Скучно старому негру Уиллоку, ох как скучно! Он стоит в гавани на безлюдном причале и ждет не дождется прихода «Мирры», которая совершает рейсы между Кептауном и Сиднеем.
Ночь теплая, звездная. Над водой поднимается месяц и прокладывает на ней серебряную дорожку. Губы негра шевелятся. Он глядит на месяц и говорит:
«Я старый, старый негр, Томас Уиллок, и я направляюсь в Сидней… Эй, месяц, ты любопытный, тебя не зря зовут Золотые Уши! Я знаю, ты хочешь меня спросить, как я попал в Кептаун? Э, ладно, я скажу… Я живая контрабанда. Моряки «Балены» привезли меня на дне трюма, Отсюда я должен попасть в Сидней, к Орленку.
Кто же такой Орленок, а?
Его зовут Бен, Бен Грэйс. И когда станет побольше таких, как Бен, то все старые негры смогут свободно жить, а не ходить вот так…»
Вздыхая, старый негр втягивает голову в плечи, весь сжимается и показывает, как ходят бездомные, большие негры. После этого Уиллок подходит ближе к воде, закуривает трубку и продолжает свой рассказ об Орленке.
«Его зовут Бен, — повторяет он, — Бен Грэйс. Ему шестнадцать лет. Он родом из Сиэтла. Бен служил юнгой у капитана Дэва, а Дэв богатый человек, у него в Нью-Йорке много друзей… Я сказал «друзей»? Э, нет, разве могут дружить скорпионы в банке? Это у Бена много друзей, их столько, сколько звезд на небе, и самый верный друг Бена — юноша негр Теодорико…
Все случилось на «Белой стреле». Красивая шхуна. Ты, наверное, видел ее, Золотые Уши? Так вот, мы тогда стояли в Нью-Йорке, на парусном молу. Капитан Дэв выпил виски и сказал:
— Юнгу негра Теодорико я перевожу в матросы за ту же плату. А ты, Томас, ступай на берег и приведи нового юнгу.
— Есть, сэр!
— И чтобы он был веселый и умел на чем-нибудь играть к примеру на мандолине. Я люблю музыку.
— Да, сэр.
— И чтобы он был терпелив, как мул: у меня крепкие кулаки.
— Да, сэр.
Я сошел на берег. Первым, кого я увидел в гавани, был мальчик, на вид лет шестнадцати, который сидел на сваях и жевал сырые зерна маиса. Я хотел пройти мимо, но что-то удержало меня. Я присел рядом с ним и сделал вид, что смотрю на стрелу пловучего крана.
Мальчик даже не повернулся в мою сторону. Глаза у него были совсем тусклые, но когда я сказал о том, что мне нужен юнга, они загорелись, как две звезды.
— Меня зовут Бен, — сказал он, весь дрожа. — Здесь, в Нью-Йорке; меня свалил приступ лихорадки, и меня прогнали с корабля…
— Можешь ли ты играть, ну, скажем, на гармошке? — спросил я.
— Нет, не пробовал… А вот погляди, ведь у меня скрипка!
И правда, рядом с ним лежал матросский мешок, а оттуда выглядывал гриф скрипки.
Ну, что бы ты сделал на моем месте, Золотые Уши? Я знаю, ты бы поступил, как и старый негр Уиллок, верно? Вот, я и сказал:
— Вставай, паренек, пойдем-ка на «Белую стрелу».
Капитан Дэв, как только увидел Бена, сильно рассердился:
— Разорви тебя дьявол, Томас! Разве у меня на шхуне больница?
Но я не испугался. Я сказал:
— Он крепкий мальчишка, сэр, и я ручаюсь за него головой. Он просто отощал малость…
— Молчи, Томас! — еще злей закричал Дэв. — Убирайся ты вон с мальчишкой!
Бен, не сказав ни слова, направился к трапу. Тогда я снова сказал:
— Сэр, он может играть на скрипке.
— На скрипке? — удивился Дэв. — Что же, это, пожалуй, неплохо… На «Белой стреле» бывают важные гости… Верни, Томас, мальчишку.
Теперь у нас стало двое мальчиков на корабле — Бен и Теодорико.
О, Золотые Уши, как они крепко друг с другом подружились! Где Бен, там и Теодорико. Где Теодорико, там и Бен. Они вместе стояли на вахте, взбирались на мачту, крепили паруса, а в часы досуга лежали на люковинах трюма и читали какую-нибудь веселую книжку.
Мы совершали рейсы между Нью-Йорком и Панамой. Из Нью-Йорка возили виски, из Панамы — каучуковую смолу.
Бен нравился команде — рыжему Биллу, и Филиппу, и толстяку Сиду, и только мне одному, признаться, сначала не понравился Бен, совсем не понравился.
Отчего же он не понравился мне, Золотые Уши?
Ладно, я скажу. Он о чем-то часто шептался на корме с рыжим Биллом и толстяком Сидом. Нередко вместе с ними сидел и Теодорико. А я не люблю тех, кто тихо говорит, совсем не люблю. Еще мне не нравилась дружба Бена с Теодорико. Мне казалось, что он только жалеет негра, словно котенка. Ну что же, а в остальном он был отличным юнгой. Бен хорошо играл на скрипке. Ох, какие он играл песни! Все замирало вокруг: и волна, и ветер, и даже чайки — и те старались кричать потише.
