(Элегія въ прозѣ).

I.

Покосившіеся кресты, заросшія горною травой могилы, массивные, надутые спѣсью мавзолеи, сырые мрачные склепы и всюду чахлая зелень.

Но я люблю кладбища! Я люблю, одинокій, бродить по тучнымъ пажитямъ смерти, то скользя по ослизшей плитѣ съ полустертою надписью о томъ, что "здѣсь погребено тѣло надворнаго совѣтника и кавалера", то присаживаясь на ветхую скамейку съ водруженнымъ противъ нея круглымъ, колеблющимся столикомъ, то забираясь подальше, къ забору, гдѣ зелень свѣжѣе и гуще, и пролеживая по часамъ на дерновой могилѣ, заросшей высокою, волнистою травой.

Я люблю лѣтніе вечера на кладбищѣ, когда кругомъ ни души, сторожъ уже заперъ ограду, кресты и памятники стоятъ, погруженные въ дремоту, нарушаемую то пробѣжавшимъ вѣтеркомъ, таинственно пошептавшимся съ верхушками деревьевъ, то мелодичною трелью скромной пичужки, что пріютилась на ближайшемъ сучкѣ и поетъ свою послѣднюю, вечернюю пѣсню... Прощальный лучъ солнца пронизалъ листву и потонулъ въ свѣтло-голубомъ эфирѣ тихаго безоблачнаго неба, но кругомъ свѣтло, какъ днемъ, и только высоко въ небѣ затеплившаяся вечерняя звѣзда робкимъ мерцаньемъ своимъ знаменуетъ наступленіе ночи.

Люблю я осенніе, сѣрые дни, съ мелкимъ, словно сквозь сито сѣящимся, дождичкомъ, когда все кладбище, съ его крестами и памятниками, кажется закрытымъ воздушнымъ, голубымъ флеромъ, и каждая вѣтка, каждый листъ какъ бы молча роняютъ тихія, печальныя слезы. Тогда горделиво возвышаются обозначившіеся сквозь порѣдѣвшую листву мокрые, блестящіе мавзолеи съ подножіями, покрытыми ковромъ желтыхъ листьевъ, и чернѣются деревянные кресты подъ сѣнью кустовъ и деревьевъ, что склонили надъ ними на половину голыя вѣтви съ вырисовывающимися пучками красной рябины.

Люблю я бродить по кладбищу и въ суровую, снѣжную зиму, когда въ неосвѣщенныхъ солнцемъ мѣстахъ снѣгъ лежитъ голубыми пластами, опушилъ и кресты, и могилы и на узкихъ тропинкахъ звучно скрипитъ подъ ногами. Все сковало морозомъ: и небо, посылающее на землю въ жаркихъ лучахъ солнца жизнь и тепло, и землю, которая, какъ очарованная красавица, заснула подъ холоднымъ дыханіемъ зимы и спитъ съ миріадами тварей, укрывшихся въ ея нѣдры, съ запасомъ могучихъ силъ природы,-- спить, ожидая перваго весенняго дня, первой ласки горячаго солнца.

Медленно, постепенно идетъ весна, но каждый ея шагъ -- побѣда, завоеваніе! Тамъ, высоко, совершается какой-то таинственный переворотъ, и солнце почаще начинаетъ заглядываться на очарованную красавицу-землю, все жарче и жарче становятся его объятія. Постепенно осѣдаетъ и рушится снѣговой покровъ, и все ниже и ниже становится то широкое поле, что привольно раскинулось за кладбищенскимъ заборомъ; а на немъ мало-помалу образуются проталины, и изъ воды, по ночамъ подергивающейся тонкимъ, какъ стекло, льдомъ, торчатъ уже сѣрые кустики прошлогодней травы. И на кладбищѣ, гдѣ-нибудь въ уголку, между могилъ у корня дерева, со стороны, обращенной на югѣ, снѣгъ растаялъ, подъ лучами солнца согрѣлась земля и пустила побѣги молодой ярко-зеленой травки. И что ей морозы, этой слабой, маленькой травкѣ? Повянетъ она, приклонится, а тамъ согрѣетъ ее солнце, и воспрянетъ она къ новой жизни еще лучше, еще зеленѣе! А теплые весенніе вѣтры дуютъ изо дня въ день, нагоняютъ сизыя тучи, что проливаются благотворнымъ дождемъ, сгоняютъ остатки снѣга, и вотъ наступило весеннее царство. Мягкою муравой покрылись могилы и пестрятъ скромными полевыми цвѣточками, изъ рыхлой земли поднимаются и тянутся кверху тонкія былинки кустарниковъ, все гибче дѣлается ивовый прутъ и зеленѣе становится верба,-- распустилась она и развернулась въ блестящіе листочки; распухли почки на березѣ и рябинѣ, а тамъ уже привѣтливо шумитъ все кладбище, подымая къ безоблачному небу кудрявыя верхушки деревьевъ. Весна! она пришла, наконецъ, въ своемъ чудномъ, зеленомъ уборѣ, пышная и могучая, пришла обновить міръ, дать ему любовь и счастье, воскресить надежду, вѣру въ будущее!

