Московский Печатный двор
У кого же учились своему искусству первые русские книгопечатники? С тем же успехом можно было бы спросить, кто обучил мастерству первого портного, первого столяра и так далее.
Назревшая необходимость сама вызвала к жизни печатное мастерство.
Издавна славились своим искусством русские резчики по дереву. Тонко и чисто вырезали они самые сложные узоры. В торговых рядах уже продавались и картинки, тиснутые с таких узорных досок. Ювелирное искусство также не уступало лучшим европейским образцам. Здесь, между прочим, содержались предпосылки и для книгопечатания, ибо для начала главным было вырезать и изготовить хороший шрифт.
До нашего времени дошли рукописные книги в переплетах, сделанных еще до введения книгопечатания на Руси. Крышки этих переплетов украшены сложными штампованными орнаментами. На одном из переплетов имеется даже тисненная надпись вязью. От вырезывания штампов для этих узоров и надписей можно было сделать следующий шаг к изготовлению отдельных букв.
Наконец, столетие существования печатной книги на Западе также не могло не сказаться и на Руси.
В 1552 году приезжал, например, посол датского короля с письмом к Ивану IV.
Король называл Ивана IV своим возлюбленным братом, себя объявлял ревностным лютеранином, а потом и «брата» убеждал обратиться в лютеранство[9].
«По наследственному же нашему расположению и усердию к возлюбленному брату нашему, к его народу и подданным, руководствуясь примером предков и предшественников наших, мы осмелились склонять к тому же самому и тебя, возлюбленнейший брат.
С такой целью посылаю к тебе, возлюбленный брат, искренно нами любимого слугу и подданного нашего Ганса Миссенгейма с библиею и двумя другими книгами, в коих содержится сущность нашей христианской веры. Если приняты и одобрены будут тобою, возлюбленный брат, митрополитом, патриархами, епископами и прочим духовенством сие наше предложение и две книга вместе с библиею, то оный слуга наш напечатает в нескольких тысячах означенные сочинения, переведя на отечественный ваш язык, так что сим способом можно будет в немногие годы содействовать пользе ваших церквей…»
Подлинный смысл такого предложения был достаточно ясен. Если бы книгопечатание оказалось в руках датчан, они бы воспользовались им для распространения своего влияния на Россию.
Сильное и самостоятельное Русское государство не могло этого допустить. Попытка короля Христиана, воспринятая как новое ухищрение еретиков, была решительно отвергнута. Ганс Миссенгейм уехал ни с чем.
Но за время своего пребывания на Московском посольском дворе Миссенгейм мог ознакомить кого-либо из москвичей с привезенными печатными книгами, а может быть, и типографскими принадлежностями. Правда, общение с иноземными послами было строго-настрого запрещено, однако запрет этот нередко нарушался.
Наконец, непосредственно сталкивался с типографским делом на Западе Максим Грек. Он имел отношение и к первым попыткам завести типографию в России. От него также могли многому научиться первые русские мастера.
В этих условиях оставалось найти талантливого мастера, который собрал бы весь прошлый опыт и приступил уже практически к созданию типографии. Такой человек нашелся. Это был Иван Федоров, дьякон одной из московских церквей. Впрочем, эту должность ему пришлось оставить, так как он овдовел — вдовым дьяконам запрещалось служить в церкви. Он остался с маленьким сыном Иваном на руках. Нужно было чем-то жить. Федоров владел ремеслом, точнее, ремеслами, ибо был мастер на все руки: и переплетчик, и столяр, а когда надо, и переписчик. Все это было очень близко к типографскому делу. Книги не выпускались тогда без переплета; переплет изготовлялся в самой типографии; столярное дело необходимо было знать для того, чтоб изготовить печатный станок, наборные кассы, всякую типографскую мебель.
Но Федоров был не простой ремесленник, а разносторонне образованный человек, книжник, хорошо знакомый с современной литературой.
Когда Иван IV сообщил митрополиту Макарию свой замысел, тот горячо поддержал царя.
«Сам господь внушил эту мысль», заявил Макарий. После этого всем, даже противникам книгопечатания, а их было немало, особенно среди бояр, не оставалось ничего другого, как восхвалять мудрость царя; недоброжелательного или подозрительного отношения к новой затее уже никто открыто не высказывал после того, как она была подкреплена «божественным» авторитетом.
Слова Макария очень обрадовали Ивана. Он охотно готов был поверить, что ему, царю, мысли внушает сам бог. Правда, он уже раньше неоднократно слышал от Макария и других приближенных людей настойчивые советы завести книжное печатное дело. Но то говорили простые смертные. А ему мысль эта внушена свыше.
С этого времени прошел слух, что царь затеял печатать книги в столице, да не хочет допускать к ним поганых еретиков, ищет русских людей, способных к такому делу.
В Москве стали усиленно искать мастера печатного дела, и внимание остановилось на Иване Федорове.
Он отвечал требованиям и как грамотей, и как мастер, владевший необходимым ремеслом, и, наконец, как русский человек, которому спокойней было довериться в новом и важном деле. Иностранца-еретика опасались, как бы он, печатая, не «переложил» книги на свою веру.
Федоров получил приказ строить Печатный двор в 1553 году. Ивану IV Васильевичу было двадцать три года. Ивану Федорову около тридцати.
