Когда Егор и Походяшин вернулись с прииска на Вагран, Андрея уже неделю не было дома. Никуда он не собирался так надолго и запаса еды не брал. Кузя уже избродил окрестные леса с Липкой — никаких следов.
Егор так привык доверять опытности и силе старого рудоискателя, что не хотел и допускать мысли о несчастье.
— Махнул куда-то далеко на поиск, вот и всё, — успокаивал он Кузю. — К людям он сам не пойдет, а звери летом разве опасны?
— И зверь может поломать. Медведицу ежели встретить невзначай с медвежатами. У лосей теперь гон начинается — тоже страшны. А пуще зверей — болота, топи: засосать может.
— Кого другого — только не Андрея! Вот погоди немного, сам вернется.
Прошло еще три дня, Андрей не возвращался.
Походяшин стал собираться в обратный путь: не сегодня, так завтра прикатят мансийские нарты. В горах ударили первые заморозки. Склоны гор стали ярко-желтыми: лиственные леса надели осенний убор.
— Генеральный разговор надо с тобой иметь, — сказал Походяшин Егору.
Разговор начался вечером за укладкой коллекций. Походяшин прошивал оленьей жилой хрустящую невыделанную шкуру и говорил убедительно:
— Новому российскому сокровищу не след напрасно лежать в земле. Ты, как первооткрыватель, имеешь все права разрабатывать. Однако от непривычки ведения дел промышленных и торговых ты это заведение можешь упустить из рук, потому предлагаю учредить компанию. Кроме нас двоих, возьмем Ентальцева — проверенный мужик, записан в гильдию, в Верхотурье его уважают, и, между прочего, он с головой в моих руках. Ты будешь здесь, на Вагране, золото искать, ландкарт настоящий составлять и вести промывку с наемными работниками. В помощь тебе Посников. Ентальцев в Верхотурье будет ведать обозом, дорогами, складами, припасами. А мне, видно, придется поехать в столицу, поглядеть, какие препоны и напасти могут случиться в приказных местах — дойти до коллегий и кабинет-министров. Так? По рукам?
— Максим Михайлович! — воскликнул Егор. — Где твоя философия?!
Походяшин рванул жилу и завязал петлю на шкуре. Ответил, помедлив, без улыбки:
— Философия философией, дело делом. Я и теперь считаю: погибель тому человеку, который поддается жадности и ради богатства разум потеряет. Да в золоте не просто богатство! Есть к чему ум приложить. Совсем новая сила в государстве открывается. Кто первый сумеет прокопать для нее канал, тот ей надолго хозяином станет…
— Так мы не первые: я же говорил, что Акинфий Демидов золотом занимается.
— У Акинфия что-то неладно. Или золота в его владеньях мало, или он боится размахнуться по-настоящему, выжидает. Пока Демидовы сюда, на север, не сунулись, можно их обскакать. С ними бороться я не забоюсь. Поопасней явятся противники — и то не беда! Справимся!
— На меня не рассчитывай, Максим Михайлович: я заводчиком не хочу быть. Не по мне такое дело.
— Так чего же ты хочешь?! Чтоб золото в земле осталось, а вы с Кузей поверху бы ходили, рябчиков постреливали? Блажь! Не бывать тому! Чтоб впусте оставались такие богатейшие места и владели б ими шестьдесят ясашных семей?
— Да нет! Зачем рябчики? Уж я знаю, что здешним лесам недолго в дикости быть. Опять Степану Чумпину уходить надо. Как он с Кушвы Сюда перекочевал, так и с Ваграна тронется. Здесь соболей пораспугают, когда фабрики заведутся.
— До фабрик еще далеко. Покамест золоту ты хозяин, Егор!
— Я хозяин?.. Смех! Мне что-то и смотреть на золото муторно.
— Год ли, пять ли лет — ты. И за это время можешь свою судьбу повернуть, как хочешь. А ты не понимаешь своего счастья. Упустишь время — будешь слезы лить, да поздно. Помяни тогда мое слово…
— Ну, ладно, раз я хозяин, — дарю его тебе, Максим Михайлович. Бери и пользуйся, как знаешь. Тебе оно, вижу, в охотку. Тебя отдарить за науку, за ласку чем-то надо жё. Не взыщи: чем богат, тем и рад.
