АНГЛІЙСКІЕ ПОЭТЫ ВЪ БІОГРАФІЯХЪ И ОБРАЗЦАХЪ

Составилъ Ник. Вас. Гербель

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

Типографія А. М. Потомина. У Обуховскаго моста, д. No 93

1875

ЛОРДЪ БАЙРОНЪ.

Лордъ Джоржъ Ноэль Гордонъ-Байронъ, величайшій изъ англійскихъ поэтовъ девятнадцатаго столѣтія, родился 22-го января 1788 года въ помѣстья своей матери, Райнѣ, лежащемъ не въ дальнемъ разстояніи отъ Дувра. Родоначальниками фамиліи Байроновъ считаются тѣ нормандскіе Бюруны (Bürun), которые поселились въ Англіи при Вильгельмѣ Завоевателѣ, получила отъ него земли въ графствѣ Ноттингамъ и, впослѣдствіи, принимали участіе во всѣхъ важныхъ событіяхъ, имѣвшихъ вліяніе на участь ихъ второго отечества. Затѣмъ, предки нашего поэта участвовали въ сраженіяхъ при Кресси, Восвортѣ и Мерстонъ-Мурѣ, были награждаемы огромными помѣстьями въ царствованіе королей Генриха VI и Эдуардъ IV к возведены Карломъ I, въ 1643 году, въ званіе пэровъ. Наконецъ, дѣдъ поэта, Джонъ Байронъ, былъ командоромъ англійскаго флота, храбрымъ воиномъ и опытнымъ мореходомъ. Что же касается отца поэта, прозваннаго бѣшеннымъ Джекомъ, то онъ, взамѣнъ славы и богатства предковъ, оставилъ своему сыну одни неоплатные долги, на покрытіе которыхъ ушло всё состояніе его неутѣшной вдовы, оставшейся оплакивалъ свою потерю при 160 фунтахъ годового дохода. Но матери, Байронъ былъ въ родствѣ съ шотландскимъ королевскимъ домомъ Стюартовъ, которымъ вѣрно служили предки его отца. Она происходила изъ рода Гордоновъ-Гиговъ, отъ Вильяма Гордона, третьяго сына графа Гютлей, въ бракѣ съ дочерью Іакова I. Отецъ нашего поэта былъ женатъ дна раза. Въ первый разъ на лэди Камартенъ, по разводѣ ея съ первымъ мужемъ, отъ которой имѣлъ одну дочь, извѣстную Августу, бывшую впослѣдствіи замужемъ за полковникомъ Лейтомъ, а во второй -- на миссъ Екатеринѣ Гордолъ-І'изъ. Отъ этого-то послѣдняго брака, соединившаго двѣ знатнѣйшія фамиліи Англіи и Шотландіи, родился Джоржъ Гордонъ-Байронъ, сдѣлавшій спою фамилію еще болѣе знаменитой, чѣмъ какою унаслѣдовалъ отъ своихъ предковъ.

Отецъ Байрона, обобравъ свою вторую супругу, бѣжалъ во Францію, гдѣ и умеръ въ 1791 году. Лишонная почти всякихъ средствъ къ существованію, молодая вдова удалилась въ Абердинъ, въ Шотландіи, гдѣ и поселилась вмѣстѣ съ своимъ малолѣтнимъ сыномъ, будущимъ великимъ поэтомъ.

На пятомъ году, Байронъ стадъ посѣщать въ Абердинѣ школу Бовереа Очевидно, что мать посылала его туда скорѣе для того, чтобы онъ былъ подъ надзоромъ за небольшую плату, нежели въ надеждѣ, что онъ тамъ чему-нибудь выучится. И дѣйствительно -- по словамъ самаго Байрона -- онъ выучился въ этой школѣ только читать, по понимая вовсе содержанія, такъ-что когда дома приходилось ему доказывать свою учоность, то онъ, довольно бѣгло проговаривая выученное попорядку, совершенно терялся, при измѣненіи этого порядка.

Лѣтомъ 1799 года Байронъ заболѣлъ. Для поправленья здоровья, мать взяла его съ собою въ шотландскія горы. Здѣсь Байронъ, какъ Данте, влюбился въ Мори Дюфъ, дочь своего крестнаго отца. Это имя часто встрѣчается въ разныхъ его стихотвореніяхъ, между именами другихъ женщинъ, которымъ на-время онъ посвящалъ своё сердце. Кстати, напомнимъ граціозный переводъ Пушкина: "Пью за здравіе Мэри". Это стихотвореніе было написано школьнымъ товарищемъ Байрона, Проктеромъ, болѣе извѣстнымъ подъ именемъ Барри Корвналя, въ воспоминаніе первой любви поэта, которая, черезъ семнадцать лѣтъ, вызвала слѣдующую замѣтку въ его журналѣ: "Мать моя любила подсмѣиваться на счотъ моей любви. Однажды она сказала мнѣ: "Байронъ, я получила письмо изъ Абердина: предметъ твоей старинной страсти, Мэри Дюфъ, вышла замужъ." При этихъ словахъ, я упалъ почти въ судорогахъ. Тогда мнѣ было лѣтъ шестнадцать. Но теперь -- я спрашиваю самъ себя: что это такое? Я не видѣлъ ее послѣ Абердина. Тамъ мы были дѣтьми. Я влюблялся послѣ того пятьдесятъ разъ, а между-тѣмъ я ещё помню всё, что мы говорили, наши ласки, ея черты, моё волненіе, безсонницу, и то, какъ я мучилъ нашу горничную, чтобы она писала Мори отъ моего имени, потому-что самъ ещё не умѣлъ писать. Припоминаю наши прогулки, какъ я былъ счастливъ, когда сидѣлъ подлѣ Мэри въ дѣтской. Странно какъ-то всё это. И, однако жь, печаль моя и любовь къ этой дѣвочкѣ были такъ сильны, что я сомнѣваюсь иногда, любилъ ли я истинно когда-нибудь послѣ. Поразившее меня извѣстіе, сильнѣе чѣмъ когда-нибудь возбудило во мнѣ воспоминанія. Какой бы ни была она красоты въ дѣйствительности, я былъ бы несчастливъ, увидя её: она разрушила бы образъ очаровательной пери, оставшійся и живущій ещё во мнѣ."