Оба они загорелись любовью и интересом к мастерству печатных книг. Оба могли искренно верить, что только их собственная любовь к книжному делу толкала на постройку Печатного двора. И в самом деле, нельзя умалять их роли. Будь на месте Ивана IV царь менее решительный и проницательный, менее способный к новшествам, менее энергичный в борьбе со старыми порядками и взглядами, уже заметно тянувшими Россию назад и ослаблявшими ее, или не найди он в Иване Федорове исключительного мастера, талантливого и преданного делу, — введение книгопечатания могло бы еще затянуться, а первые шаги его не оказались бы сразу такими успешными и блистательными.
И все-таки дело было не в Иване IV и его печатнике. Само развитие Русского государства, русской культуры, литературы и письменности вызвало к тому времени настоятельную необходимость ввести книгопечатание. Оба они, Иван IV и Иван Федоров, явились энергичными и блестящими выполнителями этой назревшей потребности, даже если они сами ее ясно и не понимали. Это ни в какой мере не умаляет их личной заслуги. Наоборот, именно поэтому в истории имена их тесно связаны с началом книгопечатания в России.
На стройке Печатного двора закипела работа. Царь не жалел средств. Нагнали плотников, каменщиков, всяких мастеров. Выраставшим деревянным хоромам мог позавидовать любой боярин. Ивану Федорову забот было по горло: следить за постройкой, бегать к мастерам, изготовлявшим по его заказу типографские принадлежности. Большую помощь оказывал ему взятый в помощники Петр Мстиславец, тоже искусный мастер.
Митрополиту Макарию присылали книги из монастырей, приносили купцы, книжники на продажу. Но не так-то легко было достать «исправные» книги.
Решили при Печатном дворе устроить «справную палату». Там исправить книгу и с правленной печатать.
Большую помощь оказывал Максим Грек. Престарелый муж сохранил ясность мысли, свежую память и душевную доброту. Его советы вытекали из собственного большого и часто печального житейского опыта. Он вспоминал тех попов, которые преследовали его, запрещали ему исправлять устарелые и искаженные книжные переводы. Не умея вникнуть в смысл, они полагали, что всякое словесное и грамматическое исправление искажает содержание. Поэтому они запрещали менять не только смысл, но даже «речение и склад». Преступить этот запрет, хотя бы там, где он был явно нелеп, значило, как говорил Максим Грек, «подпасть грознейшим проклинаниям».
И все же Максим Грек старался пробить эту стену недоверия и поповского мракобесия. Своих учеников-переводчиков и писцов, с которыми вместе работал, он учил внимательно и осмыслению относиться к слову. Ученики любили Максима, его рассказы о Греции и Италии, о тамошних книжных людях. Это были поучительные рассказы, после которых яснее становилось, что и как надо делать.
Иван Федоров многому научился от близких к Максиму людей. Они приносили ему сочинения Максима Грека, передавали его рассказы и наставления.
Пришлось Федорову усиленно заняться и грамматикой.
На Печатном дворе уже появилось немало работников, помощников Ивана Федорова, «клевретов», как назвали их тогда по-книжному.
Вскоре на Никольской, у Гостиных рядов, недалеко от Кремля, выросли прекрасные палаты — Московский печатный двор.
Московский печатный двор в XVIII веке. С современной гравюры.
Макарий выбрал, наконец, исправную рукопись. Доложили царю, что все готово. Царь велел начинать.
Стали Иван Федоров и Петр Мстиславец к наборной кассе, замелькали в их руках свинцовые буквы. Появилось на Руси новое ремесло — книгопечатное.
Иван Федоров и Петр Мстиславец на Московском печатном дворе. С рисунка А. Моравова.
Радостно было на душе Федорова, спорилась работа. Клевреты бегают по Печатному двору, носят бумагу, смачивают ее. Федоров или Мстиславец отпечатывают лист за листом, клеврет осторожно вешает оттиски на бечевку для просушки.
Федоров учил клевретов набирать, печатать. А в «справной палате» он с книжными людьми читал и перечитывал, не вкралась ли ошибка в отпечатанную страницу, да не было ли ошибки в той книге, с которой набирали. Книжным людям приходилось думать над каждым словом, над каждой буквой. Иногда их охватывало сомнение: на одной странице слово изображено так, а на другой — то же слово написано уже иначе. Как быть? Так и печатать по-разному? Это не годилось. Надо было исправить, чтобы во всей книге одно и то же слово всегда одинаково печаталось. По какому же начертанию исправлять?
Шел Иван Федоров к Макарию, докладывал ему. Не всегда и Макарий сам решал трудное дело. Начинались поиски, советы. Наконец, исправляли, и уже тогда можно было печатать везде одинаково.
В январе 1556 года, когда новая типография стала давать лишь первые свои плоды, умер Максим Грек. Федоров был глубоко опечален. Только в последние годы пришлось ему столкнуться с этим человеком, но на всю жизнь запомнил и полюбил его. Федоров знал, что Максим Грек был одним из тех, кто усиленно старался ввести в России книгопечатание, советовал это своим друзьям.
Почти целых десять лет продолжал действовать Печатный двор. Но все это была еще только предварительная работа. Иван IV был осторожен. Он требовал все новых и новых проб, добивался дальнейших улучшений. В Москве появились первые печатные книги, но, в отличие от принятых в те времена порядков, в них не было ни послесловий, ни каких бы то ни было других указаний на то, где и когда они напечатаны. Только по шрифту можно догадаться, что они выходили из Московского печатного двора и именно в первые годы его деятельности.
