200 лет тому назад нынешний Свердловск представлял собою небольшое горнозаводское поселение, сильно укрепленное против башкирских набегов, основанное около 1721 года ставленником Петра I Татищевым.

Россия Петра I неустанно воевала, ей нужен был металл, и новый город быстро стал центром горнозаводского дела, которое только что начинало развиваться на Урале.

Для работы на построенных здесь плавильных заводах были согнаны казенные крепостные крестьяне, приписанные к этим заводам из близлежащих областей. Некоторые рабочие попадали сюда и по рекрутскому набору. Они были сформированы в особые команды — горные роты полувоенного характера с жестокой военной дисциплиной и офицерским начальством во главе.

В 1730 году в семье одного из солдат такой горной роты, Ивана Ползунова, родился сын, которого также назвали Иваном.

Мало хороших и светлых воспоминаний осталось у «солдатского сына» от раннего детства. Тесная и грязная казарма для семейных солдат. Отец был мрачный и угрюмый человек. Каждое утро, чуть свет, он уходил по звуку сигнала на сбор и возвращался с заходом солнца. Он постоянно проклинал тяжелую солдатскую жизнь и подневольную, опостылевшую службу. Единственным развлечением мальчика были шумные игры и буйные драки с другими ребятишками да тепло вспоминались ласки матери, которые он получал вперемежку с колотушками и подзатыльниками.

Одно обстоятельство сильно отличало судьбу детей солдат-горнорабочих от участи детей других «подлых» людей. Заботясь о том, чтобы обеспечить казенные заводы хорошо обученными рабочими и мастерами, Горное управление устраивало при некоторых заводах школы, где обязаны были обучаться «солдатские дети». В Екатеринбурге имелась такая горная школа, и 8-летний Иван Ползунов начал в нее ходить.

Трудно было учиться в такой школе 200 лет назад. Учителя излагали свой предмет книжным языком, плохо понятным для ребят, вовсе не привыкших слышать такую мудреную речь, а за малейший проступок жестоко наказывали розгами. Единственным утешением была надежда, что окончивших школу не отдадут в солдаты или матросы.

В школе, однако, молодому Ползунову пришлось легче, чем его сверстникам. Он обладал большими способностями и был на хорошем счету у своих учителей. Школа имела два отделения. На одном учили чтению и письму, на другом преподавали математические науки и черчение.

Еще до окончания школы мальчику пришлось близко познакомиться с заводским производством в качестве «механического ученика».

«Когда которые возрастные обучатся геометрии, оных немедленно определять в работы, к коим делам кто охоту возымеет и место есть, и давать им до сущей работы по 60 копеек на месяц. И у тех работ быть им после обеда, и до обеда ходить в школу доколе докончат науку».

Так гласил строгий наказ управляющего уральскими горными заводами Геннина, данный Екатеринбургскому горному правлению.

Видимо «механический ученик» Ползунов сразу проявил незаурядные способности, так как при всей скаредной бережливости начальства ему было положено «жалованья» не 60 копеек, а целый рубль в месяц.

На заводе «механические ученики» согласно той же инструкции, должны были «не токмо присматриваться, но и руками по возможности применяться и о искусстве ремесла, в чем оное состоит, внятно уведомиться и рассуждать: из чего лучше или хуже может быть».

Старые мастера (чаще всего еще при Петре выписанные из за границы иноземцы) обязаны были «показывать ученикам, как принадлежащие по тому чертежи и начертать, старые смеривать и счерчивать и вновь, что потребно прибавливать или убавливать».

Ползунов проработал по окончании школы на екатеринбургских заводах около 5 лет. За это время он добился увеличения своего скромного «жалованья» и получил звание гитентрейберга^[1] — честь необычайная для семнадцатилетнего юноши, каким он тогда был. При этом ему было обещаны дальнейшие повышения по службе и даже производство в офицерский чин с условием, чтобы он «пробирному, плавильному и абтрейберному делам, по искусству своему, что сам знает, обучался достаточно».

Тогда же молодого гитентрейберга перевели на Алтай, в Колываново-Вознесенские заводы, где он попал в распоряжение бергмейстера Змеевского рудника Эсфельта.

Рассказ А. Бармина «Миханикус Ползунов» печатаемый ниже, посвящен именно сибирскому периоду жизни этого замечательного русского изобретателя, когда в нем зародилась идея огнедействующей машины, — идея, которую он и претворил в жизнь, не дождавшись, однако, ее пуска.

Пламя среди ночи

К Барнаульской заставе подкатили две повозки. Караульный солдат с фузеей вылез из будки.

— Кто едет? Извольте показать подорожную.

Человек в пыльном плаще, сидевший в передней повозке, достал и, не развертывая, помахал листком серой бумаги.

— Позвольте сюда, сударь. Я, чай, грамотный, — без улыбки сказал караульный.

Он прислонил фузею к каменному столбу и взял подорожную.

— «По указу ее императорского величества… и прочая, и прочая… пастору Лаксману с женой из Санкт-Петербурга…» — караульный читал по складам, с напряжением, даже сдвинул каску на затылок.

— Темно уж, не разберешь… «давать по две парных подводы, имея у него поверстные деньги…» К нам, значит. Ну, с приездом.

Караульный стал отвязывать бревно шлагбаума. Бревно поползло вверх, и лошади тронули.

— Ишь, копоти-то насело на вас. Долго ли ехали из Питера?

Вопрос попал во вторую повозку, ползшую мимо.

— Два с половиной месяца, солдатик, семьдесят четыре дня, — немедленно отозвался из повозки молодой и звонкий голос.

— У нас тут строго… — начал было подобревший караульный, но и слова и он сам исчезли в туче, пыли, поднятой колесами повозок.

Повозки проехали по прямым и широким улицам Барнаула и остановились у пасторского дома. Возница долго стучал кнутовищем в ворота и в закрытые ставни окон. Никто не отзывался. Из соседнего дома вышла баба с ребенком и уставилась на приезжих. Пастор выбрался из возка. Он помог жене освободиться от тяжелого плаща.

— А что, сорекс пигмеус жив? — спросил Лаксман.

— Бегает, — ответила жена и показала коробку, которую держала на коленях.

Пастор стал ходить около дома, разминая затекшие ноги.

— Эй, кто там есть? Оглохли! — закричал выведенный из терпенья возница.

— Тут никто не живет, — заявила баба. — Пастор уж с месяц переехал. А сторожом Михайла, балахонец. Он сейчас в харчевне.

— Что-ж ты молчала? — рассердился возница.

— А ты меня спрашивал?

Возница побежал в харчевню и вернулся с Михайлой. Сторож, торопливо прожевывая что-то, приблизился к приезжим, снял шапку и поклонился. Жена пастора легонько охнула: в вечерних сумерках она разглядела страшное лицо Михайлы. В путанице бороды чернели дыры вырванных ноздрей, на лбу выжжено было багрово-черное клеймо.

«Каторжник!» подумала пасторша и отшатнулась, но сейчас же овладела собой и ласково сказала: — Здравствуй. Тебя зовут Михель?

Михайла только покосился на нее и, надев шапку, загремел ключами у запора. Ворота распахнулись.

— Спать, спать, спать! — говорил пастор, когда вещи из повозок были перенесены в комнаты, когда дорожная пыль была смыта, а принесенное Михайлой молоко выпито.

— Спать, спать, спать! — повторила за ним жена. — Я так устала. Спать. Вот только кончу в дневнике последнюю дорожную запись. Знаете, Эрик, от Санкт-Петербурга мы проехали 4550 верст.

Но и в эту ночь пастору не удалось выспаться как следует.

Первым заметил огонь часовой у склада серебряных слитков. Часовой зажал подмышкой приклад тяжелой фузеи, наощупь подсыпал пороха и выстрелил. Ночная чернота помолчала после выстрела и разразилась вдруг тревожным стуком и звоном. Это ночные сторожа ударили колотушками в чугунные и деревянные била. Это поплыли набатом большие колокола трех барнаульских церквей.

Набат разбудил нового пастора в большом пасторском доме. Не легко было расстаться со сном. Голова едва оторвалась от подушки.

Лаксман вышел и постоял у ворот. Набат продолжался, но огня не было видно. Шаги невидимых в темноте людей торопились в одну сторону. Пастор пошел туда же. Все больше народу обгоняло пастора. Вместе с народом он повернул в узкую боковую улочку, навстречу ветру, и тогда стал виден пожар. Дорога из-под ног убегала вниз к реке. В неспокойной воде отражалось пламя.

Горело одинокое строение, обнесенное низеньким забором, уже поваленным с трех сторон. Ветер раздувал пламя. Толпа жалась к огню и не казалась встревоженной. Подбегали новые кучки людей, спрашивали что-то и успокоенный говор перекатывался по толпе. Временами слышен был даже смех. «Злой смех» — показалось Лаксману.

— Что это горит? — спросил пастор стоявшего рядом с ним мужика, босого, в полушубке и полосатых портках. Мужик неторопливо повернулся к пастору и оглядел его.

— Колдун горит, — сказал мужик и уставился в огонь.

Пастор не успел переспросить: в первых рядах толпы раздались крики: «Вот он!», «Выскочил!» «Глядите, глядите — цел ведь!»

От горящей постройки неверными шагами приближался к толпе человек. Он нес большую охапку бумаг, его кафтан дымился. Толпа медленно отступила перед ним. Впереди оказались пастор и мужик в полушубке. Спасшийся из огня опустил на землю свою ношу.

— Придержите, — прохрипел он, — ветром унесет. Я опять туда.

— Да христос с тобой! Что ты утруждаешься? — промолвил мужик и наступил босой ногой на бумаги. — Все сохранно будет.

Человек посмотрел на мужика с отчаянием, лицо его перекосилось. Он хотел что-то сказать, но вдруг сорвался и быстро помчался по откосу обратно в огонь.

Толпа завыла. Пастору стало жутко: он не мог понять, что выражал этот вой: нето страх за человека, нето злобную радость. Все снова придвинулись ближе к огню, опередив пастора и мужика.

— Где-же полиция? — спросил пастор. — И почему не тушат пожарные?

— Вот она, полиция, — показал мужик в сторону. — А тушить не приказано. Так-то лучше, без искр. Вишь, ветер-то на завод.

На большом валуне сидел полицейский. Унтер был пьян.

На большом валуне сидел полицейский. Пуговицы мундира блестели золотом, отражая огни пожара. Унтер был пьян. Он раскачивался на камне и мычал непонятное. Белый листок промелькнул мимо полицейского. Пастор перевел взгляд на мужика и увидел, что тот подкидывает ногой пачки бумаг. Ветер подхватывал листы и они неслись, словно испуганные белые голуби.

— Что ты делаешь? — закричал пастор.

Мужик, запахнулся полой полушубка и вдруг исчез в толпе. Пастор грудью кинулся на кучу бумаг и ловил трепетавшие листы. Когда он приподнялся, то вновь увидел человека в дымящемся кафтане с ношей посуды странной формы, блестящих трубочек и дощечек. Пастор не выдержал.

— Идите сюда! — крикнул он. — Я держу ваши бумаги. Чем я еще могу вам помочь?

Человек бережно положил посуду и дощечки на землю и обернулся к огню.

— Поздно! — пробормотал он. — Сейчас рухнет.