По смерти стараго чудака, лорда Вилльяма Байрона, двоюроднаго дѣда будущаго поэта, новый лордъ и пэръ поступилъ подъ опеку лорда Карлейля. дальняго своего родственника, и отправился съ матерью изъ Абердина въ Ньюстедъ. Но Байронъ на-всегда сохранилъ теплое воспоминаніе о мѣстѣ, гдѣ провёлъ свое дѣтство. Ему всегда доставляла особенное удовольствіе встрѣча съ жителемъ Абердина, и когда Вальтеръ-Скоттъ, уроженецъ Шотландіи, посѣтилъ его въ Венеціи, онъ много говорилъ съ нимъ о любимѣйшихъ мѣстахъ и, особенно, о гротѣ Калласъ, гдѣ и теперь ещё стоитъ грубая статуя шотландскаго воина. Замокъ Ньюстедъ находится въ Ноттингамѣ. Это готическое зданіе стоитъ надъ озеромъ, въ которое глядятся разрушающіяся стѣны его. Внутренность сохраняла ещё видъ древняго монастыря, со множествомъ келій, съ полу-обвалившимися залами. Что же касается окрестностей, то вокругъ лежали обнажонныя поля, такъ-какъ покрывавшіе ихъ густые лѣса были вырублены покойнымъ владѣльцемъ.

Въ 179У году мистриссъ Байронъ отвезла сына въ Лондонъ и помѣстила его въ школу доктора Глепи, гдѣ онъ пробылъ дна года -- и во всё это время не переставалъ лѣчить свою больную ногу, которая была нѣсколько согнута въ колѣнѣ.

При изумительныхъ способностяхъ, никогда почти или очень рѣдко выучивая уроки, Байронъ, по свидѣтельству доктора Глени, имѣлъ въ исторіи и поэзіи знанія, далеко превосходившія обыкновенныя границы знаній этого возраста, и находилъ въ его библіотекѣ много книгъ по своему вкусу, которыя перечитывалъ по-нѣскольку разъ. Достойный докторъ очень любилъ своего маленькаго питомца и всячески заботился объ увеличеніи его познаній; но, не-смотря на его совѣты, увѣщанія и просьбы, мать Байрона, страстная, своенравная и безразсудная, всячески старалась прерывать это ученіе- Ей казалось, что мало сроку на отдохновенье отъ субботы до понедѣльника -- и она оставляла у себя сына на цѣлыя недѣли, окружая его большимъ знакомствомъ, безъ всякаго выбора. Въ это вмѣшался лордъ Карлейль и нѣсколько разъ прекращалъ такое глупое баловство. Глени хотѣлъ даже прекратить субботніе отпуски молодаго лорда домой; но сцены съ матерью -- способныя вывести изъ терпѣнія человѣка менѣе усерднаго и добросовѣстнаго -- помѣшали ему въ этомъ. Мистриссъ Байронъ, въ припадкахъ гнѣва, которые нельзя было назвать, какъ гнѣвъ сына, молчаливымъ бѣшенствомъ, имѣла обыкновеніе такъ шумѣть, что её слышалъ весь домъ, и докторъ однажды имѣлъ неудовольствіе слышать, какъ одинъ товарищъ сказалъ Жоржу: "Байронъ, твоя мать дура!" на что тотъ отвѣчалъ мрачно: "я знаю".