— Это ты про то, что намыто? — высоким голосом спросил Походяшин.
— И что намыто, и что в земле осталось, коли не побрезгуешь.
— Значит, отступаешься от права первого открывателя? Навсегда?
— Вот так-то повели бы человека в тюрьму да перед решеткой спросили бы: отрицаешься от неволи? Я хорошо помню, как меня в Петербурге с золотом встретили…
— Принимаю, ладно. Условия писать не приходится. На совесть?.. Сам-то ты что станешь дальше делать?
— Не знаю. Судьба моя сломанная, не по своей воле живу. В бегах я, — значит, как придется.
— А хотел бы чего?
— Мало ли чего я хотел бы! Не в твоей власти, Максим Михайлович, мои желанья исполнить. Или ты, случаем, колдун?
— Вроде. Чего я не умею? Золота мыть не умел — теперь научился. Вот мешок этак зашить в кожу сумеешь?
Походяшин перекинул в руках туго зашитый сверток.
— Это когда я ямщиком гонял, с заповедными товарами, присноровился иглой действовать. Всё будет просто, как сделаешь раз со сто! — И он заразительно весело рассмеялся. — Говори, говори, — авось досягнем до пределов твоих желаний!
— Хотел бы я с матерью повидаться.
— Одно есть. — Еще что?
— Жить бы по-прежнему в Мельковке, работать рудознатцем в Главном заводов правлении и притом учиться всем наукам, какие нужны, чтобы понимать горное искусство лучше Юдина, — размечтался Егор.
— Учиться мы с тобой никогда не перестанем: такие уродились. По-другому поверни: чтоб книги мог добывать, какие захочешь, чтоб учителей мог нанимать, какие понадобятся. Так?.. Еще что?
Егор вздохнул.
— Хотел бы я еще, чтобы руды на пользу отечества, да не для Демидовых и Шембергов искать можно было…
— Э, чего ты захотел… Я бы тебе посоветовал, да уж лучше помолчу… Ну, так складывай добро свое в котомку, вместе, значит, в Верхотурье поедем.
На другой день явились манси. За угощеньем Походяшин, который уже довольно бойко говорил по-мансийски, уловил намеки на недавнее событие, переполошившее манси. Стал расспрашивать, но толку не добился — и слов не хватало, и манси явно скрывали подробности.
Походяшин украдкой сообщил Егору:
— Похоже, Дробинина нет в живых. Что-то с ним стряслось. Ты пошли Кузю за Чумпиным, без него от вогулов ничего не узнать.
— Всё-таки что они бают?
— Про золото поминали. По-ихнему золото — «сорни». Русский ойка доставал сорни-ракт, а Менкв какой-то рассердился, что-то худое с ним сотворил. Уж не забрался ли Дробинин в самоедское капище, к ихней Золотой бабе?
Предание о Золотой бабе Егор знал. Будто в самом тайном месте, среди гор, хранится большой идол из чистого золота в рост человека. Идола этого, по имени Золотая баба, почитают не только манси, но и сибирские ханты и ненцы. Ни одному идолу не приносят язычники столько жертв, сколько Золотой бабе. Лучшие из лучших меха, золотые и серебряные монеты, привозные сосуды и ткани, самоцветные камни складывают к ее подножию — и так сотни лет. Каждый год шаманы закалывают на холмах из накопившихся подношений — кроме многих других жертв — пегую лошадь. На севере лошадей нет, их достают с юга, и нужна не первая попавшаяся, а красивая, статная лошадь непременно пегой масти.
Говорят, появлялись смельчаки из русских и из татар, которые пытались разыскать капище Золотой бабы и унести оттуда столько сокровищ, сколько может поднять человек, но ни одному еще не удалось вернуться с добычей. Золотая баба охраняется неусыпно.
— Они говорили: Золотая баба? — спросил Егор в тревоге.
— Нет, говорили: сорни-ракт. Бабу они назвали бы: Сорни Не. А что значит ракт, не знаю.
— Сейчас пошлю Кузю на Колонгу!