Царь посещал типографию, сам следил за ходом работ, давал свои указания.
Иван IV на Печатном дворе. С картины С. Штейна.
Так шла работа. Окончив одну книгу, начинали другую. Послесловие уже давно писалось. Макарий вместе с царем смотрели его и исправляли, но все еще не давали в печать. Велели Федорову делать работу еще лучше и тоньше. Федоров с помощниками отливали все новые шрифты, рисунки вырезали на дереве.
На Западе давно уж печатались славянские книги, но Федоров не хотел брать образец с них. Буквы там были непривычные, непохожие на русские письмена. Первопечатник знал, что многие с недоверием ждут его работы, опасаются новизны. Максим Грек и Макарий советовали Федорову не отпугивать народ ненужной новизной, а сделать буквы привычные, писаные. Да и самому Федорову нравились русские письмена. Он старался вырезать такие же самые. Сначала получались они хоть похожие, но не такие красивые, не такие стройные и отчетливые. Бился Федоров и достиг, наконец, своего, — вырезал печатные буквы такие же красивые, как и рукописные, еще красивее, пожалуй, — все одинаковые, тонкие и ровные.
Наконец, работа Печатного двора получила одобрение. Печатникам велели набирать «Апостол» с послесловием к нему.
Настал торжественный день 1 апреля 1563 года, стал Иван Федоров сам к столу и приступил к набору первой страницы книги. Дело шло быстро. Скоро готовы были и первые листы. Федоров носил их старцу Макарию. Тот одобрял, хвалил мастеров, но с грустью слушал книгопечатник похвалы: он видел, как дряхлеет старик. Федоров надеялся показать книголюбу готовый «Апостол» с послесловием, в котором имя Макария увековечено печатными буквами, чтоб весь русский народ знал о его любви к печатному делу, о его помощи печатникам.
Однако не довелось Макарию увидеть печатного «Апостола», не довелось прочесть свое имя, впервые напечатанное. Незадолго до окончания книги, накануне нового, 1564 года Макарий умер.
Федоров понимал, что означает для него смерть Макария. У нового дела были враги. Многие из владык церкви сомневались, можно ли писать святые книги не от руки, с молитвою и благоговением, а печатать непонятной хитростью немецкою, как делают поганые еретики.
Митрополит разрешал эти сомнения, освящая книгопечатание своим авторитетом. С его смертью Федоров лишался крепкой защиты. Конечно, книгопечатание шло по приказу царя, но, если новый митрополит не захочет помогать, то печатникам придется трудно.
Так, грустя и сомневаясь в душе, делясь своими сомнениями только с помощником Мстиславцем, не подавая вида другим, продолжал Федоров трудиться над книгой.
Настал, наконец, праздничный день. 1 марта 1564 года был закончен первопечатный «Апостол».
Первый лист первопечатного «Апостола» 1564 года.
Книга завершалась послесловием, которое Иван Федоров набирал особенно торжественно. Здесь рассказывалась история книгопечатания в России, прославлялось это великое дело, упоминались, и по праву, имена первых книгопечатников. Послесловие начиналось обычной религиозной формулой, но была она на редкость сжатой, не похожей на пышные богословские предисловия и послесловия, принятые в тогдашних книгах; авторы словно спешили, отдав дань церковному порядку, поскорей перейти к сути дела:
«Изволением отца и споспешением сына и свершением святого духа, повелением благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича, всея Великан Русии самодержца, и благословением преосвященного Макария, митрополита всея Русии, многи святые церкви воздвигаемы были в царствующем граде Москве и по окрестным местам, и по всем городам, паче же в новопросвещенном месте, во граде Казани и в пределах его, и все эти храмы благоверный царь украшал честными иконами, и святыми книгами, и сосудами, и ризами, и прочими церковными вещами, по преданию и по правилам святых апостолов и по изложению благочестивых царей греческих, во Цареграде царствовавших, великого Константина, и Устинияна, и Михаила, и Феодоры, и прочих благочестивых царей, в своя времена бывших.
И так благоверный царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии повелел святые книги на торжищах покупать и в церквах класть. Но среди них мало нашлось пригодных, прочие же все растлены от преписующих, ненаученых и неискусных в разуме и не исправлявших то, что писали, И сие дошло царю в слух, он же начал помышлять, как бы изложит печатные книги, как у греков, и в Венеции, и в Италии, и в прочих языках, дабы впредь святые книги излагались правильно; и так возвестил мысль свою преосвященному Макарию, митрополиту всея Русии, святитель же, слышав, зело возрадовался и сказал царю — яко от бога извещение принял и дар, свыше сошедший. И так повелением благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии и благословением преосвященного Макария, митрополита, начали изыскивать мастерства печатных книг в 1553 году, в 30 лето царствования Ивана Васильевича[10].
Царь повелел устроить Дом от своей царской казны, где печатному делу строиться, и щедро давал из своих царских сокровищ делателям — Николы-чудотворца Гостунского дьякону Ивану Федорову да Петру Тимофееву Мстиславцу — на составление печатному делу и к их упокоению (то есть содержанию), пока и на совершение дело их придет. И начали печатать сию святую книгу, Деяния апостольские… в лето 7071 (1563) апреля, в 19, закончили же в лето 7072 (1564) марта, в 1 день при архиепископе Афанасии, митрополите всея Русии».
