ, она еще больше оттѣняла тотъ свѣтъ, который свѣтилъ внутри его: вотъ, въ этой-то именно тьмѣ, въ этой-то глуши и думалъ тогда Павелъ Львовичъ "зажечь" тутъ и тамъ "свѣтлые маяки", около которыхъ такъ хорошо будетъ "отогрѣться народной душѣ, окоченѣвшей отъ невѣжества"... Да, такимъ именно "высокимъ штилемъ" писалъ тогда самъ Павелъ Львовичъ корреспонденціи въ газеты, "отмѣчая утѣшительные факты", "сообщая объ отрадномъ явленіи, свидѣтельствующемъ о ростѣ..." и т. д. Хотя рѣчь шла, напримѣръ, всего лишь объ открытіи какой-нибудь новой школы въ плохомъ помѣщеніи, съ грошовымъ учителемъ... Тогда Павелъ Львовичъ безъ устали ѣздилъ по уѣзду, писалъ доклады, ходатайства, статьи... Въ нихъ онъ кипятился, возмущался, усовѣщевалъ, доказывалъ, просилъ... Иногда, хотя и очень рѣдко, ему удавалось кое что сдѣлать хорошее; большею же частью изъ всѣхъ его хлопотъ не выходило ровно ничего. Онъ, напримѣръ, старался улучшить составъ учителей, а разные "наши почтенные" втирали своихъ protèges, невѣжественныхъ, никуда негодныхъ... Онъ хлопоталъ объ увеличеніи числа школъ, о томъ, чтобы онѣ были лучше обставлены. Но уѣздишко былъ бѣдный, разоренный. Увеличивать смѣту, обременять захудалыхъ мужиковъ новымъ поборомъ было бы прямо безбожно... И школъ было мало, и помѣщались онѣ въ тѣсныхъ избахъ, и учили тамъ дешевые, полуголодные учителя... Да и эти-то убогія школы нѣкоторые гласные не разъ предлагали уѣздному собранію передать духовному вѣдомству...

Павелъ Львовичъ старался заинтересовать и увлечь школьнымъ дѣломъ разныхъ вліятельныхъ дѣятелей уѣзда, а ему отвѣчали: "Да что вы это, батенька,-- чего вы такъ горячитесь?.. Конечно, образованіе... народное просвѣщеніе... Это само собой... кто говоритъ объ этомъ... Но вѣдь дѣло идетъ себѣ по маленьку. Чего же вамъ еще?.. Мы бы рады были въ каждой деревнѣ по школѣ устроить, да гдѣ средствъ-то взять?.. Нынче, вонъ, еще неурожай... голодъ... Не до жиру, быть бы живу... Не перескочишь!.."

Изъ "округа же", въ отвѣтъ на всѣ представленія и ходатайства Павла Львовича, получались только указанія на разные "циркуляры", а иногда дѣлались и внушительныя "предостереженія"... Горячо ратовалъ за народное образованіе лишь одинъ членъ управы, "изъ духовнаго званія", но и то потому, что этимъ средствомъ онъ хотѣлъ обратить на себя вниманіе либеральнаго губернатора и получить какое-нибудь хорошенькое мѣстечко, вродѣ земскаго начальника...

-- Да, свинство все, чортъ бы ихъ всѣхъ взялъ!-- бормочетъ Павелъ Львовичъ, который любилъ сильно выражаться въ минуты раздраженія.

-- Тоже о просвѣщеніи толкуютъ... Дубины!.. Все выслужиться хотятъ... впередъ забѣжать... Подхалимы!.. А на самомъ дѣлѣ хоть завтра же всѣ школы закрой -- никто не охнетъ... Тише ты,-- чортъ!.. Всѣ бока обломалъ... Костоломка, а не дорога... Скоты! Цѣлую прорву земскихъ денегъ въ нее вбили, желѣзную дорогу на нихъ выстроить можно бы было, а все толку мало!.. Они только о своихъ карманахъ думаютъ... Они только себѣ руки грѣютъ, прохвосты.

Подъ словомъ "они" Павелъ Львовичъ подразумѣвалъ всѣхъ уѣздныхъ дѣльцовъ, всѣхъ земскихъ чиновъ, полицію, подрядчиковъ... Всѣ стоятъ одинъ другого, всѣ прохвосты -- и больше ничего!

Да, все скверно и нескладно!.. И такое раздраженное недовольство всѣми и всѣмъ овладѣвало Павломъ Львовичемъ въ послѣднее время все чаще и чаще. Возвращаясь домой, онъ уже не строчилъ докладовъ и прочее,-- "все равно ничего не выйдетъ"...-- а усталый, разбитый, бросался на кушетку и чувствовалъ, что онъ начинаетъ ненавидѣть и свою унылую холостую квартиру, и дрянной городишко, и всѣхъ, съ кѣмъ онъ сталкивался по дѣламъ... Всѣ эти Иваны Иванычи и Иваны Петровичи или отъявленная дрянь, сплетники, картежники, или добродушные захолустные идіоты... Возлѣ нѣтъ ни одного близкаго человѣка! Никого!.. Захворай онъ, умри -- никому до него нѣтъ дѣла. А уже надвигается больная, угрюмая старость... да она даже и пришла уже,-- уже провела на его лицѣ морщины, посыпала его волосы сѣдиной... Быть можетъ, отъ ея холоднаго дыханія и стынутъ внутри его прежнія надежды, энергія, увлеченіе... Да, это начало конца!..

Но какъ же это случилось? Когда же успѣла пройти вся его жизнь?... Прежде, всецѣло занятый дѣломъ, Павелъ Львовичъ какъ-то не задумывался объ этомъ, о себѣ, о своей личной жизни, о будущемъ... Тогда ему было просто некогда, недосугъ заниматься этимъ. Онъ все ѣздилъ, ѣздилъ, хлопоталъ, а годы все шли, шли... Дѣло мало-по-малу стало привычнымъ, будничнымъ... И Павелъ Львовичъ все чаще спрашивалъ себя: что же онъ сдѣлалъ? къ чему пришелъ?.. Всѣ его друзья давно разбрелись по разнымъ дорогамъ... Кто измѣнилъ и продался; кто махнулъ на все рукой и спился... кто приноровился къ средѣ и влачилъ жалкое, приниженное существованіе... И эти товарищи, и всѣ ихъ лучшія стремленія, ихъ время -- какъ-то смиренно, какъ будто оплеванное, отошло въ сторонку, уступая дорогу... Въ эту темную ночь, подъ шумъ лѣса эти мрачныя мысли назойливо толпились въ головѣ Павла Львовича.

"Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ результаты?-- думалъ онъ.-- Что сдѣлано нами? Какой слѣдъ оставили мы въ жизни"?.. Тусклой и безцвѣтной полосой прошло ихъ время... Все также глухо захолустье... Кругомъ остается все по-старому: тотъ же скверный городишка, та же сѣренькая жизнь, тѣ же грубость и произволъ, сплетни и дрязги, та же мертвая спячка, тѣ же низменные интересы... Деревня по-прежнему коснѣетъ въ невѣжествѣ... Все то же! Кромѣ того, что народъ обнищалъ еще болѣе, что общество еще болѣе оскудѣло духовно... И самъ онъ, Павелъ Львовичъ, уже устарѣлъ, уже растратилъ свои силы.. Его пѣсенка уже спѣта... да, спѣта!..

Отъ этой мысли Павлу Львовичу стало опять такъ холодно, жутко. Ему во что бы то ни стало захотѣлось вырваться изъ этой тьмы, не слышать раздражающаго шороха елей, уйти отъ гнетущихъ думъ...

-- Эй, ямщикъ! Въ Чистыхъ Полянахъ поверни къ Черновымъ!-- крикнулъ онъ.

--

II.

Съ земскимъ начальникомъ Черновымъ, Павелъ Львовичъ встрѣчался нѣсколько разъ въ клубѣ, куда Черновъ заглядывалъ, когда пріѣзжалъ въ городъ изъ своего участка. Жену же его, Марью Михайловну, Павелъ Львовичъ зналъ когда-то очень хорошо, такъ какъ прежде, до замужества, она долго служила въ ихъ земствѣ учительницей. Тогда Павелъ Львовичъ ставилъ ее всѣмъ въ примѣръ, какъ хорошую, преданную дѣлу, "идейную" труженицу. И дѣйствительно, она, какъ будто вся и навсегда, ушла въ свою работу. Не довольствуясь занятіями въ школѣ, она уговорила крестьянъ завести библіотеку и волшебный фонарь, устроила въ селѣ общество трезвости, открыла чайную-столовую... Она словно нарочно выдумывала себѣ разныя дѣла, чтобы все хлопотать, хлопотать... Ей тогда было уже подъ тридцать лѣтъ и о какой-либо перемѣнѣ ея жизни, казалось, не могло быть и рѣчи. Но вдругъ разнесся слухъ, что она выходитъ замужъ за Чернова, который служилъ въ томъ же участкѣ, гдѣ учила и она. Павелъ Львовичъ сначала положительно не повѣрилъ этому слуху, принявъ его за обычную "грязную сплетню".

-- Ну, знаете, Марья Михайловна, какія про васъ вещи разсказываютъ!-- началъ онъ, завернувъ по обыкновенію къ ней, чтобы "отвести душу" за самоварчикомъ и бесѣдой:

-- Выдумали, понимаете ли, что вы замужъ выходите!.. Да-съ, представьте! Это вы-то?!. Ха-ха-ха!.. Чортъ знаетъ, что такое! Вѣдь, надо же выдумать такую чепуху!..

-- Нѣтъ, это правда... Я, дѣйствительно, выхожу...-- покраснѣвъ до самыхъ ушей, тихо отвѣтила дѣвушка.

-- Ну, полноте! Что за пустяки!-- ничего не замѣчая, смѣялся Павелъ Львовичъ.-- Шутите съ кѣмъ другимъ, а не со мной... Васъ-то я, кажется, знаю достаточно! Чтобы вы, наша лучшая учительница, бросили свое дѣло, свою школу да, чортъ знаетъ зачѣмъ, замужъ пошли... Ерунда! Не повѣрю-съ!.. Наконецъ, вѣдь вы уже тово!.. Извините... не дѣвочка... Вамъ это уже и не къ лицу...

Онъ вдругъ умолкъ, пораженный тихимъ, жалкимъ плачемъ учительницы.

-- Марья Михайловна! Голубушка! Да что вы это?..-- забормоталъ онъ, смѣшавшись.-- Простите меня, ради Христа!. Вѣдь я думалъ, что это не тово... Ей-Богу. А если это серьезно -- тогда, конечно, другое дѣло...

Самоваръ чуть слышно допѣвалъ свою пѣсенку. Кругомъ стало какъ-то грустно-тихо... Павелъ Львовичъ только теперь въ первый разъ замѣтилъ всю неприглядность учительской комнаты: грязноватыя стѣны, истрепанные учебники, груды аспидныхъ досокъ и тетрадей на столахъ... Въ окна глядѣлъ мутный, осенній денекъ. Деревенская улица представляла изъ себя какое-то мѣсиво изъ навоза и грязи. Виднѣлись темныя, намокшія избы... Озябшая лошаденка дремала у стѣны, отвѣсивъ нижнюю губу... И ни одного свѣтлаго пятна, ничего жизнерадостнаго, ободряющаго... Тамъ, гдѣ-то далеко, въ большихъ городахъ, "гремятъ витіи, кипитъ словесная война", тамъ умъ и талантъ, поэзія и искусство скрашиваютъ своимъ свѣтомъ пошлость дѣйствительности... Тамъ жизнь кипитъ и сверкаетъ, хотя бы и мишурнымъ блескомъ... Здѣсь -- только одинъ монотонный трудъ, мелкія заботы, полунужда... Здѣсь только одна проза,-- сѣрая, унылая проза, которая дѣлаетъ жизнь удручающе тусклой...

