ЗАПИСКИ Г. С. БАТЕНКОВА.

I.

Чѣмъ мы занимаемся въ жизни? Собираемъ данныя, пріобрѣтаемъ, разлагаемъ, сводимъ, повѣряемъ, сравниваемъ, переработываемъ, испытываемъ и, такъ сказать, дистиллируемъ умомъ эти данныя. Позвольте мнѣ поговорить съ вами о себѣ. Изъ всѣхъ данныхъ самое главное я. Оно не пріобрѣтается, а дается Богомъ, при созданіи человѣка; какъ чувство бытія, растетъ, растетъ и достигаетъ до самосознанія. Худо или лучше, однакоже это я -- единственное наше орудіе для собранія данныхъ и обращенія съ ними. Не правда ли, что всякій изъ насъ имѣетъ право говорить о себѣ? Но печатно надобно говорить изящно, умно, современно, занимательно. Вотъ и запятая. Она останавливала меня до 68 лѣтъ жизни, останавливаетъ и теперь. Но далѣе я уже не пойду, и ждать болѣе нечего: надобно осмѣлиться и но крайней мѣрѣ выработать себѣ рѣшительную увѣренность въ неспособности и потомъ спокойно, молча, добираться до могилы.

Лгать я не намѣренъ до послѣдней іоты; но конечно не доскажу многаго, и пусть по мнѣнію Руссо это также ложь. А я, хотя и родился въ XVIII вѣкѣ, но тогда не учился еще философіи, да и никогда кажется, какъ и всему другому; но крайней мѣрѣ учился плохо, очень плохо, не смотря на то, что весьма охотно.

Первое данное подучилъ я, достигая двухъ лѣтъ по рожденіи. На крыльцѣ нашего домика держала меня на рукахъ моя любимая нянька Наталья; я сосалъ рожокъ. Въ это время пріѣхалъ къ намъ изъ Петербурга дядя Осипъ въ обратномъ пути на Алеутскіе острова, откуда ѣздилъ съ отчетомъ и за милостями Императрицы по подвигамъ Шелехова. Онъ, подойдя ко мнѣ, сказалъ, вѣроятно грозно: "стыдно сосать доселѣ". Эти слова такъ сильно на меня подѣйствовали, что я бросилъ рожокъ за окно и пришедъ въ сознаніе: увидѣлъ, что я на крыльцѣ, оглядѣвъ наружность строенія, подлинно увидѣлъ свѣтъ Божій, и это впечатлѣніе сохранилось во всей его живости доселѣ. Сказывали, что послѣ я скучалъ, но никакъ уже не хотѣлъ обратиться къ прежнему способу пищи: стыдился, также вѣрно, какъ Адамъ своей наготы.

Далѣе ничего не сохранилось въ памяти отъ перваго младенчества кромѣ двухъ случаевъ: бытности у насъ архіерея и съѣденнаго мерзлаго яблока, привезеннаго дядею; мнѣ было оно сущей амврозіей: слаще, пріятнѣе не ѣдалъ я ничего во всю мою жизнь. Впрочемъ и была эта первая пища послѣ молока. А почему помню преосвященнаго, отчета дать не могу. Потому вѣрно, что его всѣ любили; должно быть, онъ приласкалъ меня; а можетъ быть многократно безъ вниманія слыхалъ я его имя, а тогда узналъ, о чемъ говорили. Надобно сказать, что я уже говорилъ въ это время, а что и какъ, Господь знаетъ. Признаю, что даръ слова есть непостижимая глубина, и онъ начинаетъ дѣйствовать прежде чувственнаго сознанія. Ходить я началъ ранѣе года, и это какъ? Не подъемлетъ ли насъ творческая сила и руководить? Не учимся, не подражаемъ разумно, не понимаемъ употребленія органовъ. "Такъ подобаетъ быть": вотъ все, что сказать можемъ. Сему "подобаетъ быть" повинуется вся жизнь, повинуется все живое, самыя растенія, явленія природы; и оно такъ просто, что мы менѣе всего это замѣчаемъ. Солнце также дѣйствуетъ на природу, но должно же быть еще другое незримое солнце, которое освѣщаетъ внутри, непрестанно, повсемѣстно, животворно. Язычники сливали оба свѣтила воедино; но мы не можемъ не различать ихъ: ибо одно не живо, не разумно; нѣчто другое мыслимо причиною бытія, причиною распорядка, красоты и точности устройства, разумно, тонко, послѣдовательно обдуманныхъ, или вдругъ излитыхъ и изливаемыхъ. Такъ подобало быть. Остановимся пока на этомъ. Тутъ заключается понятіе о вѣчной необходимости бытія.

Алчность къ собранію данныхъ развилась во мни постепенно. Я помнилъ уже все что могъ видѣть изъ оконъ жилья: церкви, длинный рядъ прибрежныхъ строеній, загнутый въ концѣ къ лугу. Весь кругъ знанія ограничивался дальнею горою, на которой, какъ въ волшебномъ фонарѣ, мелькали по временамъ маленькіе человѣчки и веселили меня. Вскорѣ пробудилось любопытство. Мнѣ хотѣлось знать что скрывается за каждымъ видимымъ предметомъ, а этотъ вопросъ не помню какъ себѣ задалъ. Меня не выпускали изъ горницы, и никакой широты и не видалъ; можно сказать, вовсе не зналъ пространства; потому что, родясь двадцатымъ дитятей у шестидесятилѣтняго отца и почти мертвымъ, быль я крайне слабъ. Я, близорукій, но не приписываю однако того своей заперти: это природное свойство глаза, чему служитъ доказательствомъ доброе зрѣніе въ темнотѣ, употребленіе въ молодости вогнутыхъ очковъ и неимѣніе нужды въ нихъ въ нынѣшней старости. Пишу и читаю днемъ и ночью, разсматриваю мелкія вещи простыми глазами.

Слыхалъ я много разъ названіе городскаго головы. Желательно мнѣ было увидѣть, какъ ходитъ голова, воображаемая мною огромною, безъ рукъ, безъ ногъ. И вотъ слышу: голова идетъ. Просился къ окну и думалъ, что меня обманули. Какая это голова!.. Гдѣ она? Просто идетъ Петръ Анисимовичъ. Не могъ я никакъ понять, почему называютъ его головою; и, слыша въ другихъ случаяхъ, что говорятъ такъ не шутя, сталъ сердиться на себя, что ничего въ этомъ не разумѣю.

Употребленіе искусственныхъ терминовъ не дается младенцу; ему нужна истинна наглядная, простая. Не берусь прочитать очевидно знаменательныя черты на нашихъ ладоняхъ. Древніе на этомъ построили цѣлую науку хиромантіи; но ихъ воззрѣніе такъ затемнено суевѣріемъ и вымысломъ, что намъ ничего кажется тутъ не разобрать, даже и при помощи системы френологовъ и Лафатера. Но вотъ примѣтное сходство съ этимъ и въ мысли нашей: на ней также напечатлѣваются черты, служащія намъ для душевныхъ отправленій. Онѣ рѣзки и неподвижны, остаются все одинаковыми съ перваго слуху на всю жизнь; чрезъ нихъ и мысль получаетъ образъ. Такъ сохраняются въ памяти названія, имена, особливо отвлеченія; ихъ мы соображаемъ, зиждемъ сліяніемъ съ новыми. Чувствовалъ я въ себѣ такія черты, и мнѣ впослѣдствіи предстояла большая, серіозная работа отъ желанія узнать что таится за этими чертами; какъ отъ нихъ высвободиться, чтобы постигнуть новое, сойдти сколько возможно съ рутины. Цѣлые годы провелъ я, стараясь совмѣстить въ себѣ два первыя начертанія: годъ и горизонтъ, нѣчто сходное съ математическими кругами, но объ этомъ послѣ. Замѣчу только, что въ мысли совершается дѣйствіе, истинное движеніе, сознательно, съ участіемъ воли. Такое устройство самаго себя древнія таинства называли царственнымъ искусствомъ, символируя возрастъ человѣка сперва дикимъ, нестройнымъ, а потомъ кубическимъ камнемъ и, наконецъ, чертежною доскою.

Когда взяли меня гулять по улицамъ города, чувство пространства такъ на, меня подѣйствовало, что я испугался: прижался къ отцу и не смѣлъ внимательно смотрѣть на предметы, вновь мнѣ во множествѣ представшіе, едва не заплакалъ, ходилъ почти не помня себя и, когда возвратился домой, радъ былъ, какъ избавившійся отъ великой бѣды, какъ погибавшій и спасшійся. Не понималъ, что видѣлъ тѣ самые предметы, которые были передо мною какъ бы на одномъ планѣ въ обзорѣ изъ окна. Долгое время проживя, попрежнему достигъ мысли, что эта видѣнная мною громада именно то самое, что хотѣлъ я узнать за предметами моего обзора, и съ того времени я пожелалъ, чтобы снова показали мнѣ видѣнное и не такъ вдругъ, но дали бы разсмотрѣть и разсказали. Отецъ едва догадался, чего я хочу и въ нѣсколько прогулокъ ознакомилъ съ вещами. Не имѣю полнаго сознанія, что я чувствовалъ, когда привели меня въ первый разъ въ приходскую церковь, но не умѣлъ узнать ее, смотря изъ оконъ. Впослѣдствіи проявилось желаніе побывать въ другихъ церквахъ; оно удовлетворено было отчасти, но много стало по времени накопляться охоты видѣть, и въ первый разъ возродилась надежда. Наконецъ, дошли мы до дальняго пункта, до горы, которая окаймлена была большими каменными зданіями. Подъемъ на гору сдѣланъ былъ въ ущеліи, одѣтомъ каменными стѣнами; проходя его, я оглядывался на ту часть города, которая съ каждымъ шагомъ понижалась и разстилалась на равнинѣ. Зрѣлище было такъ великолѣпно для меня и разительно, что, казалось, я выхожу изъ самаго себя, росту и становлюсь все большимъ и большимъ. Но каково было мое удивленіе, когда мы поднялись, и тамъ предстала обширная площадь, опять домы, опять церкви! Я воображалъ гору тонкимъ гребнемъ и думалъ, что на ней большимъ людямъ стоять негдѣ, а могли семенить только маленькіе человѣчки, почти такіе же, какъ куклы дѣвочекъ. Въ полномъ забвеніи себя я пришедъ въ такой восторгъ, именно отъ новаго сознанія, что не помнилъ уже, гдѣ я. Даль казалась мнѣ безмѣрною, необъятною, само небо новымъ, чашею покрывающею безконечность. Такое впечатлѣніе осталось во мнѣ на всю жизнь, легла неизгладимая черта въ мысли, и слово "небо" получило во мнѣ образъ.