II.

Какой скучный осенній день! Я бродилъ по размокшимъ, глинистымъ дорожкамъ кладбища и видѣлъ, какъ умирала природа. О ней плакало хмурое небо дождевыми слезами, и эти слезы не высыхали, только ихъ становилось все больше и больше. Людей хоронили люди и тоже плакали. Опираясь на руку военнаго, прошла молодая, элегантная дама; лицо ея было блѣдно, и она держала у глазъ надушенный батистовый платокъ. Кусокъ чернаго крепа на шляпѣ развѣвался по воздуху и долго потомъ мелькалъ между деревьями... И я подумалъ: "этотъ крепъ будетъ еще свѣжъ и не выцвѣтетъ, когда въ сердцѣ молодой вдовы зацвѣтетъ новая любовь". Прошелъ молодой парень, только что похоронившій жену. Онъ шелъ мрачно, опустивъ голову и рукавомъ поддевки утирая слезы. И я подумалъ: "настанетъ весна, и гдѣ-нибудь въ далекой деревнѣ, куда уѣдетъ этотъ парень, дѣвушки начнутъ водить веселые хороводы, а онъ забудетъ это кладбище съ покосившимися крестами, забудетъ ту, которую оставилъ здѣсь, потому что въ его сердцѣ разцвѣтетъ новая любовь".

Я натолкнулся на жанровую картинку. Толстая женщина, повидимому, изъ мелкаго купечества, схоронила "самого". Окруженная синклитомъ какихъ-то старушонокъ въ потертыхъ салопахъ, она долго плавала, причитывая и восхваляя доблести покойнаго. Старушонки хлопотали "помянуть". Принесена была корзина внушительныхъ размѣровъ, все было вынуто и разставлено въ бесѣдкѣ, какъ вдругъ налицо не оказалось самаго необходимаго предмета. Старушонки искали, искали и, наконецъ, собравшись въ кучу, принялись обсуждать:

-- Да взяли ли мы его, родныя?

-- Мнѣ и ни къ чему, съ хлопотами-то.

-- Ахти-хти! Что-то теперь станешь дѣлать?

-- Охо-хо!

Старушонки принялись причитывать, сокрушенно покачивая головами. Жужжанье и оханье обратили, наконецъ, вниманіе самой.

-- Что это вы, бабочки? Что у васъ стряслось?-- печальнымъ голосомъ спросила вдова.

-- Ахъ, матушка-благодѣтельница,-- хоромъ воскликнули старушонки,-- ужь не знаемъ какъ и доложить твоей милости!

-- Что же, что, милыя?

-- Кофейникъ-то, благодѣтельница, кофейникъ...

-- Ну?

-- Дома забыли!

-- Кофейникъ?! Ахъ!...

И вдова, въ безнадежномъ отчаяніи, хлопнула себя по бедрамъ...

III.

Вотъ онѣ, "картинки жизни", гдѣ такъ часто смѣшное переплетается съ грустнымъ и тяжелая драма переходитъ въ водевиль!

Я оставилъ соболѣзновавшихъ о кофейникѣ и ушелъ въ самую глухую часть кладбища. Тутъ не бываетъ почти никого, развѣ у какого-нибудь новенькаго креста безъ надписи, но украшеннаго свѣжими вѣнками, увидишь склонившуюся фигуру женщины, да сторожъ въ сапогахъ, выпачканныхъ въ глинѣ, съ лопатой на плечѣ, пройдетъ мимо, раскуривая свою трубочку. И затѣмъ ни души! Какъ тихъ этотъ уголокъ, примыкающій къ сѣрому, покосившемуся забору и окруженный порослью молодыхъ березъ и осинъ, желтые и красные листья которыхъ, какъ лакированные, блестятъ на дождѣ!