"А вѣдь она еще очень недурна, не смотря на года... да, и даже очень мила!.. въ самомъ дѣлѣ"...-- невольно подумалъ Павелъ Львовичъ, въ первый разъ внимательнѣе всматриваясь въ дѣвушку. До сихъ поръ онъ какъ-то мало обращалъ вниманія на ея внѣшность. "Стройная фигура... тяжелая коса... и эти добрые, сѣрые глаза, которые дѣлаютъ ее такой симлатичной... Хотя кое-гдѣ замѣтны уже морщинки... Цвѣтъ лица тоже немного желтоватъ... Пройдетъ еще нѣсколько лѣтъ -- и она устарѣетъ совсѣмъ, и все кончится,-- жизнь останется позади... И вотъ, бѣдняжка спохватилась и цѣпляется за первый попавшійся случай... Да... Ну, и что же? И пусть выходитъ... Ея воля... мнѣ-то какое дѣло?.. Хотя все-таки жаль... Да, жаль!-- Привычка... И она была такая отзывчивая; съ ней чувствовалось такъ хорошо, легко... Какая, должно быть, славная жена и мать выйдетъ изъ нея!.. Но одной хорошей учительницей будетъ еще меньше... А ихъ и безъ того немного... И теперь не къ кому будетъ заѣхать, не съ кѣмъ поговорить по душѣ... Чортъ знаетъ, какъ глупо устраивается все на свѣтѣ!..

-- Прощайте, Павелъ Львовичъ!-- провожая его, растроганно проговорила дѣвушка.-- Если бы вы знали, какъ мнѣ больно покидать все это -- школу, ребятишекъ и... васъ... Со всѣмъ этимъ я такъ сжилась... О васъ у меня навсегда сохранится самое свѣтлое воспоминаніе! Сколько разъ вы ободряли меня, помогали совѣтами... Спасибо, спасибо вамъ! Я васъ никогда, никогда не забуду!.. Вы такой... такой... хорошій...

Дѣвушка говорила такъ горячо, смотрѣла на него такъ преданно, съ какимъ-то затаеннымъ, робкимъ вопросомъ, что Павлу Львовичу стало ясно все... "Что же?.. Вѣдь, еще не поздно... Она еще свободна", пронеслось у него въ головѣ: "Вѣдь стоитъ только сказать слово... одно слово"...

Но это "слово" такъ и не сказалось. "Блажь все это, минутное настроеніе... Пройдетъ!" -- рѣшилъ онъ.

-- Э-эхъ! Марья Михайловна! Измѣнили вы намъ... Не ожидалъ-съ!-- произнесъ только онъ съ невольной досадой.

-- Что дѣлать... тяжело стало...-- прошептала она.-- Все одна... все одна... А тамъ будетъ хоть свой уголъ... своя семья... Вы хорошій, добрый... Вы поймете...

-- Да, да! я понимаю, понимаю...-- отвѣтилъ онъ, въ послѣдній разъ крѣпко пожимая ея руку.

Съ тѣхъ поръ прошло уже нѣсколько лѣтъ. Хотя Черновы жили въ селѣ того же уѣзда, гдѣ служилъ Павелъ Львовичъ, но онъ избѣгалъ встрѣчи съ ними: зачѣмъ тревожить старое?..

Но забыть это "старое" онъ все-таки не могъ. Въ тяжелыя минуты, когда одиночество давило его особенно сильно, ему нерѣдко вспоминался образъ дѣвушки съ заплаканными глазами, которые смотрѣли на него съ затаеннымъ, тревожнымъ вопросомъ...

Вспомнился онъ и теперь, подъ вліяніемъ этой ненастной ночи, этой непроглядной тьмы...

III.

Въ столовой, куда вошелъ Павелъ Львовичъ, стоялъ дѣтскій визгъ, плачъ, крикъ...

-- Боже мой! Павелъ Львовичъ! Да неужели это вы?!. Я просто глазамъ не вѣрю!-- увидѣвъ его, вся просіяла Чернова, такъ что на ея щекахъ выступилъ даже румянецъ. Она пошла къ нему на встрѣчу, оставивъ своихъ двухъ дѣтей, которые сидѣли около стола и кричали такъ, что ихъ лица были красны отъ натуги.

-- Ахъ, какъ я рада, какъ я рада!-- повторила она.-- Столько лѣтъ не видались!.. Наконецъ-то, вы вспомнили!.. Простите, что я встрѣчаю васъ по домашнему: знаете, дѣти... Но, Боже мой, если бы вы знали, какъ я рада!.. Вѣдь я совсѣмъ, совсѣмъ и не думала, и не ожидала!..

Павелъ Львовичъ, тоже взволнованный, бормоталъ въ отвѣтъ какія-то извиненія, что-то на счетъ дурной погоды, тьмы, желанія навѣстить, поговорить... вспомнить...

-- Благодарю, благодарю васъ! Спасибо, что не забыли... Я такъ часто вспоминаю старое, прежнее...-- со вздохомъ сказала Чернова; но въ это время дѣтскій плачъ усилился, и она опять занялась дѣтьми:

-- Вы ужъ извините, пожалуйста... Я вотъ сейчасъ управлюсь...

-- Ну, тише же, тише, дѣти!.. Коля, Настя!.. Ахъ, безстыдники, вы хоть дяди-то постыдились-бы!.. Слышите? Замолчите!.. Что же вы не садитесь, Павелъ Львовичъ? Пожалуйста, не обращайте на нихъ вниманія... мужа нѣтъ дома -- онъ уѣхалъ по участку, а я, вотъ, все съ дѣтьми... Вы желаете чаю?.. Няня, дай же сюда стаканъ... А вы давали дѣтямъ тресковаго жиру? Нѣтъ?.. Ахъ, ничего-то вы не сдѣлаете во время!.. Простите Павелъ Львовичъ!.. Няня, дайте сюда стклянку... Коля, открой ротикъ, будь умникомъ!.. Ну, выпей же, выпей, голубчикъ!

-- Н-ни на-до!.. Ни на-до!..-- пронзительно закричалъ мальчикъ.

-- Пей, тебѣ говорятъ! Пей и замолчи!-- прикрикнула Чернова.-- Если ты выпьешь, я тебѣ дамъ конфетку...

-- Шоколадную?-- сразу переставъ плакать, съ любопытствомъ спросилъ ребенокъ.

-- Да, да, шоколадную! Только выпей, пожалуйста!

Морщась и швыркая носомъ, ребенокъ выпилъ лѣкарство.

-- Ну-съ, такъ разсказывайте,-- обратилась опять Чернова къ Павлу Львовичу.-- Мы такъ давно не видались. За это время произошло такъ много всякихъ перемѣнъ... А! Что это? Я вижу у васъ сѣдые волосы!.. И такъ много! А-яй!..

-- Старикомъ становлюсь,-- усмѣхнулся онъ.-- Да и, вообще, жизнь не краситъ...