Сел и стал руками тушить тлеющие кружки на кафтане.

— Если вы не имеете, где переночевать, я могу предложить вам место, — говорил пастор и большая нежность стеснила его сердце. — Я сам первую ночь здесь и вижу, что в Сибири очень жестокий народ.

— Сейчас рухнет! — не слушая пастора, бормотал человек.

И строение рухнуло. Толпа растаяла в темноте, словно этого только она и ждала. Остались одни пожарные, которые встали цепью к берегу реки и передавали ведра с водой. Пламя стало с шипеньем гаснуть. Полицейский на камне вдруг громко запел песню, из которой, однако, ни слова нельзя было понять. Стуча по камням, скатилась телега, запряженная маленькой мохнатой лошадкой. Из телеги выпрыгнул юноша и подошел к человеку, спасшемуся из огня.

— Пока ловил… — сказал приехавший. — Пешком бы скорее. — И, сняв шапку, с отчаянием бросил ее о землю.

— Ничего, Черницын. Начнем сызнова. — Погорелец тяжело поднялся. Вдвоем они сложили на телегу бумаги и посуду. Черницын взял лошадь под уздцы и повел в гору. Погорелец посмотрел на пастора, но ничего не сказал и зашагал за телегой. Пастор остался один, если не считать полицейского, заснувшего на камне.

Барнаул спит

Лаксман долго шел по спящим темным улицам и понял, что заблудился. Все дома казались одинаковыми. Лаксман остановился в нерешимости. Вдруг в трех шагах от него раздались дребезжащие удары колотушки в чугунную доску. Ночной сторож, должно быть, был в валенках и потому подошел неслышно.

— Скажи, старый, как мне пасторский дом найти, — спросил Лаксман.

— Извольте, сударь, итти прямо, за площадью и будет пасторский дом. Да вы не с пожара ли идете?

— С пожара.

— A-а! Погорел колдун-то.

— Ты этого колдуна знаешь? А кто он? Из мужиков или из работных людей?

— Зачем… Ползунов Иван Иваныч — в обер-офицерских чинах, шихтмейстер здешнего заводу. А только подлинна колдун.

И старческий голос из тьмы рассказал Лаксману историю колдуна и чернокнижника Ползунова.

Годов с десять назад перевели Ползунова с Колыванского завода в Барнаул. Был он определен к плавильным печам, что серебро от руды отделяют. Месяца не прошло, а Ползунов уже прослыл чернокнижником. С заводским начальством новый шихтмейстер не сошелся; невзлюбили его за то, что хлопот много доставляет. Как затеет он переделку водяного колеса, или мехов, или печной кладки, так бергмейстеры, гиттенмейстеры и все начальство его же бранит: в работе остановка, металлу выходы малые, а пуще всего обидно, что раньше об этом никто не догадался. После ползуновских-то переделок польза не малая оказывалась. Казенный управитель Ратаеев обербергмейстер, не раз вызывал к себе Ползунова и отчитывал за то, что умнее всех быть хочет. Нелюдим человек. С фабрики придет и сидит дома один, запершись. Книги читает, варит что-то. Дознались скоро, что может он грозу вызвать и молнию на церковный крест направить, из лягушечьей икры жабу с теленка выращивать и из человеческой крови золото добывать. За такие богопротивные поступки забоялись Ползунова барнаульцы и обещались сжечь его дом. Управитель Ратаев запретил ему колдовать дома, среди завода, и отвел место на пустом берегу. Там он построил холодный сарай и вот два года уж в нем возится — и что делает, непонятно. Очень это озлобляет барнаульцев. Ну, и погорел, конечно!

* * *

Ползунов разложил на столе большой лист александрийской бумаги — чертежи ссутулился над вычислениями. Через пыльное стекло с трудом пробивалось вечернее солнце. Тараканы лихо пробегали через путаницу чертежа и, скатываясь, шлепались на пол.

Скрипнула дверь. Ползунов поднял голову и прищурился. Перед ним стоял человек в долгополом черном сюртуке, с кружевными манжетами. Глаза гостя обежали комнату и задержались на метеорологических приборах, висевших на стенах.

— А записи есть у вас? — живо спросил гость.

— Какие записи?

— Ну, барометрические, конечно. Или для украшения у вас барометры висят?

Ползунов покашлял и покраснел.

— Да, пожалуй, что для украшения.

А гость уже подошел к одному прибору и снял его со стены. Это была модель домика с двумя дверями — в одной стояла кукольная фигурка охотника, в другой — девушка с корзинкой.

— А это что?

— Тоже погоду предсказывает, — тихо ответил Ползунов, — если охотник вперед выходит, а девка прячется — к дождю, а коли охотник прячется — к вёдру.

Гость внимательно рассмотрел игрушку, потрогал ниточки, дунул в дверцы и повесил домик обратно.

— Понимаю, — сказал он. — Но ртутный точнее. Вы сами делаете приборы? Научите меня… Да… ведь вы шихтмейстер Ползунов?

— Ползунов.

— А я Эрик Лаксман. Кирилл Густавыч, по-вашему. Назначен сюда пастором. Но я очень интересуюсь натуральными науками.

— Садитесь, господин Лаксман. Вот сюда.

Лаксман сел к столу, посмотрел сбоку на чертеж и поймал пробегавшего таракана.

— Вот сегодня утром мы с женой ловили это насекомое, — сказал он, разглядывая усики таракана. — Видно, оно здесь не редкость.

— Тараканы-то? От нечистоты больше. Тут их столько распложается, что дома бросают, жить нельзя. Я показывал, как их выкуривать серным колчеданом. Хорошо помогает, всех как есть уничтожит дымом и зародышей убьет. Да опасно: из колчеданного дыма мышьяк садится на стены, на лавки. Если не вымыть как следует, отравиться недолго. Еще прослывешь отравителем. И так уж…

У Лаксмана заблестели глаза.

— Это интересно. Я напишу Линнею. Как, вы не знаете кавалера Линнея? Это шведский знаменитый ученый, он составляет «Систему натуры». И в его «Системе» ни одного сибирского насекомого. Ни одного! Просил меня посылать ему коллекции. Вот дорогой из Колывани я поймал одного зверька. Я его назвал по-латыни сорекс пигмеус, потому что это самое маленькое животное из сосцепитающих. Вы знаете…

Лаксман сделал паузу и воскликнул:

— Два дюйма! Два английских дюйма длиной всего! Наука не знает еще его. Эрик Лаксман первый сообщит, что новый вид землеройки, самое малое в мире животное, найдено в колыванских песках. А?

Ползунов сочувственно покивал головой.

— Да, — сказал он. — Если для науки… что уж… Может быть интересная польза.

Пастор все больше подкупал Ползунова своим увлечением наукой. Ползунов решился.

— Я вот тоже в столицу проект послал, — сказал он и покашлял, — проект один, машину… В Академию…

— … А весу в нем 38 граммов, — перебил его Лаксман, — на аптекарских весах испытывал. Это ж стрекоза!

Ползунов молчал, улыбался и кивал головой, глядя на пастора добрыми глазами, а тот продолжал рассказывать, чем питается его сорекс и как его можно живым доставить Линнею.

— Да! — спохватился вдруг Лаксман, — вы говорите, проект послали. Вы машину изобрели?

Глаза Ползунова конфузливо опустились на чертеж.

Способом огня

— У нас все заводы строятся при реках, — говорил Ползунов, потому что в заводском деле главная сила — вода. За сотни верст руду возят к домнам, сколько лошадей занято, сколько людей! В этом беда наша: где руда есть — реки нет, где река есть — руды не нашли. А без силы воды дутье в домны, в печи не устроишь. Да кроме дутья, молоты — железо ковать — тоже водой движутся. Толчеи — руду толочь. Мельницы — к промывке руды. Еще есть водяной гепель для выливания воды из рудников. Для действия машины, которой из глубоких рудников худой воздух выгонять, для подземных машин — везде сила воды нужна. Потому строят плотины, ни людей, ни денег не жалея.

А сила течения воды невыгодная: целую реку запрудят, а много ли механизмов в ход пустят? Если нехватает воды, — фабрика стоит, если много, — использовать преизбыточную нельзя. Колеса водяные тяжелые, передачи нескладные — польза совсем малая оказывается. Я и задумался учредить за движимое основание завода, вместо плотин, машину, действующую способом огня. Огонь — всех созданных вещей общая душа, всех чудных перемен тонкое и сильное орудие!..

Ну, силу новую нашел, а машину к действию изобрести много труднее было. Вот три года бьюсь, чтоб соединить способом огня силу пара и силу атмосферной тягости. Тут на чертеже показано, как пар от воды, что в котле зарится, подымает эмвол^[2] в цилиндре. И расчет арифметический сделан. А обратно эмвол должен пригнетаться воздушной тягостью. Еще расчетов не окончил. Сила воздушного знания поныне недалеко дойдена и еще великой тьмой закрыта. Но если эмвол в цилиндре станет без помехи взад и вперед двигаться, то применить его движение к действию машины уже не великий труд. Можно, наприклад^[3], заставить его толкать эмвол водяного насоса и воду из глубоких рудников поднимать…

Когда Ползунов заговорил об огненной машине, его бормоток исчез; слова складывались во фразы — точные и почти торжественные; мысли двигали одна другую, как шестерни хорошо выверенного механизма. Казалось, в нем самом горел огонь, согревающий и двигающий его речь.

Пастор слушал изобретателя внимательно, но как только понял, что речь идет о паровом двигателе, разочарованно сложил губы.

— Это очень интересно, то, что вы рассказываете, — вежливо сказал Лаксман. — Но ведь огнедействующая машина уже изобретена. Я слыхал о венгерских и английских машинах, — они применяются в горном искусстве. И как раз для выливания воды из глубоких рудников, как вы изволили сказать.

Ползунов встал и покачнулся.

— Как изобретена? Вот такая, как у меня и уже на деле применяется?

— Да, господин Ползунов. Академик Шлаттер неоднократно докладывал публично и писал об огнедействующей машине.

— А в Санкт-Петербурге в Летнем саду, говорят, — я сам не видел, — стоит огненная машина. Подает воду во дворец и к фонтанам.

Ползунов опустился на скамью, взялся рукой за горло.

— Выходит, напрасно я ночи не спал, семью в скудости содержал, думал сколько. Теперь что же? В Санкт-Петербурге только надсмеются над моими чертежами? Вот, скажут, темная голова, сидит в Сибири изобретает, что давно известно, и хочет облагодетельствовать промышленность. Видно уж…

И Ползунов замолчал. Напрасно Лаксман пытался вызывать его на разговор — он слышал только немногосложные: да уж… что уж…

Лаксман попрощался с изобретателем. У дверей он сказал, указывая на термометры и барометры:

— А записи надо делать. Три раза в день. Ведь здесь еще никто не занимался воздушными явлениями!

Серебряная фабрика

Ползунов задыхался. Комната показалась ему гробом. Он выбежал на улицу и быстро пошел, словно догоняя человека, который разбил его надежду. Но пастора уже не было видно. Ползунов все шагал, бороздя пыль, и очнулся лишь у фабричных ворот. Ноги сами привели его сюда привычным путем.

Знакомый караульный молча распахнул калитку и шихтмейстер шагнул во двор. Здесь пахло горячим шлаком, неторопливо звенели лопаты о куски руды. Работала вечерняя смена.