Послесловие, если отбросить церковную терминологию, имело ясно выраженный светский характер, злободневное политическое содержание. Оно было рассчитано на прославление царской власти, то есть продолжало ту же линию, что и рукописная политическая литература XV–XVI веков. Таким образом, уже первая печатная книга выполняла поставленную Иваном IV задачу возвеличения царской власти и отнюдь не являлась просто церковной книгой, какие были до того. Пусть послесловие занимало в ней малое место, но удельный вес его был достаточно велик.
Характерна откровенность, с какой уже в самой первой фразе бог и царь были поставлены рядом. Нашло себе место и известное стремление представить московского даря продолжателем дела греческих императоров: как указывает послесловие, Иван IV кладет книги в церкви «по изложению» царей греческих, которые с почтением перечисляются, что не мешает, однако, лишний раз напомнить, что их время прошло: «в своя времена бывших»; теперь это дело продолжали уже не греческие цари, а русские.
Язык послесловия прост, достаточно понятен и в то же время торжествен, соответственно всей идее послесловия — возвеличить деятельность Ивана IV.
Иван IV не счел нужным скрыть влияние Запада в деле введения книгопечатания. Наоборот, подчеркивается пример Греции, Италии и других стран, желательность подражания Западу в области книгопечатания. Ясно указывается задача книгопечатания — дать «исправные», грамматически верные книги — и прямо говорится, что рукописную книгу «праведно изложить», то есть без ошибок, невозможно; чтобы дать грамотную книгу, нужно ее печатать, а не писать от руки.
По орфографии своей первопечатный «Апостол» был исправен. В общем книга носила славянский характер, но с русскими примесями в письме и языке. Они были тщательно продуманы и приближали книжную речь к разговорной. Некоторые из новшеств в орфографии «Апостола», хотя и очень долго еще не принимались старой грамматикой, но были совершенно правильны. Часть их была узаконена только в новом правописании уже в наше время.
Так, в «Апостоле», кроме славянского окончания родительного падежа прилагательных мужского рода «аго», употреблялось и русское окончание «ого, его», например: всякого, гостунского, единого, иного, наносящего. По-славянски все эти слова должны были кончаться на «аго». По старой русской грамматике только «иного» писалось через «о», остальные — через «а» (всякаго, единаго…). Сейчас мы пишем так же, как печатал и Федоров. В приставках, оканчивающихся на «з», он менял «з» на «с» по произношению; в отступление от славянского он печатал: бесчиние, бесчестие и т. д. Так и мы пишем теперь. Но до самой революции эти слова писались через «з». Вот насколько Иван Федоров опередил свое время.
Нашли свое место в послесловии и мысли Максима Грека. Они даже почти дословно повторены.
Так, в 1542 году Максим писал о рукописных книгах, что они «растлешася от преписующих, ненаучных сущих и неискусных в разуме и хитрости грамматийстей…» А в послесловии читаем: «В них (книгах) же мали обретошася потребни, прочие же все растлени от преписующих…»
Вот, между прочим, пример того, как уже в первой печатной книге нашли свое место идеи, развивавшиеся тогдашней публицистикой. Еще в большей мере были здесь выражены политические идеи Ивана IV.
Прошли лето, осень, настала зима 1564 года.
Жизнь на Печатном дворе шла своим чередом. Переплетали «Апостол».
Неожиданно Федоров узнал новую неприятную весть: царь бежал от бояр из Москвы. На Печатном дворе все пребывали в неизвестности. Наконец, стали созывать народ на Красную площадь: царь прислал народу грамоту, ее будут читать с Лобного места.
Народ запрудил всю Красную площадь, толпился у Лобного места. Не видно было богатых боярских шуб; собираться велели купцам, ремесленникам, мещанам. Рядом с купцом в темном, но добротном кафтане стоял ремесленник в овчинном тулупе или зипуне из домотканого сукна. Кое-где мелькали иностранцы, приезжие купцы, одни в европейских, другие в восточных нарядах.
У Спасских ворот Кремля толпа пришла в движение, словно образовался в ней водоворот. Завиток водоворота стал передвигаться к Лобному месту, достиг его, и на возвышение поднялись дьяки, бояре, духовенство. В руках одного из дьяков появилась грамота. На площади все затихло. Царь писал купцам, ремесленникам, простому народу. Он обвинял бояр в измене, в нежелании служить государству, сражаться за отечество, обвинял также и духовенство в том, что оно поддерживает бояр, а потому, писал царь, он решил оставить государство и поехать куда глаза глядят. Но, заверял москвичей Иван IV в своей грамоте, его опала и гнев не касаются народа.
Кончили читать грамоту. На Лобное место поднялись бояре и, обращаясь к митрополиту Афанасию, стали просить его, чтобы он уговорил царя вернуться. В начале февраля 1565 года царь вернулся в Москву.
Вскоре типография получила новый приказ — печатать «Часовник». Работа, казалось, опять пошла по-прежнему. Оснований для тревог не было.