-- Да? Это немножко странно слышать отъ васъ: вы всегда казались такимъ уравновѣшеннымъ, довольнымъ... Просто завидно становилось!

-- Мама! Дай и мнѣ конфетку!-- капризно перебила дѣвочка.

-- Я уже тебѣ давала,-- больше нельзя, голубушка: у тебя животикъ заболитъ...

-- Дай, мамка!..

-- Я же тебѣ говорю -- нельзя! Понимаешь?

-- Дай, мамка, да-ай!-- завизжала дѣвочка, забарабанивъ по стулу руками и ногами.-- Мамка дура... дура... дура...

-- О, Боже мой, Боже мой! Они меня уморятъ!-- простонала мать.-- Ну, что ты такъ орешь? Заткни хоть на минуту ротъ-то. Слова сказать не дадутъ... Ну, на, на, ѣшь ты, ѣшь, только замолчи, Христа ради!.. Ахъ, какія несносныя дѣти!.. Няня! Они хотятъ спать и потому капризничаютъ еще больше... Возьмите Колю, а я Настю. Извините, Павелъ Львовичъ! я сейчасъ вернусь, только уложу ихъ...

Павелъ Львовичъ остался одинъ. Въ комнатѣ былъ тотъ безпорядокъ, какой бываетъ тамъ, гдѣ полновластно царятъ дѣти: стулья были сдвинуты для какой-то игры въ два ряда; всюду валялись какія-то тряпки, растерзанныя куклы, изломанныя игрушки. Пахло чѣмъ-то кислымъ, дѣтскимъ. Въ отворенную дверь виднѣлись въ залѣ кресла, диванъ, бархатная скатерть на ломберномъ столѣ, уродливая "гостиная" лампа, на стѣнѣ преміи "Нивы" въ золоченыхъ рамкахъ. Все такъ, какъ бываетъ у всѣхъ "порядочныхъ" людей уѣзда: банально, изрядно неряшливо, запылено и скучно, скучно...

-- Слава Богу, уснули!-- произнесла Марья Михайловна, входя и устало опускаясь на стулъ.

-- Ахъ, какъ эти ребята меня мучаютъ!-- вздохнувъ, продолжала она.-- Иногда всю ночь напролетъ не дадутъ глазъ сомкнуть... Ни днемъ, ни ночью нѣтъ покоя. Это просто невыносимо!..

-- Дѣти... Они всегда такъ,-- неопредѣленно замѣтилъ Павелъ Львовичъ.

-- Нѣтъ, это какія-то особенно безпокойныя дѣти! Впрочемъ, это можетъ быть отъ болѣзни... Они постоянно больны: то у одной кашель, то у другого животикъ заболѣлъ; не успѣетъ это пройти,-- опять что-нибудь другое. А какъ ужасно, когда они умираютъ! Когда умеръ мой первенецъ, я думала, что я не переживу этого... Боялись, чтобы я не сошла съ ума... И они такія слабенькія, худосочныя, только на лѣкарствахъ и живутъ... Настѣ даже дѣлаемъ горчичныя ванны для укрѣпленія. Докторъ говоритъ, что такія дѣти бываютъ у пожилыхъ родителей. Кто знаетъ... Но отвѣтственность родителей огромна, а воспитаніе такъ трудно!.. У нихъ и теперь уже проявляются дурныя наклонности... А потомъ дѣтей нужно будетъ учить,-- опять заботы и заботы... Мужу нужно будетъ переводиться, гдѣ есть гимназіи. Удастся ли это -- еще неизвѣстно: у мужа много непріятностей по службѣ, всюду интриги... Здоровье его тоже слабое, онъ все кашляетъ. И онъ такой раздражительный... Конечно, отъ болѣзни, но все-таки... Я сама тоже нервная. На мнѣ сильно отзывается всякая мелочь...

Марья Михайловна опять вздохнула и замолчала, задумчиво перебирая на столѣ начатое шитье. "Да, вижу... Невесело живется и тебѣ..." думалъ Павелъ Львовичъ, разсматривая ея похудѣвшее, болѣзненно блѣдное лицо, на которомъ навсегда залегла какая-то непрестанная тревога...

-- Впрочемъ, вы не подумайте, что я жалуюсь,-- сказала Чернова, опуская глаза.-- Я уже привыкла... Жизнь вѣдь совсѣмъ не то, какъ мы ее когда-то представляли... въ молодости... И все выходитъ совсѣмъ не такъ, какъ думаешь...

-- Да, не такъ!.. Совсѣмъ, совсѣмъ не такъ!-- печально подтвердилъ и Павелъ Львовичъ, кивнувъ головой.

-- Знаете, семейная жизнь... женщины, по крайней мѣрѣ...-- добавила Марья Михайловна.-- Она отнимаетъ все время. Некогда даже почитать, некогда чѣмъ-нибудь развлечься... Выйти на улицу, прогуляться даже некогда! Повѣрите ли, я часто не выхожу изъ дому по цѣлымъ недѣлямъ... Здѣсь устраиваются народныя чтенія, меня просили читать, но я должна была отказаться и отъ этого... А прежде... Помните?.. Что подѣлаешь! Дѣти... Только съ ними и возишься, только за ними и ухаживаешь. А когда подумаешь, что съ ними будетъ впереди, такъ просто ужасъ беретъ: сколько имъ придется перенести всего!.. Одно ученіе чего стоитъ,-- столько лѣтъ и такъ трудно! Они же такія слабыя, больныя... Что-то будетъ? Сколько испытаютъ они огорченій, неудачъ... А потомъ что? Какая судьба ждетъ ихъ, когда они выростутъ? Что изъ нихъ выйдетъ?.. Неужели и они будутъ несчастны?.. Неудачный бракъ,-- вѣдь это бываетъ такъ часто,-- или что-нибудь другое.. Ну, еще Коля -- мальчикъ, а Настя? Вѣдь положеніе нашихъ дѣвушекъ такъ печально... И вотъ, я все думаю, думаю объ этомъ... И мнѣ все кажется, что вотъ-вотъ случится какая нибудь катастрофа, случится какое нибудь несчастіе, горе, которое все разобьетъ, исковеркаетъ... Мало ли что можетъ быть! Умретъ вдругъ мужъ... или его уволятъ... Куда мы дѣнемся съ дѣтьми?.. Или умрутъ вдругъ дѣти... Иногда мнѣ приходитъ въ голову ужасная мысль: не лучше ли даже это?.. Я, конечно, ихъ не пережила бы, но за то они не будутъ страдать... Зачѣмъ они родились? Сама живешь... Богъ знаетъ какъ... И они будутъ тоже мучиться всю жизнь... а потомъ -- ихъ дѣти... Да къ чему же, къ чему все это?.. Ахъ, какія это страшныя мысли! Конечно, это отъ нервовъ... Мнѣ нужно лѣчиться, нуженъ покой, а развѣ это возможно!..