За высокой стеной вздыхали саженные мехи — по два против каждой печи. Толстая бычья кожа растягивалась между широкими досками и снова сжималась в складки, когда палец вала захватывал брус. Вал вращался непрерывно, он был накрепко соединен с водяным колесом. При каждом обороте вала два деревянных пальца поочередно-зацепляли брус мехов и гигантский глоток воздуха кидался в «форму» — в гудящую медную трубу, и дальше в пекло сереброплавильной печи.

Восемь печей было задуто на фабрике и два водяных колеса крутились дни и ночи, чтобы печи дышали, чтобы не погасло пламя и стекало из серых камней блестящее серебро и жидкий свинец.

Ползунов подошел к водяному колесу. Вода сильной струей, изогнувшись, как металлическая штанга, била в мокрые лопатки колеса и, отдав свою силу, с шумом расплескивалась на тысячи струек. Чтобы получить вот эту упругую толстую палку воды, рабочие строили плотину, остановили каменной стеной течение реки и заставили воду, сжавшись, протискиваться в узкую дыру.

Тускло горел сальный огарок в руке мастера. Мастер что-то кричал:

— Что ты? — спросил Ползунов.

— По-вчерашнему… — кричал мастер, — за умалением воды опять прогулу много.

Ползунов махнул рукой. Помочь беде было невозможно. Каждое лето воды в речке Барнаулке нехватало. Струя воды теряла свою силу и пальцы вала останавливались. Чтобы скопить воды, закрывали все протоки плотины, останавливали на время водяные колеса и все-таки в самое рабочее время мехи переставали дышать, печи задыхались от недостатка воздуха.

Сегодня вечерняя смена работала последний раз. Если не будет дождей, до самой осени растянутся уменьшенные выходы металла.

Здесь-то, у водяного колеса, и родилась у Ползунова мысль заменить силу воды силой пара.

Здесь-то, у водяного колеса, и родилась у Ползунова мысль заменить силу воды силой пара. Так же кричал тогда мастер: «За умалением воды прогул!» Так же смотрел Ползунов на вращающийся вал и вдруг закружилась у него голова: он еще не понял, не мог бы выразить словами то, что пришло ему в голову, но видел картины работы по-новому. Станет ненужной плотина, неуклюжие колеса пойдут в топку, мастер не будет смотреть на небо и вздыхать: «Не дает бог дождичка!» Ползунов стоял, боясь пошевельнуться, и осторожно собирал мысли.

Идея огнедействующей машины пришла в голову Ползунову три года назад. Больно Ползунову вспомнить об этом как раз сейчас, после разговора с приезжим.

Он пошел к печам. Молодой унтер- гиттенмейстер вычислял шихту на клочке бумаги при багровом свете топки.

— Черницын! — позвал его Ползунов.

— Вы здесь, Иван Иванович, — обрадовался Черницын, — а я боялся забрасывать не посоветовавшись.

— Не надо забрасывать. К утру выплавку кончишь и туши печь.

— Слушаю. Что, воды нехватает?

— Да.

Черницын был любимым учеником Ползунова.

— Ну, скоро собьем мы спесь Барнаулке, Иван Иванович. Пожар вот помешал, все опыты снова делать придется. Ну, ничего, сделаем! А как придет из Питера ответ да выстроим мы вашу машину… Эх, скорей бы!..

— Молчи. Не придется нам ничего строить! — закричал Ползунов и выбежал из плавильни.

* * *

Пастор брился. Мыльная пена со щек исчезала полосками.

Жена принесла из кухни сковородку с черно-коричневыми зернами кофе, села в уголок и, зажав между коленями ручную мельничку, стала молоть кофе.

Уютные жилые запахи неслись но дому. А давно ли пахло здесь лишь пылью, табаком и вином.

Раньше жил в них одинокий саксонец Лойбе, пастор лютеранского общества, богатырь, красавец и пьяница.

Лойбе променял длиннополый пасторский сюртук на форму русского горного офицера и уехал на Змеиную гору, в рудники.

Лаксман рассказывал жене о Ползунове.

— Очень грязно в доме, — говорил он, — тараканы везде. И вот странно: он знает, как вывести тараканов и других учит, а у самого по столу, по бумагам бегают эти гадкие инсекты.

И пастор сделал Маргарите отчет о своем знакомстве с чернокнижником Ползуновым, не забыв самых мелких подробностей.

— Вот он каков, — кончил Лаксман, — особенный и притом изобретатель. Пожалуй, я опишу его для Линнея, как новый вид человека, и назову «Гомо сибирикус». А?

— Вы шутите, Эрик, — рассудительно возразила Маргарита, — а знаете ли вы, что сильно огорчили этого человека.

— Конечно, неприятно узнать, что твою идею кто-то предвосхитил. Но это так.

— Нет, Эрик, вы очень, очень огорчили его. Непременно завтра же идите к нему. Ведь вы не поняли даже как следует, что это за машина.

Черная книга

По Барнаульскому заводу ползли слухи: новый пастор подружился с Ползуновым и днями засиживается с ним над черной книгой.

Седой подканцелярист в заводской конторе как-то сказал, чиня гусиные перья:

— Колдун-то наш огненную машину выдумал. Царице в Санкт-Петербург об этом написано. Ну, что будет, — неизвестно.

Это слышал соляной подрядчик, он передал жене. Та на базаре сказала жене начальника инвалидной команды, что Ползунов военную машину придумал, торгуется со шведским королем, ему продать хочет. Новый-то пастор от шведского короля подослан. А министры матушки-царицы про ту измену узнали и велели Ползунова в железа взять. Указ есть про то, многие слышали. А без Ползунова серебряная фабрика станет, ну Ратаев царицын указ без ходу держит.

* * *

Никакой черной книги не было. Но была переплетенная самим Ползуновым в рыжую кожу толстая стопка тетрадей. Над этой-то книгой и сидел пастор Лаксман, из-за нее он допоздна не уходил из душной комнатки Ползунова. На первой странице почерком Ползунова была написано:

О членах огнедействующей машины

За главные в машине члены, следственно предпочесть: воздух, воду и пара, которые в беспрерывном действии машину содержать повинны, и для того к порядочному союзу оных, во-первых, качестве и силе каждого особо, сколько поныне известно, предложить я должен.

Свойства паров

Пары, из воды восстающие, состоят из пузырьков весьма мелких и растянуты бывают утлою скорлупою. Теплота их вверх уносит, подобно как тощий металловый шар из воды сплывает. О малых пара пузырьках всяк себе через микроскоп в доказательство представить может, если в темной каморке сквозь маленькую дырку на пропущенном солнечном луче по светлой дорожке (когда под ней воды кипит) глядеть станет.

Свойства воздуха

По действительным опытам кубичный фут здешней воды тянет 1 пуд 27 ⅓ фунта, воздух около семи с четвертью золотников. И тако исчисляя от вышины на 408 дюймов водяного столба, равного в тягости атмосферы, придет на 1 квадратный дюйм тягости воздуха, что лежать будет в машине на эмволе, 15 ¾ фунта.

* * *

В книге было много чертежей и рисунков, сделанных наскоро, без циркуля, не медным чертежным, а обыкновенным гусиным пером. И все-таки замысел изобретателя вставал перед Лаксманом все яснее и убедительнее.

— Понимаю! — кричал пастор, отрываясь от книги. — Теперь я понимаю! Иван Иваныч, у вас тут написано, что «в малом виде машина шесть ходов эмвола делала». Вы строили ее в малом виде? Где она теперь?

— Сгорела. Вы ж тот пожар видели.

Лаксман вспомнил намеки ночного сторожа и сказал о них. Но Ползунов нахмурился.

— Не хочу о людях худое думать. Может, то напраслина, — и перевел разговор снова на науку.

— Механика — самая важная наука, — говорил изобретатель, — она учит, как силу найти, когда в работниках скудность; от работы человека может избавить. Тогда и люди лучше станут, обман и злоба прекратятся. Я механикой больше всех наук обольщаюсь.

А ежели такие же машины теперь заграницей строятся, так мне мою строить не дадут. «Как бы не прогадать, — скажут, — как-бы перед заграницей не осрамиться!» И разницы не поймут — вот чего боюсь. Пойдет мой проект по конторам да канцеляриям на долгие годы да потеряют еще его не раз. А если бы я первый был, так, может, и не забоялись бы столичные власти. Построил бы я машину, польза бы оказалась… вы видели по книге, какая…

— И слава!

— Ну, слава!.. Нет, не то… Я ведь не из дворян. Солдатский сын. И новую силу искал для облегченья работных людей. Видали вы, как в шахтах да на плавке работают? Нет? Ну, а я сам с девяти лет работаю. От усталости да отчаяния работные люди и жизнью не дорожат. Недавно случай был… свинец горячий разливали в горшки у печей плавильных… Горшки глиной обмазаны, а один, видно, плохо просушен был. Жидкий металл метнуло, двух плавильщиков обожгло. Не знаю, будут ли живы. Сами виноваты — из сушила не тот горшок принесли. А злобятся на меня: начальство, дескать. Им не понять… Нет, мне главное, что моя машина сразу работным людям облегченье даст. Не напрасно я тогда жизнь проживу.

— Теперь-то я знаю, Иван Иваныч. Это только в первый раз я не оценил…

Ползунов проводил гостя за калитку, постоял, прислушиваясь к перестукиванию ночных сторожей.

* * *

Барнаул спит. Спят плавильщики, кузнецы, фурмовые, молотовые, засыпки, штейгера и иной мастеровой и рабочий люд, спят, не чуя рук и ног после тяжелого трудового дня. Спит пьяным сном заводский управитель Ратаев. Спит, чмокая губами, пастор Лаксман. Свернувшись клубочком, неслышно дыша, спит Маргарита.

Ползунов лежит, вытянувшись во весь рост и сложив руки на груди, — неподвижный, как покойник, и глядит во тьму бессонными глазами.

Ночные мысли, иссушающие мозг, не дают ему отдыха. Сомнения одолевают его.

Почту везут!

Почтовые повозки едут со звоном — они имеют право не подвязывать колокольчиковых языков даже при проезде через города.

Барнаульцы выглядывают за ворота, услышав частое позвякиванье поддужного колокольца. — «Никак, почта?»

А повозки уже прокатили и уж несут ямщики тяжелые кожаные мешки в Горную канцелярию. На мешках сургучные печати не меньше ладони.

Подканцелярист развязывает мешки и ломает печати. В ранний час большого начальства еще нет, и все писчики, бросив дела, собрались кругом и глазеют — издалека прибыли «бумаги», из самого Санкт-Петербурга; наверно, важные новости в них написаны — может быть, перемена штатов, а может, отставка самому Ратаеву.

Вот первый пакет. Писчики склоняют к нему головы и читают хором: «Секретно». Пакет откладывается в ящик — ужо придет управитель, сам вскроет. На втором куверте та же надпись: «Секретно». И много пакетов отправляются невскрытыми в ящик — все секретные. Значит, о серебре пишут. Это писчики знают, — не мало «секретных» указов и премеморий валяется на столах в канцелярии. Все о том, что мало серебра добывается в Барнауле, что ждут металла монетные дворы в России.

А вот пошли простые пакеты: премемория о новой форме отчетности, письмо бухгалтеру Розену, толстая пачка — книги, должно-быть, пастору Лаксману.