Вотъ скамейка, которую мы сдѣлали съ другимъ человѣкомъ, разсчитывая проводить на ней лѣтніе вечера около тебя, бѣдный другъ! Какъ давно это было, но скамейка прочна и на широкой доскѣ не стерлись еще иниціалы твоего имени. А вотъ и дубокъ, эмблема благородства и могущества, который мы посадили тогда. Онъ плохо ростетъ въ суровомъ климатѣ и совсѣмъ не оправдываетъ значенія, приписываемаго ему. Да и какъ онъ можетъ развиваться тамъ, гдѣ позорная, трусливая осина и глупая береза завоевали права гражданства и, въ самодовольномъ нахальствѣ, лѣзутъ все выше и выше, словно пытаясь заслонить солнечный свѣтъ?

IV.

Я ушелъ сегодня на кладбище въ какомъ-то странномъ, тягостномъ настроеніи. Мнѣ вдругъ сдѣлалось душно у моего очага; веселый дѣтскій смѣхъ, хлопоты жены и вся эта мелкая сутолока повседневной, будничной жизни раздражали мои нервы, и я ушелъ, чтобы побыть одному, "собраться съ мыслями", потребовать у себя отчета.

Дождь все сѣялся и морской вѣтеръ порывами проносился надъ кладбищемъ. Уныло качалъ онъ полуобнаженными верхушками деревьевъ и пѣлъ все одну и ту же тоскливую, долгую пѣсню.

О, пусть не слушаетъ эту пѣсню ни счастливая мать, съ улыбкой укачивающая въ колыбели первенца-сына, ни юноша, мечтающій правдиво жить и честно мыслить, ни дѣвушка, съ трепетомъ ожидающая перваго свиданія съ любимымъ человѣковъ!

Не для нихъ эта сердитая пѣснь обличенія. Эта пѣсня для насъ!

Сидя надъ прахомъ бѣднаго друга, я разобралъ себя и -- ужаснулся, и не зналъ, что отвѣтить, какъ защитить себя, когда увидѣлъ, какая пропасть раздѣляетъ прежняго меня отъ настоящаго. Я придумывалъ слова оправданія, но они замирали во мнѣ, мысль цѣпенѣла и сердце билось, какъ у преступника.

Но развѣ я совершилъ преступленіе? Нѣтъ! Я сдѣлалъ то же, что другіе, отошелъ, замкнулся въ личную жизнь. И никто не станетъ порицать меня, иные даже похвалятъ.

Но совѣсть, совѣсть!... Я слышалъ ея неподкупный голосъ въ сердитомъ всѣ вѣтра, въ сухихъ звукахъ сталкивавшихся между собою верхушекъ деревьевъ, въ шелестѣ мертвыхъ листьевъ, которые, кружась въ дымкѣ дождеваго тумана, падали къ моимъ ногамъ.

V.

Я всталъ, миновалъ ограду и вышелъ на дорогу. Было темно и грязно и я съ трудомъ подвигался впередъ. Впереди меня, безпорядочною группой, чуть замѣтно свѣтились огоньки. Они словно манили и звали, словно говорили мнѣ: "Иди, иди домой! Тебя ждутъ обязанности, семья! Развѣ ты вправѣ думать о томъ, о чемъ думалъ?"

И я пошелъ торопливо.

Вѣтеръ утихъ, и ночь подступила незамѣтно, словно крадучись, потомъ вдругъ опустилась надъ городомъ и затянула его въ непроницаемую, холодную паутину. Въ туманномъ сумракѣ возвышались столпившіяся въ безпорядочную сѣрую кучу пяти-этажныя громады, съ безчисленнымъ множествомъ трубъ, словно часовыхъ на вышкахъ; внизу черными корридорами извивались широкія улицы съ длинными лентами мерцавшихъ фонарей. Ни шаговъ, ни дребезжанья дрожекъ не было слышно, только развѣ басистый гудокъ парохода, пустившагося въ опасное плаваніе по темной рѣкѣ, на минуту оглашалъ окрестность и, слабо стеня, замиралъ въ отдаленіи. И надъ заснувшимъ городомъ низко повисли черныя тучи, плотною пеленой затянувъ все небо.

