Утром сегодня так трудно вставать, первый раз за 7 лет. А Знаменская свободна, можно итти по правой стороне до лавочки с чем-то пестрым, но только почему пестрым, ведь это обувь, мужская и дамская обувь, и пестрого в ней за все 7 лет ничего нет и не было.
И так же плавно кружит приводной ремень и так же топорщатся бумаги.
Подошел скрипучим шагом к столу, глаза скользнули по верхней бумаге.
"Проезжая мимо сигнальных будок, оный машинист Григорьев обругал их, в том числе и меня, понося материнскими словами и выше".
— Ах, какая тяжелая голова!
Между строк подмигнули безбровые дуги с бугровато-бурыми пятнами.
"Un peu de musique un peu de Watteau!
Пострельки, Пострельки, какая тоска…"
Стучит вагон, трепыхает звенящим телом белая плевательница. Вагонная топка сушит мысли и волю. По стеклу с крупными каплями ползет серое оплывшее небо и вялый лес.
Когда поезд останавливается, осень мягко слетает на вагонную крышу и быстро, быстро долбит клювом по железу — говорят это дождь.
— Да, нужно работать, работать и все срочно, пачки депеш, вот:
"Сегодня выбросился из вагона и раздавлен на смерть больной проказой доктор Деспиладо. Больной достал вагонный ключ и им открыл выходную дверь".
— Фу, какая у вас жара!
Тон у Тамары Петровны другой, и в этом что-то обидное и приятное вместе.
Подошла с ведомостью еще ближе, чем вчера.
И сказал тихо Андрей Прокофьевич, чертя карандашом по оленю.
— А знаете, этот доктор прокаженный приказал нам долго жить.
Последнее слово, проскочив через пустой промежуток в зубах, вышло беспомощным и смешным.
Совсем от себя. Послесловие автора.
Я написал здесь правду, белую правду, и этот документ выдуман не мною, оттого здесь и ненужная мне Куба и Чайкина и многое другое.
Идите, вымойте руки, — эти страницы быстро перелистали проказа, и горе, и робость, а теперь вот и вы, здоровые люди счастливой страны.