Разобрали все пакеты. Нашлась еще пачка книг — школьному учителю. Подканцелярист кликнул Емельяныча. Служил Емельяныч ночным сторожем, но так как он и днем никогда не спал, то его посылали из канцелярии со всякими поручениями.

— Снеси вот пакеты. Это, самое первое, управителю, отдай да скажи, что почта получена. Этот, книги тут — Лаксману, в пасторский дом. А этот в школу, учителю.

Лаксман был в огороде, когда сторож принес посылку. Дыня — первая в Барнауле дыня — наливалась соком и лежала, теплая и зеленая среди узорчатых листьев.

Лаксман сорвал бумагу с книг, перелистал торопливо и с радостным криком бросился в дом, оставив сторожа среди гряд.

— Маргарита! — кричал пастор. — Где ты? Смотри, что я получил.

Маргарита сбивала желтки в кухне. Латку с желтками благоговейно держал Михайла.

— Что случилось, Эрик?

— Ты посмотри, Гретхен, милая! — и пастор раскрыл перед женой страницу новой книги. Среди скучных столбцов латинского шрифта стояла строчка: Sorex pygmaeus Laxmanni.

— Линней? — быстро спросила Маргарита и засияла улыбками. Отдельно улыбнулись губы, подбородок, ямочки на щеках, а пуще всего глаза.

— Ну да! Новое издание «Системы натуры». Читай… Впрочем, ты не знаешь по-латыни… Ну, так слушай.

Слушать было почти нечего. Одна строчка — с примечанием, что новый вид землеройки назван в честь открывшего ее в Сибири господина Лаксмана его именем. Но Маргарита попросила перечитать еще раз. Получилось как будто и больше. А потом пастор уж сам, без просьбы, прочитал строчку еще несколько раз. В кухне стало весело и чадно, потому что перекипевшее молоко убежало на очаг.

Целый день пастор был сам не свой. Он ходил к аптекарю Бранту и добыл в брантовских колбочках фосфор собственноручно. Потом дома расправлял бабочек, подклеивал засушенные растения, кормил пленных животных. Но на столе лежала раскрытая книга и пастор, проходя мимо, заглядывал в нее.

Когда зазвонил фабричный колокол, пастор сказал жене.

— Надо показать Ползунову, а?

— Разумеется, — ответила Маргарита и засмеялась.

— Что ты?

— Я думаю: как вы несхожи с Ползуновым. Я его не видала ни разу, но не вашим рассказам он такой мрачный. Наверно, никогда, даже в самой сильной радости, он не прыгал бы так, как вы.

— Ну, Ползунов не избалован счастьем.

— Когда вы приведете его к нам, Эрик?

В комнату влетел человек — взъерошенный, без шапки, пьяный — не пьяный, но что-то очень веселый.

Пастор не успел ответить. В сенях хлопнула дверь, затопали быстрые ноги и в комнату влетел человек — взъерошенный, без шапки, пьяный — не пьяный, но что-то очень веселый. Человек подпрыгивал, по-верблюжьи сгибая ноги, и неумело хохотал.

— Ползунов! — в изумлении ахнул пастор, — Иван Иваныч!

Ползунов увидел Маргариту. Ноги его сразу вросли в пол, он сконфуженно прикрыл горсточкой рот и сказал:

— Я к вам, Кирилла Густавыч… Можно?

Но тут же взмахнул рукой и залился смехом. Лаксман в первый раз слышал, что Ползунов смеется.

— Эх, ну и ну!.. Из Петербурга указ получен… Кирила Густавыч. Указ — мне машину строить, огнедействующую… Академия признала, говорит: «искренняя надобность» и за новое изобретение почесть можно.

— Вы говорите указ?..

— С сегодняшней почтой.

— Да вы садитесь.

— Горной канцелярии приказано отпустить деньги и металл для постройки.

— К печам или к руднику машина?

— Сначала к печам. Три треиб-офена и двенадцать рудоплавильных.

— Как я рад за вас!

— Только бы одну построить суметь. А потом заводы можно строить хоть на высоких горах, хоть в самых даже шахтах.

— Вы сделаете истинную честь своему отечеству, Иван Иванович!

Ползунов вдруг потерял дар речи и полез в карман. Из кармана появилась копия указа и письмо академика Шлаттера.

Академик писал, что, хотя огненная машина изобретена в начале сего века Северием в Англии и описана славным французским математиком Белидором, а также самим Шлаттером, но Ползунов достоен похвалы, ибо хитростью так оную машину умел переделать и изобразить, что сей вымысел должно почесть за новое изобретение. Он, вместо того, как таковые машины во всем свете состоят из одного цилиндра, разделил свою на два цилиндра, следовательно и другие члены для движения сей машины должен был вымыслить и в том имел очень хороший успех.

А указом царицы Екатерины повелевалось дать Ползунову звание механикуса, 400 рублей награды и строить его машину, как он укажет.

— Самое главное, что вы построите огненную машину, каких нет во всем свете, — сочувственно сказал Лаксман. — Какая же оттого последует выгода! Отныне вся отечественная промышленность будет иная. Я горжусь, что мне привелось быть свидетелем вымышления огненной машины.

Ползунов не знал, куда деть глаза, руки, ноги. А тут еще Маргарита подхватила хвалы мужа.

— Ведь вы не обедали, — сказала она. — Я словно чувствовала, какой замечательный гость будет у нас сегодня и сделала пирог с моксуном.

— Нет уж! — взмолился Ползунов, — Это самое… Я не хочу обедать.

— Да, да! — настаивала Маргарита, — вы должны пообедать. Сегодня наш общий праздник, — она поглядела на мужа. — Пирог большой и он как раз готов. Идемте.

Проходя мимо стола, Лаксман захлопнул книгу, которая лежала открытой. Захлопнул, не заглянув в латинский текст.

Многая лета

Дьякон положил могучий затылок на вырез золотого стихаря и проревел:

— Многая ле-та, мно-гая ле-ета, мно-о-о-о-гая ле-е-е еттаа!

Густой голос покатился по речке Барнаулке и осел в камышах. Оттуда эхо вернуло глухо и безнадежно: Лета! Лета… та!

Служили молебен по случаю закладки новой машины. Толпа собралась на том самом месте, где весной пылал пожар ползуновской лаборатории. Среди толпы было много женщин в пестрых платках, в ярких сарафанах. Босоногие ребятишки забрались на штабеля бревен и сверху разглядывали попов в шитых золотом ризах и горластого дьякона с кадилом в руках.

Ползунов стоял впереди, вместе с горными офицерами. Бабы косились на него и считали, сколько раз «колдун» перекрестится. Об этом был спор еще до начала молебна. Кто-то уверял, что одиннадцать раз колдун наложить на себя крестное знамение может — «трудно, ну ничего. Это им дозволено». А вот двенадцатый раз все и докажет: после двенадцатого креста колдуна сила повалит его на землю и станет бить. Все и увидят, кто он такой, а машину закладывать отменят. А Ползунов и в самом деле стоял бледный и неспокойный. Крестился редко. Все поднимал руку, но не донеся до лба, складывал горсточкой и в горсточку кашлял. Видимое дело — экономил кресты.

После того, как дьякон возгласил многолетие, стали прикладываться к кресту. Священник совал левой рукой крест к губам, а правой кропил подходящих святой водой. Ползунов подошел с другими и, перед тем как поцеловать крест, закрестился часто и мелко. Бабы только ахнули. Ничего Ползунову не сделалось.

А потом плотники поплевали на руки и стали зарубать гулкие желтые бревна.

* * *

Плотничьи работы шли быстро. На берегу Барнаулки поднималось высокое — сажен на восемь — здание. Новые бревенчатые стены были видны издалека. Одну из стен внизу не поставили — еще не скоро привезут из Колыванского завода котел, вот для него и оставили проход. А на три стены полную нагрузку Ползунов класть побоялся. Поэтому тяжелое четырехсаженное коромысло, которое должно качаться на высоте 43 футов, лежало пока на земле совсем готовое.

В помощники механикусу дали, по его выбору, двух человек. Один, конечно, Черницын. Второго, поколебавшись, указал Ползунов среди механических учеников — Левзина. Смекалкой особой Левзин не отличался, но был прекрасный чертежник и с любовью штриховал, тушевал и раскрашивал сложные детали непонятной ему машины. Да и в вычислениях арифметических и геометрических Левзин никогда ошибок не делал.

Черницын работал весело и шумно. Путал он немало, но Ползунов на него не сердился. Черницын не мог ничего делать, пока не выспросит до конца — почему и для чего.

Чертежей надо было изготовить много. Все мысли, приходившие бессонными ночами в голову Ползунову, весь бред, из-за которого прослыл Ползунов «колдуном», надо было измерить в дюймах, спроектировать на бумагу и превратить в рисунок. Левзин работал, не разгибая спины.

Зато в склад уже начали приносить из мастерских и из кузниц готовые части. И чем больше приносили частей, чем полнее собирался скелет машины, тем озабоченнее становился Ползунов. Плохо работали мастера в Барнауле — литье раковистое, проковка неровная, а про обдирку и шлифовку и говорить нечего. Грубая работа! Приходилось самому ставать к станку и подгонять изделия к размерам. На это уходило много времени и сил, нужных совсем для другого. И Ползунов посылал в Горную канцелярию одно за другим требования на переделку заказа, приписывая, что все превеликое множество частей огнедействующей машины требует самого субтильного дела.

Сердце машины

Прошло около года. Ползунов извелся в работе — кожа да кости, да глаза горят за обтянутыми скулами, — а машина еще не готова.

Только в сентябре из Колыванского завода нарочным известили, что медный котел для машины готов, но не знают, как его отправить в Барнаул.

— Я об этом думал, — сказал Ползунов. — Черницын, тебе придется ехать в Колывань. Доставишь котел водой, по Оби. Только смотри, если утопишь его или повредишь дорогой, — лучше не возвращайся. Котел — сердце всей машины.

Перед отъездом Черницына Ползунов просидел с ним всю ночь напролет и все растолковал: как принять котел от мастеровых, как грузить его на барку, как беречь в пути.

— Котел сделан из заклепанных медных листов. Так ты осмотри, чтобы не только листы были запаяны плотно, но чтоб и клепка была согласно чертежу. Да проверь на звон и на свет, хорошо-ли металл прокован. В Колывани с ним почти с год возились, а если вышел неладен, так ведь это еще полгода проволочки.

Среди опытов Ползунов все возвращался мыслью к котлу и раз как-то его осенило: — А выдержит ли пристань вес котла? А ну как при выгрузке случится несчастье? Ползунов бросился на пристань, вымерял ее, рассчитал нагрузку и отправил в Горную канцелярию новое требование: перестроить пристань.

Ратаев заупрямился.

— Для одного раза буду я тратить лес и сгонять работных людей! Много захотел колдунишка! Не позволю.

Так и не дал. Это было в первый раз что Ползунову отказали в его требовании. Настаивать он не стал.

Через две недели пришла барка. Ползунов ждал ее на пристани и, едва матрос кинул чалку, Ползунов уже прыгнул на корму. Там, на толстых катках, стянутый канатами, блестел медными боками котел. Он был громаден — шесть футов радиусом. Ползунов постучал молоточком по заклепке — брюхо котла ответило долгим чистым звоном. Дрогнули колени у механикуса и он упал перед котлом и прижался ухом к поющей меди.

