Глухо бухали пушки. Проба, Близко крепость. С колес падала сухая пыль. Безветрие. Зной. Егор сердился на понурую лошадь: тащится, как улитка.
Рои белых мотыльков снежинками сновали в воздухе. Возчик, замахиваясь кнутом, каждый раз сбивал нескольких.
Без конца тянулся Верхисетский пруд — слева, за соснами.
— Я пеший скорей дойду, — скучал вслух Егор.
— А иди, — вяло соглашался возчик. — Кобыле легче будет.
Показалась крепостная стена. Наконец-то!
— Крестный ход идет, — сказал возчик.
От крепости двигалась длинная толпа с иконами, с хоругвями. Впереди — церковные в блестящих ризах.
— Тебя, что ли, встречают? — усмехнулся возчик.
Голова толпы взобралась на холм и остановилась, хвост подтягивался, собирался в кучу. Два голоса запели. «Даждь дождь земле жаждущей, спа-асе…»
— Молебен! — Возчик сдернул шапку. — Ладно бы, коли б вымолили, а то всё горит.
— Погоняй!
Колеса стряхнули пыль на бревенчатом мостике у бастиона, телега въехала в крепость. Знакомые запахи серного дыма медеплавильных печей, свежего хлеба, застоявшегося пруда, перегретого тесного жилья налетели на Егора. Крепость, показалось ему, стала меньше, теснее, дома — пониже.
Подскакивая на телеге, Егор похохатывал: всё было чудно, всё смешило. Среди прохожих были знакомые, но никто не узнал его под слоем пыли, в заплатанной одежде, в лаптях, с обвисшей, перемятой шляпой-гречневиком на голове.
Справа — Главное правление, слева — сады офицерских дворов… Завтра. Завтра Егор сюда победителем явится.
На Базарной стороне рассчитался с возчиком, чуть не бегом помчался в Мельковку.
За восточными воротами — знакомые темно-зеленые скалы, ряд кузниц, дорога на Шарташ и свороток домой. Вон и рябина у избы. На огороде ботва высокая и зеленая, — поливает, видно, Лизавета, не скупясь.
Перелетел через крылечко:
— Здор о во!.. А, Кузя, ты, — вот славно!.. Постой, что ты? Хворый? Или тебя зверь поломал? А где наши?
— Егорша… Ничего ты не знаешь. Лизу-то продали!
— А ну тя!
Поверил сразу. По Кузе видно — что-то стряслось. Но чувствовал пока только досаду, что не по его выходит. Всю дорогу мечтал: хотел как светлый праздник явиться, всех осчастливить, — а тут вроде и не до него.
— Мать где?
— В церковь пошла. Крестный ход, что ли.
И это не так. Мать должна быть дома. Стоять непременно у печки, всплеснуть руками, заплакать:
«Егорушка воротился!»
— Ладно, что воротился, Егор. Моя башка худо варит такое. Письменность надо. Три дня ходил по подьячим, — без бумаги не слушают, а то еще: «какое твое дело?»
— Кто продал? Кому?
Обрываясь, заменяя половину слов гневными взмахами руки, Кузя рассказал, как было дело.
— Ничего. Этому делу помочь можно. — Егор повеселел. — Лизавета откупится — и всё.
— А деньги где взять? Крестна была у Мосолова. Бает, выкупу сто рублей надо.
— Но-о?.. Сто? Да всё одно. Я Андрею обещал Лизу беречь. Не пожалею никаких денег.
— Было бы чего.
— Будет, Кузя. Сейчас я переоденусь, пойду к главному командиру. Авось, обойдется.
Умылся кое-как, надел коричневый кафтан, в карман переложил маленький увесистый мешочек. Всё в этом мешочке — и выкуп Лизы, и освобождение Дробинина, и демидовская погибель, и Егорово счастье…
Важно, стараясь не сбиваться на торопливый шаг, Егор прошел сени Главного правления, обе палаты.
В ожидальне стояли просители. Значит, прием идет. Секретаря не видно. Еще лучше — прямо к Татищеву, такое уж дело. Рукой в кармане ослабил завязку у мешочка — и вошел.
Две спины перед столом: одна — в зеленом мундире, другая — серая, согнутая, просительская.
