После того, что случилось на дороге под Москвой, прошло несколько недель. Перемена, уже раньше происшедшая в Саше, за это время стала еще сильней. Сосредоточенность его, сводившее взгляд упорство искажали порой, старили его лицо.
Раскаяния Саша как будто не испытывал, и воспоминания о недавнем преступлении, казалось, спокойно легло в его душе.
Еще прочней, чем прежде, забыл он и Лидино.
И в то же время Саша возвратился к работе. Он вставал аккуратно в семь часов, пил чай, прогуливался по бульварам и работал потом подолгу, терпеливо и усердно. И ни над чем особенно не задумываясь, ни к чему не стремясь, Саша испытывал в эти дни глухое, непонятное наслаждение жизнью.
Было начало сентября, лето уходило безвозвратно. В солнечном свете, неподвижно лежавшем на бульварах и словно на выметенных только что, просторных тротуарах, было веянье осеннего умирания, тишины.
Но потом хорошая погода вдруг резко оборвалась и пошли дожди. Вечера обливали город блестящей водяной мглой, улицы сразу замерли, опустели. В однообразии этих серых дней сердце Саши опять защемила тревога, он почувствовал себя разбитым, больным и заметался. Надеясь преодолеть свое тяжелое состояние, Саша опять начал жить беспорядочной, мутной жизнью, пристрастился к вину, по ночам и даже днем, когда стекла блестели студенистой влагой дождя, приводил к себе проституток, и потом все окружающее казалось ему наполненным отвратительными ощущениями безудержного, холодного разврата.
Из ночи в ночь Саше снились тревожные сны, разбивали его кошмары. Он просыпался мокрый, с бьющимся сердцем, и комната плавала перед ним в светящемся тумане. Света на ночь Саша не тушил, а только занавешивал его бумагой. И этот желтоватый полумрак, который всю ночь царил в его комнате, стал ему тоже тяжек и отвратителен.
Комнату свою Саша оставлял незапертой и даже нарочно приоткрывал дверь, будто всегда кого-то ждал или боялся быть взаперти. И самым счастливым для Саши стал теперь утренний час, когда он, проснувшись еще в первые минуты синего, мглистого рассвета, или не засыпая вовсе, слышал шаги в коридоре или разговор у соседей. Начинался спасительный день.
Однажды Саша уничтожил свою картину. И сделал он это в спокойную минуту, без ожесточения, без особой нужды. В опустевшей от картины комнате Саша несколько дней чувствовал себя необжившимся, как на новоселье.
И все еще стремясь успокоить себя, Саша все же знал, что он заболевает, что он уже болен.
Как-то вечером, когда еще шли дожди, Саша по дороге зашел к Сударикову. Не застав его дома, он под мелким дождем побродил по улицам, встречая в стеклах витрин, в уличных зеркалах отражение своего непромокаемого пальто и глубоко сидевшей шляпы.
Снова возвратившись потом к Сударикову, Саша заметил, что тот встретил его не так радушно, как в первый раз, и никуда не захотел итти из дома.
Саша избегал встречаться с его недоверчивым и в то же время словно соболезнующим взглядом, что-то мешало Саше говорить, и он боялся, что вот-вот расплачется, от бесприютной, всю грудь изранившей тоски.
И, правда, придя домой, Саша так горько, неутешно зарыдал, точно у него теперь уже навек, отняли что-то самое его любимое и дорогое.
И сквозь слезы, которые его не оставляли всю ночь, Саша с ужасом чувствовал, что он давно уже мертв, что нет в нем ни любви, ни радости, ни сожаления, а одно холодное, как прутья кровати в его руках, беспощадное, непоправимое молчание.