VI.

Вотъ мой очагъ! Онъ встрѣтилъ меня и тепломъ, и покоемъ; ярко горѣла лампа на моемъ столѣ, стѣны моего кабинета привѣтливо глянули на меня. Дѣти уже спали, и только жена поджидала меня, сидя за книгой. Но есть предѣлы всему,-- даже семейному счастью,-- и вотъ я снова остался одинъ. Всѣ заснули. Весь домъ, набитый жильцами, какъ Ноевъ ковчегъ, успокоился, отошелъ къ благодатному сну.

Я сижу одинъ въ своей комнатѣ и слышу, какъ послѣдніе отзвуки жизни замираютъ въ ночномъ безмолвіи, и каменная громада, въ которой, съ утра до поздняго вечера, кипѣла и металась лихорадочная сутолока множества живыхъ существъ, замолкла, какъ заснувшій глубокимъ сномъ богатырь...

Спите, спите всѣ!

О, отчего цѣлительный сонъ не сходитъ на меня, отчего пылаетъ моя голова, полузабытыя воспоминанія давятъ мою душу и тѣни прошлаго, съ укоризной на лицахъ, встаютъ предо мной?! Уйдите, оставьте меня! Я отдалъ вамъ дань молодости и увлеченія, я былъ съ вами, мое сердце билось вашими надеждами, скорбѣло вашими скорбями, мои губы шептали ваши молитвы и ваши проклятія, я жилъ вашею жизнью, я былъ вашъ, но теперь... о, не требуйте отъ меня ничего, забудьте, оставьте меня!...

Или, вы думаете, я забылъ?

Я ничего не забылъ!

VII.

Я помню, тогда была такая же темная осенняя ночь. Насъ было трое въ крошечной комнаткѣ пятаго этажа. Мерзкая комната! Было темно, всѣ предметы сливались въ одну безразличную массу, и только уголъ подушки, съ покоившеюся на ней блѣдною головой, тусклымъ пятномъ вырисовывался изъ мрака.

Это былъ третій. Онъ былъ недолговременнымъ жильцомъ и въ этой комнаткѣ, и въ этомъ мірѣ.

Тишина прерывалась тяжелымъ дыханіемъ и сухимъ, мучительнымъ кашлемъ, и въ тактъ дыханія умиравшаго, я помню, маятникъ стѣнныхъ часовъ съ механическою точностью отчеканивалъ свое рѣзкое "тикъ-такъ", словно отсчитывая остававшіяся минуты жизни.

Голова умиравшаго повертывалась то въ одну, то въ другую сторону, какъ бы усиливаясь приподняться съ подушки, и каждый разъ безпомощно оставалась на мѣстѣ. Тонкіе, исхудавшіе пальцы больнаго комкали край одѣяла.

-- Мнѣ кажется, скоро наступитъ агонія!-- шепнулъ мнѣ другой товарищъ.

Онъ былъ плечистый, рослый человѣкъ. Неподвижно сидѣлъ онъ на диванчикѣ, скрестивъ на груди руки и мрачно сдвинувъ брови, и все время не сводилъ глазъ съ умиравшаго товарища.

-- Да, кажется!-- такъ же тихо отвѣчалъ я.

VIII.

Помню, какъ я тогда дрожалъ. Все у меня внутри и дрожало, и билось. И не отъ страха,-- нѣтъ. Я не боюсь умирающихъ, и тѣмъ болѣе не боялся того. Было какое-то другое чувство, объяснить которое я не могъ...

Я всталъ и только что началъ подходить къ кровати, какъ онъ вздрогнулъ, словно его кто разбудилъ, хотя, я убѣжденъ, онъ не спалъ. Мнѣ показалось, что онъ прошепталъ что-то. Я нагнулся къ нему, онъ схватилъ меня за руку, крѣпко сжалъ ее своими горячими пальцами и, впиваясь въ меня лихорадочнымъ взглядомъ, сказалъ:

-- Не мирись!

Мучительно медленно тянулось время. Маятникъ стучалъ безъ конца. Съ улицы не доносилось ни звука. Даже дыханіе умиравшаго словно пресѣклось.

И вдругъ, среди этой томительной, словно чего-то ждущей тишины, я уловилъ шепотъ. Сначала онъ былъ слабъ и неясенъ, но затѣмъ сдѣлался громче. Умиравшій лежалъ съ открытыми глазами и блѣдною рукой что-то ловилъ и снималъ въ воздухѣ, подобно тому, какъ снимаютъ паутину.

