I.

Весь вечер, всю ночь на улицах был ад... Дома горели, обугленное дерево падало, рассыпая миллионы искр, раскаленное железо гнулось, огненный вихрь носился в тесных, узких улицах. В зареве пожара бегали, прыгали какие-то черные фигуры, и с ревом и визгом проделывали что-то над другими фигурами, неподвижными, распростертыми на мостовой. Над городом стоял целый ураган раздирающих душу криков, воплей, выстрелов то залпами, то в одиночку.

На дальних улицах города было пусто, темно, и царствовала какая-то зловещая тишина. Изредка, в темноте, сверкал огонек, раздавались редкие выстрелы, и страшный крик будил молчавшую улицу, или слышался конский топот, бешеный вначале и затихавший в отдалении. Подобно черным, громадным гробам стояли дома с неосвещенными и местами закрытыми ставнями окнами.

А вопли и страшные крики избиваемых и убиваемых людей все неслись да неслись с центральных площадей и улиц города, где были театр, рынок, гимназия, торговые ряды и магазины на европейский лад с зеркальными окнами, разбитыми теперь в мелкие осколки и галантерейными товарами, частью растасканными, частью валявшимися в грязи и лужах.

II.

К утру стало стихать. Усталые, опьяненные кровью жертв, охрипшие от криков погромщики начали расходиться по кабакам и вертепам, откуда они были выпущены как дикие звери. Еще слабо вспыхивали кое-где пожарища, еще слышались одиночные, шальные выстрелы и стук копыт задерганной, загнанной казацкой лошади, но все реже и реже становились эти звуки и город погрузился не то в сон, не то в какое-то оцепенение. Оцепенение отчаяния.

Так, после страшного урагана, вырывавшего с корнем столетние деревья, разметывавшего целые деревни, останавливавшего реки и заставлявшего волны идти вспять и затоплять поля и леса, наступает вдруг тишина, мертвая тишина усталого покоя и все живое, что еще не погибло, что осталось жить, робко, озираясь, крадучись начинает вылезать из норок, где оно скрывалось, пережидая бурю, и, благодарное, что еще живет, дышит и может, смотреть на солнце, ищет этого солнца. На затопленные, с следами опустошения поляны вылетают мухи, бабочки, комары, и кружатся радостно; на земляные корни вырванных бурею деревьев-богатырей выползают робкие жучки и счастливо потирают лапками подставляя под ласковые лучи солнца свои чешуйчатые спинки.

III.

Два маленьких, робких жучка человеческой породы, -- черноголовые, загорелые, босые и в рубищах, -- мальчик и девочка, почти однолетки, выползли из человечьей норы -- грязного и сырого подвала и, пугливо озираясь, придерживаясь сырых, кирпичных стен старого дома, пошли через двор, в темный его угол, где был сарай с маленьким, без стекла, окошечком в двери.

Тут, у самой двери, на кучке песка вчера еще стояла грубо сколоченная скамейка -- место, где дети сидели, разговаривали друг с другом, наблюдали и ленивых, отъевшихся, и проворных, злых и тощих котов, и играли в песке.

Песок был на месте, хотя и затоптан огромными, подбитыми гвоздями, сапожищами, а скамейка, отброшенная сильной ногой, валялась, опрокинутая, в нескольких шагах от двора.

Дети остановились в удивлении. Мальчик, впрочем, тотчас же забыл о событии, и преспокойно уселся на песке, девочка, с выражением заботы на хорошеньком, бледном личике, начала тащить скамью на прежнее место.

Потом села на нее и задумчиво стала смотреть на крышу, влажную от ночного тумана.

-- Сонька, -- спросил мальчик, -- ты слышала: бу, бу!

В больших, черных глазах девочки промелькнуло выражение тревоги.

-- А ты не спал ночью. Абрам? -- спросила она.

-- Спал. И я слышал: бу, бу!

IV.

Оба замолчали. Девочка сидела и думала, мальчик играл в песке маленьким, деревянным совочком. Он черпал совочком сыроватый песок, уминал пальцами и опрокидывал на булыжник мостовой песчаный каравайчик. Небо, только что начавшее расчищаться и сулившее солнце, -- нахмурилось, покрылось темно-серыми тучами, и на дворе стало сумрачно и скучно.

-- Я слышал: бу, бу! -- твердил мальчик.

-- Молчи! -- шепотом приказала девочка, -- русские услышат. Мама сказала, что ничего не нужно говорить, а не то русские услышат. Ты боишься русских?

Абрамка отнесся к вопросу безразлично.

