Пророчество исполняется
На одиннадцатый день экспедиция увидела, наконец, то, что увидеть она так надеялась.
Солнце только что зашло. В прозрачной накаленной атмосфере дышать стало несколько свободнее, благодаря небольшим порывам ветра. Путешественники молча глядели, как умирал день в пустыне, но эта торжественная картина, к которой они уже пригляделись, оставляла их безучастными. У всех болели глаза и руки, растрескавшиеся до крови. Пророчество как будто сбывалось. Каждый думал, в сущности, об одном и том же: когда желанный отдых? Когда конец этого унылого страшного пути? Найдут ли они в конце его Кон-и-Гут? Не есть ли этот таинственный ускользающий Кон-и-Гут -- призрачное место, сказка воспаленного солнцем воображения людей Востока?
Один только фон Вегерт твердо знал, что он существует. Разве не сказал ему об этом Ли-Чан?
И вдруг из груди всех вырвался крик.
Вдали, на фоне золотого песка, в голубой оправе неба, высился граненый монолит, сверкавший всеми цветами спектра. Несмотря на то, что все были предуведомлены насчет явления, которого ждали прежде всего, как доказательства близости конца пути, -- оно всех поразило своей красотой и феерическим величием.
Неожиданность явления помогла еще более его эффекту. Большинство шло, опустив голову. Одни отвлекались от удручающих мыслей разглядыванием крошечных белорозовых ящериц, как молнии сверкавших под ногами, прежде чем зарыться в песок; другие, чтобы хоть несколько забыть физическую усталость, вглядывались в непрекращавшийся поток костей, бесшумно разлетавшийся под ударами верблюжьих копыт. Нередко человеческие черепа, то засыпаемые, то вновь открываемые ветром, скалили свои зубы в вечном молчании.
Страшная в своей однообразной монотонности дорога невольно фиксировала на себе все внимание.
-- "41-й день пути: бриллиант Пустыни смерти", -- отметил в своей записной книжке профессор Медведев.
И действительно, эта блистающая радугой многогранная скала, испускавшая по временам снопы разноцветных лучей, ничем, по видимости, не отличалась от гигантского бриллианта.
Зрелище было настолько ослепительно, что была забыта усталость и страдания. Купол горел ярким заревом. Чем быстрее подходили путешественники, тем зрелище становилось волшебнее.
Стали различаться словно вплавленные в алмазную массу золотые звезды с зеленоватым отливом. Неописуемое богатство красок пленительно завоевывало глаз, и не было сил оторваться от лицезрения этой несметной драгоценности пустыни.
У самого подножия скалы, высившейся прямо из песка, все еще нельзя было отделаться от иллюзии.
-- Кварц? -- спросил профессор Медведев фон Вегерта.
-- Да, кварц, покрытый натеками кристаллического алебастра. Последний, по-видимому, растекался под влиянием сильных колебаний температуры, и эти мириады паутинных трещин, преломляющих солнечные лучи, дают впечатление граней.
Чудесная скала единственно своей красотой несколько подняла силы путников, продолжавшие падать с каждым часом.
-- Алмазная гора указана на одиннадцатый день пути от места крови, не правда ли? -- спросил Мэк-Кормик.
-- Именно! Мы так записали, -- ответил фон Вегерт. -- В общем, все рассказы указывали это число, -- добавил он.
-- А "долина, усеянная драгоценностями, которую стерегут змеи", должна быть "вскоре после этого", т. е. после алмазной горы?
-- Вы хотите вернуться к нашему старому вопросу, как толковать эту фразу "вскоре после этого"?
-- Приходится. Посмотрите, что делается с людьми! Верблюды истощены вконец. Едва ли они продержатся еще сорок восемь часов. Что касается наших больных, то, я думаю, нам вскоре придется с ними расстаться...
Наступило тяжелое молчание.
-- Итак?
-- Несколько дней...
-- Несколько дней? Этого мы не выдержим! Через несколько часов люди начнут валиться, как мухи! Свежей всех были Боб и Гарриман, да еще Голоо, но посмотрите, что с ними сталось! Медведев совсем плох...