Черницын, обветренный, белозубый, наклонился к Ползунову.

— Все сделал, Иван Иваныч, как говорили. Вез, как больную старуху. Даже караванные смеялись.

Снимали котел не на пристань, а прямо на берег — по особым, Ползуновым придуманным, каткам.

Снимали котел не на пристань, а прямо на берег — по особым, Ползуновым придуманным, каткам. Пять пар коней везли потом котел по берегу Барнаулки. На фундамент котел ставили вагами: толпа рабочих, подсунув под котел конец бревна висла на другом конце и котел рывками поднимался кверху.

Запрос из Кабинета

Ненастным днем приехал на стройку управитель Ратаев. Позвякивая шпорами, он прошел по лестницам вверх, в третий ярус постройки, спустился вниз и остановился перед котлом. Котел еще не был обложен кирпичом.

— Так ты думаешь, Иван, плотину отменить? А? То, что река ворочает, у тебя один котел воды повернет? — воистину положи мя!

Ползунов срывающимся голосом стал говорить что-то про силу пара.

— Да нет, мне ни к чему, — равнодушно оборвал его Ратаев, — это я так… — он зевнул, — а только из Кабинета ее величества запрос получен о твоей машине. Что отвечать?

Ползунов опустил голову, кашлянул.

— Да что ж… Видите сами… Еще не в дострое.

— И как думаешь пособиться? В недельку, в две?

— Раньше трех месяцев никак. Надмерно трудно. Сборка у меня всегда без задержки идет, а вот части не вовремя получаю…

Ратаев не стал слушать и зазвенел шпорами к выходу.

— Ну-ну. Три. Выходит в декабре. Так и напишу. Что ж, дело твое, ты тут хозяин. Ну-ну.

В этот день долго заработался Ползунов около машины. Своих помощников он отпустил в обычное время и один прилаживал капризные фентили, которых было больше двух десятков в разных местах труб и от которых зависело правильное движение воды. При паянии всегда много получается дурного дыму, и Ползунов наглотался его так, что когда отрегулировал последний фентиль, вышел на воздух, его пошатывало.

Дорога была грязная, скользкая. Колени подгибались и дрожали. Голову обносило, а в горле надулась какая-то жила, сильно билась и мешала дышать. На косогоре, между пустыми огородами, Ползунов упал и долго лежал под дождем. Набежала стайка ребятишек, встали поодаль и смотрели на него. Ползунов хотел позвать их, но горло было перехвачено. Ребятишки дразнили его: Пьяный! Пьяный! — Потом стайка сорвалась и умчалась дальше.

Ползунова нашла его жена и с плачем увела домой.

* * *

Конец лета пастор Лаксман посвятил объезду своего прихода. Маргарита подсчитала по карте: если заехать в Колывань, в Змеев, в Верхний Сузун, в Ново-Павловск, в Ирбитский завод — во все пункты, где живут лютеране, шведы и немцы, то это в один конец составит 1535 верст. А ехать надо и в повозке, и верхом, и лодкой, а кое-где даже итти пешком.

— Вот случай познакомиться с Сибирью! — в восторге говорил пастор.

Пастор отправился путешествовать, но проездил недолго всего, полтора месяца. Может быть, он и дольше ездил бы, да повозка переполнилась, новые находки для коллекций некуда стало класть, и лошади с трудом тащили по грязи тяжелый возок. В проливной дождь вернулся Лаксман в Барнаул. Большой дом встретил его теплом и уютом. Пастор, сменив только башмаки, стал с торжеством показывать Маргарите свои трофеи. Тут был и удивительный паук, и корни ревеня, и ласточка, которая лепит гнезда на неприступных скалах, и земляная медведка, которую он тут же и окрестил по-латыни.

Самую главную находку пастор приберег к концу.

— Ехал я к Ирбе. Это в сторону Томска. Дорогой остановился в одной деревушке при реке Чулыме. Мне там топили баню. Смотрю, вместе с дровами кидают в печь какие-то черные камни. И они горят. Понимаешь, они горят! — Что это такое, спрашиваю, и где вы взяли? Крестьяне говорят: «Это земляное уголье, копаем его помаленьку из земли». — Так сведите, говорю, меня на то место, где вы его копаете. Они повели. Одна старуха повела меня. Знаешь, куда? — В свою избу! Открыла голбец, спустился я по ступенькам. Обыкновенное подполье, крынки стоят со сметаной, кадка с капустой, но стены не земляные, а из этого самого угля! Когда надо печь топить, старуха спустится с корзиной в голбец, наломает угля и вот — дров не надо! Это каменный уголь, Маргарита. Его по Чулыму безмерное количество, а идет он только на потребу крестьянам — печи топить, в кузницах… Говорят, в Англии уже давно металлурги не жгут древесного топлива для плавки руд в домнах, это законом запрещено, а употребляют только каменный уголь. В России до сих пор нет ни одной каменноугольной ломки, а все потому, что ленятся искать. Вокруг Колыванского завода, по хозяйству Демидова, лесу осталось мало, и завод сей должно будет уничтожить.

— Что же, сказали вы об этом уголье в Ирбитском заводе?

— Да я недоехал до Ирбы. Как нагрузил каменным углем повозку, кони плохо пошли, а обратный путь мне не через эту местность. Я и повернул. А в Колывани говорил бергмейстерам и уголь показывал.

— Ну и что?

— Да что. Один бергмейстер мне сказал: «Я вам подарю серебряный жбан в четверть ведра, только молчите». Все боятся хлопот, да поездок, да новшеств. Жбана я не взял, но говорить больше не захотелось.

Опять запрос

Под новый, 1776-й, год ударили трескучие морозы. Снег лежал, как сухое битое стекло. Воздух колол горло. Дома, занесенные буранами, превратились в сугробы, и барнаульцы отсиживались в них, как в берлогах. Лаксман сидел перед жарко топящейся печью.

Вдруг со скрипом оторвалась примерзшая дверь в сенях и кто-то постучал валенками у порога в прихожей.

— Господин Лаксман, я к вам, — сказал Черницын и просунул в дверь голову. Он мигал ледяными ресницами.

Маргарита встала из-за пялец и приветливо сказала Черницыну:

— Здравствуйте. Снимайте шубу. Согрейтесь.

— Мне некогда, — смутился Черницын, — я уж отсюда скажу. Господин Лаксман, уведите вы Ивана Иваныча. Он меня не слушается — работает на постройке.

— Ай, ай, как можно! — вскричала Маргарита, — в такой мороз!

— Два дня высидел дома, — продолжал Черницын, — кашляет, страшно слушать, а сегодня с утра опять работает.

— Надо пойти, образумить его, — воскликнул пастор, — сляжет ведь опять!

— Пожалуйста, господин Лаксман, — обрадовался Черницын, — вас он послушается. Ну, пусть обождет дня три. А то ведь сегодня, вы знаете, ртуть в термометре замерзла.

— Что-о? — закричал Лаксман, — Ртуть замерзла? Я бегу!

Через минуту пастор и Черницын вышли из дома. Черницын крупно зашагал по тропке.

— Сюда, сюда сначала! — сказал пастор и провалился в сугроб. Он спешил к своему метеорологическому пункту в углу двора, где под навесом висели разные приборы. Пастор схватил термометр, поглядел на него и, поколебавшись секунду, разломил стекло. На рукавицу скатился твердый шарик ртути.

— О-о! — произнес Лаксман, — Стылая ртуть! Если я не ошибаюсь, ни одна европейская академия не наблюдала сего явления. Очень важно знать куется-ли ртуть в таком состоянии? А также, не изменился ли ее вес.

Черницын угрюмо перебил пастора:

— Надо итти к Ползунову, господин Лаксман. Человек замерзает, вы забыли.

— Теперь к Ползунову. — Лаксман осторожно переложил шарик на полочку под навесом. — Идем, идем скорей.

Шли узкой тропинкой по улицам, потом но льду Барнаулки.

Над машинным зданием дымили трубы.

Черницын распахнул заводскую дверь.

Внутри в трех печах горели дрова. Стены около печей были мокрые и черные, а подальше покрыты лохмами инея. Ползунов, в полушубке, стоял высоко на лестнице и стучал ключом, свинчивая флянцы труб. Во всю многосаженную высоту здания уже висели сетью трубы.

— Эй, Иван Иваныч, слезайте — ка, — крикнул Лаксман. — Я за вами. Важное открытие. Идемте. Видали вы стылую ртуть? а?

— Приходилось.

— Ну-у? На каком же она градусе твердеет? Ведь писали металлурги, что ртутную жидкость никакая поныне знаемая стужа победить не может. Вы над твердой ртутью опытов не делали?

Черницын сердито стукнул паяльником.

— Господин пастор, вам не холодно?

— Ну, ну! — смутился пастор. — Я только о градусе… Ведь надо же написать в Академию. Иван Иваныч, кончайте на сей день.

— Нельзя, — ответил Ползунов, — каждый час дорог. Через неделю надеюсь пустить машину.

— Разве нельзя отложить до тепла?

— Какое до тепла? Опять запрос из Кабинета! Велено ответить с нарочным. Едва упросил не писать до серебряного обоза. Через неделю серебро отправляют, я к тому времени хочу до пробы довести.

Ползунов разволновался и закашлял. Махнул рукой и кончил просто.

— Ведь чувствую ее — вот как самого себя. Нету ошибки. Только собрать все части, огонь развести в топке — и пойдет. Часы считанные остались до пуска… Верю я…

— Иван Иваныч! — вскричал пастор. — И я верю! Дайте мне работу! Чем я помочь могу? — И расстегнул шубу — сразу сверху донизу.

Ползунов улыбнулся смущенно.

— Да что уж… Качайте вон мехи — ишь горно гаснет.

Проба машины

— Воздух нагревать? Воистину положи мя! Не дам дров! — заупрямился Ратаев.

На стройке машины приходилось топить печи, потому что мерзла вода в бассейнах. А под котлом разводить огонь нельзя, пока не собрана вся машина. Ратаев ничего не хотел понимать. Уперся на своем: «Казне напрасный убыток. Притом непредусмотренный. Не дам дров!» Ползунов подумал о четырехстах рублях, которые Кабинет дал ему в награду и которых Ратаев так и не выдал. Подумал, но заикнуться не решился. И на свои деньги купил дров.

Сборка кончилась.

5 января назначена проба машины. Лаксман пришел на стройку темным утром и спросил Левзина: «Где же горное начальство?»

— Не будет никого. Иван Иваныч на первое испытание не стал никого звать.

В топке трещали березовые поленья. На всех ярусах, на лестницах и площадках светло горели плошки. Двое рабочих непрерывно таскали ведрами воду и выливали ее где-то наверху. Ползунов от волнения и простуды совсем лишился голоса и объяснялся знаками. Только изредка, видя, что его не понимают, он хрипел: «Шатун, висячий шатун закрепи!» или «Не той смазкой!»

Машина была так велика, что окинуть ее одним взглядом было нельзя. Лаксман выбрал себе место на лестнице второго яруса — отсюда было видно цилиндры и регулятор внизу, а над головой висело неподвижное огромное коромысло.

К пастору подошел Левзин.