Онъ смотрѣлъ прямо на насъ яркими, лихорадочно блиставшими глазами, но не узнавалъ ни того, ни другаго; взглядъ его былъ безуменъ.

-- Одинъ... одинъ!-- шепталъ онъ,-- никто... я одинъ... Свѣтъ падаетъ... падаетъ сверху....

Ночь, тишина, безсвязныя, непонятныя слова умиравшаго, произносившіяся скороговоркой, зловѣщій стукъ маятника,-- все дѣйствовало на насъ такъ, что намъ обоимъ было не по себѣ.

Но шепотъ становился все безсвязнѣе и тише, -- словъ уже нельзя было разобрать. Наконецъ, бредъ прекратился.

Вдругъ блѣдная рука, откинулась изъ-подъ одѣяла. Мы подошли къ постели.

-- Не спите оба?-- тихо спросилъ онъ.

Обыкновенно мы чередовались, но въ эту ночь мы ждали конца. Ему особенно было нехорошо.

-- Не хочется спать,-- отвѣчалъ я.

-- А скоро разсвѣтъ?-- спросилъ онъ, и тотчасъ заговорилъ:-- Мнѣ лучше... я скоро поправлюсь. Я видѣлъ сонъ, мы ѣхали на лодкѣ... солнце свѣтило... потомъ видѣлъ старуху свою въ чепцѣ... она...

Онъ умолкъ, какъ бы задумался, и отвернулся къ стѣнѣ.

IX.

Не помню, сколько прошло такъ времени. Ночь длилась, длилась безъ конца. Маятникъ все стучалъ. Мы сидѣли молча, прислушиваясь къ тяжелому, свистящему дыханію умиравшаго.

И вдругъ у него начался пароксизмъ сильнаго кашля; онъ былъ сухой, звенящій, безъ перерыва. Одновременно началось сердцебіеніе. Умиравшій стоналъ, жаловался на страхъ, тоску. Мы ухаживали за нимъ,-- все было напрасно! Онъ метался по постели, хваталъ подушку, тюфякъ, рвалъ воротъ рубашки, молилъ то посадить себя, то взять и нести куда-то, наконецъ, сжавъ обѣими руками высохшую грудь и прислонясь къ подушкѣ лицомъ, онъ замеръ въ такомъ положеніи.

Мы оба подошли къ окну и сѣли. Мы ничѣмъ не могли помочь ему. Молодой организмъ, подточенный страшною болѣзнью, дѣлалъ послѣднія усилія въ борьбѣ со смертью,-- оставалось ждать конца.

Я помню, какъ мрачно было лицо товарища. Сдвинувъ брови, онъ тихо барабанилъ пальцами по подоконнику, и вдругъ, однимъ толчкомъ, распахнулъ окно.

Струя сыраго воздуха ворвалась и обволокла наши лица. Товарищъ смотрѣлъ въ темноту ночи, тяжело дыша. Въ одномъ мѣстѣ тучи немного разсѣялись и образовалось крошечное пятнышко голубаго неба. Онъ долго смотрѣлъ на это пятнышко, какъ-то странно волнуясь, и его волненіе сообщилось мнѣ.

Но до разсвѣта было далеко.

Вдругъ меня словно кто толкнулъ сзади,-- я оглянулся.

Умиравшій сползъ съ подушки. Въ темнотѣ чуть обрисовывалось необычайно бѣлое лицо. Изъ груди вырывались какіе-то странные звуки, похожіе на клокотанье. Онъ сдѣлалъ слабое движеніе рукою, -- рука такъ и осталась простертою впередъ. Клокотанье стихло, и тѣло, съ выдавшимися мѣстами на груди и колѣняхъ, вытянулись во всю длину....

X.

Помню, какъ удивило насъ странное спокойствіе того, кто нѣсколько минутъ назадъ такъ страдалъ и метался. Помню, какъ насъ удивила тогда и необычайная тишина, которая наступила тотчасъ же; казалось, даже маятникъ пересталъ стучать.