А за столом — Егор увидел это, когда сбоку протиснулся к столу вплотную, — не Татищев, а начальник Конторы горных дел майор Угримов.
Вот так же помутилось в голове Егора, когда пустынник Киндей неожиданно схватил его сзади за локти. Нет, теперь было хуже: там на один миг растерялся, а теперь стоял, смотрел на длинную челюсть майора, по которой сползала капелька пота, и терялся всё больше. Рука всё сжимала мешочек в кармане.
Угримов поднял к нему лицо, нахмурясь, но, не успев разгневаться, подождал минутку и обратился к стоявшему у стола человеку в зеленом мундире (это был лесничий Куроедов):
— А всего коробов угля они вывозили? — Записал цифру. К Егору: — Чего тебе?
Егор глотнул, переступил:
— К его превосходительству…
— К Василию Никитичу? Поезжай в Оренбург. — Тут узнал Егора: — Это ты пошел на Пышму и пропал?.. С рудой вернулся, а?
— Нет, Леонтий Дмитрич…
Майор с большим подозрением выкатил глаза на Егора. Тот опять смолк.
— Выйди, дурак! — заорал вдруг Угримов.
«Ругаешься? — вспыхнув, подумал Егор. — Ладно, ругайся. Посмотрим, что вскорости скажешь». — Повернулся, вышел из кабинета.
Он не понял, боялся понять, что такое: «поезжай в Оренбург». Первого встречного писаря спросил, где Татищев.
— Уехал в Орду.
— Надолго?
— Совсем уехал.
— Как совсем?
— Начальником Оренбургской экспедиции.
Егор ошалело хлопал глазами. Всё рушилось.
— Давно уехал?
— Три дня. Вместо него советник Хрущов.
— А что там, в кабинете, Угримов сидит?
— Хрущова замещает.
«Ой, беда!.. Догонять Татищева? — первая мысль. — Да где его догонишь! И думать нечего. Три дня… Кроме Татищева, никому о золоте нельзя сказать. Место хранят Демидовы. Кто же, кроме Татищева, посмеет на них ополчиться? Нет, надо скорей припрятать золото».
Спускался по каменным ступенькам и на каждой задерживал ногу. Пугал и завтрашний день: будет разговор с Юдиным, с Угримовым… Золото оттягивало карман бесполезном и опасным грузом. Для Лизы ничего не сделал. Деньги нужны, много, вот теперь же, а где их взять? Продать бы половину песка на выкуп, да кому продашь? Только попадешься.
Внизу, у крыльца, ждал Кузя. Подбежал, с надеждой заглядывал в глаза, ничего не спрашивал.
— Худо, Кузя. Татищева-то нет.
— Ну, давай как по-другому пытаться, — прохрипел охотник.
— Не знаю, как еще. Одна надежда была.
— К Мосолову идем.
— Ты не был еще у него, Кузя?
— Нет. Один-то я не хотел итти. Как слова к горлу подступят да застрянут — озлюсь, натворю чего. Шибко его не люблю.
— В Шайтанку надо, выходит.
— Здесь Мосолов.
— А Лиза?
— Лиза в Шайтанке. Я там был.
— Как она? Плачет, поди?
Кузя отчаянно посмотрел на Егора и промолчал.
— Ну, идем!
Квартира Мосолова была в демидовском доме за базарной площадью. Просторный двор за сплошным заплотом порос травой. От колодца к двери амбара протянута веревка, на ней висят разноцветные камзолы, епанчи, шубы, просто штуки сукна… Здоровенная баба в синем сарафане колотит прутьями по развешанным вещам. Клочья шерсти, пыль так и летят из-под прутьев.
Егор спросил про Мосолова. Баба зло высморкалась, ткнула, не глядя, рукой на среднее крыльцо, опять принялась выколачивать.
За крыльцом были темные сени, за сенями — кухня. Чисто, просторно. На полу — тканый ордынский ковер, на большом столе — рисунчатая скатерть. Русская печь размером своим напоминала о мраморных обрывах на Чусовой. Пахло суслом. За столом кучер Пуд припал к большому жбану и только глаза скосил на вошедших.
— Прохора Ильича повидать надо, — сказал Егор.
Кучер не ответил. Сопя, запрокидывал жбан всё выше, горло вздувалось и опадало от молодецких глотков. Дно жбана задралось выше головы.