— Все кончили, — сказал он. — Теперь только подождать, пока пар накопится. Регулятор раз перекинуть, а там она сама пойдет.

— Как вы спокойны, — заметил Лаксман, — у меня и то сердце бьется. Ведь такой машины еще нигде в мире нет и сегодня она в первый раз задвигается. Как знать, может, еще какие исправления понадобятся. Я вот чертежи смотрел и теорию мне Иван Иваныч объяснил, а сейчас жду точно чуда какого. Расскажите мне, как машина станет действовать.

— Можно, сударь. Вот котел — 684 кубических фута объемом. Половина — воды, а остальное — пар собирается. Когда откроется комуникациальная труба, пар пойдет в цилиндр под эмвол и поднимет эмвол вверх. От эмвола шток — вот эта железина, — подымаясь, поднимает плечо коромысла. Теперь открывается фантальная труба и в цилиндр бьет холодная вода. Надо, чтоб очень холодная, которая близ пункта замерзания доходит, это многую подаст способность. Пар опять становится водой, а под эмволом — пусто. Тогда на эмвол давит столб атмосферного воздуха и пригнетает его снова книзу. Тут цифры такие: эмвола диаметр 35 дюймов, а давление на эту площадь воздуха — 360 пудов 30 фунтов. Сила какая! Она и раскачивает коромысло. Плечо качнется обратно, а то плечо — вверх и рычагами от штока двигает крышу мехов. Их отсюда не видно. Мехи накачивают воздух в ветряной ларь, а из него по трубкам идет дутье в плавильные печи.

— Ну печей-то еще нет, — перебил Лаксман, — сегодня трубки будут воздух в воздух выпускать.

— Да, — согласился Левзин, — но по теории они должны быть.

— Это-то я все понимаю, — сказал Лаксман, — все, что вы рассказывали. Мне вот что непонятно: распределение пара. Как это машина будет сама угадывать секунда в секунду, когда пар, когда воду под эмвол пустить, да еще в два цилиндра?

— О, это самый сложный чертеж! Тут молот перекидывается… зубчатое колесо и рычаги. Трехходовой кран. Да… На чертеже закрывают одно другое — трудно изобразить. И мелко очень. Как коромысло сделает первый мах, оно вот этим прутом опрокинет молот назад. Со вторым махом повертывается колесо и молот встает обратно. Это не расскажешь без чертежа, уже вы лучше посмотрите. Э-э! Что это Иван Иваныч сокрушается?

Ползунов не отходил от котла. Он открывал водомерные краны и выпускал струйки воды и пара, заглядывал, щурясь, в топку. Но внимательнее всего он исследовал стенки котла. Наложил тряпку на медь и потом щупал эту тряпку и качал головой.

Черницын взял тряпку из рук Ползунова и тоже помял ее пальцами, но ничего не понял и вопросительно глядел на Ползунова. Тот попытался что-то объяснить, захрипел и махнул рукой.

В это время начал стучать и окутался облаком пара предохранительный клапан на котле.

Ползунов на несколько секунд застыл в нерешимости. Все смотрели на него. Ползунов вдруг кивнул. Черницын — и не только Черницын, но и Левзин, и пастор поняли: «Попробуем!» Черницын на цыпочках подошел к котлу и стал медленно раскручивать колеско крана.

Пастор не знал, куда глядеть, и переводил глаза с руки Черницына на штоки, торчащие из цилиндров, со штоков на коромысло и опять на руку.

Предохранительный клапан оборвал свой стук и шипенье. Загудел цилиндр, — все громче и громче… Пастор глядел с открытым ртом — шток неторопливо пошел вверх. Пастор обогнал его глазами: двухсаженное плечо коромысла тоже плыло вверх…

И вдруг шток стал.

Что-то произошло внизу. Пастор посмотрел и вскрикнул.

Сердце не выдержало

Как только стал накопляться пар в котле, Ползунов заметил, что на медной поверхности появляются мелкие капельки — словно роса. Приложил тряпку и подержал — тряпка стала влажной. Ползунов испугался: «Неужели медь так плохо прокована? Тогда и до взрыва недалеко. Пар и вода под давлением в закрытом котле разъедят мельчайшие дырочки, которых сейчас и не видно, которые идут извилинкой в толще меди. Дырки станут больше, больше. Соединятся в трещину… Наконец, котел лопнет со страшным взрывом и от машины останутся одни обломки».

Ползунов понял: надо прекратить пробу и потушить огонь в топке. Уже застучал предохранительный клапан, значит, давление пара достигло предела.

И все-таки Ползунов сделал знак Черницыну пустить машину в ход. Он не удержался, чтобы не попробовать, по крайней мере, действие поршней в цилиндрах. Но едва кончился первый мах коромысла, Ползунов бросился к регулятору и, оттолкнув Черницына, закрыл пар. Он вспомнил, что взрыв уничтожит машину.

Ползунов схватил железный крюк и стал вытаскивать из топки горящие поленья.

Черницын испуганно уставился на учителя. Стуча по ступенькам, сбежал сверху Левзин. За ним осторожно спустился Лаксман. Ползунов захрипел, выдавливая слова, и заморщился от боли, но его никто не понимал. Тогда Ползунов схватил железный крюк и стал вытаскивать из топки горящие поленья. Машинное здание наполнилось едким дымом и горячим туманом. Чихая, все с тем же удивленным, непонимающим лицом, Черницын стал помогать Ползунову, Левзин лил воду на головни.

Топка опустела, потемнела…

Ползунов отошел в сторону и лег на тулуп. Его ученики тяжело дышали. Наступило молчание.

Через пять минут Черницын робко спросил:

— Воду можно сливать?

Ползунов отрицательно покачал головой.

— Не вышла проба, Иван Иваныч?

Ползунов приподнялся.

— Еще не все! — прошипел он, — свечу мне… Да лей воды на тулуп.

Черницын подумал, что ослышался.

— Куда воду?

Но Ползунов уже встал, разложил на полу тулуп и вылил на него одно за другим два ведра воды. Надел на себя мокрый тулуп и с зажженной свечой полез в топку котла. Его движения выражали отчаяние и решимость — словно он собрался в рукопашную с упрямым врагом.

Ученики переглянулись.

— Что он делает? — тревожно спросил Лаксман. — Здоров ли он? То-есть я хочу сказать… его ум… вы понимаете?

В отверстии топки показалась свеча, а за ней голова Ползунова.

— Оплывает, не годится, дай лучины, — медленно проговорил Ползунов.

Сальная свеча в его руке, действительно, растопилась до основания и светильня горела во всю длину, свернувшись на бок.

Черницын мигом сделал факел: намотал на прут пакли, облил маслом из плошки и зажег. Ползунов, взяв факел опять полез в сухой зной топки. Голова кружилась, дыхание спирало от горячего воздуха и угарных газов, но Ползунов нашел то, что искал. В нескольких местах медь котла была уже разъедена, и тонкие, как иголки, струйки воды выбивались из дырочек. Все ясно — медь прокована плохо, котел никуда не годится. Проба не удалась.

Последние силы оставили Ползунова, он пошатнулся и без чувств упал на руки подоспевшего Черницына.

Левзин проводил Лаксмана до самых дверей Горной канцелярии.

— Заметьте, — сказал Левзин на прощанье, — вся причина от невежества искусства мастеров, а теоретически все правильно.

Отправка обоза

В Горной канцелярии шла спешка. Отправлялся серебряный обоз. Щедрой рукой лили канцеляристы горячий сургуч на ящики и с размаху шлепали печать. Ящики выносились наружу и привинчивались к саням. Больше четырех с половиной тысяч верст должны проскользить по Сибири и России сани, прежде чем попасть в Канцелярию двора ее императорского величества. Прочные ящики нужны для такого пути, прочные сани, выносливые ямщики и надежный конвой. Сам Ратаев хлопочет с отправкой обоза, проверяя описи, осматривая оружие конвоиров. С его парика сыплется пудра, когда он поднимает к потолку тяжелый фузейный ствол и заглядывает в канал.

— С Полтавской баталии не чищено! — орет Ратаев. — Стрелять нельзя, воистину положи мя! Голову сломаю сквернавцу! Как рака раздавлю! В такую-то минуту пришел к управителю Лаксман.

— С чем пожаловали, ваше преподобие! — загрохотал Ратаев.

— Я пришел от Ползунова, господин управитель. — Шихтмейстер и мехакикус Ползунов болен жестоким гортанным кровотечением и даже рапорта написать не в состоянии. Сегодня была проба огненной машины.

— Опоздались-с! Уже написано и запечатано. Доношу, что машина опять не в дострое и что не чаю близкого ей окончания.

— Напрасно, господин управитель. Машина близка к окончанию и если-б колыванские мастера медного дела были поискуснее…

— А полно!.. Тут хлопот по горло, серебряный обоз отправляю, а вы с машиной. Эта огненная машина повезет серебро, что-ли, до Санкт-Петербурга? А? Огнем или, там, паром? А?

— Еще раз повторяю, напрасно смеетесь, господин Ратаев. Может быть, когда-нибудь машина Ползунова и обозы повезет, но что к заводскому действию она пригодна, это и сейчас очевидно.

Ратаев пожевал губами и щелкнул замком фузеи.

— А что, — спросил он, уже не так громко, — по пробе машина эта давала дутье?

— Нет, до дутья проба не доведена, за неисправностью медного котла, но…

— Коли так, — простите, господин пастор, времени не имею. В другой раз. Эй, кто там, тащите палаши! А фузеи заменить, взять из гренадерской роты.

Выйдя из Канцелярии, Лаксман вспомнил, что не сделал еще одного дела, и вернулся. Но пошел не к Ратаеву, а к старому подканцеляристу, который сидел за столом в первой комнате и вслух сличал два списка.

— Скажите, отправляется ли с обозом моя посылка в Академию?

Подканцелярист сделал вид, что не слышит и продолжал.

— Тулупов овчинных семь… Семь… Пимов новых семь… Семь…

Лаксман повторил вопрос. Подканцелярист поднял пучки седых бровей и сказал нараспев:

— Надо ждать.

— Как ждать? Обоз уходит сегодня!

Седые брови сдвинулись, подканцелярист сказал отчетливее:

— Надо ждать!

Слово ждать он выделил паузой. Лаксман вдруг догадался и покраснел. Он достал серебряный полтинник и старался незаметно сунуть его в вороха бумаг на столе. Подканцелярист совсем просто выхватил монету, неторопливо опустил в длинный кошелек и дружелюбно сказал:

— Его превосходительству господину Алсуфьеву посылка?

— Да, да! — засиял пастор, — в Академию наук. 360 насекомых, в двух ящиках. Из них сто совершенно новых. Такая посылка ценная и субтильная. Боюсь с простой почтой отправлять.

— Есть, — успокоил подканцелярист, — во всех реестрах числится и уже сдана. Я помню.

Горячее уголье

Прошумела быстрая весна. Ветер съел сугробы снега, прогнал лед по Оби. После теплых ливней зазеленели холмы, а воздух стал чудесно прозрачен.

Ползунов лежал больной в комнате с тусклыми стеклами. Сил оставалось не много. Надо было копить их, чтобы раз в три-четыре дня дойти до стройки. Ждали нового котла из Колывани. Там жил Левзин. Он следил за литьем, проковкой и клепкой медных листов. От него приходили письма: котел будет готов на месяц раньше срока и будет служить «без отказу сто лет». Ползунов веселел каждый раз, получив левзинское письмо.

