Іюня 19, 1814 ГОДА.
Исполняю мое обѣщаніе, любезный другъ, и пишу къ тебѣ изъ Готенбурга. Послѣ благополучнаго плаванія прибылъ я вчерашній день на пакетъ-ботѣ Альбіонѣ, здоровъ и веселъ, но въ большой усталости отъ морскаго утомительнаго переѣзда. Усталость не помѣшаетъ расказывать мои похожденія. Садись и слушай. Оставя тебя посреди вихря Лондонскаго, я сѣлъ съ великимъ Рафаэломъ въ Фіакръ и въ безпокойствѣ доѣхалъ до почтоваго двора, боясь, чтобы карета подъ надписью въ Гаричь не ускакала безъ меня въ урочное время. Къ счастію, она была еще на дворѣ и около нея рой почтовыхъ служителей, ожидающихъ почтенныхъ путешественниковъ. Дверцы отворены; я пожалъ руку у твоего Итальянца, громкаго именемъ, но смиреннаго знаніемъ, и, со всей возможной важностію, занялъ первое мѣсто: ибо я первый вошелъ въ карету. Другіе спутники мои (заплатившіе за проѣздъ дешевлѣ), усѣлись на крышкѣ, на козлахъ), распустили огромные зонтики и начали, по обыкновенію всѣхъ земель, бранить кучера, который медлилъ ударить бичемъ и спокойно допивалъ кружку пива, разговаривая со служанкою трактира. Между тѣмъ, какъ съ кровли каретной сыпались готдемы на кучера, дверцы отворились: двое мущинъ сѣли возлѣ меня и колымага тронулась. Къ счастію то были Нѣмцы изъ Гамбурга, люди привѣтливые и добрые. Мы не успѣли выѣхать изъ предмѣстій Лондона и карета остановилась: въ нее вошелъ новый спутникъ. Въ послѣдствіи я узналъ, что товарищъ нашъ былъ родомъ Шведъ, a промысломъ -- глупецъ; но оригиналъ удивительной, о которомъ я, въ качествѣ историка, буду говорить въ надлежащее время. Теперь я на большой дорогѣ, прощаюсь съ Лондономъ, котораго, можетъ быть, не увижу въ другой разъ... Летимъ по гладкой дорогѣ, между великолѣпныхъ липъ и дубовъ -- Лондонъ исчезаетъ въ туманахъ. Въ Колчестеръ, знаменитый устрицами, прибыли мы въ глухую полночь, a въ Гаричь на разсвѣтѣ. Въ гостинницѣ толстаго Буля ожидалъ насъ завтракъ. Товарищи мои: Шведъ, два Гамбургца, нѣсколько Англичанъ и Шотландцевъ, всѣ въ глубокомъ молчаніи и съ важностію чудесною пили чай и поглядывали на море, въ ожиданіи попутнаго вѣтра. Таможенные приставы ожидали насъ. Окончa всѣ дѣла съ ними, честная компанія возвратилась къ Булю. Въ большой залѣ ожидали насъ новые товарищи, которые, узнавъ, что я Руской, дружелюбію жали мою руку и предложили пить за здравіе Императора. Портвейнъ и Хересъ переходили изъ рукъ въ руки и подъ вечеръ я былъ красенъ, какъ Майской день; но все въ глубокомъ молчаніи. Товарищи мои пили съ такою важностію, о которой мы, жители матерой земли, не имѣли понятія. Насъ было болѣе двѣнадцати, со всѣхъ четырехъ концовъ свѣта, и всѣ, казалось мнѣ, люди хорошо воспитанные, всѣ кромѣ Шведа. Онъ часъ отчасу болѣе отличался, желая играть роль Жентельмена и коверкая Англйгскій языкъ немилосерднымъ образомъ. Англичане улыбались, пожимали плечами и пили за его здоровье. Вѣтеръ былъ противный и мы остались ночевать въ Гаричѣ. На другой день поутру, Шотландецъ, товарищъ мой изъ Лондона, высокой и статный молодой человѣкъ,вошелъ въ мою спальню и ласковымъ образомъ на какомъ-то языкѣ (который Англичане называютъ Французскимъ) предложилъ мнѣ итти въ церковь. День былъ воскресной и народъ толпился на паперти. Двери храма отворились; мы вошли съ толпою.