Однажды посетил типографию итальянский купец Барберини, с почетом принятый в Москве, обласканный царем. Барберини ходил по Печатному двору, смотрел работу, изумлялся мастерству русских печатников, так умело справившихся с новым для них делом, хвалил их.
В письме на родину Барберини писал о москвичах: «В прошлом году ввели они у себя печатание… и я сам видел, с какой ловкостью уже печатались книги в Москве».
Федорову приятны были похвалы иноземца. Он показывал отпечатанные книги, справлялся, где можно достать материалы для типографии. Купцу Барберини была заказана печатная бумага, металл для отливки новых шрифтов.
Барберини отослал на родину список товаров, которые необходимо прислать в Москву. Среди сукон, различных изделий, одежды, сладостей он требовал также «четыре или пять пуд висмуту для типографщиков, четыре или пять тюков (до десяти стоп) большой бумаги для печатания».
7 августа 1565 года начали печатать «Часовник» и 29 сентября закончили. Но еще до окончания, 2 сентября, начали второе издание «Часовника» и закончили 29 октября. К обоим изданиям приложено было послесловие, которое опять восхваляло царя и Макария, устроивших типографию. Послесловие говорило о пользе печатного дела и подчеркивало в этой связи значение разума.
Если послесловие «Апостола» было сочинено, как надо полагать, в кружке Макария, то послесловие «Часовника» писал, может быть, сам Иван Федоров. Подтверждение этому можно видеть в том стремлении оправдать типографскую деятельность, какое чувствуется в послесловии «Часовника». Таким образом, уже здесь Иван Федоров выступил не только в роли книгопечатника, но и писателя. Он и в дальнейшем брался за перо и писал талантливо.
Так своим чередом работала типография, но вокруг нее уже сгущались тучи.
Впоследствии, много лет спустя, уже в изгнании, Иван Федоров писал о своих гонителях. Он не называл имен, но прямо и ясно указывал, что недоброжелатели воздвигли гонения на типографию, обвинили первопечатников в ереси и, наконец, своими преследованиями вынудили бежать из Москвы.
Кто же были эти гонители?
Сам Иван Федоров назвал их — начальники и священноначальники. Кого он подразумевал под этими именами?
Прежде всего мы видим, что он называет гонителей не одним: общим именем, а различает две группы: просто начальников, то есть светских, и священновачальников, то есть духовенство, и притом высшее. Кто же были эти светские начальники? Если вспомним, как боролись против всех новшеств Ивана IV бояре, то легко будет догадаться, что именно о них идет речь. Они, конечно, понимали, что печатные книги помогают укреплению нежелательной для них самодержавной власти царя. Помимо этого главного соображения, многими из бояр могла руководить зависть к безродному дьякону, взысканному царской милостью, поставленному на такое большое и доходное (вспомним, что царь не жалел средств на типографию) дело. Ведать Печатным двором мог и должен был, по мнению чванных бояр, кто-нибудь из них.
Если, таким образом, под словом «начальники» скрываются бояре, то кто же имеется в виду под именем «священноначальников»? Мы видели, что митрополит Макарий поддерживал и поощрял деятельность первопечатника. Но Макарий принадлежал к кругу, близкому Максиму Греку, а в этом кругу сочувствовали идеям нестяжателей. Нестяжатели отличались, как мы уже знаем, терпимым отношением к еретикам. Однако значение нестяжателей, сила их были невелики даже тогда, когда довольно близкий к ним Макарий стоял во главе русской церкви. Недаром он писал однажды Максиму Греку, томившемуся в заключении: «Узы твои целуем, но помочь ничем не можем».
Враги Максима Грека — иосифляне (приверженцы Иосифа Волоцкого) были сильнее митрополита.
В 1563 году Макарий умер. Его сменил новый митрополит — Афанасий, ревностный иосифлянин. Зная отношение царя к печатному делу, Афанасий не предпринял никаких прямых мер против него. Но равнодушие, холодное отношение нового митрополита к Печатному двору сразу было замечено всеми. Некоторые пытаются объяснить это тем, что Афанасий ревновал к славе своего предшественника Макария, как покровителя книгопечатания. Но дело было гораздо глубже. Достаточно того, что идея книгопечатания исходила из кружка нестяжателей, злейших врагов иосифлян, чтоб определить отношение последних к этому новшеству.
Вспомним далее, что иосифляне были самыми неумолимыми, беспощадными обличителями и гонителями еретиков и что первопечатникам пришлось спасаться бегством именно от обвинений в еретичестве, — это опять-таки указывает на то, что под именем «священноначальников», от которых бежали первопечатники, подразумеваются иосифляне. Наконец, самые принципы иосифлянства, их требование безусловно верить и подчиняться каждой букве «священной» книги, противопоставленное довольно свободным критическим взглядам Нила Сорского на древнюю письменность, — противоречили деятельности Печатного двора, где, как мы видели, книги не только печатались, но и исправлялись. Недаром иосифлянство много лет спустя послужило почвой для развития старообрядчества, точно так же противившегося исправлению церковных книг. Все это приводит к заключению, что под именем священноначальников, гонителей печатного дела в Москве, следует иметь в виду иосифлян.
Итак, бояре и церковники-иосифляне были врагами первопечатника. Они заставили Ивана Федорова бежать из родной Москвы.