Лишь один боцман, Джон Кенан, оставался равнодушным к музыке. Это был человек, словно вырубленный из дуба. Я прослужил с ним на «Белой стреле» шесть лет и ни разу но видел улыбки на лице Кенана. Его даже прозвали «Деревянный». Он мало говорил. «Да», «нет», «гей, парни, все наверх, ставь паруса!» — других слов он, казалось, не знал. Ему было безразлично все на свете. Он не курил, не пил, редко сходил с «Белой стрелы» на берег, и капитан Дэв считал Кенана самым надежным боцманом на всем парусном флоте.
Но о Кенане позже.
Однажды, когда я стоял возле мачты и курил трубку, ко мне подошел Бен, один, без Теодорико.
— Эх, Томас, Томас, — сказал он, — ты, наверное, плохо думаешь обо мне?
— Да, Бен.
— Отчего же ты так думаешь, а?
— Ладно, я скажу: я не люблю тех, кто часто шепчется на корме.
— Ах, вот оно что… — залившись краской, сказал Бен. — Что же ты еще скажешь?
— Твоя дружба с Теодорико — баловство. Есть белые, которые повсюду кричат о своей любви к людям, а потом травят гончими негритянских девушек…
— Да, есть и такие, — кивнул головой Бен. — Продолжай, Томас.
— Очень плохо быть негром, — сказал я. — Разве ты не видел, как сжигают на костре негра? Разве ты не слышал, как плачет черная мать над пеплом весной, когда цветут сады и каждый цветок велит сердцу веселиться?
Бен вздрогнул и сказал:
— Я все видел и слышал, Томас, но я, Бен, не такой. Мой отец в тюрьме. Он коммунист. Знаешь ли ты, что это такое!
— Да, знаю, Бен, но ты об этом молчи. Капитан Дэв узнает, не сладко тебе придется…
— Таких, как Дэв, — тысячи, а таких, как мы, — миллионы, — сказал Бен. — Эх, Томас, Томас, ты хороший рулевой, «Белая стрела» слушается тебя, как дочь, а на тебя жалко смотреть, когда Дэв говорит с тобой…
— Он может оставить меня без хлеба. Скажи, кто возьмет на службу старого Уиллока? Может быть, ты, Бен, позабыл, как грыз в гавани зерна маиса?
Бен задумался, долго думал, а потом сказал:
— Хорошо, Томас, я тебе скажу, о чем мы говорили на корме. Надо бороться за свое счастье! Есть немало смелых людей…
— Молчи, Бен, молчи! — сказал я. — Ты ведешь опасные разговоры.
— Ладно, я пойду, — ответил Бен. — А что касается Теодорико, знай, Томас Уиллок, он навсегда мой друг!
С этими словами Бен ушел, а я стоял, Золотые Уши, пока не взошла над мачтой твоя сестра, Золотая Сковорода.
На другой день утром мы вышли в море. Погода сначала выдалась скверная. Пришлось много возиться с парусами — у всех матросов руки были в ссадинах и крови. На четвертые сутки подул ровный ветер. И тут капитан Дэв вышел на палубу и увидел Бена и Теодорико. Они сращивали на корме стальной трос и весело смеялись.
— Эй, Джон! — обратился Дэв к Кенану. — Что-то мне не нравится дружба белого с черным. Надо разбить их дружбу. Ну-ка, скажи Бену, пусть принесет скрипку.
Бен принес скрипку, и Дэв сказал:
— Юнга, сыграй песню о том, как «джентльмены вешают черного Джека вечерком». Сыграй с душой, пусть послушают ее черномазые Томас и Теодорико…
Ты, Золотые Уши, наверное, слышал эту песню. Ее поют люди в белых балахонах перед тем, как убить какого-нибудь негра. Кровь стынет в жилах, когда слышишь ее… И вот Бен удивил команду.
— Я не буду играть эту песню, сэр. Пусть играют ее убийцы! — сказал он, прижав к груди скрипку.
— Играй, Бен, — заорал Дэв, — играй, а не то ты забудешь свое имя!
А что сделал Бен, а?
Он поглядел в сторону, где стоял Теодорико, улыбнулся и сказал:
— Не беспокойся, я ни за что ее не сыграю!
Ноздри капитана Дэва раздулись и побелели. Он поднял свой здоровенный кулак и что есть силы опустил на голову Бена. Мальчик сразу упал на палубу, упал без крика.
— Ну как, вкусно? — со смехом произнес Дэв. — Эй, Теодорико, взгляни на своего друга!
По лицу Теодорико текли слезы. Робкий, всегда послушный, он приблизился к Дэву и вдруг прыгнул на него, словно тигренок.
Он бы задушил капитана. Но рыжий Билл и толстяк Сил оттащили в сторону Теодорико. Они хотели унести в кубрик и Бена, но капитан Дэв отдал команду:
— Привяжите мальчишек к мачте!