Недовольная медленностью успѣховъ своего сына, мистриссъ Байронъ упросила лорда Карлейля перевести его въ публичное училищѣ, что и было исполнено въ 1801 году. Новое училище, въ которое поступилъ молодой лордъ, была знаменитая школа въ Гарро. Первое время шумъ публичной школы былъ тягостенъ для довольно-робкаго и отчасти дикаго въ то время характера Байрона, и онъ потомъ признавался самъ, что года полтора ненавидѣлъ Гарро. Но жажда дѣятельности и симпатіи, составлявшая основаніе его характера, впослѣдствіи побѣдила это отвращеніе, и -- вначалѣ несообщительной -- нашъ герой скоро сталъ зачищикомъ всѣхъ игръ, предпріятій и шалостей, какія только затѣвались въ школѣ. Вотъ что говоритъ самъ Байронъ о своей школьной жизни: "Въ осьмнадцать лѣтъ я ещё не прочиталъ ни одного журнала, какъ ни странно это. Но общія познанія мои въ предметахъ, касавшихся современности, во время моего пребыванія въ Гарро, были такъ обширны, что всѣ думали, что. я извлекаю ихъ изъ разныхъ сборниковъ, потому-что никогда не видѣли меня въ занятіяхъ, а только въ играхъ и проказахъ. Дѣло въ томъ, что я глоталъ книги, читая ихъ въ постели или когда другіе вовсе не думали объ ученьи. Съ пяти лѣтъ я читалъ всё на свѣтѣ: только журналы не попадались мнѣ подъ руку... Дивомъ нашихъ школьныхъ дней былъ Жоржъ Синклеръ. Онъ писалъ упражненія половинѣ своихъ товарищей: стихи, тэмы -- что угодно Онъ часто просилъ меня поручать ему сдѣлать то, что долженъ былъ сдѣлать я самъ, и, разумѣется, я охотно соглашался на это, когда хотѣлось мнѣ заняться чѣмъ-нибудь другимъ, что случалось со мной по одному разу каждый часъ. За-то я колотилъ за него другихъ, когда было нужно, а иногда и его самого, принуждая драться, когда дѣло шло о чести и нужна была сила. Мы часто толковали о политикѣ, до которой онъ былъ большой охотникъ. Въ Гарро поприще моё было очень достославно: изъ семи кулачныхъ боёвъ, я проигралъ, кажется, только одинъ. Всего больше боксировали со мной Моргалъ, Ричъ, Рендсфордъ и лордъ Жоселисъ, съ которыми я былъ въ большой дружбѣ. Вообще, школьные друзья были для меня предметомъ страсти."

Между наставниками въ Гарро, Байронъ слылъ за лѣнивца, который ничего не хотѣлъ дѣлать. Онъ самъ признаётся, что это справедливо. На книги, бывшія тогда у него въ употребленіи и испещрённыя неловкими переводами, нельзя смотрѣть, не удивляясь ограниченности его классическихъ знаній. Вообще, онъ былъ неохотникъ до схоластическаго ученія, которому посвящается драгоцѣнная часть нашей жизни; но за-то дѣлалъ огромныя пріобрѣтенія въ знаніяхъ общихъ и самыхъ разнообразныхъ. Никакой школьный педантизмъ не можетъ внушить такого жара, съ какимъ одъ запинался предметами, близкими его образовавшемуся уже вкусу. Эти занятія давали столько силы его душѣ, что онъ оставлялъ далеко за собой своихъ болѣе трудолюбивыхъ и скромныхъ товарищей. Списокъ книгъ, прочтённыхъ имъ до пятнадцати лѣтъ, обнимаетъ почти всѣ роды литературы и поражаетъ своимъ разнообразіемъ и обиліемъ.

Байронъ провёлъ шесть лѣтъ въ этомъ заведеніи. Въ 1804 году, во время каникулъ, онъ познакомился у своей матери, въ Нотгингэмѣ, съ миссъ Мэри Чевортъ, которая стола предметомъ его пламенной страсти. Миссъ Чевортъ не очень, впрочемъ, цѣнила любовь "хромого юноши" и вскорѣ послѣ того вышла замужъ за совершенно-незначущаго человѣка, что страшно оскорбило гордаго Байрона. Какъ глубоко и истинно било чувство юноши, доказываетъ прекрасное стихотвореніе "Содъ", написанное имъ въ 1816 году. Оно изображаетъ эту юношескую любовь и полно грустной задушевности. А что этотъ печальный опытъ вовсе не могъ уменьшить въ нёмъ наклонности презирать міръ и людей -- это ясно. Онъ не уменьшилъ и его тщеславія, самой видной его слабости, принимавшей всё большіе и большіе размѣры.

Въ октябрѣ 1806 года Байронъ перешолъ въ Кембриджскій университетъ. Каникулы слѣдущаго года провёлъ онъ, по обыкновенію, у своей матери въ Сутнелѣ, гдѣ составилъ себѣ небольшой, но избранный кружокъ. Здѣсь онъ былъ встрѣченъ съ радостью и мало-по-малу сталъ освобождаться отъ своей горделивой робости, которая до этого времени заслоняла его таланты и держала ихъ въ тѣни. Особенно развернуло его общество женщинъ, которымъ до-сихъ-поръ онъ пользовался, какъ при миссъ Чевортъ, только съ волненіемъ страсти. Поступивъ въ университетъ, онъ отдался весь шумной студенческой жизни, такъ-что учоные парики обрадовались, когда онъ оставилъ университетъ, не достигши ещё девятнадцати лѣтъ.

По настоянію своихъ друзей, Байронъ въ первый разъ выступилъ, какъ поэтъ, въ 1807 году, издашь небольшое собраніе стихотвореній, подъ названіемъ "Часы Досуга". Это были непритязательные начатки, принятые публикой довольно благосклонно; но не такъ посмотрѣли на нихъ критики "Эдинбургскаго Обозрѣнія", алкавшіе литературной жертвы, почему въ этомъ журналѣ и появился въ высшей степени несправедливый разборъ книги Байрона, написанный въ самомъ презрительномъ тонѣ.