Долго, долго разсматривалъ я въ себѣ воспріятое чувство; зря и закрывая глаза, не могъ имъ налюбоваться, и началось оттолѣ первое развитіе ума: потому что сталъ разбирать, соотносить и ставить на мѣсто всѣ подробности. Родной городъ сдѣлался типомъ всѣхъ городовъ, гора типомъ горъ, и что ни слышалъ о другихъ городахъ и горахъ, подводилъ подъ одну свою мѣру и, странное дѣло, это и на возрастѣ осталось, какъ бы опредѣленнымъ вмѣстилищемъ впечатлѣній.

II.

Старая жизнь!.... Я помню ее еще во всей ея цѣлости. Простота, безденежье, дешевизна, трудъ; могучая, характерная жизнь. Тысяча рублей составляла тогда капиталъ и ставила обладателя на высокій пьедесталъ. Маленькій военный чинъ, незначительная гражданская должность вводили въ сословіе господъ и дѣлали авторитетами и аристократіей. Священники, большею частью долговѣчные, неподвижные въ своихъ приходахъ, были своими во всѣхъ семействахъ; они вѣнчали отцевъ, а иногда и дѣдовъ, крестили всю семью и потому были необходимыми гостями во всѣхъ ея праздникахъ, первыми совѣтниками въ добрѣ и въ злополучіи, водились со всѣми прихожанами и охотно хлопотали о бѣдныхъ, раззорившихся и сиротахъ. Преосвященные, превосходительные составляли чуть не олимпъ, отражали честь на всѣхъ, кто къ нимъ приближался; имъ вѣрили, ихъ уважали, боялись, и это гармонически сливалось съ самолюбіемъ каждаго.

Много было добраго въ старой жизни. Но она совершила свой циклъ и несносна сдѣлалась, когда стала разлагаться. Это разложеніе будетъ продолжаться еще не одно поколѣніе, и не скоро снимется старый покровъ, похоронится громадное мертвое, изсохшее тѣло; развѣ вступитъ земля въ первый день творенія и въ сопряженіи конца съ началомъ обновится творческимъ актомъ. Что представляетъ мнѣ сравненіе той жизни съ новою? Одна была тверда, покойна; другая дѣятельна, безпрестанно стремится въ даль, безконечность; одна была ясна, другая свѣтлѣе. Власть въ первой не встрѣчала никакой опозиціи, но она давила на почву мягкую и не разстроивала привычекъ и обычаевъ, не простирала опеки на жизнь и трудъ. Тогда были города, и въ нихъ семьи; теперь государство, въ которомъ личность дышетъ какъ въ обширной средѣ, почти отрекаясь отъ себя самой. Въ старой жизни собственность была тверда на-слово, какъ и всякія взаимныя условія. Теперь право собственности не полное; домъ и все что можно видѣть снаружи во многомъ принадлежитъ не хозяину, и онъ не свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ: служитъ силѣ организующей нерѣдко мнимо, въ страхѣ написаннаго. Тогда было нужно на все позволеніе главы семейства, теперь начальства. Но мы лучше все это увидимъ, ежели удастся мнѣ разсказать, какъ и что на дѣлѣ было.

У меня много было бабушекъ; всѣ онѣ, добрыя, кормили пряниками и подчивали другими сластями. Одна только изъ нихъ была гордая, строгая, сущая аристократка. Это мать первой жены отца и родная бабка моему старшему брату. Прогнѣвавшись на вторую женитьбу, она запретила внуку называть мачиху матерью и дѣтей ея братомъ и сестрою. Повиновеніе было безусловное, и хотя братъ былъ уже поручикомъ, не смѣлъ ослушаться, пока, она была жива. Никогда у насъ не бывала, и только тайно посѣщала насъ ея другая добрая сестра, Мы одни съ отцемъ являлись къ ней. Я получилъ, не знаю уже какой заслугой, обильную дачу коврижекъ и право называть ее бабушкой, но не всегда просто, а болѣе съ эпитетомъ "бабушка Николаева". Подъ конецъ и съ брата Николая снялось запрещеніе, хотя робко, не совсѣмъ рѣшительно, но называть меня этимъ дорогимъ именемъ.

Отъ другой бабушки я впалъ было въ великую бѣду. Мы жили на разныхъ половинахъ въ одномъ домѣ, и хотя шестидесятилѣтній отецъ не смѣлъ безъ благословенія дѣдушки ни вставить, ни выставить у себя зимнихъ рамъ изъ оконъ, однако преступленіе мое возбудило въ немъ неукротимый протестъ. Вотъ что случилось. Кто-то разбилъ въ окнѣ стекло; хотя я былъ крайне смиренъ, но подозрѣніе пало на меня, и когда я отрицался, заплакалъ и побожился, отецъ сильно осердился, укорялъ меня во лжи, въ нечестіи и угрожалъ наказаніемъ. Чувствуя себя правымъ, я вздумалъ перенести дѣло на апеляцію къ бабушкѣ и укрылся у нея. Она повела дѣло не слѣдственнымъ, а сентиментальнымъ порядкомъ и во что бы ни стало рѣшилась не выдавать меня. Выла. она и сама женщина, крутая, но вѣчно не могла же укрывать меня. Отецъ держалъ въ осадѣ, а дѣдушки, верховнаго судіи, въ домѣ не было; былъ я наконецъ исторгнутъ. Дѣло о стеклѣ замялось, а можетъ быть и объяснилось по другимъ даннымъ; но ябеда оставалась для старика нестерпимою. Розга была уже на лице; не знаю, какъ и сохранилъ меня Богъ отъ нея. Ограничилось дѣло рѣзкимъ словеснымъ наставленіемъ, повторявшимся и впослѣдствіи, чуть былъ случай. Много разъ приходилось ласкаться къ отцу, цаловать его и умолять чтобъ забылъ. Однако надобно поблагодарить его, что онъ выбилъ изъ меня всю охоту къ жалобамъ и ябедамъ; но за то осталась склонность поворчать про себя, даже и до сего дня.

Другой дѣдушка, потерявшій зрѣніе, былъ мастеръ по вечерамъ разсказывать сказки и завелъ безконечную въ родѣ Шехеразады о волшебникѣ и богатырѣ Карачѣ, которую всѣ слушатели чрезмѣрно одобряли. Крѣпко внималъ и я, когда начнется; но сонъ одолѣвалъ, и ничего не удавалось сохранить въ памяти. Горько плакаль я объ этомъ съ наступленіемъ утра. Къ чести моей надобно сказать, что я удержалъ въ мысли, какъ можетъ быть сказка длинною, занимательной, со многими отступленіями-, давая въ мысли мѣсто эпизоду. Значитъ, природа наградила меня тѣмъ что называется общимъ взглядомъ, на которомъ едвали и не почила моя энциклопедія. Дослушивалъ однако, не смотря на дремоту все до конца о волкѣ и козѣ, съ великимъ участіемъ къ ягнятамъ, когда обманывалъ ихъ звѣрь, напѣвая толстымъ голосомъ: "дѣтушки, дѣтушки, отворите окошечко; я коза пришла, молока принесла"; какъ ходилъ онъ въ кузницу точить языкъ и успѣлъ, наконецъ, поддѣлать голосъ. Не наскучивали мнѣ повторенія однаго и того-же; хотя были и другія многія коротенькія сказанія, но имъ менѣе сочувствовалъ. Только и ставилъ въ рядъ пѣтуха, который подавился на тутовыхъ горахъ бобовымъ зерномъ и для помоги которому прибѣгала курочка сперва къ морю, чтобъ достать воды, но оно потребовало листа отъ липы для укрощенія волнъ, а липа вѣтру, чтобъ сронить листъ, вѣтеръ тучи и такъ далѣе; такъ, что странствованіе курочки продолжалось до помощи человѣческой, и до дѣвицы красной, все рѣшавшей однимъ поцѣлуемъ. Разумѣется безъ Кощея безсмертнаго и Яги-бабы также не обошлось.

III.