Чернова говорила монотоннымъ, усталымъ голосомъ, какъ будто думая вслухъ.

-- Впрочемъ, что же я -- все о себѣ, все о себѣ,-- спохватилась она.-- Обрадовалась, что есть съ кѣмъ поговорить, и разболталась... Про васъ ничего и не спрошу. Вы вѣдь ничего этого не испытали: вы свободны, одиноки, у васъ есть симпатичное, хорошее дѣло, которое и я когда-то такъ любила... Что дѣлать! Такова, видно, наша женская судьба: вышла замужъ -- и конецъ всему!..

-- Гм! Дѣло...-- усмѣхнулся Павелъ Львовичъ.-- Какое дѣло! Служба, а не дѣло... И я больше ничего, какъ чиновникъ...

Марья Михайловна взглянула на него съ удивленіемъ:

-- Павелъ Львовичъ! Вы клевещете на себя: вы такъ много сдѣлали... и много потрудились...

-- Ахъ, полноте! Все это одни слова, слова... И ничего-то, ровно ничего я не сдѣлалъ, и не могъ сдѣлать... Развѣ то, что я дѣлаю, живое дѣло? Вѣдь оно все опутано, все заглушено разными "циркулярами", "параграфами" да "правилами"... Я шагу ступить самостоятельно не могу, сплошная казенщина, а вы говорите: "дѣло"! "Много сдѣлалъ"!.. Пустяки все, больше ничего!

-- Нѣтъ, нѣтъ! Не можетъ быть!-- воскликнула Чернова.-- Вы это говорите такъ... не серьезно... Я такъ всегда вѣрила въ васъ! Я думала,-- ну, пусть мы живемъ безтолково, Богъ знаетъ зачѣмъ, но есть другіе... такіе, какъ вы... жизнь которыхъ разумна, полна... которые живутъ ради высокой цѣли...

-- Слова, слова...-- повторилъ опять Павелъ Львовичъ, махнувъ рукой.-- И я такъ-же думалъ прежде, но то былъ самообманъ, горькое заблужденіе... Эхъ, да что говорить объ этомъ!

Павелъ Львовичъ началъ волноваться и, по привычкѣ, ерошилъ свои полусѣдые волосы.

-- Мнѣ вспомнился одинъ разсказъ,-- продолжалъ онъ,-- о томъ, какое смѣшное впечатлѣніе производитъ въ оперѣ хоръ, когда онъ машетъ руками и горячо поетъ: поспѣшимъ поспѣшимъ! Поспѣшимъ, поспѣшимъ!-- А самъ ни съ мѣста! Зачѣмъ же я буду зря махать руками и кричать? Все равно вѣдь: ни "тпру", ни "ну", какъ говорится...

-- Ахъ, неужели, неужели вы говорите правду?-- грустно произнесла Чернова.-- Но вѣдь есть же, наконецъ, гдѣ-нибудь настоящая жизнь... настоящія дѣла...

-- Не знаю, можетъ быть... Говорятъ, что есть, но только не у насъ... Что такое наша жизнь?-- Какой-то тягучій, трясущійся кисель... Бросьте въ нее что угодно -- она все приметъ безразлично... дрянь-ли, хорошее-ли -- она все равно засосетъ въ себя безъ слѣда...

Павелъ Львовичъ всталъ со стула и нервно заходилъ изъ угла въ уголъ.

-- А между тѣмъ,-- заговорилъ онъ черезъ минуту.-- Эта кисельная пассивность душитъ живого человѣка всего хуже! Сначала онъ, разумѣется, протестуетъ, машетъ руками, старается пробить въ этомъ киселѣ хотя маленькую брешь для притока свѣжаго воздуха... Но послѣ каждаго взмаха его руки пустое пространство вновь заплываетъ студенистымъ веществомъ... и все остается по старому!.. Наконецъ, человѣкъ выбивается изъ силъ, видитъ безполезность своихъ попытокъ -- и стихаетъ... Онъ начинаетъ тоже пассивно относится къ тому, какъ его все плотнѣе и плотнѣе охватываетъ эта кисельная, дрябло-тягучая жизнь... какъ его энергія, всѣ душевныя силы, способности начинаютъ, безъ употребленія, глохнуть, глохнуть, атрофироваться... пока онъ вполнѣ не ассимилируется со средой... Да и въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ здѣсь питать душу? Какія впечатлѣнія, кромѣ дрянныхъ и мелкихъ, получишь здѣсь?.. Я, вотъ, какъ проснусь, уже знаю, что сейчасъ увижу въ окно желтый острогъ, пустырь, на углу косой фонарь, полосатую будку... Острогъ, пустырь, будка... Это неизмѣнно каждый день, много лѣтъ!.. Если я выйду на улицу, я знаю, что встрѣчу какого-нибудь Потапа Семеныча, какого-нибудь болвана болваныча:-- "А! кого я вижу!.. А слышали, батенька..." и сейчасъ же ляпнетъ какую-нибудь пошлость или мерзѣйшую сплетню... Чортъ знаетъ, что такое! Пощадите!.. Вѣдь, отъ этого прямо до идіотства дойти можно!..

Павелъ Львовичъ волновался все больше и больше, очевидно, высказывая то, о чемъ онъ часто и много думалъ:

-- Да! И я чувствую, что я отупѣлъ, буквально отупѣлъ! Во мнѣ заглохло навсегда много хорошаго... Когда-то, напримѣръ, я любилъ искусство, самъ недурно рисовалъ, мечталъ одно время стать даже художникомъ. А я, вотъ, сидя въ этой ямѣ, лѣтъ пятнадцать не видалъ хорошей картины!.. Я лѣтъ десять не бывалъ въ хорошемъ театрѣ!.. Когда-то я пописывалъ и недурно пописывалъ, а теперь даже читать-то разучился... Только газетки да журналы и пробѣгаешь, и то черезъ пятое въ десятое... И кто здѣсь читаетъ? Съ кѣмъ можно поговорить, умственно освѣжиться?..

