— Ты хозяйская дочка?
— Нет, я сирота.
— А зовут тебя как?
— Нитка.
— Это кличут, а звать?
— Антонида. А тебя — Егором.
— Откуда ты знаешь?
— Не признал меня?
— Нет.
— В таборе, в горах, где все захворали, — ты за нами ходил, а потом и сам свалился.
— Так вот ты кто! Я бы, может, и узнал тебя, да ты одета по-другому — совсем монашенка.
Егора после пожара положили в избе плавильного мастера. Мастер и его жена, строгие раскольники, почти не бывали дома: он на фабрике, у печей, а она на покосе. Домовничать осталась девочка-заморыш лет двенадцати, — Егор ее считал дочерью хозяев. Одета девочка была во всё черное, на голове черный платок, повязанный так, что закрывал и лоб и уши по-раскольничьи.
За больным, она ухаживала заботливо, сердечно, — сегодня Егор понял почему: старалась отплатить за его помощь там, в горах. Гнилая лихорадка сгубила всех родичей Нитки, а она попала к, мосоловскому мастеру в приемыши, вернее, — в работницы.
— Когда буду здоровый, сильный, наработаю денег — куплю тебе, Антонидка, подарок: платок в лазоревых цветах, веселый платок! — обещал Егор.
— Когда еще будет! — строго, как полагается, отвечала девочка. — Мне и этот хорош, а ты вот во что оденешься, когда встанешь? Ни кафтана, ни обувки.
— И не говори, девонька, — сам не знаю! Дай-ка книгу, почитаю. Может, вычитаю, как кафтан из соломы сделать: в этой книге про всё есть!
Книгу Егор вынес с горящего хозяйского двора, не бросил тогда, как ни был слаб. И теперь не мог нарадоваться — в книге говорилось обо всем на свете: о кометах, о лечении скота, о вдовах, о садах вообще, об обмороке, о смолении бочек, о стрижке овец, о шелковичных червях, о лесных пеньках и зернах… В книге триста страниц. Истлела и искрошилась только первая страница, так что. Егор не знал, как книга называется и кто ее сочинил.
— «Обморок есть нечаянное потемнение вида, — вслух читал Егор, — и тихое отнятие у человека всех сил и языка, который в сие время, все чувства потерявши, на землю упадает».
Еще интереснее оказалась глава девятнадцатая «О табаке». В ней Егор вычитал вот что:
«Индианцы и других земель народы не токмо своим золотом Европу обогатили, но и многими своими плодами и овощами. Того ради весьма б изрядно было, ежели бы наших наций люди обое сие умеренно употребляли. Но мы с великою горестию видим, что золото нас мучителями, немилосердыми, скупыми, грабителями и роскошными сделало. Также мы и плоды их с невоздержанием и излишеством употребляем».
Значит, тот, — стал размышлять Егор, — кто золото из земли на свет выводит, тот для людей первый мучитель и грабитель? А наша русская сторона потому, выходит, и хороша, что золота не знала? Ой, мудрено! Демидов и верно мучитель. К нему подходит. Но Демидов и при железных, и при медных промыслах был мучителем…
Размышления Егора прервал приход верхотурца Коптякова… После первой встречи в амбарушке они еще не виделись.
— А, дядя Влас, — сразу сказал Егор. — Ты и в самом деле есть. Я ведь думал, ты мне в бреду привиделся.
— Погоди, милок, — сейчас и я тебя признаю… Ей-ей, где-то видал.
— Покуда вспоминаешь, скажи, в каких мы местах. Где это Мосолов завод себе строит?
— Место новое. Ближнее жилье — крепости Клековская да Бисертская. А река здесь Ут. К восходу солнца податься — там будет за горами Чусовая и Утка казенная, пристань.
— А рудник? — Егор приподнялся на постели.
— Рудник богатый. Чудская, вишь, копь…
— Так это же заповедное место!?
— Во-во! Заповедное место Мосолову и досталось, хи-хи-хи!
Егор размахнулся и изо всей силы ударил Коптякова. Силы у больного было мало, он даже не ушиб рудоискателя, только напугал. Сам Егор откинулся на спину, и слезы полились из его глаз.
— Змея ты, — всхлипывал больной, — Андрей Трифоныч на каторге мается, мог бы одним словом себя освободить, а молчит. Раз народ заповедал, — свято. Убить тебя мало!
— Почему думаешь, что я выдал? Перекрещусь, что не я, — оправдывался рудоискатель. — Я и Мосолова-то нынче впервой увидел, а завод второй год строится.
— Не ты? Верно не ты? Ну, прости, Коптяков. Или зачти за твое хихиканье. Не стерпел я… Ты как всё-таки сюда попал из Ляли?
— Ну, как… Мосолов позвал, он везде искал знающих по медным рудам. Меня и отпустили на лето к нему. Я думаю: место всё равно открыто, деревнёшки всё равно приписаны, — и пошел.