-- Ваш организм отличается, однако, большой сопротивляемостью, Мэк-Кормик!
-- Вы думаете -- привычка, милый Вегерт? О, нет! Я иду на нервах, что называется, -- только всего.
-- Как чистокровная лошадь скачет не овсом и водой, а сердцем?
-- Может быть, все-таки встретится колодец?
-- Не думаю. Все колодцы засыпаны. Не видно даже их следов. Если какой-нибудь и есть, то в стороне от пути. Вероятно даже, что он существует, раз те рокандцы с черной птицей и знаменем воспользовались этой дорогой.
Двенадцатый день... У всех напряжение достигло предела. Четверо заболевших охотников, привязанные к носилкам, устроенным между двумя верблюдами, которых ведет Гарриман, -- почти без сознания. Их пульс лихорадочен. Они просят от времени до времени слабеющими голосами все одного и того же -- воды, но воды нет: есть зеленоватая мутная жидкость, которая не утоляет жажды, а вызывает ее. Больных приходится поить этой жижей, от которой их тошнит.
Мэк-Кормик прикладывает к губам пластинку черного нефрита, ту самую, которую ему когда-то подарил на память о своем спасении мирза Низам. Охотник возит ее с собой всегда, когда приходится скитаться по пустыне. Он пользуется освежающей силой ее поверхностей, остающихся живительно холодными.
Боб тоскливо поглядывает на Голоо. Большое тело негра страдает от жажды еще больше других, но тропическая природа обоих все-таки несколько помогает им бороться хотя бы с солнцем. А оно жжет немилосердно. Теперь уже не выжидают захода его для начала движения, -- идут день и ночь, но зато привалы очень часты: их делают каждые полчаса.
Ученые то и дело вынимают свои путевые дневники, записывая время остановок.
Все молчат, но все понимают, что если завтра не найдут воды -- экспедиция погибла.
В четыре часа пополудни этого двенадцатого дня пути, -- фон Вегерт заметил время, -- в отдалении обрисовывалось какое-то возвышение. Трепетно ускорили шаг; даже верблюды, еле волочившие до того свои тонкие высокие согнутые ноги, стали двигаться как будто бодрее.
О, счастье! Издали маячила небольшая тоненькая пальма с бледно-зеленой верхушкой, бедно одетой листвой.
Значит, есть вода, если есть растительность.
Но чем восторженнее была радость, тем ощутительнее оказалось разочарование, когда глазам представилось входное отверстие в невысокую скалу, основанием уходившую в песок.
Боб и Гарриман первыми на четвереньках поползли в черноту зиявшего отверстия.
Но не успели остальные приблизиться к последнему, как они снова показались наружу, ногами вперед.
-- Там змеи! Масса змей! -- восклицал Боб с стучащими от страха зубами.
Гарриман едва пересиливал свое отвращение; это было видно по его лицу.
-- Если есть змеи, то есть и вода, -- хладнокровно заметил Мэк-Кормик. -- Весь вопрос в том, как их быстрее уничтожить.
Голоо предложил свои услуги влезть в пещеру и... поработать там, он сделал выразительный знак, -- при свете той единственной электрической рудничной лампы, с которой не расстался фон Вегерт, прикрепивший ее к своему поясу.
Однако отверстие было так узко, что нечего было рассчитывать пролезть через него такому гиганту.
Все остальные настолько были измучены и удручены, что не могли оказать существенного содействия.
Попытка фон Вегерта определить на основании впечатлений Боба и Гарримана, ядовиты ли змеи пещеры, -- к точному заключению не привела, хотя оба еще раз проползали внутрь жилья отвратительных пресмыкающихся с целью поймать хотя бы один экземпляр. Та маленькая змейка в фут длиной, которую вытащил Гарриман, была совершенно незнакомым всем им видом, хотя строение черепа, расположение глаз и вид неба говорили в общем за ее ядовитость.
Гарриман подошел к Мэк-Кормику.
-- Давайте разложим костер у отверстия и выкурим их оттуда, -- сказал он.