-- О, да! Съ кѣмъ-же?.. Здѣсь не услышишь ни одного живого слова!-- замѣтила Чернова.

-- И сколько способностей, быть можетъ,-- талантовъ, глохнетъ и замираетъ такимъ образомъ! А между тѣмъ, если бы ихъ вызвать къ жизни, дать имъ просторъ проявить себя -- и они, можетъ быть, заблестѣли-бы, какъ алмазъ... Можетъ быть, тогда и жизнь была-бы свѣтлѣе, ярче, краше... А то мы всѣ какіе-то узкіе, скучные, однобокіе люди... Каждый уткнетъ свой носъ въ какое-нибудь дѣлишко -- и уже больше ничего не видитъ, не замѣчаетъ... Сѣрая жизнь создаетъ и сѣрыхъ людей,-- и мы разливаемъ вокругъ тоже какое-то тусклое уныніе... Мы такъ привыкли къ общей безцвѣтности, что насъ пугаетъ все, что можетъ ее нарушить: мы боимся всего оригинальнаго, искренняго, самостоятельнаго... Мы боимся дать волю самымъ естественнѣйшимъ, самымъ живымъ нашимъ стремленіямъ, чувствамъ. И они тоже глохнутъ, мельчаютъ -- и мы уже не можемъ ни увлечься чѣмъ-нибудь сильно, "ни ненавидѣть, ни любить"... Любить! Любовь!.. Помилуйте! Въ нашей сѣренькой, пошленькой жизни это звучитъ такъ странно! Заниматься такими пустяками занятому человѣку, "солидному",-- просто на просто смѣшно!.. Ему это пристало такъ-же, какъ къ коровѣ сѣдло... Онъ можетъ "составить партію", жениться благоразумно, плодиться... Но -- любить! Какой вздоръ! Объ этомъ пишутъ только въ романахъ!.. Да!.. А между тѣмъ, дай человѣкъ свободно развиться этому чувству -- и онъ, можетъ быть, полюбилъ-бы глубоко, преданно... Можетъ быть, у него золотое сердце... Можетъ быть, онъ могъ-бы наполнить глубокимъ счастьемъ всю жизнь любимой женщины... Послушайте, Марья Михайловна... Разъ я уже началъ такъ откровенно говорить, то я вамъ скажу... Было время, когда вы казались мнѣ... Когда-то вы были для меня...

-- Павелъ Львовичъ!.. Ради Бога!-- протянувъ руку, тревожно остановила его Чернова, какъ будто испугавшись, что онъ сейчасъ откроетъ какую-то тяжелую тайну, о которой она давно догадывалась.

-- Да, да!.. Вы понимаете, что я хочу сказать -- рѣшительно продолжалъ онъ.-- Но я тогда не понялъ этого чувства... Я думалъ, что оно заглохнетъ такъ же, какъ заглохло много другого въ моей душѣ,-- заглохнетъ въ сутолокѣ сѣрыхъ дѣлишекъ, которыя я тогда считалъ за что-то нужное, важное... Но оно не заглохло! Оно словно мститъ мнѣ за пренебреженіе и напоминаетъ о себѣ все чаще и чаще... И казнитъ: глупецъ, глупецъ! Ты самъ пропустилъ это... И теперь уже ничего не вернешь....поздно... поздно...

-- Павелъ Львовичъ, перестаньте!.. Я васъ прошу...-- прошептала опять Марья Михайловна.

-- Да, дѣйствительно, зачѣмъ я вамъ говорю все это? Какое вамъ дѣло до всего этого -- до меня, до моей жизни.. У васъ свой міръ, своя жизнь... Что вамъ до другого?..

-- О, нѣтъ, нѣтъ! Если такъ, то говорите, говорите...-- испуганно, торопливо отвѣтила Чернова, пожимаясь, какъ будто ей было холодно.

-- Пожалуйста... все...-- добавила она дрогнувшимъ голосомъ.-- Какъ своему старому другу...

-- Спасибо... Простите, что я надоѣдаю вамъ... Но не бойтесь! Я не скажу ничего такого, что могло-бы потревожить васъ... Я хочу только сказать... Сейчасъ, вотъ, я трясся по скверной дорогѣ... одинъ, въ темной повозкѣ... И меня взяла такая тоска, что я рѣшилъ: заѣду къ вамъ... къ моему другу... какъ вы еще прежде позволили мнѣ называть себя... выскажу все, подѣлюсь... Зачѣмъ, почему?-- я не разсуждалъ... мнѣ просто стало невмоготу... Мнѣ, наконецъ, просто стало страшно быть одному... Вѣдь я никогда и ни съ кѣмъ не говорю откровенно... Да и не съ кѣмъ!.. А какъ тяжело это -- все молчать, молчать, таить въ себѣ!.. Какъ ни глушимъ мы свою душу, но она все-таки живетъ и проситъ отклика... Спасибо же, что вы позволяете мнѣ высказаться... Вѣдь больше этого никогда не повторится, объ этомъ я больше не скажу ни слова никому и никогда... Видите-ли... Я хочу сказать... Можетъ быть, это сантиментально, смѣшно, но меня часто преслѣдуетъ... положительно угнетаетъ -- одинъ вопросъ: какъ-бы шла моя жизнь, если бы она сложилась иначе?.. Если-бы я былъ не одинокъ... Если-бы возлѣ меня была... О, нѣтъ, нѣтъ! Я не коснусь... Я говорю вообще... И тогда мнѣ представляется -- тѣсная дружба, любовь, ободряющая ласка... Тогда былъ-бы свой теплый, свѣтлый уголокъ, куда можно-бы было укрыться... укрыться отъ всякой скверны, отъ этой тьмы, отъ душевнаго холода... А потомъ -- дѣти... чистая дѣтская любовь... кровная связь съ ними... Но я ничего не испыталъ этого... И уже не испытаю... Впрочемъ... можетъ быть... жизнь опошлила-бы и это, внесла-бы и тутъ свою грязь, дрянныя заботишки... шкурную боязнь за себя и дѣтей... Я не знаю, не знаю!.. Но только -- кругомъ такъ пусто... жизнь прошла... прошла вся... растрачена на что-то призрачное, не настоящее... Въ глаза смотритъ страшная старость... А я одинъ, одинъ, одинъ... Оглядываешься кругомъ, ищешь кого-нибудь... Гдѣже друзья? Гдѣ былыя надежды? Для чего-же, наконецъ, жить?.. Ни звука, ни отклика... Кругомъ какая-то безмолвная пустыня... Друзья, привязанности, прежнія мечты, вѣра въ дѣло... все это -- трупы, трупы... Они устилаютъ всю эту сумрачную пустыню... И душа холодѣетъ все больше... больше... и все умираетъ... И какой-то страшный мракъ затягиваетъ все...