Юношескія произведенія обыкновенно называютъ незрѣлыми плодами; но мнѣ кажется, что это названіе точнѣе принадлежитъ озимовымъ, старческимъ. Они ростутъ туго, лишенные тропической теплоты и подъѣдаемые замерзлою росою. Кажется, съ каждымъ днемъ болѣе портятся, нежели зрѣютъ. Кряхтишь, торопишься, лѣнишься, улыбаешься, ясно разумѣешь, путаешься. морщишься, ворчишь, -- а все выходитъ или незрѣлое или перезрѣлое. Бѣда да и только! Было время, когда я утопалъ въ бюрократическомъ законодательствѣ: работа кипѣла подъ руками; мысль образовывалась, быстро дѣлилась, различалась, тянулась послѣдовательно. Отдѣлы, главы, параграфы такъ и толкали другъ друга, стройно ложились въ рядъ, какъ будто въ геометрической лекціи. Пишешь, бывало, какъ стенографъ, а весь въ жару. Произведеніе выходитъ стройнымъ, и старикамъ казалось не остается на это возражать.

Съ первыхъ же опытовъ открылось однако, что это старики не безъ причины удерживаются отъ восторга. Ну что, сказалъ мнѣ мой умный руководитель (уже не родной отецъ), каково идетъ вторая часть твоей работы?-- Какая вторая часть?-- О! ты думалъ, что все уже кончено; но ты представилъ только скелетъ, зданіе никѣмъ необитаемое. Потрудись же навести на скелетъ твой плоть и кровь; введи жильцевъ въ зданіе, и помни двѣ вещи, что жильцы эти каждый день будутъ праздновать со всѣмъ народомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и сами будутъ жить какъ имъ пристойно и желательно. Словомъ, потребно дать еще наказъ, въ опредѣленіе правды, истины, духа.

Простите, что я уже забрался впередъ и говорю не о дѣтствѣ. Но строгой послѣдовательности и хронологическаго порядка сохранить не умѣю. Стану продолжать,

Узналъ я, что дѣло уже не о томъ, чтобъ выстроить должностнымъ лицамъ особыя, прекрасныя, хота и идеальныя помѣщенія, дать жалованье, придумать особый мундиръ и живо вообразить каждаго изъ нихъ въ своей роли и всѣхъ вмѣстѣ на разныхъ степеняхъ въ непрестанномъ соприкосновеніи съ народною, городскою и вообще частною жизнію.

Принялся я и за это. Еслибъ моя первая работа не была потеряна, она могла-бы имѣть цѣну любопытной статьи. Вышла у меня психическая программа: съ одной стороны недостижимый идеалъ, совершенное добро, и не могъ я придумать другаго начала для наказа. Въ противуположность тому анализировалъ я зло и параллельно моему наказу протянулъ строжайшій уголовный уставъ.

Удивился я, когда старикъ мой назвалъ всю мою работу непрактичною, мелодраматическою и замѣтилъ мнѣ, что я вовсе не занялся данными и вполнѣ пренебрегъ цыфры и указанія полной науки, не выключая и части нравоописательныя. Онъ отмѣтилъ красными чернилами нѣсколько мѣстъ, сказалъ, что кто годно какъ указаніе, что намъ извѣстно должное направленіе, и мы знаемъ уклоненія въ ихъ сущности, какимъ человѣкъ легко слѣдуетъ въ дѣлахъ.

Послѣ этой цензуры я увидалъ предъ собою какъ бы развернувшуюся бездну; мнѣ стало стыдно, совѣстно, страшно. Гдѣ взять энергію на исполненіе; ка.къ вдохнуть ее въ письмо? Почувствовалъ я, что ко мнѣ снова возвратилось младенчество. Какъ, когда я созрѣю? Прожить могу еще въ силахъ лѣтъ 30, среди суетъ, заботъ и треволненій, а тамъ и старость съ возрастающею немощью. Безнадежное состояніе, а нельзя нашу краткую жизнь наставлять даже и посредствомъ поколѣній какъ цѣпь, новыми звеньями въ непрерывное продолженіе. Тогда обнялъ я только цѣлость своего младенчества. Къ нему и обращаюсь своимъ разсказомъ.

IV.

Отецъ мой былъ святой человѣкъ, въ крайней простотѣ сердца, искренно, безусловно привязанный къ церкви; добрѣе его сердцемъ я не встрѣчалъ никого въ жизни. Набожность со всѣхъ сторонъ меня обымала, и младенчество почти удвоялось. Сперва занимали видимые предметы. Въ церкви всего болѣе обращалъ я вниманія на одежды священниковъ и желалъ взглянуть на всѣ иконостасы въ городѣ. О какъ сильно хотѣлось увѣдать 1000 пудовой колоколъ, а которомъ говорили, что онъ привезенъ, образъ Спаса непомѣрной величины, Николу рѣзнаго. Я безпрестанно глядѣлъ изъ окна на соборную колокольню, которую засталъ уже сооруженною, но всю покрытую лѣсами; не понимая значенія, я почиталъ ихъ необходимымъ украшеніемъ всякой соборной колокольни, и разсматривалъ непрестанно изъ дали смутно, но старательно.

Насталъ желанный день: меня повели слушать первый звонъ огромнаго колокола. Глазамъ моимъ онъ показался рѣшительно необъятнымъ, когда подошелъ я къ нему близко, и висѣлъ онъ на особой, сложной, деревянной постройкѣ. Тогда-же разглядѣлъ я и лѣса колокольни; сердился, что они не такъ прекрасны вблизи и услышалъ, что стоятъ на время, служа работникамъ. Это чувство имѣло однако полное удовлетвореніе, когда нѣсколько недѣль изъ дому любовался я постепеннымъ проявленіемъ зданія: сперва позолоченнымъ крестомъ съ шаромъ, потомъ бѣленькою шейкою, зеленою крышею, а послѣ ежедневно болѣе открывавшимися оштукатуренными частями, какъ бы обнажаемыми отъ одежды лѣсами, какъ нѣчто живое готовящееся на праздникъ. Мнѣ казалось болѣе эстетичнымъ и таинственнымъ, если это остановится на треть высоты, не доходя до земли; и когда открылась вся колокольня до основанія, не былъ я доволенъ. Такъ зародился во мнѣ вкусъ готическаго рококо для нижнихъ частей, и Греческой изящности для верхнихъ частей строенія. Думаю, что оно такъ и есть для дали, для высокаго и на высотѣ зданія, и для обозрѣнія въ самой близи деталей. Мнѣ не довелось что-либо выработать изъ этого впечатлѣнія; но я съ нимъ не могъ разстаться и сохранилъ въ себѣ эту отличительную черту архитектуры ото всѣхъ прочихъ искусствъ, примѣнимую развѣ въ музыкѣ. Везъ этой черты долго мнѣ казались самыя изящныя зданія голоногими, а полныя готическія вычурными и изысканными.

Когда ударили въ колоколъ, онъ совершенно оглушилъ меня и подѣйствовавъ на нѣжность органа, навсегда разстроилъ мой слухъ. Бѣда тѣмъ не кончилась. Когда подвели меня къ Спасу, онъ показался мнѣ такъ страшнымъ, что я лишился чувствъ отъ испуга, и изъ церкви вынесли меня на рукахъ. Это сдѣлало меня черезъ мѣру робкимъ и пугливымъ. Разумѣется, Николу я не смѣлъ и не желалъ видѣть дотолѣ, пока это сдѣлалось потребностью для успокоенія воображенія; ибо сталъ сильно бояться и церкви, гдѣ онъ стоялъ, особенно внимая разсказамъ, что истуканъ выходилъ для отстраненія отъ нея огня во время большаго пожара. Жители имѣли къ нему особую вѣру и привязанность, за молебны платили дороже, частью и потому, что стоялъ въ холодной церкви. Только въ недавнее время архіерей нашелъ возможность снять высокаго Николу, можетъ быть и тайно, съ занимаемаго имъ мѣста.

Можно сказать, что колоколъ и изображеніе повредили моему воспитанію, и трудно найдти младенца, которому бы страхъ болѣе попрепятствовалъ въ тѣлесномъ развитіи и первоначальномъ обученіи.

Страхъ этотъ, напослѣдокъ, могъ лишить разсудка. Когда нечаянно на глазахъ моихъ выбѣжалъ изъ острога человѣкъ закованный въ кандалы, я рѣшительно сталъ бояться желѣза; вездѣ подозрѣвалъ, что оно несносно, и одинъ видъ вблизи острожныхъ башенъ ввергалъ меня въ безпамятство.

Много было въ домѣ бесѣдъ о святыхъ людяхъ и ихъ подвигахъ. Вслушиваясь стороною, среди игръ, я дѣтскимъ умомъ пожелалъ спастись: началъ сколько могъ удаляться отъ пищи, а какъ отъ мясной имѣлъ природное отвращеніе, то вскорѣ замѣчено было мое постничество, и я принужденъ былъ притворяться. Выдумалъ еще подвигъ: слѣзать ночью съ постели и спать по нѣскольку часовъ на голомъ полу.