Простота служенія, умиленіе, съ которымъ всѣ молились въ молчаніи, изрѣдка прерываемомъ или протяжнымъ пѣніемъ или важными звуками органа, сдѣлали въ душѣ моей впечатлѣніе глубокое и сладостное. Спокойныя ангельскія лица женщинъ, бѣлыя одежды ихъ, локоны, распущенные въ милой небрежности; рой прелестныхъ дѣтей, соединяющихъ юные голоса свои съ дрожащимъ голосомъ старцевъ, древнихъ мореходцевъ, посѣдѣвшихъ на бурной стихіи, окружающей Гаричь; все вмѣстѣ образовало картину великолѣпную, и никогда религія и священные обряды ея не казались мнѣ столь плѣнительными! Самая Церковь на берегу моря, въ пристани, откуда столько путешественниковъ пускается въ края отдаленные міра и имѣетъ нужду въ промыслѣ Небесномъ, сей храмъ съ готическою кровлею, съ гербами, съ простою каѳедрою, на которой почтенный старецъ изъясняетъ простыми словами глубокой смыслъ Евангелія; сей самый храмъ имѣетъ нѣчто особенное, нѣчто замѣчательное. Около двухъ часовъ я просидѣлъ съ моимъ Шотландцемъ; онъ молился съ большимъ усердіемъ скажу болѣе, съ набожностію. Примѣру его слѣдовали всѣ молодые люди и граждане мирные и воины. Такъ, милый другъ, земли, въ которой все процвѣтаетъ, земля, такъ сказать, заваленная богатствами всего міра, иначе не можетъ поддержать себя, какъ совершеннымъ почитаніемъ нравовъ, законовъ гражданскихъ и Божественныхъ. На нихъ то основана свобода и благоденствіе новаго Карѳагена, сего чудеснаго острова, гдѣ роскошь и простота, власть Короля и гражданина въ вѣчной борьбѣ и потому въ совершенствомъ равновѣсіи. Это смѣшеніе простоты и роскоши меня поразило всего болѣе въ отечествѣ Елисаветы и Адиссона. -- Въ сей день незабвенный для моего сердца, одинъ изъ путешественниковъ, узнавъ, что я Руской, пригласилъ меня прогуливаться. Мы бродили по берегу морскому посреди благовонныхъ пажитей и лѣсовъ, осѣняющихъ окрестности Гарича. Толпы счастливыхъ поселянъ въ праздничныхъ платьяхъ прогуливались вдоль по дорогѣ, или отдыхали на травѣ. Сквозь густую зелень орѣшника и древнихъ вязовъ выглядывали миловидныя хижины приморскихъ жителей и солнце вечернее освѣщало картину великолѣпную. Меня все занимало, все плѣняло. Я пожиралъ глазами Англію и желала запечатлѣть въ памяти всѣ предметы, меня окружающіе. Сидя на камнѣ съ добрымъ Англичаниномъ -- такія открытыя и добрыя физіогноміи рѣдко встрѣчаются -- сидя съ ними въ дружественной бесѣдѣ, мы забыли, что время летѣло и солнце садилось. Онъ прощался надолго съ милымъ отечествомъ и говорилъ о немъ съ восхищеніемъ, съ радостными слезами. Какъ не любить такой земли, повторялъ онъ, указывая на плѣнительныя окрестность. Здѣсь я покидаю жену, дѣтей, родственниковъ и друзей. Британецъ пожалъ крѣпко мою руку и мы возвратились въ гостинницу.