Мэк-Кормик с теплотой во взоре посмотрел в блестящие глаза, с вопросом на него устремленные, и подумал с горечью:
-- Это дитя улицы одарено исключительным умом; труднейшие представления перемалываются им в заключения, -- притом заключения всегда правильные, -- так быстро, словно он насыщен сорокалетним опытом жизни! Моему сыну должно было бы быть столько же лет...
Может быть, именно эта последняя мысль заставляла охотника присматриваться к Гарриману, может быть, его тянула к последнему непосредственность и талантливость натуры юноши, -- как бы то ни было, но нити симпатии быстро и прочно протянулись от одного к другому.
Так как топлива не было, срубили пальму, подмешав куски войлока из вьючных потников с целью вызвать больше дыма, и зажгли костер у входа, все время следя за тем, чтобы не показался огонь. Сырое дерево стало тлеть, распространяя удушливый запах гари. Тяга была плоха, но все же через некоторое время у отверстия стали показываться одно за другим извивающиеся тела змей. Они выползали кольцами, растекаясь цветистыми струйками по песку в разные стороны.
С часами в руках следил Мэк-Кормик за поединком между существами, которые славились на земле своей мудростью. Не потому ли, что и те и другие в течение миллионов лет ползали по земле с единственной целью взаимоистребления и истребления себе подобных?
Прошло около двух часов. Мэк-Кормик распорядился разобрать костер. Прождали еще с полчаса, и Гарриману с Бобом снова пришлось ползти на разведку.
-- Вероятно, дым отогнал их к задней стенке, -- высказал предположение кто-то из охотников.
Так оно и оказалось. Через несколько минут оба разведчика, одинаково черные от покрывавшей их копоти, донесли, что пройти глубоко внутрь невозможно из- за дыма, который слепит глаза. Свет лампы совершенно недостаточен.
Фон Вегерт огорченно воскликнул:
-- Вот когда пригодилась бы моя спелеологическая маска, которую мы бросили вместе с другим багажом!
-- Что делать! Придется ждать, -- со вздохом произнес Мэк-Кормик.
Многократные попытки, сделанные в течение трех часов, не приводили к результату. Однако, в конце концов, человек осилил природу и вступил в бой за обладание пещерой уже внутри ее.
Змеи частью погибли, частью отползли в глубь сравнительно большого сводчатого грота. Клубки, доходившие до четырех футов в диаметре, под действием дыма и изменения температуры шевелились, но не расплетались. Отдельные змеи, -- все экземпляры сравнительно небольшой длины, -- вытягивали свои спирали или волнообразно двигались то тут, то там...
Сырой воздух доказывал наличие влажности, но воды нигде не было.
Наконец, с большим трудом в боковой стенке, недалеко от входа, отыскали выбоину, на дне которой имелось незначительное количество воды, на вид пресноватой, что объяснялось цветом дна. Навес из глыбы камня над этой ложбинкой был покрыт белыми шапками солей.
Жадно прильнул к воде Боб, за ним Гарриман. Затем, зачерпнув ее в кружки, вынесли больным. Но только одному из последних удалось влить в горло несколько капель, -- да и этот больной уже не мог глотать. Трое были в агонии. Им смочили водой голову и грудь, и они скончались через некоторое время, не открыв своих глаз.
К вечеру умер четвертый охотник, и пали два верблюда, для которых не успели еще набрать воды, ибо ложбинка наполнялась ею чрезвычайно медленно.
В экспедиции оставалось из восемнадцати человек -- четырнадцать и из двадцати семи верблюдов -- семь.
Даже если бы это был конец пути, -- то и в этом случае опасность нарастала в грозных размерах: обратный путь становился невозможным, если Кон-и-Гут, при условии действительного своего существования, не обладал кормом и живой верблюжьей силой. Пробиться из него к югу, очевидно, не было возможности. Как далеко простиралась пустыня на восток и запад, -- не было известно. Получался заколдованный круг.
Раздумывая об этом, Мэк-Кормик принял решение провести всю ночь у пещеры, набрать родниковой воды, которая все время восполнялась каким-то странным образом в выбоине, и только утром тронуться в дорогу.