-- Ты не боишься русских? -- удивилась девочка, -- ах, какой ты! А мама и папа говорили, что бу, бу! делали русские. Они стреляли! Разве ты не боишься, когда стреляют?

Мальчик был безучастен. Очень уж занимали его караваи, которые вырастали рядами, такие ровные, красивые, совсем вкусные.

-- Они стреляли в людей! -- пугала девочка и глаза ее делались все больше и больше, и в самих этих больших глазах отражался испуг, -- они убивали людей! Я не видела как это было, но мне рассказывала мама, которая боялась и плакала и потом папа... Он только что пришел оттуда, с улицы, и, знаешь ли, Абрамка, он сам видел, он все видел.

-- Это они, делали: бу, бу?

-- Да, они!

-- А зачем?

Девочка внимательно посмотрела на Абрамку, как бы желая узнать, поймет ли он то, что она ему скажет, и, наклонившись к его уху, большому, покрасневшему на кончике от холода, прошептала:

-- Они нас не любят!..

V.

Потом она придвинула скамейку к самой двери сарая, вскочила на нее, подняла свою хорошенькую, словно точеную, головку и со смехом сказала:

-- Абрамка, а я выше тебя! Вон, я какая высокая, посмотри!

Абрамка взглянул на нее снизу, и она показалась ему очень высокой, такой высокой, что больно было шее смотреть на нее. Песочные караваи опять отвлекли его внимание; их было что-то много. Он попробовал считать: один, пять, восемь, и решил, что их сто. Абрамка сделал сто караваев! Один Абрамка!

Мальчик был горд, поднялся с песка с отсыревшими штанишками, и ходил около своих караваев любуясь и боясь в то же время за их неприкосновенность.

Сонька, между тем, повернулась лицом к окошечку в двери, перетянутому ржавой проволокой, заглянула, и тотчас соскочила с скамейки.

Личико ее вдруг побледнело, и, оттого ли что оно побледнело и вытянулось, или от чего другого, -- глаза сделались еще больше.

-- Абрамка, Абрамка, не ходи! -- крикнула она сдавленным, полным испуга и тревоги, голосом, -- слышишь, не ходи!

Мальчик, дошедший до двери в своем торжественном марше вокруг караваев, вдруг повернулся и подошел к ней.

-- А что? -- спросил он.

-- Не ходи туда! -- шепнула она, кивнув на дверь сарая, -- не нужно туда ходить! Там кто-то есть!..

-- Кто?

VI.

Оба стояли прижавшись к кирпичной стене, в нескольких шагах от сарая. На дворе не было ни души, словно все в доме вымерли. Только в двух, трех углах сидели коты и дремали.

Девочка напряженно прислушивалась в сторону сарая.

-- Там каравайчики! -- соскучился Абрамка -- и, не слыша предостерегающего топота сестры, заковылял к сараю. Через минуту он сидел на песке и, сосредоточенно нахмурясь, работал своим совочком.

Тогда и Сонька осмелела, встала на скамейку и заглянула в окошко.

То, что она увидела вначале, оставалось и теперь в прежнем, положении. Это было белое-пребелое лицо человека с длинной, черной бородой...

Соньке опять стало страшно, и она, соскочив с скамейки, замахала руками брату. Тот, занятый своими караваями, не видел ее знаков, и она, с минуту постояв в нерешительности, снова взобралась на скамейку.

На этот раз она смотрела дольше, и заметила кроме лица, лежавшее на куче хлама большое тело, облеченное в длинную, темную одежду, большие, стоптанные сапоги и валявшееся в ногах что-то, похожее на фуражку.

Он спит, или умер? Умер, как дедушка, который также лежал вытянувшись на койке и у которого было также белое, очень белое лицо и длинная, только не черная, а седая борода. Мама сказала тогда, что дедушка умер, что он никогда не встанет, не пойдет, никогда больше не заговорит... И когда Сонька тронула руку дедушки, то она была такая холодная, как лед...

Значит, и этот человек умер. Вот, если бы можно было дотронуться до его руки, тогда можно было бы узнать умер он или нет!..

VII.

-- Абрамка, -- позвала девочка, -- знаешь что, Абрамка? Поди же сюда, я тебе что-то скажу!

Абрамка нехотя поднялся с кучи песка и заковылял к сестре.

-- Знаешь что, Абрамка, -- начала она шепотом, смотря на него в упор большими глазами, -- что я увидела в сарае?

-- А что? -- спросил Абрамка, запуская палец в нос.

-- Там лежит мертвый человек!

-- Мертвый человек? -- повторил Абрамка.

-- Да, хочешь я тебе покажу?

-- Покажи!