Рассказывая о них, Иван Федоров вместе с тем тут же отводит всякую тень подозрения от царя. И действительно, Иван IV слишком много сделал для типографии, чтоб быть ее врагом. Единственное, в чем, очевидно, можно его упрекнуть, это то, что он недостаточно энергично защищал печатников от клеветы и напрасных обвинений. Но нужно вспомнить, что сам Иван IV незадолго до того вынужден был бежать из Москвы от бояр. Может быть, это бегство было лишь маневром для того, чтоб затем еще круче расправиться с боярами, — во всяком случае, Ивану IV было в тот момент не до типографии; кроме того, обвинение в ереси было в те времена слишком опасным: сам царь мог поддаться такому наговору и отступиться от обвиненных; поэтому хоть он и не преследовал первопечатников, но и понадеяться на него тоже нельзя было, памятуя справедливую народную поговорку того времени: «Бог любит праведников, а царь ябедников».
Иван Федоров получил, наконец, несомненные доказательства того, что против Печатного двора, против него с Мстиславцем затеяли заговор, что их оговорили и со дня на день с ними расправятся.
Необходимо было решиться. Вместе с Мстиславцем уложили самое необходимое из типографского скарба, прежде всего — формы для отливки и изготовления шрифта (пунсоны и матрицы), и, крадучись, выбрались из города. Путь их лежал на запад, к литовской границе, — там тоже была русская земля, хотя и стонавшая под игом литовских и польских захватчиков — панов.
Никогда не забывал Федоров своего печального бегства. Через много лет, на чужбине, вспоминал он о людях, изгнавших его с родной земли.
Не суждено было Федорову увидеть ее больше. Тяжкие испытания предстояли ему в будущем. Бездомным скитальцем, с одной любовью к русскому народу, с одной мечтой — служить ему своим искусством книгопечатника — прошел он свой трудный жизненный путь.
Его первопечатные книги остались в Москве, в России. Они восхваляли собирателя Руси, организатора Русского государства — царя Ивана.
Книга прибавилась к числу тех регалий, которые, по сказаниям, унаследовали русские цари от императоров прежней мировой державы. Народ связал имя Ивана Грозного с книгой. Среди песен и сказок об Иване Грозном, о его борьбе с боярами за власть народ создал сказку о том, как Грозный добыл книгу, давшую ему право на самодержавную власть. В этой сказке отразилась подлинная историческая деятельность Грозного по созданию книг, прославлявших царскую власть, по введению книгопечатания.
Давно не было уже на Руси Ивана Федорова, первого книгопечатника, давшего своему народу первую печатную книгу, но рассказывалась в стране сказка о книге.
Сказка повествовала о том, как царь Иван Грозный посылал в далекие, когда-то всемирно известные страны за короной, скипетром и державой — этими символами царской власти. Мотив — уже знакомый нам, перешедший в устное народное творчество из произведений московских книжных людей XV–XVI веков и доказывающий, таким образом, как сильна была литературная пропаганда в то время, как широко проникала она в народ и подхватывалась им. Но в сказке есть еще одна очень характерная деталь: Иван IV велит добыть не только «корону, скипетр, рук державу», но «и книжку при них». Эта книжка при них не забывается на всем протяжении сказки. Как видим, народ запомнил, что московские цари с помощью книги укрепляли авторитет власти. Не боярин, не какой-либо царевич, излюбленный сказочный герой достал эту нужную книгу Ивану Грозному, а трудящийся человек — Борма-ярыжка. Ярыжками назывались те, кто исполнял черную работу по двору — колол и таскал дрова, носил воду и т. д. И эта деталь также оказывается исторически верной. Первую печатную книгу дали Ивану IV простой дьякон и его товарищ — ремесленник.
Сказка о Борме-ярыжке
[11]
Царь Иван, Васильевич кликал клич: «Кто мне достанет из Вавилонского царства корону, скипетр, рук державу и книжку при них?» По трое сутки кликал он клич, но никто не являлся. Приходит Борма-ярыжка. «Я, — говорит, — могу достать, а для этого мне надо снарядить корабль, да тридцать человек дайте мне матросов; корабль чтобы весь был окован жестью, все снасти и мачты, да тридцать бочек в него пороху, да на три года провизии, и если я через три года не ворочусь, значит меня вживе не будет. А теперь мне с молодцами дайте попить да погулять». Ну вот он шесть недель с ними пьянствовал, пропился весь. Пошли на корабль. Ветер был попутный, подняли паруса и живо затопились. Приезжают к Вавилонскому царству. Он сошел на берег, взял двоих с собой матросов. А Вавилонское царство все было съедено змеями. На берегу они нашли часовенку. Они ее разбили, и нашел он в ней корону, скипетр и рук державу и книжку при них. Матросы говорят: «Ну, теперь добыли, пойдемте на