Однажды ночью у Ползунова пошла горлом кровь. Он долго бредил и просил убрать «каленое уголье», а когда очнулся, подушка была мокра и красна. Утром пришел немец-лекарь. Пощупал руку, понюхал воздух в комнате и — поскорей вон. В сенях лекарь встретился с Лаксманом.

— В каком состоянии больной? — спросил Лаксман.

— В мизирном состоянии. Очень плохо. Имеет больной жену?

Нашли жену Ползунова, заплаканную и согнутую горем женщину. Лекарь сказал ей, чтобы купила бутылку кагорского вина для больного. Женщина испуганно посмотрела на немца и отвернулась.

«Нет денег?» догадался Лаксман. Он стал осторожно расспрашивать и узнал, что все жалованье Ползунов тратил на опыты и на стройку машины. Денег не было ни копейки.

— Ну, — сказал лекарь, — давайте тогда больному пить теплое молоко. Все равно, можно теплое молоко.

Оказалось, что единственная корова больна ящуром и в доме нет даже молока.

Через час к Ползунову пришла Маргарита Лаксман. У изголовья деревянной кровати, на которой вытянулся Ползунов, стояла его жена. Они тихо разговаривали.

— Вот принесла молоко вам, — сказала Маргарита. — Здравствуйте. Куда перелить?

Жена Ползунова нерешительно посмотрела на мужа.

— Возьми же, — прошептал больной, — Спасибо вам, заботитесь о моих детях. Захирели они без молока.

— Нет, нет, Иван Иванович, — это вам, выздоравливайте скорее. А детям… детям я еще принесу, сегодня же.

Ползунов слабо улыбнулся и что-то прошептал.

— Что вы говорите? — не расслышала Маргарита.

— Почта… Я говорю, почты из Колывани не было сегодня?

— А не знаю…

Домой Маргариту провожала жена Ползунова.

— О чем я просить хочу вас… — робея говорила она пасторше.

— Пожалуйста, пожалуйста! Что я могу, сделаю.

— Я нашего попа хотела просить молебен отслужить об Иване… Да наш поп без денег не станет, а потом… Иван у исповеди три года не был, не любят его церковные… Так вот, может ваш муж отслужит молебен, это ничего, что немецкий…

Маргарита молчала, дала женщине поплакать, потом сказала:

— Я передам мужу. Но только, кажется, Эрик вообще не будет больше служить. У нас кончился контракт с лютеранским обществом и Эрик не хочет быть пастором. Он переходит на горную службу.

Черная пропасть

Приехал Левзин и привез новый котел. Ползунов ожил. Установку котла вели без него, зато каждый вечер ученики являлись к его постели и подробно рассказывали все, что сделано за день.

— Второй-то раз эту работу делать куда легче! — говорил Черницын. — Да и тепло теперь, не боишься, что трубки заморозишь. И Ратаеву о дровах кланяться не надо.

— А вот и поклонишься, — возразил Левзин, — твоя очередь в Горную канцелярию итти. Иван Иваныч, подпишите требования, я заготовил. Не на дрова только, — свинцу нехватило.

Не любили ученики Ползунова ходить в Горную канцелярию. Отказать в материалах и в работе Ратаев не мог: из Петербурга не было указа о прекращении опытов с огнедействующей машиной, но Ратаев ждал этого указа со дня на день и тянул каждую выдачу.

— Не могу я, Иван Иваныч, — жаловался нетерпеливый Черницын. — Мне в Канцелярию итти — нож острый! Лучше бы, кажется, украл где, чем у Ратаева просить.

— Терпеть надо, — учил Ползунов, — много терпеть. Забудь самого себя, если хочешь свое изобретение в деле увидеть. Начинателям новых и полезных дел редко вдруг делается удача. Только умный свет таковых почитает мужественными и великодушными, а чаще слывут они продерзкими. Упорство мысли — вот вам правило. Не позволяйте себя торопить. Не обольщайтесь скорой выгодой. Такое терпение никогда не унизит человека.

Ползунов устал от долгой речи. Ученики притихли.

— Бойтесь, — добавил после молчания Ползунов, — бойтесь непоправимой ошибки. Вы со мной строили огненную машину. Нет в ней ошибки. Должна она в ход пойти. Сумейте только довести до конца.

Ползунов закрыл глаза. Ученики тихо вышли из комнаты.

Не знали ученики, что это была их последняя беседа с учителем.

На 16 мая назначен пуск машины, а 15 мая явился к Ползунову солдат инвалидной команды и передал приказание: немедля явиться в суд.

Ползунов был на ногах — собирался на стройку проверить машину перед пуском. У него сидел Лаксман, тоже собиравшийся на стройку. Жена Ползунова забилась в плаче.

— Кирилла Густавыч, вы уже дойдите со мной до Конторы… Как бы не свалиться опять дорогой, — попросил Ползунов.

— Конечно, Иван Иваныч. И вернемся вместе.

Контора судных и земских дел была недалеко, но пришлось несколько раз отдыхать по пути. Когда Ползунов, поддерживаемый Лаксманом, явился в Контору присутствие было уже открыто. За столом сидел рыжий капитан, рыхлое тело которого выползало из зеленого мундира, как тесто. Капитан таял от жары и глотал квас из большой кружки. Сбоку стола сидел секретарь, изогнувшийся над бумагами.

На стене, над головой капитана, висел портрет императрицы Екатерины второй. Лица императрицы не было видно — вместо него нестерпимо блестел блик майского солнца. Только две голых руки да пышное платье. Одна рука тонула в мягких складках шелка, другая указывала перстом вдаль.

— Требовали? — спросил Ползунов.

— Механикус Ползунов? — спросил рыжий капитан. — Вот слушайте, что он читает.

Ползунов сел на лавку, прислонился к стене и старался слушать, но голова шла кругом и бредовые мысли наполняли ее.

А голосок секретаря журчал:

— «1766 года мая 2-й день беглый плавильщик барнаульского заводу Василей Крохин пытан в первый раз, а с пытки говорил:

Первое. Родом подлинно Нижегородской губернии… оттуда свезен на Колыванские заводы… работал десять лет…

Второе. Прошлого, 1765 года, будучи на работе в дровосеке, на которую работу отпросился злонамеренно, бежал с товарищем.

Третье. Когда был пойман на Иртышском перевозе, то пробирался в Русь, на родину, а о воровских шайках на Яике не слыхал и к ним итти намерения не имел…»

Большая муха билась под потолком. Ее жужжание сливалось с голоском секретаря, и Ползунов стал слышать то шум тысяч струек, падающих с водяного колеса, то гуденье пара в цилиндре своей машины. «…При розыске дано ему 47 ударов кнутом, пять стрясок», — закончил секретарь. Откашлялся и взял другую бумажку — «Мая в 4-й день беглый плавильщик Василей Крохин пытан во второй раз и с пытки говорил те же речи и ни в каких воровствах, разбоях и смертных убивствах не винился, токмо припомнил, что подлинно он, Крохин, до побегу поджег шихтмейстера Ползунова в Барнауле строение».

Лаксман легонько толкнул Ползунова, а тот равнодушно кивнул головой, дескать, «слышу», — но как далеко от него этот пожар и виновники пожара!

— «… А хотел поджечь управителев дом или самую даже фабрику, да за большим караулом побоялся и поджег Ползунова нежилое строение, кое сгорело до тла… При розыске дано ему 60 ударов кнутом, пять стрясок».

— Вот за тем и звали вас, — обратился к Ползунову рыжий капитан. — Может, признаете поджигателя… Введите сюда беглого.

Пойманный плавильщик, тяжело переставляя ноги, подошел к столу.

Зазвенели железа. Пойманный плавильщик, тяжело переставляя ноги, подошел к столу.

— Повернись к их благородию, — приказал секретарь.

Крохин повернулся. Он прятал только глаза, а вся его фигура показывала полную покорность. Руки висели бессильно — видно, были вывихнуты «стрясками» на дыбе. Голова клонилась на грудь так что борода торчала вперед.

— Стань как следует.

Крохин вздрогнул и выпрямился. Повернул шею и обвел взглядом всех, Да, — такой взгляд надо было прятать от государевой полиции: столько мстительной ненависти горело в нем. Расправил широкие плечи, сдержанный вздох всколыхнул грудь под потной рубахой. Богатырь! Только руки висели, как плети…

Лаксман пристально вгляделся: он узнал того мужика на пожаре, который сказал ему: «колдун горит». Это он раскидывал босой ногой ползуновские бумаги. Пастор шепнул об этом Ползунову, но Ползунов не слышал его. Он думал об устройстве и судьбе своей машины, и только сейчас понял главную ошибку, которую он совершил…

Как ясна теперь ошибка! — он приготовил только всеподданнейший подарок престолу… Перед ним находятся двое: та, по капризу которой он смог выстроитьсвою машину, императрица российская, уронившая руку в нежные складки шелка и затравленный рабочий-плавильщик, которому вырвут ноздри, как беглому, которому уже вывернули руки.

А между ними — черная пропасть и во тьму летит его, Ползунова, машина. И не больно Ползунову, хотя он видит, как машина разбивается: по котлу прошли, зигзаги трещин…

— Может, что за ним припомните, господин механикус? Он ведь у вас работал?

Рыжий капитан ждет ответа, потирая мокрые руки.

И Ползунов говорит:

— Знаю я Крохина. Исправный работник. Ни в чем худом не замечен.

Узкие глазки капитана замигали.

— С работы бежал в горы — раз, — капитан загнул один палец, — ваше же, сударь, строение поджег — два… Как это ни в чем худом?

— Не поджигал он… Это я сам заронил — в лаборатории с огнем опыты делал. Первый я и на пожар прибежал. Видел, что изнутри загорелось.

— Что вы мне, сударь, говорите, когда он сам признался…

— Под кнутами себя оговорил.

Секретарь перегнулся через весь стол к капитану. Зашептал.

— Увести.

Железа зазвенели. Плавильщик, уходя, взглянул на Ползунова. Не было благодарности в его взоре — только усталое любопытство.

— Что вы мне весь розыск портите, господин механикус?! Да еще при арестанте. — Рыжий капитан был разозлен. — Теперь он будет от своих речей отпираться.

Секретарь осторожно сказал:

— А может быть, Иван Иваныч не будет настаивать? Тогда я новый протокол напишу, вот и все.

— Не настаиваете? — шевельнулся капитан.

— Настаиваю.

Капитан откинулся на спинку стула и прикрыл щелки глаз белыми ресничками. Досадливо кривил рот.

— Под присягой можете подтвердить свои слова?

— Да, и под присягой утверждаю.

Капитан задумался. Потом сказал:

— Присягу завтра. — И вполголоса секретарю: — Пиши пока определение чтоб завтра с ним не возиться.

— Как же определение до присяги? — спросил секретарь.

— Пиши так, как бы была присяга, а я после допишу. О поджигательстве оставь пока.

Секретарь согнулся над бумагой. Жужжали мухи, скрипело перо. Лаксман с трудом поддерживал ослабевшего Ползунова.