— Фу-у! — дохнул Пуд и стукнул пустым жбаном по столу. — Отдыхает Прохор Ильич после обеда.
Пуд тяжело поднялся и ушел за печь. Слышно: стукнули на пол два сапога, звякнула металлическая пряжка, заскрипела под шестипудовой тяжестью кровать.
— Обождем, Кузя?
— На дворе.
Баба всё колотила по шубе. Солнце почти отвесно стояло над головами.
— Мне ехать велено. — Кузя сел по-татарски, на согнутые ноги, закрутил былинку вокруг пальца.
— Куда? — Егор вспомнил, что Кузя ничего еще не рассказал о себе.
— Барка ждет на казенной пристани. До Нижнего. Либо в самый Питербурх, в царицын зверинец.
— Ты царицу увидишь?
— Где, поди! Зверей только сдать.
— А я бы… — Егор не договорил. В голове закрутились мысли — новые и старые вперемежку. Вот случай-то где! Еще удача не кончилась, погоди.
Самой царице в руки золото передать. Да это бы лучше всего. Лучше, чем Татищеву, он же и не хозяин теперь на Урале. Кузя человек надежный. Вот страховиден только малость и голосом своим может царицу напугать. Не допустят, пожалуй? Должны. Если «слово и дело» объявить, как не допустят? Для спасения Лизы он согласится. Ишь, потемнел, как пепел, за три-то дня.
— Когда отправишься?
Кузя насупился:
— Может, и вовсе не поеду.
— Как не ехать? Зверей много везешь?
— Двенадцать разных.
— За них тебе заплатили?
— Только на прокорм дадено. Награда, сулят, тамо будет.
— Поезжай.
— Не знаю.
— Да чего ты-то так сокрушаешься? — вдруг удивился Егор.
Охотник покачнулся и упал лицом в траву, стараясь удержать крик, — не удержал. Хриплый вой вылетел из горла и сразу оборвался. В ту же секунду охотник уже сидел, отвернувшись.
— Кузя…
— Молчи.
Баба с прутьями подошла, поглядела, не пряча любопытства. Вернулась к шубам, принялась стаскивать их в амбар.
— Чего Мосолову баять станешь? — спросил Кузя, не поворачиваясь.
— Про права спрошу. Лизавета не крепостная была. По переписи, как убогая, оставлена на призренье у нас. Всё по закону было, не бродяжка она какая, не нищая.
— А у него бумага.
— То-то что бумага. Коли бумага, — только через суд отбирать. А нам суд дело неподходящее. Мы бедные, нас всегда засудят. Ведь с Демидовым судиться-то.
Помолчали. Рой белых мотыльков метался около опущенной Кузиной головы.
— Кузя, ты судье волчат притаскивал, помню. Рыбу таскал. Тебе бы с судьей поговорить. А?
— Был у судьи.
— Ну?
— Бает: «В царицын зверинец соболя поймал?» — Нет. — «Мне, — бает, — поймай живого соболя, тогда поговорим».
Мосолов принял в кухне. Заплывшие глазки его мигали со сна, он скреб жирную грудь и взлаивая зевал. Но говорил толково, пространно. Он сидел за столом, Егор и охотник стояли перед ним.
— По-твоему, государственная? А мы дознались — нет. Господский, капитана Измайлова, крестьянин деревни Теплый Стан, Новгородской губернии, Новоторжского уезду, Павел, не помню прозвища, ушел без паспорта от хлебной скудости в Сибирь. С ним жена и дочь Лизавета двенадцати лет. Жена дорогой померла, а Павел пристал на Осокина Иргинском заводе. Всё знаем. На том заводе жил он с год, торговал харчевенным. Харчевенная изба была у него середь базара. В подушный оклад по заводу положен был неправильно, вопреки указам о беглых. Потом был он угнан в Орду, в полон взят во время набега ордынцев и из полона не воротился. А дочь его Лизавету отбили, и жила она у приписного к Иргинскому заводу крестьянина Дробинина. В прошлом году вдова капитана Измайлова продала всех своих беглых крепостных людей Никите Никитичу Демидову. Понял?
— Что не понять? — нахмурился Егор. — Ты скажи, Прохор Ильич, сколько за нее выкупу возьмут, если она на волю откупиться захочет?