Кузе не понадобилось итти на Колонгу: Степан Чумпин сам пришел. Каким-то чудом он узнал, что оленные манси приехали к его соседям, — увидел по своим собакам, — объяснил он.
На вопрос Походяшина, что такое ракт, Чумпин ответил наглядно: нагнулся, метнув косичками, взял горсть песку и высыпал его меж пальцами.
— Песок сыпучий! — догадался с облегчением Егор. — Не при чем тут Баба! Андрей не такой человек, не пойдет самоедские мольбища грабить! Может, совсем и не про него вогулы говорили.
Однако дальше выходило, что про него. При содействии Чумпина раскрылась и остальная часть печальной тайны. Вот что рассказывали ему манси.
В лесу, далеко отсюда, охотник-манси наткнулся на следы человека. Увидел большие кучи земли, выброшенной из ямы или колодца, русской работы кожаную сумку, у ручья неподалеку — размытые куски дерна и в траве прижатый камнями красный платок. А на платке пригоршня сорни-ракт — песошного золота.
В сумку охотник не заглянул, к золоту тоже не прикоснулся. Яма стояла с обрушенными краями и с водой в глубине. Охотник ушел и разнес весть, что русский ойка хотел похитить из земли золотые камни, но лесной дух Менкв, подкараулив, когда русский спустился в подземный ход, обвалил на него стены.
— Он!.. Его платок! — со вздохом сказал Походяшин.
— Всё-таки добился Андрей Трифоныч: нашел золото! — прибавил Егор, отворачиваясь, скрывая слезы.
— Без крепленья, видно, шурф проходил, порода и села.
— Такой старый горщик, — как он мог не закрепить глубокий шурф?!
— Должно быть, когда золото явилось, забыл про осторожность, заспешил…
Приехавшие манси не видели не только находки, но и охотника, — всё рассказывали с чужих слов, с присущей лесным людям обстоятельностью. Не могли они только указать места, где произошло событие, а верней — не хотели и из суеверного страха твердили: далеко, очень далеко!
Всё равно сомневаться в гибели Андрея Дробинина — не приходилось.
Когда сборы были почти кончены, Походяшину пришла в голову мысль: захватить с собой в Верхотурье Лизу. Она ему очень понравилась еще в прошлый приезд, — должно быть, потому, что простодушная, беспамятная Лиза была совсем не похожа на самого Походяшина с его пронзительным умом и необыкновенной памятью.
— Она теперь вдовой осталась, — рассуждал Походяшин, советуясь с Егором. — Чем ей по лесам скитаться, пускай живет с моей Акулиной в верхотурском доме. Мне не труд сироту призреть. А с земской полицией я улажу, цена ей известная.
На Егора доводы Походяшина подействовали. Он еще подумал, что ведь и Кузю тем избавят от нелегких забот. А уж что Лизе так будет лучше, — об этом спору нет. Кузя не промолвил ни слова. Стоял, как каменный. Раз Лизе будет лучше… он ли не желал всегда Лизе добра?
Но Лиза, узнав, что Походяшин забирает ее с собой, бросилась к Кузе, вцепилась в него обеими руками и жалобно просила не отдавать ее. Этого для Кузи было предостаточно. Он сказал: «Не отдам!» — да так сказал, что разговор об отъезде Лизы сразу кончился.
Олени рванули с места, нарты заскользили, оставляя двойной след в высокой траве. Егор, примащиваясь на нартах, не успел оглянуться на избушку, на покидаемых — может, навсегда — друзей, и их уже заслонили каменные утесы.
Упряжки летели по кручам над Ваграном, потом свернули в темный лес, где нарты кидало от колодины к колодине, и вдруг вырвались на солнечный свет, на большое моховое болото.
Вдали возвышалась громада Денежкина Камня, а ближе из лесистых, горных гряд вставала другая гора, безыменная, сплошь покрытая лиственничником в яркой осенней раскраске.
— Гляди! — крикнул сзади Походяшин. — Золотая!
Такими и остались навсегда в памяти Егора эти места: солнечный простор, стремительный бег оленей, а впереди — большая гора праздничного золотистого цвета. И еще — щемящий душу переклик журавлиных стай в высоте.