Важнѣе всего было, что я понялъ смыслъ словъ: не будетъ конца, обративъ это на муки во адѣ, и уединялся. Вспомню "не будетъ конца", забудусь и опять вспомню, ибо воспоминаніе продолжается одно мгновеніе. Мучился я по долгу, и мысль сдѣлалась неотступною. Хотѣлось спастись, чего бы ни стоило и, услышавъ о жизни Св. Даніила Столпника, я разсудилъ, что это самое трудное и потому рѣшительное средство. Вскарабкался, хотя и съ боязнію, на одинъ изъ заборныхъ столбовъ въ огородѣ съ намѣреніемъ простоять на, немъ во всю жизнь. Черезъ нѣсколько минутъ закружилась у меня голова, и напалъ такой страхъ, что я закричалъ во все горло. Увидѣли, сняли и дивились такой небывалой во мнѣ смѣлости; стали разспрашивать, и я разсказалъ все. Отецъ не смѣялся, но сильною добротою сердца успокоилъ меня, объяснивъ, что я еще младенецъ и не понимаю нисколько, что дѣлаю, а что онъ самъ за меня молится. Я ему глубоко повѣрилъ и съ того времени сталъ немного рѣзвѣе и веселѣе; пересталъ задумываться. Случалось даже, что когда онъ стоитъ на утренней молитвѣ, мы съ сестрою заберемся подъ полы его длиннаго платья и начнемъ ловить другъ друга. Онъ насъ не унималъ и, какъ бы не примѣчая, продолжалъ свое дѣло.

Впечатлѣніе младенчества успокоилось и не возмутило разсудка, но оставалось и крѣпло со временемъ, хотя и казалось заглушеннымъ въ волнахъ жизни; я почиталъ его добрымъ, какъ напоминаніе о смерти и будущей жизни, хотя оно чувствовалось совсѣмъ иначе, нежели естественная совѣсть. Оно возымѣло полное дѣйствіе уже въ мужескій возрастъ, когда жестокое бѣдствіе обрушилось надо мною. Я полагалъ остатокъ жизни провести въ крайнемъ смиреніи и непрестанной молитвѣ. Стоялъ на колѣняхъ предъ образомъ по цѣлымъ днямъ; боролся съ собою, не чувствуя желаемаго умиленія и продолжалъ это дотолѣ, пока внезапнымъ осіяніемъ ума обнялъ, какое мнѣ свойственно богопознаніе и вѣрованіе; увидѣлъ, что принятой мною путь есть только отрицаніе и не ведетъ ни къ чему кромѣ изнуренія. Можно сказать, что съ того времени все врѣзавшееся въ душу, какъ законъ, эта ось подобная той, которая дѣлить наше чувство симметрически на правое и лѣвое, обернулась къ нему свѣтлою, лицевою стороною. Я утвердился на ней.

Въ послѣдствіи, прочитавъ "Исповѣдь" Гоголя и зная вполнѣ его состояніе, желалъ я изъяснить ему его: написалъ сряду два къ нему письма; одно, и лучшее, не дошло. На другое онъ отвѣчалъ, благодарилъ и обѣщалъ не почитать свои Мертвыя Души ни слишкомъ великимъ дѣломъ, ни грѣхомъ смертнымъ.

V.

Описывая свое младенчество и юность изъ отдаленія старости, я могъ на многое въ себѣ самомъ смотрѣть какъ на подлежащее, рыться, такъ сказать, въ своей душѣ и задавать себѣ вопросы. Изъ нихъ здѣсь упомяну два: 1) Какимъ образомъ возрасталъ я, умомъ и тѣломъ, овладѣвая, постепенно и въ примѣтные моменты, органами тѣла и способностями души? 2) Въ чемъ и какъ заключались задатки долгой жизни?

Къ послѣднему вопросу приступилъ я черезъ чувство. Оно общее намъ всѣмъ. Является время въ его продолженіи; предстоятъ данныя въ индивидуумахъ, и были уже они во мнѣ. Осмѣливаюсь предложить по этому предмету научный выводъ; да будетъ мнѣ извинена неточность терминовъ, которою и самъ я недоволенъ. Я нахожу, что средняя долгота жизни развитаго ума въ нашъ вѣкъ количественно болѣе, нежели въ вѣкахъ предъидущихъ; и это не можетъ ли служить объясненіемъ прогресса? Отъ того же прямо зависитъ и увеличеніе средняго продолженія всей жизни. Съ самой глубокой юности мы пользуемся уже результатами умной жизни и менѣе употребляемъ труда, къ пріобрѣтенію понятій.

Не одаренный отъ природы обширнымъ умомъ, я имѣлъ въ жизни моей чувство, что скоро истощу весь его запасъ, и развивать будетъ нечего. Слабый тѣломъ, я постоянно чувствовалъ въ немъ близкій конецъ. Однако въ послѣднемъ отношеніи имѣлъ я въ младенчествѣ большіе задатки. Еслибъ сталъ развивать себя въ широту и глубину, не могъ бы прожить долго; посему и избралъ путь апріорическій, все въ верхъ и въ верхъ и, отойдя далеко отъ дѣйствительности, принужденъ былъ обратиться къ разумѣнію разсудочности, чувствованію, опыту. На долго лишенный дѣятельности, пріобрѣлъ и къ ней неодолимую жажду, и съ полученіемъ свободы, не.съ обратился на, практику, занимался неутомимо хозяйствомъ, приводилъ въ движеніе данныя семейной жизни до произвольныхъ заботъ, безкорыстно, имѣя въ виду одни душевныя присвоенія и критеріумомъ чисто-нравственное начало.

Такъ соединился я вновь съ природою и полюбилъ ее. Нуженъ былъ сильный восторгъ, чтобы разбить затвердѣлостъ эстетическаго чувства.

Когда, земное оставляя,

Душа безсмертная паритъ,

По волѣ всѣмъ располагая,

Міръ новый для себя творитъ,

Міръ свѣтлый, стройный и священный;

Когда одинъ я во вселенной,

Одинъ -- и просто Божій сынъ,

Какъ пульсъ огнемъ, не кровью бьется!

Тогда-то пѣснь рѣкою льется,

И языка я властелинъ.

Ожилъ я восторгомъ, и умъ усмотрѣлъ, что можетъ онъ рости и расширяться вдохновеніемъ, и жизнь можетъ продолжиться, преодолѣть волею первой свой конецъ. Этотъ конецъ ничто иное какъ взятый воспитаніемъ размѣръ и безнадежность независимаго впрочемъ отъ насъ пріобрѣтенія новыхъ силъ души.

Не шутливо, съ нѣкоторою суровостью надобно намъ пользоваться жизнію, а особливо словомъ. Та и другая падаютъ, ежели пренебрегаются.

Изо всего этого выработалось понятіе о продолженіи жизни, для выраженія котораго не имѣю слова. Оно въ связи съ младенчествомъ и съ этой только стороны подлежитъ передачѣ. При впечатлѣніяхъ въ началѣ вѣка, мнѣ казался въ недостижимой дали 1850 годъ, а напротивъ въ страшной давности 1750 годъ. Достигнувъ перваго и ощутивъ его, самое воспоминаніе и размѣръ прожитаго времени дали данное для цѣлаго столѣтія. Оно, слившись, не казалось, уже столь огромнымъ и представило новую даль за сомкнутымъ цикломъ. Первою моею мыслію было, что мы, обладая царственно пространствомъ, совершенно нищи въ отношеніи ко времени, какъ показываютъ самыя цифры, и ни наука, ни воспитаніе не даютъ намъ средствъ обогатиться.

VI.

Помню я добрые дни отрочества, когда вмѣстѣ съ сиротствомъ получилъ я свободу гулять по своей волѣ. Любимымъ товарищемъ мнѣ сдѣлался молодой живописецъ. Онъ былъ еще ученикомъ, у одного какаго-то родственнаго моей матери, мастера, имѣвшаго въ городѣ извѣстность и надолго пережившаго ее въ произведеніяхъ. Онъ принадлежалъ вышедшей отъ Строгановыхъ школѣ, отдѣлившейся отъ Суздальской по всѣмъ признакамъ прежде Петра, не Итальянской, не Византійской, не нынѣшней академической, но очевидно обрусѣлой Европейскаго происхожденія, и по слабости научной мало правильной, но болѣе естественной.

Во время продолженія работъ, мы незанятые слѣдили съ любопытствомъ и за приготовительной техникой, и за постепеннымъ проявленіемъ рисункомъ и красками готовящихся изображеній, и въ тоже время, кто могъ читалъ книги, а послѣ какъ умѣли старшіе разбирали ихъ. Живительнѣе всего были сочиненія Карамзина, Путешествіе, Аглая, Бездѣлки. Иногда восторгались и парили съ Державинымъ и находили ближе къ сердцу Дмитріева, Богдановича, Долгорукова.

Начались мои походы за городъ, конечно не далѣе 4-хъ верстъ. Но и это пространство казалось мнѣ необъятнымъ, и самаго желанія не хватало далѣе 25-верстъ, гдѣ стояла знаменитая обитель, которую, говорили, видно съ высотъ города, но не мнѣ близорукому, сколько я ни напрягалъ свое зрѣніе.

Поразила меня въ первый разъ ловля въ Озеркахъ такъ названныхъ золотыхъ рыбокъ, т.-е. маленькихъ съ желтою блестящею чешуею. Поймать и смотрѣть на нихъ хотѣлось, но было жаль, и большею частью ходатайствоваль, чтобъ отпустили назадъ въ воду.

Таково было мое природное чувство, что мучительно скорбѣлъ, видя птичекъ въ клѣткахъ, какъ бы предчувствуя свою будущую судьбу, и рѣшительно не могъ выносить зрѣлища кухонныхъ операцій съ самаго того часа, когда еще въ первомъ младенчествѣ увидѣлъ пѣтуха, которому отрѣзали голову, и онъ окровавленный сдѣлалъ нѣсколько круговъ по двору, пока упалъ. Поэтому я ничего не могу ѣсть, что было живо, уже нѣсколько десятковъ лѣтъ, и чувствую спазмы даже и тогда, когда посуда служила прежде для мясной или рыбной пищи.