Я сказалъ что-то товарищу, онъ подошелъ къ тому, взялъ его руку, отступилъ на шагъ, потомъ нагнулся, взялъ обѣ руки умершаго и, медленно заводя, сложилъ ихъ у него на груди. "Пришелъ, братцы, къ вамъ умирать! Не посѣтуйте, гость непріятный, да что дѣлать, вѣдь, не надолго!" -- вспомнились мнѣ слова умершаго, когда однажды, возвратясь въ эту комнату, я увидѣлъ его, послѣ долгихъ лѣтъ невольной разлуки, желтаго, худаго, сидѣвшимъ на стулѣ въ согбенной позѣ.

Подлѣ валялся чемоданчикъ, жалкій, истерзанный, какъ и его бѣдный хозяинъ.

Вотъ онъ и теперь лежитъ подъ кроватью. Что въ немъ? Помнится, разъ мы оба заглянули туда. Съ какимъ неизъяснимымъ выраженіемъ любви вынулъ онъ бережно завернутый въ газетный листъ портретъ старушки въ чепцѣ съ широкими лентами, поцѣловалъ его и крѣпко прижалъ къ груди.

-- Вотъ все, что у меня осталось! Этого отнять не могли!-- съ гордостью сказалъ онъ.

"Все, что осталось!"

А жизнь отнята! И за что?...

Мутный, бѣлесоватый разсвѣтъ заглядывалъ въ маленькое оконце. Маятникъ, попрежнему, монотонно стучалъ. Длинный предметъ бѣлѣлся на кровати...

XI.

Мы долго сидѣли съ товарищемъ. Въ присутствіи трупа, мы, молча взглянувъ только одинъ на другаго, какъ бы дали слово идти вмѣстѣ... Но странно, мнѣ почему-то казалось, что товарищъ все время смотрѣлъ на меня съ недовѣріемъ... О, теперь я вижу, что онъ былъ правъ, и оскорбляться было не на что. Онъ не измѣнилъ своему слову, шелъ прямо по избранному пути, мужественно перенося удары судьбы, а я...

Кто это сейчасъ шепнулъ мнѣ въ уши слово: "отступникъ"? Это я... я самъ, это -- моя совѣсть!

Мы разстались. Я никогда больше не встрѣчалъ его, но услышалъ однажды о немъ, и еще глубже запрятался въ раковинку личнаго счастья. Тутъ было такъ много хорошаго, того, что, казалось, поднимало душу: милое женское лицо, и счастье, и любовь... И въ то время, когда тамъ, во мракѣ, гибли одинъ за другимъ лучшіе люди, я, отступникъ, себялюбиво наслаждался...

Теперь -- конецъ! Пустырь вокругъ меня, но за то я въ тихой пристани, пользуюсь уваженіемъ окружающихъ, любовью семьи,-- чего мнѣ желать болѣе?

Но странно, отчего иногда, несмотря ни на время года, ни на какую погоду, меня тянетъ туда, къ молодому дубку у покосившагося забора? Отчего иногда мерещится мнѣ блѣдное лицо на подушкѣ, отчего вспоминается мнѣ этотъ шепотъ: "не мирись!" и долгій, недовѣрчивый взглядъ другого?

Ахъ, призраки прошлаго, зачѣмъ приходите вы, зачѣмъ тревожите мой покой?!

XII.

Томительная ночь безъ сна, ночь воспоминаній, зачѣмъ такъ длишься ты? Скорѣе бы разсвѣтъ, скорѣе утро,-- хоть сѣрое, скучное, съ тревогами и заботами будничной жизни,-- но только не эта ночь!

Но она окутала городъ надолго и держитъ его въ холодно-влажныхъ объятіяхъ...

Какъ тихо, какъ душно!

Всѣ испаренія, что этотъ усыпленный гигантъ скопилъ въ теченіе дня на скользкихъ мостовыхъ и въ стѣнахъ своихъ каменныхъ тюремъ, сизою дымкой разостлались по улицамъ, и потонули въ ней контуры домовъ, церквей и театровъ, потонули безмолвные рынки, сады, гранитныя набережныя, омываемыя широкими волнами черной рѣки, потонули дворцы, монументы...

Мракъ и безмолвіе!

Словно нѣкій демонъ, носясь надъ городомъ, покрылъ его своимъ чернымъ крыломъ, и все притаилось, все замерло въ паническомъ страхѣ...

И этотъ демонъ шепчетъ мнѣ въ уши: "Отступникъ! Отступникъ!.."

К. Баранцевичъ.

"Русская Мысль", кн. II, 1887