Секретарь прочитал определение:

«По указу ее императорского величества в барнаульской конторе судных и земских дел, разобрав дело о беглеце Крохине, согласно постановили: 1. Беглеца с заводской работы Крохина Василея по силе Уложенья 21 главы 12 статьи и инструкции о искоренении воров и разбойников 4 пункта за побег бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри, сослать вместо каторжной на Красноярские заводы вечно в заводскую работу…»

Лаксман слушал, задыхаясь, бесчеловечный приговор.

— Зачем же кнутом, — вполголоса сказал рыжий капитан, и Лаксман обрадовался. — После кнута «нещадно» — какой же он работник, а в плавильщиках скудость большая. Наказать, вместо кнута, плетьми, дабы он и впредь к заводской работе годен был.

— Так оно и будет, так и будет, — заторопился секретарь.

— Ну, значит, завтра. Присутствие закрывается. — Капитан встал.

Дома жена, мешая радостные слезы с горькими причитаниями, уложила Ползунова в постель.

Жаркий день тянулся долго. Ползунов молча лежал, отвернувшись лицом к стене.

Вечером явились ученики, но Ползунов не сказал им ни слова.

А когда пришла ночь, Ползунов умер и для него настала вечная тьма.

22 мая 1766 года

После похорон Ратаев вызвал учеников Ползунова и заявил:

— Коли пустите машину, то останетесь, а вдове ползуновской и детям награда будет выдана, какая из Кабинета была назначена. А коли не пойдет, — машину ломать немедля.

Страшновато было юношам. Не хотелось осрамиться, пуще того не хотелось, чтоб Ползунова называли сумасшедшим прожектером. Да боялись еще оставить в нищете его семью.

С машиной делать было больше нечего. Но Черницын и Левзин не отходили от нее, стараясь угадать опасные места.

Ратаев ждал приезда комиссии из Колывани — Колыванский завод закрывали из-за недостатка топлива и там работала правительственная комиссия. Ратаев нарочным пригласил всю комиссию на испытание огнедействующей машины. 22 мая по берегу Барнаулки промчалась вереница экипажей. В первом из них сидел командир Колывано-Воскресенских заводов, старый генерал-майор Порошин. Экипажи остановились у машинного здания.

— А, господин Лаксман, — генерал направился прямо к пастору, стоявшему у входа. — Алсуфьев пишет мне из Санкт-Петербурга, что академия аккуратно получает от вас раритеты. Просил передать вам благодарность.

Лаксман поклонился.

— А о вашем желании… — вы писали: место в горном начальстве… Никаких препятствий, разумеется. Впрочем, мы еще поговорим. Прошу ко мне потом. А сейчас надо смотреть машину. Покойный механикус был вашим другом?

— Да, ваше превосходительство.

— Какая потеря! Как жаль!

Генерал повернулся к свите, и все тотчас сделали печальные лица. До этого на всех лицах было только почтительное выражение.

Прошли к машине, у которой обливались холодным потом Черницын и Левзин.

Генерал и приезжие горные офицеры с любопытством разглядывали ее.

Огнедействующая машина была невиданная, непонятная.

Машина была невиданная, непонятная. Она не походила ни на одну из известных машин. Глаз по привычке искал большого водяного колеса и, не находя, блуждал среди частей и механизмов.

— Прикажете пускать? — спросил Черницын у Ратаева и положил руку на регулятор. Рука не почувствовала железа. У топки Левзин размазывал по лицу грязь и ободряюще улыбался.

— Пускай! — приказал Порошин.

Пар ворвался в цилиндр. Механизмы пришли в движение. Штоки заходили- вверх, вниз, вверх, вниз… Тяжелые согнутые плечи двойного коромысла мерно качались. Цепи натягивались с лязгом и снова ослабевали.

Машина заработала с грохотом, стуком и лязгом. Черницын отошел от регулятора и слушал рабочий шум машины, как прекрасную музыку, хотя грохот доказывал только, что механизмы сделаны неискусными мастерами и неточно пригнаны.

Но машина работала…

Горные офицеры перестали пожимать плечами и глядели на машину иными глазами. Вся сложность ее частей стала осмысленной и напоминала члены живого существа. Никто ею не управлял — раз запущенная, она жила и работала сама.

От счастья и гордости Черницыну не стоялось на месте. Он взбежал по лестничкам наверх, зачем-то поймал ключом гайку на шагающем шатуне, подвернул ее. Подбежал вниз — офицеры сторонились, офицеры давали дорогу, — открыл водопробный краник, выпустил струю пара.

Комиссия пошла к мехам. Мехи вздымались полно и ровно. Офицеры вышли из здания и отправились к ветряному ларю, в котором собирался нагнетаемый мехами воздух. Из ящика торчали двенадцать трубок — из каждой вырывалась свистящая струя. Офицеры обрадовались: это было знакомо. Стали пробовать силу дутья, ушибая пальцы об упругую воздушную струю. С париков полетела белая пудра.

— На пять печей хватит, — сказал один.

— Свободно и на десять, — возразил другой.

— А почему же не готовы печи? — спросил первый. — К летнему времени большая подмога была бы.

Ратаев стоял уничтоженный.

Комиссия вернулась к машине. Стояли внизу молча и глядели на движение штоков. Каждый думал свое.

Генерал Порошин думал: «Куриоз! Не забыть написать в Петербург Алсуфьеву. Куриоз…»

Лаксман думал: «Хотел бы я посмотреть, что будет через десять лет!»

Левзин соображал: «А ведь второй такой нам не выстроить, пожалуй. По одним чертежам не выстроишь. Да и чертежи неполные — сколько еще Иван Иваныч переделывал каждый раз. Надо припомнить…» но, недодумав, Левзин бросился поправлять огонь в топке.

Черницын стоял со слезами на глазах. Машина напомнила ему покойного изобретателя. Он угадывал в ней весь облик Ползунова. Это его сутулые плечи сгибаются вверху. А эмвол в цилиндре — его слова: «я больше всего на эмволы не надеюсь». Об эмволе Черницын думал со страхом и болью, как когда-то о больном, слабом горле учителя. И котел. «Котел — сердце машины». Машина будет работать, пока горит огонь в топке. Будет работать, не зная отдыха, не жалуясь, пока не погубит себя. Ползунов тоже работал способом огня — и сгорел на работе…

— Кончайте! — крикнул Порошин.

— Кончай! — торопливо подхватил Ратаев и подтолкнул задумавшегося Черницына.

Испытание кончилось. Машина победила.

— Покойный механикус был вашим другом? — снова спросил генерал, выходя с пастором из машинного здания.

— Да… ваше превосходительство, — и я горжусь этим!

— Куриоз! — рассеянно промолвил генерал.

— Механикус Ползунов — величайший изобретатель, — убежденно воскликнул Лаксман, — память о нем никогда не умолкнет!

Эпилог

Прошло двенадцать лет.

По 3-й линии Васильевского острова в Петербурге шел Эрик Лаксман. Он давно не пастор, — он академик и профессор химии. Он был и путешественником, несколько лет провел в Восточной Сибири. В честь Лаксмана названо в ботанике уже не мало видов растении. Им открыт какой-то необыкновенный сверчок, который тоже носит его имя. Есть и минерал «лаксманнит». Есть в Сибири целый Лаксманов пролив, а местность около Байкала названа «Лаксмана». Известен новый академик и своими промышленными открытиями: это он открыл новый способ добывания стекла, применив глауберову соль вместо дорогого поташа. А теперь он живет при ботаническом доме на Васильевском острове и работает в лаборатории. По 3-й линии он ежедневно ходит в Академию наук.

Лаксман вышел на набережную Невы, Как раз в это время к пристани привалило небольшое судно. Шумная толпа сошла с него и расплылась по набережной. Среди прибывших с судном Лаксман увидел своего знакомого — немца, профессора математики и механики.

— Откуда вы, герр профессор? — спросил Лаксман.

— Из Кронштадта, — ответил немец, — участвовал по приглашению Адмиралтейской коллегии в испытании огнедействующей машины.

— Огнедействующей? — Лаксман заинтересовался. — Русской?

— Нет, английской, конечно. Установили ее для выкачивания воды из канала Петра Великого, взамен прежде действовавшей ветряной мельницы.

— Расскажите, — попросил Лаксман и взял профессора под руку. — Я потом объясню вам, почему меня так интересует эта машина.

— Недавно императрица Екатерина — начал профессор, — собственноручной запиской потребовала от Адмиралтейской коллегии ответа: «Известно ли Коллегии о машине, в Англии выдуманной, которая огнем выливает воду из дока и канала? Если известно, то правда ли что она будет стоить всего 15 000 рублей и что ее употребление поспешнее всех других мельниц для выливания воды?» Коллегия ответила, что, действительно, такие машины в Англии есть. Последовал указ: «Купить». Купили, привезли, установили. А сегодня было ей испытание.

— И что же машина?

— Машина начала свою работу производить с настоящим и желаемым успехом, к удовольствию всех зрителей. Дело новое — эти огнедействующие машины, а в России первая такая установлена, так что сомневающихся было не мало. Но теперь уже всем вероятно, что английская машина принесла совершенную пользу. Зрители очень дивились хитроумному изобретению.

— И верно: не более 15 тысяч рублей она обошлась?

— Какое пятнадцать!.. Более семидесяти тысяч с перевозом и установкой. Но ведь этим заложено начало новых великих событий в российской промышленности. Не только для выкачивания воды можно применить силу английских машин, но и для другого заводского дела. Например, приспособить ее для дутья к плавильным печам? Как вы думаете, герр профессор, возможно?

— Об этом еще никто не думал. Но отчего же… Раскачивать крышку мехов — тут те же движения, что и у насоса. Даже переделок больших не потребуется.

Лаксман задал еще много вопросов — о частоте хода поршня, о питании котла водой, о распределении пара…

— Да вы знакомы с огнедействующими машинами! — удивился профессор. — Вы спрашиваете о таких тонкостях, которых и я не знал бы, если бы сегодня не просидел все утро над чертежами. Где вы имели случай так близко познакомиться с английским изобретением?

Лаксман ответил вопросом:

— А вы поверили бы мне, герр профессор, если б я вам сказал, что огнедействующая машина уже давно изобретена и работала в… Сибири?

Профессор широко раскрыл рот.

— Вы шутите? В Сибири? Но создание такой машины требует глубокого знания теории и множества опытов. Как известно, в Сибири нет ни одной высшей школы.

— Но это правда — заволновался Лаксман. — Я не люблю об этом рассказывать, потому что мне не верят. Однако же механикус Ползунов при мне начал строить свою машину, при мне же и окончил… Вернее, почти окончил — он умер за неделю до пуска машины. Машина Ползунова была пущена в ход весной 1766 года. Я уехал из Барнаула зимой, а машина все работала без перебоев и давала дутье трем плавильным печам. При ее помощи было переплавлено много тысяч пудов серебряной руды.

— А что же теперь она? Работает?

— Лет шесть тому назад я видел одного офицера из Барнаула. Он говорил, что машины Ползунова нет и в помине. Все механизмы движутся попрежнему водой.

— Может ли быть, — воскликнул профессор, — что величайшее изобретение, так чудесно доведенное до конца, исчезло бесследно?

— Не забудьте, герр профессор, что это было в Сибири, — возразил Лаксман, — а в Сибири все возможно.

Но недоверчивая улыбка прочно сидела на губах профессора.