Когда въ первый разъ вошелъ я въ лѣсъ, мнѣ казалось, что это уже другой міръ; по мѣрѣ углубленія началъ чувствовать страхъ; думалъ, что тутъ непремѣнно должно заблудиться и невозможны уже никакія примѣты для выхода, не видно нигдѣ прямой линіи, путеводительницы нашей. Когда подошли къ кустарнику, онъ мнѣ показался чѣмъ-то волшебнымъ; множество ягодъ, и узналъ я, какъ ростутъ онѣ; и вслѣдъ за тѣмъ указалъ мнѣ товарищъ находить ихъ на травѣ подъ ногами.

Мало-по-малу привыкъ я къ загороднымъ прогулкамъ, сталъ взбираться на высоты и чувствовать красоты видовъ. Громадная, глубокая рѣка, гордо описывающая круговыя дуги, то вогнутыя, то выгнутыя, мысы, отмѣчающіе предѣлы зрѣнію, даль предметовъ, все было наслажденіемъ. Перспектива болѣе всего веселила око, и я страстно полюбилъ пространство и, такъ сказать, впился въ него моимъ любопытствомъ.

Эстетическія наслажденія природой произвели разгулъ чувства, какъ бы освободившагося отъ оковъ ума. Они вліяютъ цѣлостью наслажденія, не ищутъ себѣ опредѣленія и не подвластны ему. Еслибъ слово не было повито воображеніемъ, мы не были бы въ состояніи выражаться художественно. Отвлеченія умомъ также сухи, какъ и наименованіе вещей; отвлеченія фантазіи все оживляютъ: при нихъ слово вочеловѣчивается въ природѣ, и человѣкъ выходитъ изъ береговъ.

VII.

Я не учился грамотѣ, ни читать, ни писать. Приступилъ къ наукѣ съ ариѳметики и Татарской граматики. Въ началѣ настоящаго вѣка общій духъ жизни возбуждалъ самъ собою любознательность, и въ первыхъ началахъ она давалась легко.

У меня были рисованныя буквенныя карточки, и безъ всякаго усилія или усидчивости, по простой привычкѣ, играя, я только примѣчалъ начертанія буквъ, но не учился ихъ совокуплять и складывать, такъ что не могу дать отчета, какимъ образомъ сталъ я прочитывать, цѣлыя реченія. Классическою моею книгою былъ географическій атласъ, подаренный дядею.

Первое прочитанное мною писаніе была газетная статья о Трафалгарской битвѣ и смерти Нельсона. Она понята была не только буквально, но и обобщилась, какъ познаніе о томъ что происходитъ на свѣтѣ. Полагая вѣроятно, что я узналъ уже все, не помню, чтобъ послѣ того заглядывалъ я въ газеты, до дальней юноcти. Рано получаемыя общія понятія имѣютъ свою пользу, какъ жизненные зародыши развитія и направленія ума, какъ начала охраняющія память отъ изнуренія, но можетъ быхъ останавливаютъ прилежаніе къ подробному изученію. Они рано дѣлаютъ философомъ и отъ кропотливыхъ занятій ученаго отвращаютъ вкусъ.

Другое общее понятіе досталось мнѣ, какъ дѣйствительное наслажденіе свѣтомъ, консепція. Я былъ въ церкви. Донесся слухъ, что горитъ Губернское Правленіе. Это названіе врѣзалось въ мысли. Меня вовсе не занималъ пожаръ, но то единственно, что есть Губернское Правленіе, что оно должно быть, -- и роемъ предстали мечты, какое оно? Можно ли его видѣть? Что иначе оно правитъ нежели весломъ въ лодкѣ, и какъ? чѣмъ? И въ добавокъ еще горѣть можетъ.

Часто бывая съ отцемъ на богослуженіи и любя церковную пѣснь, съ жадностью я хватался за книги Славянской печати и кое-что изъ нихъ прочитывалъ. Не помню, какъ уже добрался до титлъ; но не стоило мнѣ труда начать бѣгло чтеніе, и если бы слабый дѣтскій голосъ не былъ препятствіемъ, я охотно бы читалъ въ церкви; особливо Апостолъ составлялъ отдаленную и приманчивую цѣль честолюбія.

Пробовалъ я и это въ послѣдствіи но, не имѣя способности къ пѣнію, хотя и страстно хотѣлъ научиться, скоро отказался.

Попытка учить меня грамотѣ по тогдашнему способу была однакоже сдѣлана. Поручили это жившему въ монастырѣ священнику, но я вытерпѣлъ только два урока, по причинѣ весьма грубаго обращенія, почему пожалѣли меня и взяли отъ него.

Писать началъ вдругъ самъ, безъ приготовленія, разумѣется не калиграфически и едва ли не прежде всего Татарскими буквами. Жилъ у насъ въ ссылкѣ нѣкто графъ Салтыковь. Онъ особенно любилъ и занимался этимъ языкомъ при помощи извѣстнаго священника Гиганова, котораго грамматика была съ особенною благосклонностью принята императоромъ Павломъ. Помню, висѣли у него на стѣнѣ большія таблицы съ Татарскими словами, но о методѣ ничего сказать не могу. Разнилась она однако отъ той, которую ввелъ въ послѣдствіи учитель Сейфулинъ, страстный я прилежный охотникъ къ преподаванію своего роднаго языка, умѣвшій внушить къ нему стараніе, такъ что нѣкоторые его ученики, изъ бывшаго тогда главнаго народнаго училища, уѣзжали на ваканціонное время въ юрты для разговора, чѣмъ однако я никогда не могъ воспользоваться. Сейфулинъ зналъ и Арабскій языкъ, заимствовалъ изъ него обороты и выраженія въ своихъ литературныхъ произведеніяхъ. Естественно человѣку заимствовать для выраженія идей изъ сокровищъ другаго языка, когда не находимъ того въ своемъ природномъ.

VIII.

Въ исполинскихъ дѣлахъ человѣка самое важное есть устройство правительственныхъ учрежденій. Посему воспоминаніе у насъ о таковомъ лицѣ, какъ М. М. Сперанскій, всегда желательно и можетъ принести пользу.

Нѣтъ особенной науки по сему предмету; но архитектура храма изъ живыхъ матеріаловъ, подъ сѣнію котораго размѣщалось бы населеніе изъ нѣсколькихъ десятковъ милліоновъ людей, конечно не такой предметъ, который бы слѣдовало обходить наукѣ, ей нужно только достаточной для того силы.

Храмъ сей есть Божій храмъ, посвящаемый дѣйствію Его силъ въ мірѣ жизни, открытый току Его милосердія и правды, сѣдалище судебъ и святилище слова. Подъ его кровомъ развивается высокій даръ власти, слабо понятый еще человѣкомъ, но по практическому ходу исторіи давно признанный прирожденнымъ, существеннымъ свойствомъ души, необходимымъ порядку общежитія.

Власть занимаетъ высшія. центральныя и утвержденныя точки въ человѣческой жизни, и самая жизнь составляетъ для нея широкое, само собою развивающееся основаніе.

Власть теряетъ свою натуру, ежели гнететъ жизнь; ея назначеніе отъ Бога -- сохранять стройность жизни, облегчатъ ея отправленія и возвышать ея силы. Не должна она также гнести собственные свои органы, ибо по существу своему она чѣмъ выше, тѣмъ легче. Можно различить во власти три качества: предпріятіе, разрѣшеніе и надзоръ. Первое происходитъ отъ преимущества силъ и средствъ, и тогда только практично, когда вызываетъ участіе выгодъ жизни. Второе отъ преимущественной разумности въ соображеніи категорій, признанныхъ и жизнь призывающихъ. Третье отъ преимущественной нравственности но состоянію свободы отъ нужды и столкновеній.

Такова была основная идея въ высокой степени кроткаго и умнаго лица, о которомъ мы говорить начали.

Мы установимъ нашъ взглядъ на него какъ на писателя и мыслителя. Дѣйствіе его было кратко и не полно; оно совершалось не въ своей средѣ и оставило въ ней только разсѣянныя черты, большею частью не принявшія свойственнаго имъ направленія.

Задача Сперанскаго была дать самодержавному правленію логическое, прочное, мирное юридическое устройство и, сколько возможно, облегчить и оградить его дѣйствіе, требующее свыше-человѣческихъ силъ.

Обстоятельства, времени надъ всѣмъ этимъ дали перевѣсъ военному элементу. Они потребовали другихъ пріемовъ, другихъ конструкцій, и институтъ гражданскій ослабъ и поблѣднѣлъ.

Сперанскій не составилъ даже школы; люди ему сопутствовавшіе почти всѣ остановились или разсѣялись, либо перемѣнили направленіе на другое, по времени болѣе удобное. Сильнѣе и дольше имѣлъ вліяніе своего желѣзною волею современникъ его, графъ Аракчеевъ. Школа имъ основанная окрѣпла, расширилась, и хотя оба въ одно время лично лишились кредита невозвратно съ кончиною императора Александра Перваго, но люди принадлежавшіе Аракчееву, либо въ большей или меньшей степени принявшіе его воззрѣніе, далеко ушли впередъ и, за немногими исключеніями, размѣстились для дѣйствія и въ довольномъ числѣ достигли знаменитости.

IX.

Въ устройствѣ государственномъ первое и широкое основаніе состоитъ въ раздѣленіи.

1) Раздѣленіе области и населенія.

2) Раздѣленіе предмета.

3) Раздѣленіе силы по степенямъ.