Наступило тягостное молчаніе.

-- О, это ужасно, ужасно...-- содрогаясь, чуть слышно, прошептала Марья Михайловна.

За стѣной, разсѣкаясь объ уголъ, зловѣще завывалъ вѣтеръ. Что-то жалобно скрипѣло -- не то флюгеръ, не то оторвавшійся отъ забора конецъ доски... "Токъ... токъ..." стучалъ маятникъ: "Все нелѣпо... нелѣпо... нелѣпо..." Да, гдѣ-то есть и свѣтъ, и тепло, и яркія краски, гдѣ-то жизнь бьетъ ключомъ, гдѣ-то звучитъ ликующій, хрустальный смѣхъ... А здѣсь -- все потонуло въ этой угрюмой тьмѣ, которая смотритъ въ окно, вползаетъ въ комнату и, залегая въ углахъ, подкрадывается къ столу, словно желая совсѣмъ охватить этихъ двухъ печальныхъ людей...

IV.

За окномъ послышался звонъ колокольчика. Кто-то подъѣхалъ къ воротамъ и остановился.

-- Мужъ...-- произнесла Чернова, какъ будто очнувшись отъ забытья, встала и направилась въ переднюю.

Захлопали дверями. Послышался недовольный мужской голосъ, который сразу понизился, когда Марья Михайловна что-то прошептала. Вслѣдъ затѣмъ въ комнату вошелъ самъ Черновъ, худощавый блондинъ съ острой бородкой, съ лысиной и безцвѣтнымъ лицомъ. Онъ смотрѣлъ поверхъ запотѣвшихъ очковъ сердитыми глазами и кашлялъ, прижимая къ груди вязаный шарфъ. При видѣ Павла Львовича, Черновъ постарался изобразить на лицѣ любезную улыбку, но она вышла приторной и фальшивой.

-- А!.. кха, кха!.. Какими судьбами?.. Здравствуйте, здравствуйте, дорогой мой! Оч-чень радъ, оч-чень радъ...-- любезно проговорилъ онъ, тряся руку Павла Львовича, и сейчасъ же повернулся къ женѣ.

-- А ты, милочка, опять забыла, чтобы въ повозку положили теплые сапоги,-- заговорилъ онъ какимъ-то ноющимъ голосомъ, въ носъ.-- Я тебѣ постоянно твержу объ этомъ, милочка, потому что теплые сапоги въ дорогѣ необходимы, что безъ нихъ зябнутъ ноги... кха, кха!.. Кажется, чего проще -- сказать прислугѣ, чтобы положили... Сказать и больше ничего! А ты, душечка, не хочешь сдѣлать и этого!..

-- Извини, я забыла: засуетилась съ дѣтьми...

-- Забыла, забыла! Вотъ женская логика!.. Забыла, такъ и права, а я вотъ теперь могу захворать... Ноги просто окоченѣли... и кашель... кха, кха!.. и кашель проклятый привязался...

-- Вы извините меня,-- обратился онъ къ Павлу Львовичу,-- что я при васъ... по-просту... Съ дороги, изволите видѣть... Возился цѣлый день съ мужиками -- ну, и усталъ, проголодался, какъ собака, да еще прозябъ, по милости... кха, кха!.. женской разсѣянности... хорошо, вотъ, вамъ, батенька, со школами-то возиться, нѣтъ-съ, вы попробовали-бы съ нашимъ мужичкомъ дѣло-то имѣть! Народецъ, я вамъ доложу, мое почтеніе!.. Я не ретроградъ, не бурбонъ какой-нибудь, въ родѣ Павлюкова... Слыхали, вѣроятно, что это за птица?.. Настоящій Держиморда, изъ становыхъ приставовъ...

Павелъ Львовичъ утвердительно кивнулъ головой. Онъ разсѣянно слушалъ Чернова, ожидая удобнаго момента, чтобы встать и откланяться.

-- Да-съ! А я, слава Богу, съ университетскимъ образованіемъ, кандидатъ правъ,-- продолжалъ Черновъ.-- И если я такъ отзываюсь о мужикѣ, то, значитъ, имѣю на то достаточные резоны... кха, кха!.. Я самъ прежде идеализировалъ его... Знаете, эта народническая маниловщина: мужичокъ, мужичокъ! Носились съ нимъ, какъ съ писаной торбой... А теперь меня уже не проведешь, теперь я отлично узналъ, что это за штучка, этотъ самый мужичокъ... кха, кха!.. Вѣдь, имъ-же хочешь добра, для ихъ же пользы иногда стараешься, а они -- не понимаютъ... Разумѣется, притворяются только, на самомъ-же дѣлѣ они такія бестіи -- кого угодно проведутъ, кан-нал...

-- Послушай... ты опять увлекаешься...-- остановила его жена, сконфуженно взглянувъ на Павла Львовича.-- Развѣ нельзя безъ этихъ... словъ?

-- Ахъ, не въ словахъ тутъ, милочка, дѣло!.. Pardon! О чемъ, бишь, я?.. кха, кха!.. Вѣчно перебьютъ, помѣшаютъ... Да! Такъ-не понимаютъ... и всегда противодѣйствуютъ. Упрутся какъ бараны, и больше ничего! "Не согласны! Желаемъ по старому!" -- Что хочешь дѣлай... А не исполнить нельзя -- предписаніе! Съ насъ! вѣдь спрашиваютъ, мы отвѣчаемъ... Кха, кха!.. Толкуешь, толкуешь имъ, наконецъ, всякое терпѣніе лопнетъ... А! Не желаете! Такъ не хотите-ли, голубчики, тово... да на основаніи статьи... за неисполненіе законныхъ требованій... Ага? Что?.. Послѣ того шелковыми дѣлаются!