Но выходѣ изъ университета, Байронъ провёлъ нѣсколько мѣсяцевъ въ своёмъ родовомъ, готическомъ замкѣ, Ньюстедъ-Аббей, гдѣ, между-прочимъ, окончилъ свою сатиру: "Англійскіе барды и шотландскіе обозрѣватели", написанную въ отвѣтъ на разборъ его стихотвореній въ "Эдинбургскомъ Обозрѣніи". Сатира появилась въ свѣтъ въ мартѣ мѣсяцѣ 1809 году, безъ означенія имени автора. Эфектъ, произведённый появленіемъ ея въ печати, былъ- полный -- и эдинбургскіе критики должны были сознаться, что разбудили спящаго льва.

Послѣ своего появленія въ палатѣ лордовъ, поэтъ, недовольный Англіей, отправился лѣтомъ 1809 года въ путешествіе на Востокъ. Путь лежалъ сперва черезъ Португалію и Испанію въ Албанію, гдѣ Байронъ познакомился съ пресловутымъ, геніальнымъ деспотомъ Али-Пашою и началъ первую пѣснь "Чайльдъ-Гарольда". Объѣхавъ въ два слѣдующіе года Турцію и Грецію, переплывъ, какъ Леандръ, Геллеспонтъ отъ Сеста къ Абидоссу, онъ вернулся въ іюлѣ 1811 года въ Англію, гдѣ вскорѣ послѣ того лишился матери. 27-го февраля 1812 года произнёсъ онъ въ верхней палатѣ свою первую рѣчь, которая имѣла успѣхъ, а черезъ два дня явились двѣ первыя пѣсни "Чайльдъ-Гарольда". Впечатлѣніе, произведённое во всей Англіи этимъ произведеніемъ, первые 14,000 экземпляровъ котораго были раскуплены въ одинъ день, было чрезвычайно. Оно увлекло самихъ враговъ и пристрастныхъ критиковъ до непритворнаго восторга и поставило автора въ ряду первыхъ литературныхъ знаменитостей. Что-же касается публики, то она была въ восхищеніи. Гостиныя самыхъ высшихъ аристократическихъ домовъ открылись для него, и онъ сдѣлался предметомъ исключительнаго вниманія всѣхъ и каждаго.

Издавъ, безъ подписи имени, въ мартѣ 1813 года сатиру "Вальсъ", онъ въ маѣ напечаталъ разсказъ изъ турецкой жизни "Гяуръ", результатъ своего путешествія по Леванту. Восхищеніе, съ которымъ публика приняла этотъ разсказъ о любви и мщеніи, ещё болѣе увеличилось появленіемъ въ декабрѣ того же года двухъ новыхъ его поэмъ: "Абидосская невѣста" и "Корсаръ", которые соединяютъ достоинства "Гяура" съ болѣе строгимъ единствомъ плана, съ большею ясностью содержанія и съ болѣе тщательною отдѣлкою стиха. Успѣхъ послѣдняго произведенія побудилъ Байрона написать новой поэму -- "Лару", нѣчто въ родѣ эпилога къ "Корсару". Поэма была окончена въ двѣ недѣли и издана въ августѣ 1814 года; но не имѣла успѣха предшествовавшихъ ей произведеній. Тѣмъ не менѣе, въ концѣ того же года были написаны имъ "Еврейскія Мелодіи", имѣвшія громадный успѣхъ и переведённыя множество разъ на всѣ европейскіе языки.

Между-тѣмъ, нѣкоторые изъ друзей Байрона, представляя ему, что родъ его жизни и состояніе духа удаляютъ его отъ перспективы спокойствія и счастія, не переставали убѣждать его жениться. Байронъ долго противился, но, наконецъ, уступилъ. Тогда зашла рѣчь о томъ, на кого долженъ пасть его выборъ; по едва ему напомнили объ одной особѣ, какъ онъ самъ назвалъ миссъ Мильбанкъ. Одинъ изъ друзей сильно возсталъ противъ такого выбора: напомнивъ, что стѣснённое его состояніе не позволяетъ ему жениться на такой небогатой дѣвушкѣ, какъ миссъ Мильбанкъ, онъ добавилъ, что это -- дѣвушка учоная и потому вовсе для него не пара. Убѣждённый доводами друга, Байронъ согласился, чтобы ему сосватали первую изъ особъ. Отвѣтъ съ отказомъ получёнъ былъ скоро. "Вы видите", сказалъ тогда Байронъ, что моею женою должна быть непремѣнно миссъ Мильбакъ. И такъ я напишу ей." Затѣмъ, онъ сѣлъ и написалъ письмо. Когда оно было окончено, другъ, отклонявшій его отъ этого брака, взялъ письмо, прочёлъ его и сказалъ: "Письмо -- прелестно; жаль только, что оно не будетъ отправлено." -- "Такъ будетъ же отправлено", возразилъ Байронъ -- торопливо запечаталъ письмо и отослалъ его немедленно по адресу.

Два дня спустя, Байронъ сидѣлъ за столомъ и готовился обѣдать, когда къ нему явился садовникъ. Старикъ, копая землю подъ однимъ изъ оконъ замка, нашолъ золотое кольцо. Взглянувъ на него, Байронъ тотчасъ же узналъ, что это вѣнчальное кольцо его матери, давно затерянное. "Если предложеніе моё будетъ принято, я буду вѣнчаться этимъ самымъ кольцомъ", сказалъ онъ. Почти въ ту же минуту было получено письмо отъ родителей миссъ Мильбанкъ, въ которомъ очень лестно изъявлено было ихъ согласіе на бракъ его съ дочерью.