Так и сделали.
Только что начало рассветать, как караван двинулся, освеженный водой и подкрепленный отдыхом. Последние остатки продовольствия были поровну разделены между всеми. Туземное пророчество несомненно оказывалось весьма близким к действительности. То обстоятельство, что оно сбывалось от этапа пути к этапу, вселяло уверенность в близком окончании его.
На этот раз надежде, по-видимому, суждено было сбыться, ибо не успела колонна пройти от скалы с змеиной пещерой, где срубленная пальма с могильным холмом у подножия оставила трогательно-грустный след экспедиции, несколько километров по все поднимавшейся возвышенности, как в розовых лучах утреннего солнца заблистали далекие снеговые вершины, окаймленные спереди сероватой грядой невысоких гор.
-- Там должен лежать Кон-и-Гут! -- воскликнул фон Вегерт.
Мэк-Кормик внимательно рассматривал местность в бинокль.
Вдруг в глазах его мелькнул огонек, и он поднятой рукой дал знак перемены направления.
Вскоре перед глазами показался крохотный оазис, закрытый дотоле неровностями песков. Словно вкрапленный в тяжелую золотую оправу изумруд, лежал он на пути, как благословение судьбы измученным путешественникам.
-- Вода! Вода! -- раздались крики.
Животные, казалось, поняли, что приблизился конец их страданиям! Ноги их стали ступать тверже и ровнее, они заметно заспешили к зелени, в которой, несомненно, находился водопой.
Несмотря на то, что острые порывы жажды были утолены в прошлый вечер, и люди и верблюды кинулись тем не менее со всех ног туда, где должен был быть или ключ, или колодец.
И, действительно, вскоре разыскали последний. Честь открытия его принадлежала Бобу.
Он явился запыхавшийся и торжествующий, с большим белым листом пергамента, который он протянул Мэк-Кормику со словами:
-- Эта штука лежала в колодце. Тут что-то написано.
Пока Мэк-Кормик читал, в изумлении от непонятной находки, фарсидский текст, стали поить верблюдов, наполнять меха, уже достаточно прополосканные тряской во время движения, той водой, которую набрали в них в змеиной пещере.
Охотники, уже принявшие почти прежний бравый вид, с веселыми и довольными лицами наполняли свои желудки, не слушая профессора Медведева, который советовал пить с осторожностью, маленькими глотками, подавая сам этому пример.
Но вдруг он побледнел.
В тот же момент раздался крик:
-- Стой! Ни с места! Вода отравлена.
И Мэк-Кормик прочел перевод того текста, который был ему адресован, но который он, к несчастью, слишком поздно разобрал.
В ужасе и смятении, бросив верблюдов и свои вещи, сложенные было у колодца, стеснились все около своего начальника, вокруг которого стояли фон Вегерт, Голоо, Гарриман и Боб, заинтересованные неожиданным посланием и еще не успевшие добраться до воды.
Вот что было написано на куске картона:
Мэк-Кормик! Да отвратит Аллах грозное несчастье, которое висит над твоей головой! Не пей воды из сары-язского колодца.
Профессор Медведев, сохранивший самообладание, поднял ко рту свою флягу и взял на язык несколько капель с целью распознать запах, который он почувствовал сразу, хотя и не обратил на него внимания.
-- Вода имеет какой-то привкус, -- сказал он.
Но не успел он закончить этой фразы, как жалобный крик верблюдов подтвердил худшие предположения.
Через два часа все было кончено.
В живых от кон-и-гутской экспедиции остались лишь ее начальник, фон Вегерт, Голоо, Гарриман и Боб. Профессор корчился в судорогах. Была некоторая надежда его спасти, и им занялся фон Вегерт.
Мэк-Кормик первый опомнился от этого ужаса.
Гутчисон говорил о Сары-Язе. Значит, Кон-и-Гут близко. Но главное сейчас не это.
Дело в том, что вся вода была вылита из мехов, и последние были вновь наполнены водой из отравленного колодца. Таким образом, оставшаяся в живых часть экспедиции лишилась последнего запаса. В ее распоряжении не было ни одного глотка.