-- Ну, иди сюда!

Она поставила его на скамейку, и указала на окошечко. Но для Абрамки окошечко было высоко, и он сказал повелительно:

-- Подними меня!

Сонька обхватила его обеими руками сзади, у поясницы, и подняла, но так как она не в силах была держать его долго, то тотчас же опустила. Абрамка увидел только что-то черное. Впрочем мертвец не интересовал его, и когда Сонька спросила: "видел?" -- Абрамка с совершенно спокойной совестью отвечал:

-- Видел!

Сонька спустила его со скамейки, села сама на нее, и, подперши хорошенькую головку кулаками, задумалась. Абрамка успел разорить все свои каравайчики и с изумительным терпением и настойчивостью принялся делать новые, ставя их на камни мостовой, и считая про себя.

-- Один, пять, семь...

Небо сплошь закрылось темными, тяжелыми тучами. В воздухе чувствовалось что-то напряженное, как будто вот-вот сейчас пойдет дождь. В доме по прежнему было мертво. Спали ли его обитатели, утомленные, измученные ужасной ночью, или сидели запершись, боясь показаться на улицу?

VIII.

Сонька припомнила что-то, что должно было иметь отношение к лежавшему в сарае мертвому человеку с белым лицом. Ей припомнилось, как она проснулась ночью от какого-то треска, за которым последовал дикий крик. О, она никогда не забудет этого крика! Казалось кровь остановилась и застыла в ее жилах, и сердце вдруг перестало биться, и там, где оно билось, стало как-то пусто... В комнате зашевелились, послышался испуганный шепот, и голос мамы произнес несколько раз: "не ходи, не ходи..." Отец все-таки поднялся с кровати и тихонько подошел к окну, и в тишине слышно было, как грохнула калитка, как путались под воротами чьи-то тяжелые шаги, как кто-то стонал, сперва громко, потом все тише, тише...

И опять стало так тихо, что Сонька заснула. Тяжелый, кошмарный сон. Несколько раз, неизвестно от какой причины Сонька просыпалась, прислушивалась с замиранием сердца к малейшему звуку, но кругом было тихо и сон клонил ее голову к подушке. "Они убили его и снесли в сарай!" -- пришло в голову Соньке, и она сейчас же нашла объяснение, почему убили его; убивали всех евреев, весь вечер, всю ночь убивали евреев. Это сказала мама, и прибавила: чтобы не убили нас, мы должны прятаться дома и молить Господа, чтобы он отвратил от нас эту беду. А когда Сонька спросила: почему убивают евреев, -- мама посмотрела на нее долго-долго, и сказала: потому, что евреев не любят. Сонька хотела спросить почему их не любят, но заметила, что мама плачет, и ей стало жаль ее, она приласкалась, стала гладить мать рукою по лицу, и просить:

-- Не плачь, мама, не плачь...

IX.

Теперь она решила поделиться своим открытием с Абрамкой. Для этого она позвала его к себе, на скамейку, и, посадив рядом, спросила:

-- Ты видел его?

-- Кого?

-- Мертвого человека в сарае!

-- В каком? -- удивился Абрамка.

-- Да вот, в этом! Я показывала тебе!

Абрамка задумался, припоминая, что он видел в сарае.

-- Там черно! -- сказал он.

-- Да, он в черном. У него белое лицо и длинная борода.

-- Да? -- удивился Абрамка, -- подними меня опять.

Она поставила его на скамейку, тем же приемом обхватила сзади и подняла так, что голова его пришлась на уровне окошечка.

-- Вижу, вижу! -- крикнул Абрамка, и, когда Сонька опустила его на землю, задумчиво прибавил: -- он спит.

-- Нет, Абрамка, он не спит! -- отвечала Сонька, -- я знаю наверное что он не спит... Я слышала кое-что ночью!

И, нагнувшись к самому уху Абрамки, она продолжала:

-- Да, я слышала... Я слышала как его несли с улицы к нам во двор... Он стонал, громко стонал, потом тише и совсем перестал стонать... Если спросить у папы, он все знает, потому что он смотрел в окно. А мама боялась и говорила не ходи!.. И вот этого человека принесли в сарай...

-- Зачем? -- спросил Абрамка,

-- Я не знаю! -- тихо отвечала Сонька.

-- Он спит? -- спросил Абрамка,

-- Ах, какой ты Абрамка! Я же тебе говорила, что нет. Он мертвый: его убили.

-- Убили? А кто его убил?

-- Русские.

-- А зачем они его убили?

-- Они не любят нас.

Источник текста: журнал "Пробуждение" No 6, 1906 г.