— Так вот где пожару причина…
— Конечно, крестьяне отплатили.
— Так ему и надо! Лютует, поди?
— Нет, он лежит. Весь обвязанный. Тихо пока. Но уж встанет, — так держись.
— Уходить мне надо загодя, Коптяков. Немного не дошел до дому, — мать хотел повидать, — и не пришлось.
— Уходить, так к нам на Лялю. Там вольготно таким, как ты. В куренях[54] укроешься или в вогульских паулях.[55] Немало там народу спасается.
— И то, видно, придется на север податься… Дядя Влас, а не снесешь ты матери в Мельковку, под Екатеринбургскую крепость, от меня письмо? Хоть весточку подать ей, что жив, мол, я.
— Это, то есть, когда?
— Да вот сейчас. Пока Мосолов отлеживается, у тебя прямого дела нет. Пашпорт у тебя, поди, искательский? На все стороны?
— То-то что нет… Не с руки мне, парень. Ужо осенью на Лялю буду ехать, могу дать крюку, завезу. А теперь как?.. Я ведь теперь тебя признал! Право! Тогда мы с Андреем Дробининым в здешних местах ходили, — и ты с нами был. И прозвание помню: Сунгуров ты, Егор, али нет?
— А признал, так помолчи. И хозяину своему смотри не назвони.
Егор повернулся набок, к гостю спиной.
* * *
Рано утром жена мастера подошла к лавке, на которой лежал больной, и неприветливо спросила:
— Спишь, что ли?
— Нет, хозяюшка.
— Встаешь помаленьку?
— Пробую. По избе уж могу пройти.
— Вода тут, в кувшине. Хлеб — вот. Мне с тобой недосуг возиться. На покос иду до ночи.
— И Антониду с собой берешь?
— Нету ее.
— Куда делась?
— Волчье племя! Куда? Сбежала. И сарафан унесла паскуда.
Дней пять Егор оставался совсем один. Коптяков не заходил. У Егора затеплилась слабая надежда, что верхотурец всё-таки поехал в Мельковку. Хозяйка появлялась поздно вечером и каждый раз только спрашивала, скоро ли он встанет. Егор успел трижды перечитать свою единственную книгу. Многое помнил наизусть. Силы возвращались к нему очень медленно.
Как-то утром услышал он брань хозяйки на улице, детский голос и звуки ударов, точно она кого-то жестоко избивала.
— Кого ты так, хозяйка? — спросил Егор.
— Нитку, — кого! Вернулась-таки, — с торжеством сказала хозяйка. — Недолго набегала дрянь. Тоже понимает, что при доме-то лучше.
Когда хозяева ушли на работу, в избу заглянула Нитка.
— Что, девонька? Попало? Ну-ка, расскажи, где пропадала, — ласково сказал Егор.
Девочка только мотнула головой и скрылась. Егор взялся за книгу. Сочинитель полагал бесполезными, для его читателей философию, алгебру «и другие неведомые и бесконечные науки». Жаль! Жаль, что только триста страниц в книге. С какой радостью Егор познакомился бы и с этими науками. Руки и ноги его работали плохо, но голова жадно требовала всё новых и новых знаний. Вздохнув, стал перечитывать главу «о древесных хитростях» — о том, что если помазать корень молодого дерева желчью зеленой ящерицы, то плоды на дереве никогда не испортятся и не сгниют, и о том еще, что если сливу привить на вишню, то сливы будут родиться прежде обыкновенного времени.
Скрипнула дверь. В избу вошла невысокая старушка с узелком и озиралась, ища кого-то. Егор быстро сел на лавке, книга шлепнулась о пол:
— Мамонька! Мама!
— Егорушка!..
Уселись рядом, беседовали без порядку, — что прежде вспомнится.
— Нет коровы, значит? Трудно тебе.
— Да, поломал зверь коровушку прошлой осенью. Сбитень[56] варю, продаю… ничего, голоду не знаю.
— Об Андрее вестей нет?
— Не слышно. Всё, поди, на Благодатской каторге страдает. Кузя собирался его выручить, — как-то удастся ему. Лизу-то он выкрал, — ты знаешь?
— Да ну?
— Как же! Тем летом еще, как ты ушел.
— Молодец Кузя! Он что задумал, — сделает. Куда они бежали?
— К вогулам. Так я Лизу и не повидала. Кузя-то приходил ночью сказаться… Что только деется! Тот, слышно, в леса ударился, другой в Орду ушел… Раньше я думала: на разбой этак-то убегают, а теперь гляжу — самые добрые люди.
— Да, мама. Мне привелось настоящих разбойников видеть. В столице они живут, во дворцах, сладкое вино пьют, охотой забавляются. Бирон у них за атамана, Акинфий Демидов есаулом. И сама царица в той шайке.
— Сынок, зачем ты?.. Про царицу такое…
— Шутовка она — не царица. Через нее несытая орда биронова на нас насела.