О, что мы могли сделать, Золотые Уши? Мы не могли ослушаться хозяина.
Капитан Дэв как будто успокоился. Он подошел к Бену — тот уже пришел в себя — и сказал:
— Теперь ты, Бен, сыграешь. У меня есть время, я подожду до завтра. А нет — я протащу тебя вместе с Теодорико через киль, подвешу головой вниз к рее, а потом сгною вас в тюрьме.
— Что же, в тюрьмах Америки сидят и честные люди, — ответил Бен. — Да, честные люди!
Ноздри капитана Дэва снова раздулись и побелели. Но на этот раз он не ударил Бена.
— Эй, Кенан, — сказал он, — ты слышал красные словечки? Ты будешь свидетелем… И Теодорико красный…
— Есть, сэр! — ответил Кенан.
— А ты Билл? — спросил Дэв.
— Нет, сэр, — отказался Билл: — я далеко стоял и ничего не разобрал, дул ветер…
— А ты, Сид?
— У меня болят уши, сэр.
— Ладно, хватит и одного свидетеля, Кенана.
Капитан Дэв собственноручно забил рты мальчишкам паклей, велел Кенану стеречь Бена и Теодорико, а сам отправился ужинать к себе в каюту.
Темнело. Зажглись звезды. Кенан стоял за рулем неподвижно. А я сидел на корме, и мне было стыдно, ох и стыдно, Золотые Уши, что я не верил Бену!..
Я собрался было подойти к мальчишкам, но Кенан шевельнулся. Он показал мне рукой, чтобы я убирался прочь, в кубрик.
Я ушел. В кубрике было тихо. Подвахтенные матросы угрюмо молчали. Никто не хотел говорить, лишь один рыжий Билл спросил:
— Ты плачешь, Томас?
— Нет, Билл. Разве у меня мокрые глаза?
— Плач у тебя вот где, — сказал Билл и показал рукой на сердце.
Он раздобыл где-то бутылку джина, налил мне полный стакан и сказал:
— Спи, негр, так-то лучше.
Я лег. Долго лежал, пока матрос Филипп не подошел к моей койке.
— Вставай, твой час стоять на руле, — сказал он. — Вставай, старый Уиллок!
Я поднялся и сменил на руле Кенана. На вахту вышли и Сид и Билл, а Кенан — будь он проклят! — остался на палубе.
Жаль, Золотые Уши, что ты тогда скрылся за облака. Стоило бы тебе поглядеть на Кенана. Он ходил по палубе от борта к борту, от борта к борту и вдруг, подойдя к мальчишкам, остановился, вытащил из кармана нож и двумя взмахами рассек веревки…
— Ты, Бен, — орленок, — сказал он Бену. — Орленок и Теодорико… Вы настоящие друзья!
А мальчики, вытащив изо рта паклю, взглянули на звезды и обнялись. Я смотрел на них, и у меня в груди все запело, будто там заиграли веселые дудки. «Вот это Америка, какой она должна быть!» — думаю. Ох, и хорошо стало у меня на сердце!
А боцман Кенан сказал:
— Станьте снова к мачте, я вас привяжу для вида. К рассвету, когда мы войдем в ворота панамской гавани, бросайтесь за борт и плывите к молу…
Что же дальше было, а?
Ладно, я скажу. Мы пришли в Панаму, и Бен и Теодорико бежали с корабля. А на обратном пути капитан Дэв выбил мне кулаком два зуба и рассчитал в Нью-Йорке. Кенан, Билл и Сид тоже остались без работы… Да, Золотые Уши, тебе хорошо, тебе не приходилось искать работу, а вот Томасу Уиллоку пришлось. Ох, как пришлось!»
…Уиллок вздыхает и набивает табаком трубку. На причале попрежнему безлюдно. А негру хочется говорить. Он, Уиллок, не может молчать. Он снова глядит на месяц и говорит:
«Что же, Золотые Уши, Бен и Теодорико научили старого Уиллока, как надо жить. Надо бороться — вот как надо жить! Я получил письмо… Оно всегда при мне… Хочешь, я покажу?»
Томас Уиллок бережно вытаскивает из кармана куртки письмо и улыбается.
«Вот оно, погляди. Но ты, Золотые Уши, наверное, плохо читаешь. Ладно, я прочту тебе сам, ты слушай:
«Дорогой Томас Уиллок, мы тебя не забыли. Ты хочешь узнать, где мы? Далеко. В Сиднее. Мы работаем на паруснике «Тайфун» матросами. И боремся за мир. Мы хотим, чтобы все народы жили счастливо и дружно, как живут в Советской России. Слушай, Томас, ты старый и одинокий. Ну вот и приезжай к нам, тебе матросы помогут, и ты будешь нам отцом, ладно?»
И вот я еду к друзьям. С Беном и Теодорико я вернусь в Америку, и с ними я буду ходить вот так!»
Уиллок гордо поднимает голову. Большими матросскими шагами он ходит по причалу, как по палубе корабля, и звезды южного неба щедро льют на него матовый, нежный свет. А океан тихо шумит и поет каждой своей волной.