Слуга извѣщаетъ насъ, что попутный вѣтеръ позволяетъ судамъ выходить изъ гавани. Я затрепеталъ отъ радости. Прощаясь съ товарищами, разплачиваясь съ услужливымъ хозяиномъ, сажусь въ лодку и съ нее на желанный пакетъ-ботъ Альбіонъ, къ Капитану Маію. Со мною два посажира: проказникъ Шведъ и какой-то богатый Еврей изъ Лондона, великій щеголь и краснобай, Море заструилось; выходимъ изъ порта. Но вѣтеръ долго принуждаетъ насъ плавать около береговъ Графства Суфолкъ, котораго маяковъ мы не теряемъ изъ виду во всю ночь. Признаюсь тебѣ, положеніе мое было не занимало жить нѣсколько дней съ незнаемыми лицами, имѣть въ виду морскую болѣзнь! Что дѣлать; надобно покориться судьбѣ. Я сѣлъ на палубу и любовался сереброчешуйчашымъ моремъ, которое едва колебалось и отражало то маяки, то лучи мѣсяца, восходящаго изъ-за береговъ Британіи. Между тѣмъ Еврей расказывалъ повѣсти, Шведъ болталъ о Ковенгарденскихъ прелестницахъ, о портныхъ, о лошадяхъ и о Норвегіи, которую Парламентъ отдаетъ Принцу. Поздно возвратился въ каюту и спалъ мертвымъ сномъ, вруча себя Нептуну, Наядамъ, Борею и Зефиру, Кастору и Поллуксу, покровителямъ странниковъ и Венерѣ, которая родилась изъ пѣны морской, какъ извѣстно всякому. По утру проснулся cъ головною болью; къ вечеру стало хуже: я страдалъ. Вѣтеръ былъ противный и ночь ужасная. Парусы хлопали, снасти трещали, волны плескали на палубу и заботливый капитанъ безпрестанно повторялъ любимую поговорку: бѣдный Іорикъ! бѣдный Іорикъ! На четвертый день свѣжій попутный вѣтеръ надувалъ паруса, и мои болѣзнь миновалась. Все ожило. Матросы пили, Капитанъ шутилъ съ Евреемъ, но Шведъ часъ отъ-часу становился несноснѣе и скучнѣе. Гдѣ укрыться отъ него? Я узналъ въ послѣдствіи, что онъ сынъ богатаго купца, родомъ изъ Штокгольма, былъ посланъ въ Лондонъ учиться коммерціи надѣлалъ тамъ долговъ и возвращается pian pianino въ свое отечество. Его дурной Нѣмецкой и Французской выговоръ приводили меня въ отчаяніе. При каждомъ движеніи судна онъ блѣднѣлъ. То ему казалось, что Капитанъ выпилъ лишнюю рюмку, то компасъ не вѣренъ, то паруса не на мѣстѣ, и то не такъ, и это худо. Потомъ расказы о Гайдъ-паркѣ, о биржѣ, о Платонѣ, о Велллигтонѣ; тамъ описаніе сокровищъ отца его, и все, и все, чего мнѣ слушать не хотѣлось. То онъ давалъ совѣты Капитану, который отвѣчалъ ему готдемомъ, то онъ удилъ рыбу, которая не шла на уду, то онъ видѣлъ кита въ морѣ, мышь на палубѣ или спичку на воздухѣ. Онъ всѣмъ наскучилъ, и человѣколюбивый Еврей предложилъ намъ бросить его въ морѣ, какъ безбожника Діагора, на съѣденіе морскимъ чудовищамъ.
Но какіе часы я проводилъ на палубѣ въ сладостномъ очарованіи, читая Гомера и Тасса, вѣрныхъ спутниковъ воина! Часто, покидая книгу, я любовался открытымъ моремъ. Какъ прелестны сіи необозримыя, безконечныя волны! Какое неизъяснимое чувство родилось въ глубинѣ души моей! Какъ и дышалъ свободно! Какъ взоры и воображеніе мое летали съ одного конца горизонта на другой! На землѣ повсюду преграды: здѣсь ничего не останавливаетъ мечтателя, и всѣ тайныя надежды души разширяются посреди безбрежной влаги.
Fuggite son le terre e i lidi tutti!
De Ponda il Ciel, del Ciel l'onda e confine!
Въ седьмой день благополучнаго плаванія восходящее солнце настало меня у мачты. Восточный вѣтеръ освѣжалъ лице мое и развѣвалъ волосы. Никогда море не являлось мнѣ въ великолѣпнѣйшемь видѣ. Болѣе тридцати судовъ колебалось на лазоревой влагѣ: иныя шли въ Ростокъ, другія въ Англію: иныя подобно пирамидамъ казались неподвижными, другія, распустя паруса, какъ лебеди тянулись длинною стаею и исчезали въ отдаленіи. Наконецъ мы замѣтили въ морѣ одну неподвижную точку: высоты Мастранда; и я привѣтствовалъ родину Густава и Карла. Волны становились часъ отчасу тише и тише, изгладились и я yвидѣлъ новую торжественную картину: совершенное спокойствіе, глубокой сонъ бурной стихіи. Солнце казалось въ зенитѣ своемъ, осыпало сіяніемъ гладкую синеву. Къ несчастію долго ничѣмъ наслаждаться не можно. Тишина въ морѣ утомительнѣе бури для мореплавателя. Я пожелалъ вѣтра и сказалъ Капитану:
-- Tu che condutti
M'hai in questo mar, che non hafine,
Di, s'altri mai qui guinse, e se più avance,
Nel mondo, ove corriamo, have abitante?...