корабль!», а он: «Нет, — говорит, — надо в город сходить, а то нас будут спрашивать, а мы ничего не знаем». Змеи все пожирали, ничего кругом не осталось, а спали между обедней и заутреней в светло-христово воскресенье. В это время Борма и вышел на берег. Царь, вавилонский издал указ, чтобы на всем змеи были вырезаны и написаны: и на чашках, и на ложках, и на монетах. Бог его и наказал: все эти змеи ожили и поели все живое. Около города вместо стены, змея обвивалась. Ну вот Борма-ярыжка, чтобы перелезть стену и змея не задеть, слепил лестницу и перелез. Когда он шел городом, змеи, как мертвые, под ногами лежали. Иная взметнется, как наступят, и опять спит Он никого живого не нашел и пошел прямо во дворец. Приходит — все комнаты пустые, а в последней царской комнате сидит (сделанная) Царь-девка, наполовину змея, наполовину девка. Она над всем змеиным царством царствовала. Когда Борма-ярыжка вошел, она увидала и говорит: «А, Борма-ярыжка! Ты шел из Русского царства доставать корону, скипетр, рук державу и книжку, и они у тебя?» — «У меня». — «Достал?» — «Достал». — «Разорву, съем!» — «Ну, чего ты меня разорвешь? Много ли во мне мяса? Вот я тебе двоих в залог оставлю, да и остальных приведу: все одно вместе пропадать. Через час вернусь». Она отпустила его, да и говорит: «Ну ступай, да не обмани!» Не успел он ступить из ее комнаты, Царь-девка на матроса одной ногой ступила, другого разорвала при нем же. А Борма-ярыжка, как прибыл на корабль, так и закричал: «Рубите канаты! Поднимайте паруса!» Проходит час. Царь-девка видит — его нет. Посмотрела — ан чуть парус видно. «А, хитер-мудер Борма-ярыжка, да не уйдешь!» И закричала: «Эй, вы змеи мои, змеи лютые! Поднимайтесь, летите, трехглавые, шестиглавые, вот на этот корабль, утопите его!» А Борма сейчас велел три бочки пороху вынуть, разбить их и рассыпать порох по палубе. Змеи налетели, обцепили корабль и все снасти облепили. Царь-девка прыгает на крыльце, радуется: «А, попался!»
Он огонь в порох и кинул. Порох взорвало, и у змеев все крылья опалило; которых добили, которых пожгли. «А! — сказала Царь-девка, — хитер-мудер Борма-ярыжка!» Потом велел он матросам все бочки выкатить и разбить на палубе, а сам в лодку сел один и уехал. «Когда змеи налетят, вы порох и зажгите!»
Прилетел Змей Горыныч, что около города стеной лежал, и с ним много змеев. Двадцать семь бочек с порохом взорвало, змеев многих пожгло, а Змей Горыныч уцелел и начал корабль топить. Корабль и потонул. Царь-девка на крыльце заплясала. «Ну, Борма-ярыжка)! Потонул-таки!» — «Ну, чорт, пляши. Я-то здесь, да вот товарищей жаль». Поплакал Борма, да и стал думать: «Что делать мне? Водой ли плыть, сухим ли путем идти? Водой поплыву, хоть и скорей может (быть), да есть нечего будет. Нет, лучше сухопутьем. Тут хоть корешок найдешь, с голоду не умрешь». Вышел из лодки, пошел. Шел много ли, мало ли, приходит к великолепному дому, окружен дом каменной стеной, и ворота заперты. Начал стучаться — отзыву нет, никто не откликается. А любопытство его разбирает: кто тут живет? Разбойники, что ли? Сел на лавку и стал ждать. К вечеру идет великан одноглазый, с лесом ровен. — «А, Борма-ярыжка! Здравствуй!» — «Здравствуй». — «Ты у сестры моей был?» — «Был». — «Корону, скипетр, рук державу и книжку достал?» — «Достал». — «Змеев выжег?» — «Выжег». — «Сестру мою обманул?» — «Обманул». — «Ну, я тебя разорву, съем!» — «Ну чего есть-то: разве от меня сыт будешь? А вот давай по-братски сделаем: у тебя вот один глаз-то, а я тебе два сделаю. Ты теперь одно царство видишь, а тогда — два. Пойдем. Где у тебя казна и каменья драгоценные?» Нашел, посмотрел. «Для глаза, — говорит, — надо. Станок ладить давай, тебя положить». Сделал станок да связал великана снастями. «Ну-ка, рванись, а то ведь глаз-то испортить можно». Тот как рванулся, так все и перелетело. И второй раз то же. Скрутил Борма великана воловьими жилами и спрашивает: «Ну-ка, теперь не разорвешь?» — «Нет», говорит.
Он пошел взял олова, растопил, да и говорит великану: «Растопырь глаз-то, а то ошибешься — не такой сделаешь». Тот раскрыл глаз, а Борма и вылил туда горячего олова. Великан порвал воловьи жилы, все изорвал и поломал. «А, — говорит, — ты меня обманул! Ну да постой, найду!» Затворил ворота и камень к ним привалил. Некуда Борме деться. А у одноглазого, вроде товарища, козел громадный жил. Вот Борма-то и подвязался козлу под брюхо, а то не уйдешь, пожалуй, и давай его под бока щекотать. А козел-то привык с одноглазым играть, разбежится, разбежится, да и ткнет. А тот говорит: «Уйди, Васька, теперь не до тебя!» Надоел он одноглазому. Тот рассердился, схватил козла за рога, хотел об стену расшибить, да с Бормой вместе через стену и перекинул.