Маремьяна залилась слезами. Егор замолчал и насупился. И что вздумал мать-старуху пугать! Легкое ли ей дело от сына бунтовские речи слушать!.. Одно горе ей приносит. И видятся-то часы считанные, всё перед разлукой. Чем бы ее успокоить, старенькую… Егор взглянул на мать: она глядела на Егора и весело улыбалась, мигая мокрыми веками:
— Я тебя не осуждаю, не думай, Егорушко. Всё понимаю — ведь зрячая. Как народ, так и ты. Конечно, думалось, лучше бы добром…
— Вот и пробовал я добром, — сейчас же не удержался Егор, — а что вышло?.. Ладно… Скажи, мама, чего ты смеялась?
— Так я… Ты задумался и язычок высунул, я сразу тебя узнала: мой Егорушка.
Рассмеялся и Егор.
— А то всё не узнавала? — с нежностью спросил он.
— Как матери не знать свое рожоное! Хоть и большая в тебе перемена, Егорушка. Ожесточился ты, сказать. Бородка растет. Худущий стал. А вот рука-то… Где это бог пособил?
Егор поспешно спрятал руку, на которой один палец был отрублен вовсе, а другой не разгибался.
— И рубец через весь лоб идет. Раньше его не было.
— Пришлось, мама, горя хлебнуть. Долгий путь от моря, со всячинкой. Лучше не вспоминать.
Маремьяна не настаивала. Ей и не хотелось слышать о напастях, которые так долго разлучали ее с сыном. Будто и не было их, горьких лет тоски и голода. Наглядеться бы на Егора, порадовать его перед новой разлукой.
— Ты спрашивай, сынок, я бестолковая, мелю пустое, а время идет.
И тут же добавила как бы случайно:
— Миклашевских господ уж нету в крепости: поместье ему далеко вышло, в Питербурхе, уехали. Дочка ихняя, Янина, — может, помнишь? — Маремьяна быстро глянула на Егора, — басенькая такая, замуж не вышла, тоже с ними поехала.
Егор с облегчением почувствовал, что не покраснел, как когда-то, слыша это имя. А мать, похоже, догадывалась… О чем? Никогда ведь не заикался. Да ничего и не было такого, о чем словами можно бы сказать.
Маремьяна, перейдя на шопот, говорила уж про иное:
— Помнишь Лизину ладанку с золотом? Я ее принесла тебе. На-ко вот. Лизы нет, зря лежит в сундучке.
Егор отвел руку.
— Не надо, мама. Ну ее, язву сибирскую! Верно Андрей баял: золото — злой крушец. Акинфию союзник. Выброси в реку.
Еще сверточек совала Маремьяна: «Твои, спрячь, сынок. Пригодится в дороге». Егор посмотрел: одиннадцать рублевиков, посланных из Петергофа, целехоньки. Егор опечалился, задосадовал:
— Экая ты, мать!.. Я в надежде был, что помог тебе. Что, ино, корову не купила?
— Ладно уж… чего уж… обошлась ведь.
— Нет, ты скажи, — зачем без коровы сидела? Теперь уж вижу, что голодала всю зиму, перебивалась кой-как. Зло берет, право.
— Стану я… выдумаешь тоже… — виновато лепетала старуха и в то же время вытаскивала из принесенного с собой узелка всякую одежду: и исподнее, и коричневый Егоров кафтан, и мягкую шапку.
— Вот это дело! — обрадовался Егор. — Как ты меня вызволила славно! Ай, спасибо, мама. Теперь рублевики мне и вовсе не нужны. А ты нынче же изволь купить корову, да хорошую, рубля в два! И сена купишь.
— Ну, на корову возьму, а остальные ни за что, ты бери.
— Да!.. Один и мне надо: верхотурцу дать, за то, что у тебя побывал.
— Какому верхотурцу?
— Да ты как узнала, что я здесь?
— От девочки, от Антониды: ты же ее посылал.
— Вот те раз!.. Нитка, где ты? Иди сюда.
Антонида не показывалась.
— Не посылал я ее. И как тебя найти, не говорил… Не иначе, она слышала, когда я Коптякова просил. Вот деваха!
— Такая толковая, даром что маленькая. Всё-всё про тебя рассказала. И как вы горами пробирались, и как лихорадка вас в башкирской деревне настигла, и в чем твоя нужда. Я как ей в глазки посмотрела — всему поверила.
— Ты, мама, побудешь еще здесь?
— Ну, а как же! Пока не встанешь, не уйду домой. Сухариков тебе на дорогу надо насушить. Наведываться к тебе буду открыто. А чтобы по мне и тебя не узнали, так будто я знахарка, лечить навязалась. Это тоже Антонидушка придумала — для сбереженья.
— Я теперь скоро встану, от радости такой. Завтра же… Вот что… Ладанку, мама, не выбрасывай. Дай ее мне: надо сравнить зернышки, такие ли у Андрея, как и те, что с Бездонного озера.