— Дивно мне, — Мосолов покачал головой, — вот и старуха прибегала, тоже о выкупе толковать. Куда на волю? Какого она состояния будет? Купчиха али посадская? Вот Груздев, Сила Силыч, бывший раб баронов Строгановых — слыхал? — так он, до того как выкупиться, три дома имел, лавку, в Орду свой караван отправлял. Вышел на волю — сразу в купеческое сословие записался, теперь в Билимбаихе первый купец. А ваша девка Лизавета?.. Откуда она такой греховной гордости набралась?
— А не пуще грех — людей в рабстве держать? — бешено прохрипел Кузя. Он стоял сзади Егора и с ненавистью глядел на Мосолова.
Приказчик будто и не слышал:
— Денег у нее всё одно нет, и продавать нечего. Один сарафанишко на плечах. Выкупить ее, значит, ты собираешься, господин унтер-шихтмейстер? Ты, я вижу, хочешь из подлого сословия в офицерские чины вылезать. Там гордость полагается, конечно. Только и у тебя ведь всякого нета запасено с лета. Чего зря о цене толковать?
— Говори всё-таки.
— Было говорено. Мать тебе передавала, нет?
— Говорила она мне, да это разве цена? В купчей пятнадцать рублей проставлено, а помещице и того не платили, небось. Рубль, не больше, отвалили сами-то.
— Боек ты, боек. Это хорошо, в торговом деле без того нельзя. Я тебе навстречу вот что скажу: у помещицы мы купили каплю чернил, а не живого работника. Имя есть в списке, а к имени человека найти — дорого стоит.
— Убогая ведь она, головой скорбная. Куда вам такая работница?
— На оброк ее не пустят — ясное дело. А куда она годна, не потаю, скажу. В заводах женского пола нехватка, холостых работников много, холостые чаще и в бега ударяются. Семья — она крепче цепи держит. Вот оженим кого на…
Хрипло рявкнув, Кузя оттолкнул Егора и стал перед приказчиком. Понять его бешеные ругательства было невозможно, но лицо исказилось такой угрозой, что Мосолову стало страшно.
— Оставь, Кузя! — Егор старался оттереть охотника. Впрочем, и сам он не мог говорить спокойно, срывался на крик.
— Мужняя жена Лизавета. Не смеешь ее замуж отдавать, — грубо сказал Егор.
Мосолов поднялся. Он тоже оставил медовую степенность речи, косился на печь, из-за которой успокоительно показалась голова Пуда.
— Ты мне того попа приведи, который венчал Лизавету!
— Да в Ирге все, поди, знают, что она Дробинина.
— Мне без нужды Ирга. Скажи спасибо, что разговариваю с тобой, мог бы и в суд потянуть тебя с матерью за укрывательство беглой, пожилые деньги стребовать.
— Мы не крадче ее приютили и не из выгоды какой держали, а по человечеству.
— Суд дознается. А что насчет выкупу, так еще неизвестно, захочет ли Никита Никитич разрешить той девке узы рабства…
Снова Кузя рванулся к приказчику. Егор схватил его за плечо, потащил из кухни.
Брели невесело в Мельковку. Егор думал: одна надежда осталась — на царицу. Здесь на всем демидовское клеймо стоит. В собственные царские руки, подать золото, — тогда лишь толк будет. Кузе поручить можно ли? Вон он какой бешеный. Самому с ним поехать?.. В беглые попадешь. Схватят в дороге, обыщут, золото найдут. Тогда не поверят, что к царице.
Всё-таки спросил:
— Кузя, возьмешь меня в Питербурх?
— Видно, я не поеду, Егорша.
— Что ты задумал?
— Не дам же я над ней издеваться. Выкраду. Уйдем в леса. Сохраню ее, Андрею отдам.
Егор не нашелся возразить.
Но дома Маремьяна восстала против замысла охотника. На выкуп она смотрела как на дело несбыточное. С тем, что Лизу отдадут за какого-нибудь заводского мастерового, готова была примириться. Конечно, какой еще муж достанется, — может, и бить будет. А всё-таки всё по закону. На побег же нет ее благословения. Уж ехал бы Кузя со зверями своими. Скорее бы дело чем-то одним кончилось. У него за долгую дорогу сердце простынет, перестанет он мутить себя и других.