Борма не с пустыми руками ушел. Как только очутился на той стороне, отвязался от козла и крикнул: «А я здесь!» — «А, Борма-ярыжка! — закричал одноглазый, — хитер ты и мудер! Ну, на от меня на память золотой топорик! Все равно!» Борма-ярыжка думает: «Недаром он кидает». Подошел да мизинцем чуть дотронулся до топорика. Как дотронулся, топорик и закричал: «Хозяин! Здесь! Держу!» Борма-ярыжка схватил ножик и отрезал себе палец. Пока тот отваливал камень, Борма убежал. «Эх! — крикнул топорик, — не поспел! Вот тебе один палец!» Великан кинулся, весь его сгрыз; а Борма где за дерево спрячется, где камнем лукнет — ушел.
Долго ли шел, нет ли, недалеко до Русской земли осталось: только через речку перейти. Опять увидал великолепный дворец. «Дай погляжу». Дожидался до вечера, приходит девка. «А, Борма-ярыжка! Здравствуй! Ты в Вавилонском царстве был?» — «Был». — «У моей сестры был?» — «Был». — «Змеев выжег?» — «Выжег». «Ну, я тебя разорву, съем! Да еще я на тебя полюбуюсь и помучаю!»
Эта девка его каждый день смертью стращала и двадцать лет с ним прожила и прижила сына. Стало сыну двадцать лет. Вот раз она уходит в Вавилонское царство, к сестре, а Борму на цепи оставила и говорит сыну: «Я пойду, целый день не буду. Смотри, с цепи отца не отпускай, а то он хитер и мудер. Самого разорву, коли пустишь; а к вечеру и сама вернусь». Она ушла. Борма и подзывает сына: «Сними цепь-то, дай я похожу». Тот снял. Походили. «Чего мы, — говорит Борма, — так-то зря ходим? Пойдем на реку, уток постреля(е)м!» — «Нет, батюшка, ты меня обманешь». — «Нет, зачем? Ты ведь сын мне! Ведь тошно мне: я двадцать лет на цепи сидел!» Пошли уток стрелять на реку, а за эту реку нечисть не перелетала. Убил Борма утку и послал сына за уткой; сам плот сделал на реке и поплыл. «Батюшка! — закричал сын, — что ты дела(е)шь?» А девка уж на берег прибегла, кричит: «А, Борма-ярыжка! Хитер и мудер! На вот тебе твою-то половину, не надо мне!» Разорвала сына, да и кинула ему половину. Одна капля нечистой крови попала на плот, он и стал тонуть. Борма взял да ножом ее и вырезал. Плот опять поплыл и переехал в Русь святую. Девка побесилась, побесилась, а сделать нечего: на ту сторону не перекинешься. Борма посмеялся над ней и дальше пошел. Приходит в такое место, словно вычищенный сад. Местами выбито словно ямами, местами на кустах кровь. «Что бы это было? Дай узнаю». Взял Борма-ярыжка и взлез на дерево и спрятался в ветвях. Немного посидевши, видит: бежит лев и в ту же минуту прилетает змей, и начали они между собой биться; только до того бились, что оба ослабели и упали, а один другого не отпускают. Вот Борма-ярыжка и думает: «Кому помочь? От змеев я много терпел, заступлюсь за льва». Взял да и выстрелил в змея. Змей раненый ослабел, и лев его задушил. Задушил змея и смотрит, глазами ищет, кто это ему помог. А Борма боится слезть с дерева: как бы его лев-то не съел. Лев увидал Борму и говорит: «Слезь! Я тебя не съем. Тебе еще три года идти, а я тебя в три часа домчу, только ты мной не хвались, а то съем!» Борма слез и сел на льва. Тот его мигом довез до города и убежал. Борма пошел прямо во дворец и сказал о себе; а там уж и забыли о нем, потому что тридцать лет как его не было. Стали искать в архивах и нашли, что действительно тридцать лет назад был отправлен корабль за поиском короны, скипетра, рук державы и книжки при них. «Ну что, чем мне тебя наградить?» — спрашивает Борму Иван Васильевич. «Да что? Дозволь мне три года безданно, беспошлинно пить во всех кабаках!» И вот стал Борма пить попивать, пьяниц за ним нетолчены трубы. Напившись раз, он хвалиться стал: «Мне бы еще три года идти, да меня лев подвез в три часа, за то, что я змея убил». Как эти слова выговорил и спохватился, да уж поздно. Сейчас же побежал на царский двор и велел врыть в землю три пивных котла и укрепить их как можно крепче. Только что успели их укрепить и налить в один меду, в другой вина, а в третий самого крепкого спирту, как поднялась буря, и вслед за ней бежит лев и сейчас же к Борме. «А, ты мной похвалился! Так я тебя съем» — «Это не я». — «А кто же?» — «Хмель». — «А где он?» Он ему указал на котел с медом. Лев весь котел выпил и выворотил из земли. «Кто мной хвалился?» — «Хмель». — «А где он?» Он ему указал на котел с вином. Лев его весь выпил и выворотил. «Кто же мной хвалился?» — «Хмель». — «А где он?» Он ему показал на котел со спиртом. Лев выпил котел, выворотил и пьяный тут же растянулся.
Борма велел вбить около льва столб и сковать цепями. Когда лев встряхнулся, хвать — и встать нельзя. Борма подошел и говорит: «Вот видишь, что хмель-то делает? Не я тобой хвалился, а хмель. Я тебе теперь мог голову срубить, да не сделал этого». — «Ну пусти, Борма-ярыжка!» Тот велел его расковать; лев и убежал. После этого Борма недели три пьянствовал и спился в кабаке.