-- Ты сегодня просто раздраженъ,-- опять вставила Марья Михайловна, кусая губы.-- На самомъ дѣлѣ ты далеко не таковъ, какъ говоришь...-- "И этотъ-то человѣкъ -- ея мужъ... И съ нимъ-то она связана на всю жизнь"!-- думалъ между тѣмъ, Павелъ Львовичъ.

-- Ну, да, конечно... мнѣ это и самому противно, это не въ моемъ характерѣ,-- согласился Черновъ.-- Но вѣдь ничего не подѣлаешь -- служба... Приходится поневолѣ исполнять... кха, кха!.. Хотя разныя тамъ газетки,-- Черновъ придалъ лицу брезгливое выраженіе,-- и пишутъ про насъ всякую всячину... чуть не опричниками какими-то насъ считаютъ... "Смѣшеніе власти", кричатъ, "слишкомъ много власти"... Да какая-же это власть, позвольте васъ спросить,-- вдругъ разгорячился онъ,-- когда чуть его, какого нибудь этакого негодяя, укротишь немного, для пользы-же деревни, а онъ сейчасъ-же къ губернатору... кляузу... кха, кха!.. Того и жди запроса, непріятности... Какой-же послѣ этого, позвольте васъ спросить, престижъ будетъ имѣть начальникъ?.. Нѣтъ-съ, дайте намъ настоящую власть, настоящую!.. Но только опредѣляйте порядочныхъ людей, съ университетскимъ дипломомъ, а не ташкентцевъ разныхъ изъ отставныхъ офицеровъ да приставовъ... Тогда и нападайте!

Черновъ поперхнулся и закашлялся долго и сильно, такъ что у него на лицѣ выступили красныя пятна.

-- Да-съ, въ печати насъ ругаютъ,-- продолжалъ онъ желчно и раздраженно.-- Для народа мы являемся какимъ-то пугаломъ... А начальство насъ заваливаетъ самыми несуразными дѣлами: и экономическое обслѣдованіе, и продовольственное дѣло, и наблюденіе за исправнымъ поступленіемъ податей... и масса судебныхъ дѣлъ... Подати! Да развѣ это мое дѣло? Что я -- полицейскій? Становой приставъ?.. Я -- кандидатъ правъ! Собственно говоря, мнѣ противна вся эта дѣятельность... У меня всегда была склонность къ кабинетнымъ занятіямъ, а тутъ изволь возжаться въ грубой средѣ, съ грубыми людьми... Вонъ, мои товарищи -- всѣ отлично устроились: кто уже прокуроромъ, кто и выше даже шагнулъ... Это только я застрялъ въ этомъ пар-ршивомъ захолустьѣ... кха, кха!.. Да такъ, видно и сгнію въ этой пом-мойной ямѣ... извините за выраженіе! Бросилъ бы все давно, ушелъ бы куда-нибудь -- да семья на шеѣ... Хорошо, вотъ, вамъ, батенька,-- толковать-то да либеральничать, когда вы холостой, а вотъ, когда ты самъ четверть... кха, кха!.. да всѣ рты кушать просятъ... кха, кха!.. Да всѣхъ нужно одѣть, обуть, воспитать... кха, кха!..

Брюзжащій голосъ Чернова такъ назойливо пилилъ по нервамъ, что Павелъ Львовичъ, не дослушавъ, поднялся со стула и сталъ рѣшительно прощаться, отказываясь отъ ужина и ссылаясь на неотложныя, спѣшныя дѣла.

-- Ну... Прощайте!-- подошелъ онъ къ Марьѣ Михайловнѣ.

-- Прощайте...-- тихо отвѣтила она, подавая ему холодную руку.

Они взглянули другъ другу въ глаза -- и поняли, что здѣсь перегорѣли послѣднія искры ихъ прошлаго, подведенъ ему послѣдній итогъ...

-----

Огоньки села безсильно потонули въ густой тьмѣ, которая послѣ свѣтлой комнаты кажется еще непроницаемѣе. Тревожный, раздражающій шорохъ опять наполняетъ ее, навѣвая гнетущія мысли...

Павлу Львовичу представляется, какъ онъ пріѣдетъ домой вступитъ въ темную комнату, зажжетъ лампу, оглянется.. Отъ вспыхнувшаго огня во всѣ стороны разбѣгутся какія-то тѣни, которыя толпились у стола въ таинственной бесѣдѣ... разбѣгутся и будутъ выглядывать изъ темныхъ угловъ...

Тихо, мертвенно тихо. Малѣйшій шорохъ, скрипъ половицы подъ ногой такъ жутко раздается въ насторожившейся тишинѣ... Потомъ потянется длинный-длинный рядъ одинокихъ, томительныхъ часовъ, дней, годовъ... вплоть до конца...

Ему уже кажется, что тамъ, впереди, куда онъ двигается, въ этомъ мракѣ, находится что-то сумрачное, страшное, какъ могильная яма... И оно все подвигается, подвигается... неизбѣжное, неотвратимое,-- готовое навсегда и безслѣдно поглотить и Павла Львовича, и всѣ его думы, чувства, всѣ его дѣла, все то, что онъ пережилъ, и даже самую память о немъ... А житейскій потокъ будетъ по-прежнему катить свои могучія волны; люди по-прежнему будутъ жить, любить, волноваться и исчезать, какъ лопающіеся пузырьки на водѣ...

Павелъ Львовичъ какъ будто только теперь постигъ, какъ безграниченъ этотъ потокъ, какъ ничтожна и кратка жизнь человѣка со всѣми его дѣлами... И этотъ краткій мигъ уже прошелъ, пролетѣлъ,-- непонятый, неосмысленный... И ничего уже нельзя исправить, нельзя воротить... Конецъ его житейской повѣсти, такой блѣдной и безцвѣтной,-- уже близокъ...

-- Боже мой! Пропала... пропала... Жизнь пропала!-- подхватывая его думы и какъ-будто содрогаясь отъ ужаса, шепчутъ огромныя ели.

А угрюмая тьма, казалось ему, все плотнѣе надвигается на него, проникаетъ внутрь его,-- въ его грудь, въ его мозгъ,-- и хочетъ навсегда и безъ слѣда растворить его въ себѣ...

-- Помогите... помогите... началось!..-- отчаянно взываютъ трепещущія ели, какъ будто созерцая что-то такое мрачное, ужасное...

"Русское Богатство", No 6, 1901