Евсею Давыдовичу Голдовскому
Звенит лед на речке. Звенят фарфоровые деревья, хрупкие от инея.
Черемуха на склоне облеплена снегом.
Еще полчаса и на фабрике, что мерещится в сумерках белой льдиной, вспыхнут желтые огни.
Синие сумерки заливают окрестность. Она сквозит меж заборов и пустырей, встает на склонах холмов, за которыми -- бог весть какие! -- творятся чудеса.
В трескучие морозы проходят по нашему двору, по тропинкам через реку, по деревянному мосту, по овражкам, разбросанным по селу -- старые женщины. У них от мороза, чтобы не застудить дыханье, платком перевязаны рты. Давно когда-то бабушка попугала меня: "вон, баба-яга идет". И с тех пор, на годы осталась в памяти: старуха с перевязанным ртом -- баба-яга.
Синие сумерки темнеют. И навстречу ночи, прокладывая лапы меж холмов, тихо плывет луна.
Дома все поужинали. Пришли гости. В гостиной отец играет в карты, в столовой за самоваром сидит мать и разговаривает с женщинами.
Я ушел в другую половину дома, где детская и наша спальня. Бабушка посапывая спит, а я сижу у окна в детской и смотрю в лунную тишь.
Двор у нас огромный и в нем всего три дома фабричных служащих да березовая роща, -- от нее по весне, когда капают с деревьев пенистые слезы и грачиный помет -- плывет туман и березовая сладость.
Я стерегу у окна свои сказки. Бывает -- жуть пробежит по телу, защиплют мурашки, -- но за стенами отцовское кашлянье, говор матери. И снова спокойствие разговаривает с сердцем.
В комнату вбежал брат. Он зовет меня Гулькой.
-- Гулька, идем в столовую, Анна Никифоровна пришла... с пирожным. Пирожное в кухне, попросим маму... а то стащим...
И голос брата падает до шепота. Я поворачиваю к нему глаза, черные от луны, и молчу. Он, должно быть, не понимает меня и все болтает о чем-то. Потом уходит.
Я снова весь в окне и вижу: из-под огромной старой ветлы, что стоит на тропе неподалеку от дома, выходит женщина. Впереди ее, на снегу, горит черная тень. Женщина сгорбилась, ее голова наклонена, высокая клюка поднимается в правой ее руке. Женщина подходит ближе. Где-то в моем теле потянуло сладкой болью. Я вижу, что рот женщины перевязан белым платком. Отодвинувшись опасливо вглубь комнаты, я чувствую, как сгущается вокруг меня темнота.
Женщина уже зашла за дом, и я срываюсь с места.
В углу комнаты, где мы раздеваемся, руки мои тычутся во что-то теплое. Это нагревшийся около печки мех. Я тяну шубку, как котенка, спрятавшегося под лавкой, и она, как котенок, сопротивляется мне. Но вот я оделся и на моей голове -- белая заячья шапка. Чтобы никто не увидел меня, я на цыпочках прохожу по коридору и, скрипнув дверью, выхожу на мороз. На одно мгновенье от светлого и холодного, как стекло, воздуха очарованье тайны покидает меня. Но все же я быстро, почти бегом спешу за маячащей по тропе фигурой и догоняю ее.
Мороз крепчает, и я слышу, как трескается скрипучая, мерзлая земля.
В роще переплелись с лунными проблесками синие, недвижимые тени. Нет -- эти тени движутся вместе с луной, поднимающейся высоко над холмами.
Я знаю, что в роще живут ласки и хорьки. Хорьки пробираются в наш сарай и душат кур. Поутру кур находят под настилом сарая мертвыми и страшными от крови.
Но сейчас я думаю о другом.
Фигура, идущая впереди, тянет меня, как черный сток воды у водопада и с каждым шагом все глубже охватывает меня чувство беспомощности перед этой покоряющей силой. Я не могу уже сдерживать шагов и должен ринуться и остановить женщину.
"Баба-яга... баба-яга... баба-яга..." -- стучит у меня в голове, опустошенной и гулкой.