Параллельно съ тѣмъ слѣдуетъ въ жизни сословное раздѣленіе, произведенное ходомъ исторіи.

Петръ І-й раздѣлилъ области на губерніи, а сіи на уѣзды. Это раздѣленіе и доселѣ служитъ основою, хотя границы подверглись множеству измѣненій.

Силы раздѣлены имъ на три степени:

1) На государственную въ столицѣ.

2) На губернскую въ главныхъ городахъ.

3) На уѣздную, непосредственно объемдющую раздѣлы территоріи. Этихъ степеней для государства, какъ бы обширно и сложно оно ни было, оказывается достаточно.

Учрежденіе Петра I было рѣшительно своевременнымъ и потребнымъ. Въ немъ заключалась мысль логической твердости и продолжительной непоколебимости. Подразумѣвалось, что данъ многообъемлющій и одинъ навсегда указъ Сенату, которымъ или по которому, во имя Государя, онъ могъ собственными рѣшеніями дѣйствовать, равно какъ и подчиненныя ему мѣста коллегіальнаго устройства. Сообразно съ тѣмъ состоялась и форма письмоводства.

Это и было первымъ опредѣленіемъ отъ себя самой самодержавной власти, юридическимъ и, такъ сказать, съ признаніемъ надъ нею и надъ всѣмъ ея дѣйствіемъ, посредственнымъ и непосредственнымъ, воли Божіей, отъ которой она и происходитъ.

Петръ III началъ сословными опредѣленіями относительно дворянства, гражданъ и духовенства.

Екатерина II, принявъ эти начала, приступила къ дальнѣйшему ихъ развитію, и въ ея время состоялось новое для управленія губерній учрежденіе, существо котораго состояло въ раздѣленіи на мѣстахъ предмета, не новомъ по существу, но распространенномъ по состоянію имперіи. Установленіе новыхъ правительственныхъ центровъ и введеніе принципа выборовъ сопутствовали сей мѣрѣ.

Учрежденіе 1775 года во многихъ чертахъ, такъ сказать графической его конструкціи, принято народнымъ умомъ и предстоитъ намъ доселѣ; въ духѣ же оно не принялось, и цѣль гармонировать чрезъ него прочность и преобладаніе гражданскаго порядка не достигнута.

Оно по ходу вещей долженствовало впослѣдствіи уступить преобладанію военнаго элемента и превышено другимъ огромнымъ зданіемъ спеціальныхъ регламентацій. Самое территоріальное раздѣленіе не пошло въ даль по принятому тогда началу; многіе предметы стали р.ъ своихъ округахъ независимы; мѣстные центры ослабѣли. Личная власть поднялась надъ ними, а часто и надъ законами.

Между тѣмъ Россія шла быстро къ расширенію, возросла и сосредоточилась до того, что гражданскіе ея уставы со всѣхъ сторонъ обойдены. Органы ихъ стали подъ гнетомъ сверху, умножились и получили свойство безконтрольныхъ исполнителей по самой массѣ и разнообразію порученій, далеко неисчерпывающихъ всего содержанія и мало обезпечивающихъ самую вѣрность.

Полный и обильный продуктъ учрежденія Екатерины II есть сословіе чиновниковъ; отъ онаго и должны они считать свое начало.

Александръ I не могъ уже удовлетвориться состояніемъ государственныхъ установленій и предпринялъ преобразовать ихъ, примѣняясь къ духу Екатерининскихъ уставовъ и призвавъ на помощь раціональное начало. Здѣсь началась дѣятельность Сперанскаго.

Главная реформа состояла въ учрежденіи министерствъ и Государственнаго Совѣта. Правительствующему Сенату дано сообразное съ тѣмъ опредѣленіе, и предполагалось полное его преобразованіе съ расширеніемъ правъ, о которомъ можно судить по напечатанному тогда проекту.

Совѣтъ долженствовалъ быть высшимъ и единственнымъ законодательнымъ мѣстомъ. Редакціонная коммиссія съ даннымъ ей Екатериною наказомъ, состояла при немъ. Характеръ этого института былъ свободно совѣщательный и пріуготовительный. Силу и дѣйствіе всякій законъ получалъ отъ верховной власти. Сенатъ оставался хранилищемъ законовъ, регистровалъ ихъ и былъ единственнымъ источникомъ ихъ обнародованія, истолкованія, съ правомъ представленія.

Министерствамъ ввѣрена была исполнительная власть. Министры имѣли въ завѣдываній свои предметы, но рѣшительныя дѣйствія на губернское средоточіе и надзоръ предоставлены были одному министру внутреннихъ дѣлъ. Всѣ они сосредоточивались въ Сенатѣ. Многія коллегіи тогда же закрыты, и сила ихъ должна была размѣститься частію въ министерства, частію по губерніямъ, по указанію учрежденія 1775 года.

Законъ постановлялъ отвѣтственность министровъ предъ Государственнымъ Совѣтомъ, и они, въ удостовѣреніе законности ихъ дѣйствія, долженствовали контрасигнировать подносимые къ высочайшему подписанію акты. Министрамъ приданы были товарищи, совѣты и предметы еще разъ раздѣлены по департаментамъ, отдѣленіямъ и столамъ. Число департаментовъ не выходило изъ соразмѣрности съ губернскими учрежденіями. Принято также въ основаніе измѣнить бюрократію по всему установленію и сколько возможно болѣе освободить отъ нея и облегчить чрезъ то бремя, поднятое на себя Монархомъ и отбросить отъ лица его всякую моральную отвѣтственность предъ общимъ мнѣніемъ, неизбѣжную въ ходѣ администраціи и принимаемыхъ ею мѣрахъ.

Это было черезъ цѣлый вѣкъ второе опредѣленіе самодержавія черезъ него самого.

Здѣсь примѣчательно сдѣланное вновь раздѣленіе редакціи. Въ одной части излагались составъ и предметы установленія, чертежъ его; въ другой изложенъ наказъ, опредѣляющій его дѣйствія въ разныхъ степеняхъ, распредѣленіе власти и ея предѣлы. Можетъ быть не доставало программъ принятыхъ политическихъ началъ, нравственныхъ заповѣдей и необходимыхъ каждому отношенію гармоній къ соблюденію указаннаго ему мѣста и обезпеченія общинныхъ, сословныхъ и частныхъ правъ, дарованныхъ и совмѣстныхъ съ установляемымъ порядкомъ, поддерживающихъ его прочность. Губернскія учрежденія, оставаясь безъ измѣненія, способны были соотвѣтствовать всему, что вновь установлено.

Въ нихъ послѣдовали однакоже слѣдующія измѣненія: поименованы области, исторически вошедшія въ составъ имперіи, и въ офиціальномъ языкѣ стали быть слышны имена Литвы, Малороссіи, Тавриды и проч.

Опредѣлены въ нѣкоторыя области особые генералъ-губернаторы, власти параллельныя министру, какъ высказано уже въ послѣдствіи въ одномъ изъ частныхъ уставовъ.

Задача правительствъ до половины XVIII столѣтія состояла въ томъ, какъ управлять матеріальною силою. Она рѣшена была тѣмъ, что это должно быть посредствомъ страха, смиряющаго силу. Задача XIX вѣка состоитъ въ томъ уже, какъ управлять умомъ. Очевидно, что требуется другое рѣшеніе. Умъ не можетъ смириться иначе, какъ чрезъ живое, дѣятельное богопознаніе и управляемъ быть долженъ посредствоімъ просвѣщенной воли.

Прежде всѣ должностныя мѣста употребляли безъ различія одну судебную форму въ отправленіи дѣлъ. Съ учрежденіемъ министерствъ введена въ употребленіе форма упрощенная, дидактическая и имѣла сильное вліяніе на улучшеніе и стройность Русскаго дѣловаго слова. Сперанскій въ этомъ отношеніи былъ тоже что Карамзинъ въ общей литературѣ. Политическіе, высшіе правительственные и научные предметы, философскія идеи, при университетскомъ и лицейскомъ воспитаніи, нашли въ Русскомъ языкѣ достойное и ясное выраженіе, опираясь на обширную и разнообразную, постепенно дѣйствующую практику государственнаго письмоводства.

Форма эта и слогъ черезъ генералъ-губернаторскія и губернаторскія канцеляріи распространилась и въ губерніи.

X.

Послѣднее дѣло Сперанскаго по сему предмету было Сибирское учрежденіе. Бывши прежде губернаторомъ въ одной изъ Великороссійскихъ губерній, а потомъ и генералъ-губернаторомъ въ Сибири, онъ испыталъ фактическую часть и прежде всего искалъ раздѣленія ввѣреннаго ему необъятнаго края на двѣ половины, весьма несходныя между собою.

Видѣлъ онъ, что власть генералъ-губернатора остается совершенно неопредѣленною: съ перемѣною лица измѣняется всё ея дѣйствіе; съ отсутствіемъ она вся или отчасти прекращается и даетъ полномочіе должностному лицу, въ которомъ смѣшивается и власть и исполненіе. При томъ дѣйствіе генералъ-губернатора не передъ кѣмъ негласно, и теряются отъ того всѣ слѣды его. Отвѣтственность же лежитъ на немъ одномъ безъ всякаго раздѣленія, и потому не удавалось никому сходить съ этаго мѣста безъ личнаго упадка. Для сего учреждены были при генералъ-губернаторахъ обѣихъ половинъ Сибири постоянныя установленія подъ именемъ совѣтовъ. Для связи же съ государственными властями дано опредѣленіе Сибирскимъ главнымъ управленіямъ, какъ части министерскаго установленія, дѣйствующей на мѣстѣ и слѣдственно въ одинаковомъ съ министерствами отношеніи къ Правительствующему Сенату. Чрезъ это губернскія власти могли дѣйствовать, не теряя своего законнаго характера.