Такъ совершилось сватовство Байрона на миссъ Аннѣ Изабеллѣ Мильбанкъ, не предвѣщавшее ничего хорошаго, будучи устроено такъ поспѣшно и необдуманно. Церемонія вѣнчанія была совершена въ Ссамѣ, мѣстѣ, пребыванія сэра Ральфа Мильбанка, отца невѣсты, 2-го января 1815 года.

Въ запискахъ Байрона говорится, что утромъ въ день брака онъ проснулся съ мрачными мыслями, которыя не разсѣялись даже при взглядѣ на лежавшее подлѣ свадебное платье. Вставъ съ постели, онъ отправился гулять въ поле и появился среди новаго своего семейства только тогда, когда пришли сказать ему, что его ждутъ въ церковь. Тамъ онъ сталъ на колѣни -- и повторилъ слона, сказанныя священникомъ; по глаза его были подёрнуты туманомъ, мысли летали далеко, и ему было какъ-то странно услышать вдругъ поздравленія отъ присутствующихъ съ тѣмъ, что онъ женатъ. Онъ до такой степени былъ разсѣянъ или потерялся, что когда нужно было съ женою садиться въ экипажъ, чтобы изъ Сеама переѣхать въ Гальбани (другое имѣнье сэра Ральфа), то, обратясь къ женѣ, онъ спросилъ: "Миссъ Мильбанкъ, готовы ли вы?"

Первые мѣсяцы, проведённые молодыми супругами въ сельскомъ уединеніи, не смотря на внѣшнія неблагопріятныя обстоятельства, бывшія слѣдствіемъ разстроеннаго состоянія поэта, были проведены ими мирно, въ совершенномъ согласіи, причёмъ поэтъ занимался сочиненіемъ двухъ новыхъ поэмъ ("Осада Коринѳа" и "Паризина"), а супруга его употребляла свободное время на ихъ переписываніе. Но -- увы -- согласіе это продолжалось не долго.

Женитьба, какъ это можно было предвидѣть заранѣе, оказалась несчастнымъ шагомъ для Байрона, который и вообще былъ не годенъ для семейной жизни и не легко могъ отыскать себѣ женщину, которая была бы въ состояніи понять и осчастливить его. Что миссъ Мильбакъ не была такою женщиной -- это совершенно ясно. Молодая супруга поэта была щедро надѣлена всѣми дарами природы -- и Байронъ надѣялся быть счастливымъ. Извѣщая друзей о своёмъ бракѣ, овъ писалъ имъ: "она такъ добра, что я самъ желалъ бы сдѣлаться лучше". Увы! надежды великаго человѣка не осуществились. Строгій и холодный характеръ лэди Байронъ слишкомъ мало соотвѣтствовалъ пламенному и своенравному характеру ея супруга. Несогласія начались въ первый же мѣсяцъ супружества. Родивъ поэту дочь, названную Адой, она разсталась съ нимъ, въ январѣ 1816 года, повидимому, весьма дружелюбно, но уже никогда болѣе не# возвращалась къ нему, послѣ чего разводъ былъ рѣшонъ и исполненъ. О причинахъ ихъ развода существуетъ множество различныхъ предположеній. Неблагоразумныя совѣты матери, собственная ея подозрительность и -- что всего вѣрнѣе -- коварныя внушенія одной дамы, къ которой лэди Байронъ питала ни на чёмъ не основанное довѣріе -- вотъ предполагаемыя причины ея разлуки съ мужемъ. Словомъ, кто изъ двухъ супругомъ былъ болѣе виновенъ въ этой катастрофѣ -- навѣрно неизвѣстно, хотя Байронъ и сознаётъ открыто свою вину въ трогательномъ и всѣмъ извѣстномъ стихотвореніи, адресованномъ къ уѣхавшей супругѣ. Не такъ взглянуло на это дѣло лондонское высшее общество, эта ватага мнимыхъ моралистовъ и ревнителей общественной нравственности, которыми кишитъ Англія. Съ этого времени онъ сдѣлался предметомъ нескончаемыхъ и самыхъ неразборчивыхъ нападеній, какъ со стороны такъ-называемаго высшаго общества, такъ и большинства печати. Его преслѣдовали самыми грязными клеветали и даже избѣгали знакомства съ нимъ, считая самыя произведенія его верхомъ безнравственности. Онъ чувствовалъ, по словамъ Мура, невозможность остановить этотъ смрадный потокъ ненависти и преслѣдованія, который устремлялся на него все съ большей и большей силой -- и рѣшился наконецъ покинуть Англію на всегда. Продавъ Ньюстедъ-Аббей, Байронъ сѣлъ, 25-го апрѣля 1816 года, на корабль, отплывавшій въ Голландію, и покинулъ берега Англіи, чтобы никогда уже болѣе ихъ не увидѣть.