Кузя слушал покорно. Без благословения крестной матери на такое не пойдешь.
Когда охотник, простившись, отправился в путь, Егор сказал:
— Мама, я провожу Кузю до пристани. Из конторы ежли придут меня спрашивать, ты не говори, что я с Кузей ушел. Нипочем не говори. А скажи: не посмел, мол, явиться без медной руды, опять на поиск пошел.
— Какое провожанье, Егорушка? Дома сколько времени не был, явился — не переночевал, и опять…
— Так надо, мама.
— Скоро ли хоть воротишься?
— Скоро. — Обнял, уронил слезу на седые волосы. Повторил: — На поиск, мол. Прощай.
Лошади, чуя звериный дух, храпели, дергали ушами, прытко катили телеги с клетками. А когда кто-нибудь из зверей подавал голос, лошади закидывались, били ногами по оглоблям и, наверное, разнесли бы весь обоз, если бы их не держали под уздцы.
Среди зверей была россомаха, — Егор впервые видел этого таинственного ночного хищника. Небольшая, в мохнатых штанах, с двуцветным мехом, россомаха всё просовывала собачью свою мордочку меж прутьев клетки и урчала, показывая острые зубы. Про крепость этих зубов рассказывали сказки: будто россомаха может перегрызть кость лосиной неги, которую и медведь не перегрызет. О прожорливости и злобности ее Егор тоже наслушался с детства. И очень удивился, когда Кузя вдруг просунул в клетку руку и погладил россомаху по выгнутой спине. Россомаха лизнула охотнику руку — она была ручная. Кузя взял ее щенком и выкормил соской.
Был еще медвежонок — самый неугомонный из пленников. Рысь — круглоголовая, с кисточками на концах ушей, с раздробленной капканом лапой. Черный волк — редкая диковинка. Лосенок, который горбился в своей клетке, открытой сверху. Два олешка. Бобры. Пара бурундуков.
При зверях, кроме Кузи, состояли старик Ипат и молодой парень, длиннорукий, с веснушчатым лицом, по имени Санко.
На пристань приехали затемно. Всю ночь шла установка и прикрепление клеток на барку — с тем, чтобы на восходе солнца двинуться в путь. Бородатый лоцман сердито говорил:
— Еще бы день проволочились, нипочем бы не повел барку. Добрые люди до Еремея Запрягальника сплав кончают, а мы — виданое ли дело — на Симеона Столпника только трогаемся. Сядем на мель — меня не виноватить.
Кузя отмалчивался. Работал он больше и проворнее всех, но лицо у него было убитое.
С первым лучом солнца барка отвалила от пристани. Егор смотрел на поля, покрытые туманной дымкой, прощался с родными местами надолго. «Не повидав царицу, и вернуться мне нельзя», — думал он.
Первые версты пути были самыми трудными. Чусовая присмирела, обмелела. Для большой барки проход стал узок. Приходилось изворачиваться между мелей и подводных камней. Лоцман вел судно с удивительным искусством. Он каждую минуту выглядывал что-то в рябящей воде Чусовой и непрерывно гонял работников — потесных, ворочающих тяжелое бревно взамен руля.
Около деревни Каменки барка всё-таки села на мель. Тут было много песчаных островов, барка то и дело шипела днищем по наносам, но лоцман, подергав потесь, протискивал ее через опасное место. Но вот и дерганье не помогло — барка остановилась.
Кузя, точно разбуженный остановкой, встал и решительно подошел к Егору.
— Вот что, Егорша, — охотник глядел мимо, в воду. — Я не могу, Егорша. Останусь. В этой вот сумке деньги на прокорм, бумаги. Санко грамотный, знает какие. Вези зверей царице, коли тебе надо. Лосенку осиновых веток давай поболе — дедушка ленится за ветками ходить.
— Что ты, Кузя! Очумел? Да мы без тебя не справимся.
— Не могу Лизу кинуть.
Сплавщики налегли на багры, в лад кричали: «О-ооой да о-оой!» Барка, отрываясь, оживала, начинала шевелиться. Кузя бросил на колени Егору кожаную сумку, сделал большой прыжок и оказался среди кустов на островке. В тот же миг резвое течение подхватило барку.