Но въ составѣ этихъ властей положеніе губернатора представляло неопредѣлительность. По закону онъ долженъ былъ дѣйствовать не иначе какъ чрезъ Губернское Правленіе, мѣсто впрочемъ совѣщательное, и хотя главное, управляющее всею губерніей именемъ Императорскаго Величества, но не имѣющее рѣшительной власти, не смотря на это, практика дѣлъ требовала непосредственнаго дѣйствія губернатора, а онъ отдѣлилъ себѣ изъ канцеляріи Губернскаго Правленія особую канцелярію, превращая такимъ образомъ власть свою въ личную. Чрезъ это мало по малу терялись принципы и замѣнялись произволомъ, какъ писалъ Сперанскій въ отчетѣ своемъ по обозрѣніи Сибири.

Въ новомъ учрежденіи различено въ губерніи частное и общее управленіе. Первое состояло изъ Губернскаго Правленія, Казенной Палаты и Губернскаго Суда, въ которомъ, по малочисленности въ Сибири дѣлъ гражданскихъ, неудобно было отдѣлять ихъ въ особую палату, а признано достаточнымъ вѣдать въ особомъ отдѣленіи суда, равно какъ и предметы Суда Совѣстнаго. Губернскому Правленію данъ также предсѣдатель и ввѣрена исполнительная власть въ губерніи.

Общее управленіе образовалось изъ губернатора и губернскаго совѣта, составленнаго изъ предсѣдателей и губернскаго прокурора, съ приглашеніемъ къ совѣщанію начальниковъ разныхъ особыхъ установленій, ежели предметы касались ихъ должностей. Подобнымъ образомъ и въ округахъ (уѣздахъ); но тамъ только, гдѣ вошли они въ разрядъ многолюдныхъ, различено также управленіе общее и частное. Первое составлено изъ окружнаго начальника и совѣта, въ которомъ присутствовали первые чины тѣхъ же мѣстъ, частнаго окружнаго управленія.

Тогда же начертаны по нѣкоторымъ предметамъ органическія регламенты, изъ коихъ важнѣйшіе суть положеніе о инородцахъ и уставъ о ссыльныхъ.

Очевидно, что учрежденіе сіе имѣло неоспоримую стройность и чрезъ то стало быть явнымъ, способнымъ къ обозрѣнію наукою въ достоинствахъ его и недостаткахъ, представляя и для критики сравнительное обозрѣніе. Оно примѣнено и къ управленію Закавказскаго края. Въ проектѣ былъ готовъ уставъ подобнаго же опредѣленія власти генералъ-губернаторовъ и въ прочихъ частяхъ имперіи, но онъ не состоялся. Впрочемъ учрежденіе сіе имѣло туже участь, какъ и учрежденіе 1775 года.

Здѣсь замѣтить надобно, что, по свойству Русской жизни, редакторъ закона, какую бы онъ ни имѣлъ современную извѣстность и признанную общимъ мнѣніемъ способность и соразмѣрность силъ съ своимъ предметомъ, не имѣетъ у насъ ни имени, ни авторитета и не можетъ ничѣмъ обязать потомство и преемниковъ или утвердить дѣло свое въ преданіи. Посему оно можетъ быть измѣняемо и въ главныхъ основаніяхъ и не всегда къ лучшему всякимъ лицомъ, которому предстанетъ на то случай.

Посему за неуспѣхъ нельзя винить лично Сперанскаго. Онъ успѣлъ однакоже высказать много добрыхъ началъ и оставилъ намъ очерки великаго зданія, которыми наука воспользоваться можетъ. Но онъ же первый открылъ дверь и безчисленнымъ перестройкамъ, которыя предпринимать всѣмъ показалось весьма легкимъ.

XI.

Въ числѣ незабвенныхъ дѣлъ Сперанскаго, по Западной Сибири, есть безъ сомнѣнія политическій взглядъ на сосѣдственныя страны Средней Азіи, такъ именуемой по отношенію къ географической ширинѣ. Она отдѣлялась Среднею ордою Киргизской степи. Орда эта въ продолженіи многихъ лѣтъ предана была внутреннимъ междоусобіямъ и заразительнымъ болѣзнямъ, часъ отъ часу болѣе опустошалась и бѣднѣла, даже до того, что родители продавали дѣтей своихъ подъ именемъ плѣнныхъ Калмыковъ, бѣжавшихъ въ прошедшемъ столѣтіи въ Китай изъ Астрахани, которыхъ дозволено было покупать всякому въ крѣпостное состояніе.

Наше линейное начальство имѣло вліяніе на ближніе къ границѣ роды, переходившіе на зимовье со стадами своими въ Русскіе предѣлы. Почетные Киргизы пріѣзжали обыкновенно въ Петербургъ съ нашимъ приставомъ и принимаемы были какъ депутаты независимаго народа. Сама степь считалась заграничною, и дѣла объ ней вѣдались въ Азіятскомъ департаментѣ министерства иностранныхъ дѣлъ; а въ Омскѣ существовало по сему предмету пограничное вѣдомство. Имѣть такого сосѣда было крайне тяжело, и оставаться ему долѣе въ прежнемъ положеніи для самого его было бѣдственно. Это примѣтили и сосѣди другой стороны, Китайцы, обнаруживъ намѣреніе усилить на него свое покоряющее вліяніе.

Время благопріятствовало, ибо не было въ степи такъ называемаго хана, утверждаемаго въ этомъ званіи и отъ Россіи, и отъ Китая, хотя онъ былъ фиктивное политическое лицо, безъ всякой существенной силы и власти надъ ордою, но тѣмъ не менѣе вторгшееся въ языкъ дипломатіи.

Сдѣлано оглашеніе, что вся степь принимается въ подданство Государю и причисляется къ открываемой вновь Омской области.

Въ ней назначено учредить восемь округовъ, съ смѣшаннымъ управленіемъ изъ Киргизъ и Русскихъ съ казачьею стражею, и предоставлено на волю Киргизамъ вступать подъ оное постепенно и по удобности.

Дѣло это не встрѣтило серіознаго препятствія, и составленный тогда -же уставъ объ управленіи Сибирскими Киргизами приведенъ уже въ исполненіе, давъ большое занятіе генералъ-губернатору. Такъ вошли въ составъ имперіи до 600,000 кочевыхъ семействъ и обширная область прекрасныхъ земель, называемыхъ степью. Въ ней начато земледѣліе и открыты минеральныя богатства. Въ послѣднюю войну она и снабжала добычею свинца, найденнаго и усвоеннаго частнымъ лицомъ. Руда содержитъ въ себѣ столько серебра, что надо было рѣшить, къ серебряной или свинцовой ее причислить слѣдуетъ. Добыча золота, хотя и предпринятая, но находится въ спорѣ съ Китаемъ. Юго-восточная часть этой степи представляетъ одну изъ лучшихъ въ мірѣ территорій.

Такимъ образомъ граница наша подвинулась до Китайскихъ владѣній и осѣдлыхъ магометанскихъ ханствъ.

Устройство Сибирскихъ Киргизовъ не осталось безъ вліянія, по крайней мѣрѣ примѣромъ, и на прилегающую къ Оренбургскому краю Малую орду, такъ что во владѣніи Россіи почитается теперь все пространство до Аральскаго моря и впадающихъ въ него большихъ рѣкъ. Оно также принято въ соображеніе и по предмету Кавказскихъ сосѣдей.

Въ послѣдствіи времени чудною дѣятельностью въ Восточной Сибири генералъ-губернатора H. H. Муравьева сдѣлано подобное же пріобрѣтеніе при-Амурскаго края, начиная со впаденія сей рѣки въ Тихій океанъ, и сдѣланы опыты сообщенія по ней самой, то-есть въ странѣ доселѣ съ Китаемъ неопредѣленно-разграниченной, хотя и отступились мы отъ нея на дѣлѣ, послѣ взятія сосѣдями Русской крѣпостцы Албазина, въ началѣ XVIІ вѣка.

Такимъ образомъ Сибирь теперь не только холодная, снѣжная, ссылочная страна, запертая Ледовитымъ моремъ, но распространилась и на Югъ, въ мѣста щедро облагодѣтельствованныя природою, ожидая только соразмѣрнаго съ естественными богатствами ея населенія, чтобъ довершить значеніе новаго міра для Русскаго народа и царства..

XII.

Въ настоящее время поднятъ вопросъ о крайнемъ распространеніи нашей бюрократіи, и изыскиваются средства положить ей предѣлы сокращеніемъ переписки.

Многіе приписываютъ Сперанскому возникновеніе этого неудобства, и доля правды не состоитъ въ введенныхъ имъ Формахъ, а въ обширномъ употребленіи ихъ безъ дѣла, къ чему онѣ, будучи легкими, и открыли путь, равно какъ предложенію и распространенію самыхъ подробныхъ регламентацій и административныхъ измѣненій. Какъ будто все одно сдѣлать единожды преобразованіе или обратить его въ текущее дѣло!