Плывя вверхъ по Рейну, онъ началъ третью пѣснь "Чайльдъ-Гарольда", потомъ отправился къ Женевскому озеру и на берегахъ его, на виллѣ Діодати, прожилъ лѣто съ новымъ своимъ другомъ и товарищемъ по дѣятельности, поэтомъ Шелли, проводя время въ странствованіяхъ но горамъ и въ постоянной поэтической работѣ. Здѣсь возникла страшная картина отчаянія -- "Тьма" и смѣлая рапсодія "Прометей"; здѣсь написанъ поэтическій разсказъ "Шильонскій узникъ", съ превосходнымъ гимномъ къ свободѣ; здѣсь былъ начатъ "Манфредъ", драма, которая вращается въ глубочайшихъ загадкахъ человѣческаго бытіи и составляетъ байроновскую варьяцію сказанія о Фаустѣ. Явившись осенью въ Италію, прежде всего онъ выбралъ своимъ постояннымъ мѣстопребываніемъ Венецію и провёлъ здѣсь зиму среди разнообразныхъ любовныхъ приключеній. Весною 1817 года онъ совершилъ поѣздку въ Феррару, гдѣ написалъ "Жалобу Тасса", и въ Римъ, который онъ такъ великолѣпно оплакалъ и воспѣлъ вскорѣ потомъ, какъ Ніобею народовъ. Возвратившись въ Венецію, онъ бросился въ омутъ самого ревностнаго наслажденія жизнью, окружилъ себя гаремомъ и, казалось, хотѣлъ растратить жизнь и геній въ необузданныхъ оргіяхъ. Но, наперекоръ всему этому разгулу, его геній каждый разъ съ новою силою развёртывался въ удивительныхъ созданіяхъ. Четвёртая и заключительная пѣснь "Чайльдъ-Гарольда" была начата и окончена, написанъ комическій разсказъ "Белло", эта шутка, полная прелестнѣйшаго юмора, далѣе -- возвышенная, сверкающая молніями свободы "Ода къ Венеціи" и "Мазепа", гдѣ серьёзное содержащіе облечено всею роскошью эпической живописи. Тогда же былъ начатъ и несравненный его "Донъ-Жуанъ", который Гёте называетъ, какъ извѣстно, "безгранично-геніальнымъ созданіемъ, съ ненавистью къ людямъ, доходящею до самой суровой свирѣпости, и съ любовью къ людямъ, доходящей до глубины самой нѣжной привязанности."