Онъ отвѣчалъ мнѣ на грубомъ Англійскомъ языкѣ, который въ устахъ мореходцевъ еще грубѣе становился, и божественные стихи любовника Элеоноры безъ отвѣта исчезли въ воздухѣ:
Быть можетъ, ихъ Ѳетида
Услышала на днѣ,
И, лотосомъ вѣнчанны,
Станицы Нереидъ
Въ серебряныхъ пещерахъ
Склонили жадный слухъ
И сладостно вздохнули,
На урны преклонясь
Лилейною рукою;
Ихъ перси взволновались
Подъ тонкой пеленой...
И море заструилось,
И волны поднялись!
Свѣжій вѣтръ началъ надувать паруса. Мы приближались къ утесамъ Готическимъ. Ты помнишь гавань Готенбургскую и, можетъ быть, подобно мнѣ, съ нетерпѣніемъ проходилъ мимо Архипелага, скалъ и утесовъ, живописныхъ издали, но утомительных] для мореплавателя. Наконецъ мы въ Готенбургѣ, въ новой Англіи, по словамъ Арндта. Съ разсвѣтомъ являются къ намъ таможенные приставы, которые позволяютъ намъ вступить на берегъ Шведской. Капитанъ Маій со мною прощается и желаетъ счастливаго пути въ Россію. Шведъ спѣшитъ въ городъ и забываетъ второпяхъ свой чемоданъ. Честный Еврей подаетъ мнѣ руку, и мы шествуемъ съ нашими пожитками въ гостинницу Зегерлинга, откуда я пишу къ тебѣ сіи строки дрожащею рукою. Письменный столикъ шатается, полъ подо мною колеблется; столь сильно впечатлѣніе морской качки, что и здѣсь на сухомъ пути оно не исчезаетъ.
Отдохнувъ не много, иду справляться, нѣтъ ли корабля въ Петербургъ; въ противномъ случаѣ принужденъ буду ѣхать въ Штокгольмъ. Къ несчастію, вчера былъ день воскресной и всѣ банкиры и маклеры за городомъ въ увеселительныхъ домахъ своихъ. Что дѣлать? Бродить по городу, который показался мнѣ и малъ и бѣденъ, вопреки Арндту. Не мудрено; я изъ Англіи! За воротами Готенбургскими есть липовая аллея; единственное гулянье. Я прошелъ по ней нѣсколько разъ съ печальнымъ чувствомъ. Липы Шведскія такъ тощи и худы въ сравненіи съ липами Британіи! Холодными глазами смотрѣлъ я на окрестности Готенбурга, довольно живописныя, на купцевъ и конторщиковъ, которые со всею возможною важностію прогуливаютъ себя, свои Англійскіе фраки, женъ, дочерей и скуку. Женщины не блистаютъ красотою и странный нарядъ ихъ не привлекателенъ.
На городовой площади собираются Офицеры къ параду. Народъ съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ на разводъ солдатъ въ круглыхъ шляпахъ.... Ввечеру парадъ церковный, обрядъ искони установленный. -- Войско становится въ строй и поетъ Псалмы и Священные Гимны: Офицеры читаютъ молитвы. Такъ ведется въ Шведской арміи со временъ Густава Адольфа, набожнаго Рыцаря и Короля властолюбиваго.
И такъ, милый другъ, я снова на берегахъ Швеціи,
Въ землѣ тумановъ и дождей,
Гдѣ древлѣ Скандинавы
Любили честь, простые нравы,
Вино, войну и звукъ мечей.
Отъ сихъ пещеръ и скалъ высокихъ,
Смѣясь волнамъ морей глубокихъ,
Они на бренныхъ челнокахъ
Несли врагамъ и казнь и страхъ,
Здѣсь жертвы страшныя свершалися Одену,
Здѣсь кровью плѣнниковъ багрились олтари;
Но въ нравахъ я нашелъ большую перемѣну...
Эта земля не плѣнительна. Сладости Капуи или Парижа здѣсь неизвѣстны. Въ ней ничего нѣтъ пріятнаго, кромѣ живописныхъ горъ и воспоминаній.
Прости, милый товарищъ! Тебѣ не должно роптать на судьбу: ты въ землѣ красоты и здраваго смысла; ты счастливъ. Но я не завидую тебѣ, возвращаясь на дикой сѣверъ: я увижу родину и нѣсколько друзей, о коихъ могу сказать съ Вольтеромъ:
Je les regretterais à la table des Dieux.
К. Батюшковъ.
"Сѣверные цвѣты на 1827 годъ"