Первый раз в жизни Мэк-Кормик растерялся.
Охватив голову обеими руками, он отошел от группы живых к мертвым. Взгляд его, выражавший ужас, скользнул по телам людей и животных, разбросанно лежавших в разных местах в конвульсиях, положениях, на момент остановился на Медведеве и снова упал на пергамент. И вдруг он уловил смысл последних слов, которых он сначала не понял. Эти последние слова были подписью.
Подпись гласила:
Мирза Низам -- своему спасителю.
И сразу всплыло воспоминание...
-- Так это тот рокандец, которому я когда-то помог под снегами в горах... -- прошептали его губы, и его рука опустилась на пластинку черного нефрита.
-- Нужно спасать живых!
Эта мысль вернула ему уверенность. Он выпрямился, и снова лицо его стало бесстрастным. Только складка на лбу изобличала усиленную работу мысли, да подергивание углов рта показывало, что под обманчивым покровом тишины растет буря.
Раздался его металлический голос. Серые глаза блеснули холодом.
-- Голоо и фон Вегерт! Вы немедленно пойдете назад к змеиной пещере за водой. Наполните один мех и доставьте его сюда возможно скорее. Гарриман и Боб! Вы пойдете вперед с моим письмом к тому, кто написал мне это предупреждение, -- он ткнул ногой в валявшийся около пергамент, -- возвращайтесь обратно, без задержки, с ответом. Вот вам последняя банка консервов, которую я сохранил на крайний случай, ножи и огниво. Винтовки излишни. Я останусь здесь с профессором Медведевым, и как только будет доставлена вода, двинусь по вашим следам. Я попробую всех вас спасти, но если придется умирать, то я обещаю вам, что умирать мы будем вместе. Ступайте!
Так Мэк-Кормик еще никогда не говорил.
Тон его короткой речи не допускал ни вопросов, ни возражений. Все поняли, что начальник экспедиции требовал безоговорочного и беспрекословного повиновения.
С тяжелым сердцем Голоо взвалил на плечи мех и взял под руку старика-ученого, взглядом прощавшегося с Гарриманом и Бобом.
-- Пойдемте, господин профессор, -- просто сказал он, в то время его черные глаза, устремленные вдаль, прощались с обликом далекой белокурой красавицы.
Гарриман и Боб продолжали стоять около Мэк-Корми-ка в ожидании его письма.
Тот быстро его набросал на оборотной стороне пергамента.
-- Никак не дольше двух дней пути, по моим расчетам, идя все прямо, по солнцу, вы натолкнетесь на людей. Безбоязненно подходите к ним, Джонни, и вы, Боб, вручите это письмо и этот черный камень человеку, которого зовут мирзой Низамом.
С этими словами Мэк-Кормик передал Гарриману пластинку черного нефрита.
-- Это все? -- спросил Гарриман.
-- Все. Можете идти. Впрочем... -- он замолчал, и по лицу его скользнула тень, -- впрочем, подойдите оба ко мне.
И он быстрым движением привлек обоих мальчиков и прижал их к себе, -- но Гарримана чуть крепче и нежней. Они не видели, как заблестели его глаза.
Оставшись один, Мэк-Кормик подошел к Медведеву. Тот стонал, лежа с открытыми глазами.
-- Вы страдаете, друг мой, а я бессилен помочь вам! Пусть подкрепит вас ваше мужество.
Профессор ответил благодарным взглядом.
-- Постарайтесь уснуть. Мне предстоит еще много работы. Я к вам вернусь по окончании ее.
Медведев кивнул головой и улыбнулся.
Едва слышным шепотом он сказал наклонившемуся к нему охотнику:
-- Со мной кончено. Обо мне не беспокойтесь. Но где же долина с драгоценными камнями?
-- Ее-то мне и нужно найти, -- ответил Мэк-Кормик, -- но прежде я должен предать земле тела безвременно погибших друзей наших.
И уверенным шагом бледный человек с строгим худым лицом пошел к колодцу.
Наступила ночь, когда Мэк-Кормик кончил погребение.