Вотъ что говоритъ Шерръ, объ этомъ геніальномъ и лучшемъ произведеніи Байрона, въ своей "Всеобщей Исторіи Литературы": "Донъ-Жуанъ" написанъ восьмистрочными стансами; онъ доведёнъ только до 16-й пѣсни и потому остался отрывкомъ, по, не смотря на то, есті. самое большое и самое зрѣлое произведеніе Байрона. Съ лёгкой творческой силой онъ охватываетъ широкое содержаніе и съ царственнымъ искусствомъ повелѣваетъ, при его построеніи, всѣми демонами своей поэзіи. Красиво и ловко извиваясь, какъ ручной тигръ, языкъ исполняетъ всѣ, даже самые прихотливые, обороты, указанные ему мановеніемъ поэта. Всѣ страсти, самыя дурныя и самыя благородныя, поперсмѣнно овладѣваютъ скипетромъ. Острота, шутка, насмѣшка, самый рѣзкій сарказмъ, самая ядовитая сатира, ликующее оскорбленіе святыни, сладострастіе и жестокость, самое горькое прозрѣніе къ міру и людямъ -- смѣшиваются въ вихрѣ вакхической пляски; но едва только унимается на нѣсколько мгновеній изступлённый хороводъ, открывается любовь, въ образѣ греческой дѣвушки Гайды, мечтающая въ уединённомъ скалистомъ гротѣ, съ улыбкой и поцалуями. Великолѣпіемъ своей фантазіи поэтъ доказываетъ, что ему равно доступны какъ высочайшія области, такъ и самыя глубокія бездны бытія, югъ и сѣверъ, западъ и востокъ, и потаённѣйшіе уголки человѣческаго сердца, и самыя своеобразныя черты чужихъ нравовъ, и ученія древней и новой исторіи. Оттого поэма получаетъ ту универсальность, тотъ космополитическій колоритъ, которые составляютъ необходимое условіе настоящаго новѣйшаго эпоса. Если прибавить къ этому, что поэтическій стиль Байрона достигаетъ въ "Донъ-Жуанѣ" совершенства, которое заставило Бёрно съ восхищеніемъ воскликнуть: "какъ нѣжно и сильно онъ гремитъ громомъ на флейтѣ!" если ещё прибавить, что поэтъ одинаково великъ здѣсь какъ въ высокомъ, такъ и въ комическомъ; если, наконецъ, прибавить ещё, что у него, въ случаѣ надобности -- и пусть это замѣтятъ тѣ, которые въ Байронѣ хотятъ видѣть только лирика -- въ полномъ распоряженіи удивительная эпическая сила и пластика, то въ "Донъ-Жуанѣ" должно признать -- вѣнецъ созданій Байрона и настоящій эпосъ новаго времени. Но какъ надъ всѣми произведеніями великаго поэта, такъ и надъ этимъ нависло мрачное, задёрнутое тучами небо, непозволяющее вздохнуть полною грудью и производящее своимъ давленіемъ то безутѣшное настроеніе, которое обозначаютъ, часто злоупотребляемыми, словами разрыва, разлада и міровой скорби. Яркія молніи отчаянія прорѣзываютъ тьму и, точно злобно хохочущій громъ, раздастся въ безконечныхъ видоизмѣненіяхъ мефистофелевская тэма: всё что возникаетъ имѣютъ цѣну потому, что уничтожается! Но въ этомъ-то именно и состоитъ величіе Байрона, это-то и дѣлаетъ Байрона самымъ истиннымъ поэтомъ нашего времени, что его произведенія служатъ поэтическимъ воплощеніемъ того, что терзаетъ и мучитъ всѣхъ насъ; что онъ чувствовалъ и воспроизводилъ въ наглядныхъ образахъ, какъ корабль исторіи останавливается на мели отрицанія, какъ разрывъ съ прошлымъ совершился вполнѣ въ мысли, не получивъ осуществленія на дѣлѣ, какъ, поэтому, настоящее порождаетъ въ насъ одинъ только скептицизмъ, и мы глядимъ на тёмное будущее, не умѣя себѣ помочь." Поселившись въ Венеціи, Байронъ съ жаромъ принялся за изученіе армянскаго языка, что, впрочемъ, не мѣшало ему въ то-же время вести жизнь самую разсѣянную и безпорядочную. Первымъ сто дѣломъ по переѣздѣ, въ нанятый имъ палаццо, на Большомъ Каналѣ, было взять къ себѣ въ домъ италіанку Маріанну, красавицу, величавую по наружности и дѣтски-просто душную но уму. Чтобы дать нѣкоторое понятіе объ отношеніяхъ Байрона къ Маріаннѣ и способѣ препровожденія имъ времени въ Венеціи, помѣщаемъ отрывокъ изъ письма его къ Мюррею отъ 7-го января 1817 года: "Венеція въ полномъ разгарѣ своего карнавала. Послѣднія двѣ ночи я бодрствовалъ въ Ридотто, въ оперѣ и другихъ имъ подобныхъ мѣстахъ.Вотъ вамъ и приключеніе. Нѣсколько дней тому назадъ какой-то гондольеръ принёсъ мнѣ записку безъ подписи. Въ ней было выражено желанье встрѣтиться со мной, или въ гондолѣ, или на островѣ Сапъ-Лазарро, или ещё въ одномъ мѣстѣ. Зная венеціанскіе обычаи, я, вмѣсто всякаго отвѣта, объявилъ посланному, что предпочитаю оставаться у себя' дома съ десяти часовъ, такъ-какъ ни одно изъ назначенныхъ мѣстъ мнѣ понравится; въ полночь же готовъ быть на Ридотто, гдѣ неизвѣстный можетъ меня найти въ маскѣ. Въ десять часовъ я былъ дома одинъ, такъ-какъ Маріанна уѣхала съ мужемъ -на вечеръ. Вдругъ дверь отворилась и въ комнату вошла миловидная блондинка и сказала мнѣ, что записка была отъ нея, что она сестра мужа моей amorosa и желаетъ поговорить со мной. Я отвѣчалъ сообразно этому, и мы обмѣнялись нѣсколькими фразами итальянскими и греческими (по матери она гречанка), какъ вдругъ, къ величайшему моему удивленію, въ комнату вбѣгаетъ Маріанна. Началась страшная кутерьма. Безполезно описывать послѣдовавшій затѣмъ крикъ. Посѣтительница обратилась въ бѣгство. Я схватилъ Маріанну, которая, послѣ нѣсколькихъ напрасныхъ усилій вырваться и бѣжать въ погоню, упала въ обморокъ и, несмотря на мои увѣщанія, уксусъ, полъ-пинты воды и Богъ вѣсть какія средства, не могла очнуться раньше полуночи. Побранивши слугъ за-то. что впустили ко мнѣ безъ доклада, я узналъ, что Маріанна видѣла утромъ на лѣстницѣ гондольера своей свояченицы и, подозрѣвая, что это появленіе не предвѣщаетъ ей ничего хорошаго, возвратилась съ вечера, чтобы доставить мнѣ это зрѣлище."