Надобно замѣтить, что число должностныхъ лицъ со времени Сперанскаго болѣе нежели удвоилось; но умноженіе переписки имѣетъ другой источникъ. Переписка эта сама многими и почитается дѣломъ. Но ото только для работы писца. Дѣло требуетъ или срочнаго оборота въ установившемся порядкѣ, или предпріятія, въ которомъ обняты начало и конецъ. Всякій кому возможно это предпріятіе долженъ энергически преслѣдовать его въ глубинѣ, сущности и во всѣхъ частяхъ, чрезъ всѣ препятствія. Тогда переписка пойдетъ къ опредѣленной цѣли, и въ каждой страницѣ будетъ имѣть приближающее къ ней содержаніе, математически говоря пойдетъ сближающеюся способною къ соммаціи, а не расходящеюся строкою. Должностныя лица перемѣнятъ свое честолюбіе на другое, лучшее, ибо дѣятельность ихъ сдѣлается популярною. Чиновникъ, потребовавшій изъ губерніи свѣдѣній и не сдѣлавшій изъ нихъ полнаго, дѣловаго употребленія, долженъ подлежать отвѣтственности особливо за напрасное затрудненіе подчиненныхъ мѣстъ; напротивъ того, совершившій дѣло можетъ приложить къ нему свое имя: черезъ это самое честолюбіе облагородится вяще, нежели стремленіемъ къ наградамъ и никому неизвѣстнымъ отличіямъ. Плодовито также у насъ и требованіе срочныхъ вѣдомостей, остающихся въ центральномъ мѣстѣ безъ всякаго употребленія и много ежели подвергшихся ариѳметическимъ выводамъ. Но дѣло съ такими непринадлежащими управленію цифрами, ежели и есть въ нихъ что нибудь примѣчательное, удобнѣе пойдетъ въ рукахъ дѣятелей науки, которымъ принадлежитъ и анализъ предметовъ, во всѣхъ его подробностяхъ, для руководства знакомыхъ съ наукою чиновниковъ. Это стало бы въ замѣнъ многихъ рѣшительныхъ и обязательныхъ регламентацій, составляемыхъ также а priori, неудобоисполнимыхъ по различію мѣстностей и непримѣненныхъ къ случаямъ жизни. Онѣ всегда влекутъ за собою возникновеніе множества вопросовъ, которые обременяютъ высшія власти и требуютъ разрѣшенія для каждаго частнаго случая. Онѣ и обратились въ вопросы не отъ потребности разрѣшенія властями, а отъ самой регламентаціи, стѣснявшей естественное отправленіе дѣлъ изъ частной жизни проистекающихъ и случаевъ до нея только касающихся, напрасно и безполезно простою діалектикою поднятыхъ до значенія общаго.

XIII.

Заключая нашу рѣчь, взглянемъ еще разъ на двухъ современныхъ дѣятелей, оставившихъ неизгладимыя черты въ нашей исторіи.

Графъ Аракчеевъ имѣлъ обширную и непреклонную волю. Не легко было достичь у него принятія какой нибудь не его собственной или не самимъ имъ требуемой мысли. Но единожды обнятаго имъ предмета онъ уже не оставлялъ на отвѣтственности предложившаго и пріуготовившаго. Дѣятель былъ неутомимый и, хотя главное его предпріятіе, военныя поселенія, сильнымъ общимъ мнѣніемъ не одобрялись и были причиною неумолимаго на него негодованія, однако онъ, не смотря ни на что и мѣрами слишкомъ крутыми, далъ ему обширное развитіе. Не наше дѣло одобрять или охуждать; мы замѣтимъ только, что такое дѣло принадлежитъ уже государственной наукѣ, и подъ развалинами военныхъ поселеній скрывается драма временъ Петра I, поучительнѣе и рѣзче всѣхъ Шекспировскихъ и заставляющая обмыслить, не осталось ли чего нибудь добраго отъ самаго ея представленія.

Сперанскій былъ мужъ ума и науки. Отъ него осталась намъ для изученія и цѣлая система мыслей, и стиль правительственнаго зданія. Все это требуетъ изученія; ибо не скоро увидимъ примѣръ таковаго единства и послѣдовательности, такой ясности и красоты въ изложеніи, такого выраженія Русскимъ языкомъ предметовъ, не всякому доступныхъ. Его критику въ этомъ отношеніи можно почитать неотразимою.

Обыкновенно судимъ мы о достоинствѣ дѣла по его успѣху; но о такомъ дѣлѣ, которое простирается на цѣлый народъ, надлежитъ судить уже по судьбѣ его. Судьба тѣмъ превосходитъ успѣхъ, что проводитъ дѣло черезъ дилемму утвержденія и отрицанія, черезъ добро и зло.

Но историческая жизнь Русскаго народа объемлетъ цѣлую тысячу лѣтъ. Должны же быть въ ней глубокія черты рѣшительнаго свойства.

Мы проведены чрезъ великое зло Татарскимъ порабощеніемъ, успѣхами Литвы, революціею 1604--1612 года, столкновеніемъ съ Наполеономъ I; а намъ кажется что все это безслѣдно и безплодно поглощено громадностію нашего быта.

Въ себѣ должны мы переработать и прошедшее и будущее. Это долгъ нашъ предъ отечествомъ. Иначе вся громада наша явится безъ содержанія, стереометрическимъ тѣломъ, лишеннымъ красоты и тѣней, и все прожитое время издержкою. Учрежденія наши достаточны и разумны. Они нуждаются только въ насъ, въ нашей любви и энергіи, въ нашихъ силахъ правды и честности и даже въ матеріальныхъ средствахъ.

Потребно очистить эти учрежденія отъ неорганическихъ наростовъ, ввести экономію въ числѣ и количествахъ, умѣрить поспѣшность движенія, прекратить несвоевременное, обвѣтшалое въ сословіяхъ и всякомъ правѣ. Коли будемъ мудры и благоразумны, успѣемъ еще догнать и перегнать опередившихъ насъ, ежели только общія судьбы міра не ведутъ весь человѣческій родъ къ нѣкоторому близкому перелому, какъ бы означившемуся уже на самой мѣнѣ поколѣній.

У насъ есть неоспоримыя добродѣтели: мы неспособны соединиться съ врагами нашего отечества, оставлять его навсегда, съ избыткомъ покорны и дисциплированы; обработали языкъ свой и остаемся въ преданіяхъ вѣры, единожды принятой, хотя и худо нами оживляемой; усвоили себѣ науку. Намъ нужно провести изъ самой жизни нашей свѣтлыя, святыя, благородныя и вѣчно-живыя нити до самыхъ высшихъ точекъ и дать имъ ихъ въ освобожденіе отъ обоюднаго давленія, круговоротомъ и принудительныхъ мѣръ и взаимнаго недовѣрія. Къ этому подвигу сама верховная власть насъ призываетъ.

Коли продолжать будемъ смотрѣть на правительство, какъ на нѣчто чуждое народу, коли ни обмыслимъ долга и не примемъ его въ наши нравы, не сложимъ, не склонимъ къ тому нашихъ душевныхъ и тѣлесныхъ средствъ, отметая напрасную ихъ трату: сами будемъ виною, ежели славное и любимое наше отечество истомится въ своемъ разстройствѣ и склонится къ рѣшительному упадку. Да сохранитъ насъ Богъ отъ подобнаго бѣдствія!

Сочинитель вышенапечатанныхъ Записокъ, Гавріилъ Степановичъ Батенковъ, Сибирякъ по рожденію и воспитанію, былъ человѣкъ отмѣнныхъ нравственныхъ достоинствъ. Онъ участвовалъ въ великихъ походахъ нынѣшняго вѣка, имѣлъ нѣсколько ранъ и послѣ одного сраженія во Франціи считался убитымъ: его уже влекли въ общую могилу павшихъ воиновъ, какъ удалось ему собрать силы и подать знакъ жизни. Онъ былъ замѣчательный артиллеристъ и уже въ зрѣлыхъ лѣтахъ выучился инженерному искусству. Служа съ отличіемъ при графѣ Аракчеевѣ, онъ былъ въ тоже время домашнимъ человѣкомъ у Сперанскаго, который оцѣнилъ его на его родинѣ, въ Томскѣ, куда Батенковъ ѣздилъ навѣщать родныхъ. Въ Петербургѣ Батенковъ пользовался общимъ уваженіемъ. Несчастное событіе 14-го Декабря увлекло его почти невзначай-, по поводу обвиненій въ неосторожныхъ бесѣдахъ, онъ написалъ рѣзкое отвѣтное письмо, которое его погубило. Его присудили къ заточенію въ Петропавловской крѣпости, гдѣ онъ просидѣлъ около 20 лѣтъ, въ совершенномъ одиночествѣ, и закалилъ себя терпѣніемъ, дождался плодовъ отъ яблонь, посаженныхъ имъ на площадкѣ, куда выпускали его гулять, выучился самъ по еврейски. Около 1845 года его перевели на мѣсто жительства въ Томскъ, а въ 1856 году онъ переѣхалъ въ Москву и оттуда въ Калугу, гдѣ и скончался холостякомъ.

Батенковъ былъ связанъ тѣсною дружбою съ Алексѣемъ Андреевичемъ Елагинымъ, своимъ товарищемъ по артиллерійской службѣ. Получивъ полную свободу, Батенковъ не засталъ уже Едагина въ живыхъ; но семейство Елагиныхъ свято соблюло дружескіе завѣты, и Авдотью Петровну Елагину Батенковъ иначе не называлъ, какъ "сестра". Записки написаны по вызову сына Елагиныхъ, покойнаго Николая Алексѣевича, который и сообщилъ ихъ въ Русскій Архивъ. П. Б.

"Русскій архивъ", Кн. 2, вып. 4, 1881