Черной падью встают передо мной ворота. За воротами кончается наш двор. Там идут кузницы, потом пустырь -- огромный, как поле -- и еще дальше домишки сельской окраины. Туда я не решусь пойти.
Я слышу, как пролетела над нами, шурша по индиговому шелку воздуха, -- галочья стая.
И слишком ли напряженно заскрипели мои валенки, или вздохнул я шумнее обычного, но старуха вдруг остановилась и повернулась ко мне.
Мы стояли в тени яблони, перевесившей через изгородь свои ветви.
Глаза старухи, неразличимые в черных впадинах, смотрели на меня долгим, распознающим взглядом.
У меня обмерзали ресницы и костенели обнаженные, со стиснутыми пальцами руки.
Старуха не двигалась с места, перебирая по земле шаткой клюкой.
Я первым начал сдаваться.
-- Вы... кто? -- спросил я хрустящим шепотом.
Старуха или не расслышала, или не поняла меня и молчала.
-- Баба-яга! -- сказал я громче и смелее.
Старуха подняла правую руку, переложив клюку в левую, и сдвинула кверху черный платок. И опять молчала.
-- Я читал про вас... в сказке, -- медленно сказал я.
-- Ты што говоришь, малец? -- неровным голосом спросила старуха.
Теперь молчал я, не отодвигаясь из-под тени и чуть шевеля об'индивевшими ресницами блестящих глаз.
-- Ты што бродишь в таку пору? -- спросила старуха, подвигаясь ко мне.
-- Баба-яга! костяная нога! -- сказал я в ответ громким голосом, не прислушиваясь к тому, что говорит старуха.
-- Кака это баба?
-- Ты -- баба! У тебя девочка живет. Ты бьешь ее костылем...
-- Ты што это непутевое городишь? -- насторожилась старуха.
-- Мне бабушка сказывала -- чужих детей уводишь... -- сказал я полным голосом, звенящим в тишине, среди упавшего снега.
Старуха, как будто, поняла что-то и спросила:
-- А ты в церкву ходишь?
-- Хожу! -- негромко ответил я.
-- Тебе бы помолиться надо, темная вода у тебя в голове, -- сказала старуха.
-- Баба-яга! -- настойчиво повторил я, вздрогнув всем телом.
Старуха вдруг подняла голову, застучала клюкой о снег и крикнула, задыхаясь:
-- Уйди, смутьян!.. Малой, а чистый бес... Пошто тебе старуха поиначалась?!. Пошел домой... Ну, пошел!
-- Ты иди!.. -- ответил я, сжимая кулаченки и хватаясь рукой за изгородь.
-- Ишь выискался, -- не слыша меня, тараторила старуха, -- не прощу я тебя непутевого... Не отступлюсь! Иди к матери -- пусть лоб тебе перекрестит.
Я вдруг не выдержал и, приткнувшись к изгороди, заплакал без слез, вздрагивая грудью. Старуха стояла молча и потом заговорила:
-- Поплачь, поплачь! Отойдет суровье-то... небойсь, отойдет. Ишь лихоманкой всего скарежило...
Я задержал плач и вдруг меня захватило несуразным детским буйством. Я перекосился весь, протянул руку к старухе, ухватил ее за черный и сальный жакет и с силой дернул к себе. Старуха навалилаcь на забор и закричала что-то. Что именно закричала старуха я не слышал, потому что убегал домой, путаясь ногами в шубенке. Мимо меня промчалась роща с лунными тенями.
Дома, в сенях я встретился с матерью.
-- Ты откуда? -- спросила она меня, запыхавшегося и мокрого.
-- На салазках с Васей катался, -- сказал я.
Мать взглянула недоверчиво и тревожно на мое прячущееся лицо и поласкав мокрую от слез, от снега ли щеку, сказала:
-- Иди чаю выпей, согрейся.
Я взял теплую мамину руку и задохнулся от счастья.
Источник текста: Перевальцы. Федерация. 1930.