Небесный мертвец -- луна -- насмешливо смотрела на человека, который, пренебрегая опасностями, шел к своей цели, жертвуя всем для достижения ее.
Усталый, почти в изнеможении, опустился Мэк-Кормик на песок, но тем не менее, находясь даже наедине с самим собой, он сохранял, по крайней мере внешне, полное спокойствие. На момент он прижал к лицу израненные в кровь руки, которыми он выкопал общую могилу, но сейчас же подавил в себе стон, просившийся наружу из груди, переполненной разнородными чувствами.
Усилием воли он заставил себя подняться на ноги и подойти к Медведеву.
-- Спит? Или...
Поднятая рука профессора безжизненно упала...
Тяжелый вздох вырвался у Мэк-Кормика.
Он приник к сердцу последнего живого человека, который разделял с ним одиночество в Пустыне смерти, и принял его последний взгляд.
Полузасыпанная могила, казалось, ждала новой жертвы. Зыбкий, шуршащий песок быстро покрыл новое тело.
С минуту Мэк-Кормик простоял около холма, опустив голову и скрестив руки. Затем он обвел глазами, в которых стало светиться что-то отличное от страдания, раскинутый вокруг оазис и быстро направился к выходу из него. У последней пальмы он оперся о нее и стал смотреть вдаль. И перед его глазами поплыла его жизнь с тех дней, как он себя помнил. Вереницей тянулись воспоминания, пока блестящие светлые точки не застлали глаза.
-- Что это? Слезы?
Он проводит рукой по глазам. Нет, он не плачет. Наоборот, он совершенно спокоен, пожалуй, даже слишком спокоен. Он даже умиротворен этим одиночеством в пустыне, которое больше не внушает ему неприязненного чувства. Его существо постепенно как бы сливается с вечностью мироздания.
Но что же это происходит с ним все-таки?
Что это за фантастическая картина развертывается перед его глазами? Что это за сказочная красота, которую он несомненно видит? Да, видит. Ведь не ослеп же он, действительно! Небольшая полянка между пальмами, покрытая кое-где пробивающимися тонкими и длинными стеблями трав, вся усыпана разноцветными блестками. Их радужные лучи волшебно переливаются и переплетаются.
Вскоре глаз стал различать некоторый порядок в этом скоплении драгоценностей.
Небольшие холмики, в четверть метра, в шахматном порядке покрывали поляну приблизительно в пять шагов длиной. На поверхности этих еле заметных при лунном сиянии холмиков лежали целые ряды драгоценных камней. Совокупное сверкание их давало иллюзию того, что каждое из возвышений окружено каким-то матово-опаловым колыхающимся сиянием.
Очарованный, смотрел Мэк-Кормик на дивное зрелище и не мог оторвать от него глаз.
Казалось, первозданная природа разбросала здесь в примитивном узоре все принадлежащие ей сокровища.
-- Конечно! Конечно, это не что иное, как чистая нагая природа! Об этом явлении писал еще его друг, известный путешественник, м-р Изгои. Гнезда термитов! Искусные сооружения, созданные работой нескольких поколений... Ко времени, когда они заканчивают свое воздушное существование и их крылышки становятся для них обременительными, термиты зарываются на поверхности своих конусообразных гнезд, устроенных из выеденных внутри сучьев. Их крылышки обламываются и остаются в стоячем положении, скрепленные твердым глинистым слоем холмика. Все они одинакового вида, одинакового размера и в одном положении правильно покрывают ровные очертания конусов. Легкий ночной ветер колышет эти крылышки, и они-то и производят впечатление сверкающих драгоценных камней.
Разве не потому зреющие апельсины превратились в золотые яблоки в сказочных садах Шехерезады?
Тихо повернулся Мэк-Кормик к волшебному зрелищу и вспомнил пророчество туземцев.
-- Все исполняется! -- громко сказал он пустыне.
Но и теперь еще, пока я жив и стою на этом месте, здесь, в Сары-Язе, на песках, под которыми погребена древняя Фара, не твоя, но моя воля властвует здесь!
И он протянул руку вперед, туда, где должен был лежать Кон-и-Гут.