Конечно, подобнаго рода отношенія въ женщинѣ не могли продолжаться долго. Когда Байронъ охладѣлъ къ Маріаннѣ, ея мѣсто заступила Маргаритта Копьи, настоящая Медея, мстительная и ревнивая до крайности. Она подчинила его самому строгому присмотру и грозила смертью за измѣну. Не находя никакихъ средствъ избавиться отъ ея любви, Байронъ былъ принуждёнъ выгнать её силою. Но и этотъ безграничный разгулъ, въ который онъ было-погрузился по переѣздѣ въ Венецію, ему вскорѣ наскучилъ, а тѣсныя связи его съ домомъ графа Гамба, которыя имѣли сильное вліяніе на судьбу поэта и продолжались затѣмъ до самой смерти послѣдняго, вскорѣ и вовсе отвлекли его отъ безпорядочной жизни. Главная причина этой благодѣтельной перемѣны въ жизни великаго поэта была шестнадцатилѣтиля дочь графа Гамба, Терезія, выданная замужъ за шестидесятилѣтняго старика, графа Гвиччіоди. Они искренно полюбили другъ друга и когда обстоятельства заставили её оставить Венецію и уѣхать съ мужемъ въ Равену, она заболѣла отъ горя. Байронъ послѣдовалъ за нею; но всѣ его убѣжденія оставить мужа и слѣдовать за нимъ были напрасны, и только послѣ долгихъ колебаній рѣшилась она. наконецъ, пожертвовать собой Байрону... И вотъ они снова на берегахъ Бренты. Но счастіе ихъ было не продолжительно. Голосъ молвы, осуждавшій поступокъ бѣдной женщины, вмѣстѣ съ неудовольствіемъ родственниковъ, заставили её снова сойтись съ мужемъ. Затѣмъ, она снова опасно заболѣла. На этотъ разъ самъ графъ Гвиччіоли и отецъ Терезы, графъ Гамба, пригласили Байрона посѣтить ихъ. Онъ согласился -- и въ январѣ 1820 года былъ снова въ Равенѣ, гдѣ и прожилъ счастливо цѣлый годъ подлѣ своей Торезы, по разводѣ ея съ мужемъ, которому, наконецъ, t наскучило играть свою странную роль. Здѣсь, по желанію своей возлюбленной, онъ написалъ: "Пророчество Данта", терцинами, подъ пару "Жалобѣ Тасса", и вскорѣ потомъ окончилъ трагедію "Марино Фалъеро", содержаніе которой взято изъ венеціянской исторіи, а исполненіе крайне недраматично и отзывается холодной реторикой. Затѣмъ, въ 1821 году, написалъ онъ прекрасную трагедію "Сарданапалъ", которую авторъ посвятилъ "знаменитому Гёте, какъ даръ литературнаго вассала своему ленному господину". Кромѣ "Сарданапала", въ 1821 году были написаны имъ: "Двое Фоскари", венеціанская государственная драма, наглядно воспроизводящая мрачное тиранство правительства Республики, и глубокая мистерія "Каинъ**, за которой, въ видѣ эпилога, послѣдовала мистерія "Небо и Земля", въ которой Байронъ обработалъ то же самое содержаніе, которое взято Муромъ въ его "Любви ангеловъ". Въ Равенѣ же написалъ Байронъ свою блестящую сатиру "Видѣніе Суда", вызванную крайне-нелѣпымъ произведеніемъ Соути.

Косвенное участіе, принятое Байрономъ въ замыслахъ карбонаріевъ, заставило его, въ исходѣ 1821 года, покинуть Равену, вмѣсти съ своею милою, ея отцомъ и братомъ, и поселиться въ Пизѣ, въ палаццо Ланфранка. Здѣсь Байрону суждено было испытать два сильныхъ удара, которые глубоко его опечалили. Эти удары были -- смерть его побочной дочери Аллегры и лучшаго друга, пріѣхавшаго его извѣстить, поэта Шелли. Первая -- умерла 20-го апрѣля 1822 года въ Банья Кавалло, а второй -- захваченный бурей въ морѣ, утонулъ въ заливѣ Спеція. Отправивъ тѣло дочери въ Англію для погребенія и сжогши трупъ Шелли на пустынномъ берегу Средиземнаго моря, Байронъ покинулъ Пизу и переселился въ Геную, гдѣ былъ нанятъ для него палацо Saluzzo, въ предмѣстій Альбаро.

Со времени смерти Аллегры, единственнаго существа, къ которому онъ былъ искренно привязанъ, постояннымъ предметомъ родительской нѣжности Байрона была Ада. Чувство это, столь свойственное любящему сердцу, много способствовало смягченію неудовольствія, которое онъ питалъ къ своей женѣ; казалось, даже въ нёмъ воскресала по временамъ его прежняя привязанность къ женщинѣ, которая такъ жестоко оттолкнула его. Такъ, напримѣръ, узнавъ около этого времени, что жена его постоянно безпокоится, чтобы онъ не вздумалъ требовать къ себѣ Аду или не сталъ вмѣшиваться какимъ-нибудь образомъ въ то, что къ ней относится, онъ поручилъ ей передать, что готовъ дать всякое удостовѣреніе, которое могло бы успокоитъ ея въ этомъ отношеніи. Неизвѣстно, имѣли ли какія-нибудь послѣднія эти новыя попытки сближенія; по около этого времени онъ часто и охотно первый начиналъ говорить о своей женитьбѣ и ея подробностяхъ, и о своёмъ совершенномъ незнаніи прямыхъ поводовъ къ разрыву.

Вотъ отрывокъ изъ письма его къ женѣ, относящагося къ этому времени, изъ котораго видно, что если лордъ Байронъ и не былъ вполнѣ нравъ, за-то обладалъ тою умѣренностью и доброй готовностью съ уступкамъ, которые всегда неразлучны съ правотою:

"Я думаю, что вы получите это письмо въ день рожденія Ады, то-есть 10-го декабря. Ей будетъ тогда шесть лѣтъ, такъ что лѣтъ черезъ двѣнадцать я буду имѣть нѣкоторую надежду увидѣть её снова, можетъ-быть и скорѣе, если я буду принуждёнъ пріѣхать въ Англію для окончанія своихъ дѣлъ... Время нашей разлуки безконечно длиннѣе нашего короткаго пребыванія вмѣстѣ и даже нашего прежняго знакомства. Оба мы горько ошиблись; но теперь это прошло невозвратно, потому-что въ тридцать-три года, какъ мнѣ, и немного менѣе вамъ, привычки и мысли обыкновенно устанавливаются и уже рѣдко измѣняются: такъ-что если мы не могли поладить, когда были моложе, то теперь это было бы ещё труднѣе. Говорю всё это потому, что, признаюсь вамъ, я полагаю, что. несмотря на всѣ огорченія, наше сближеніе было не вовсе невозможно даже черезъ годъ послѣ разрыва; но впослѣдствіи я совершенно бросилъ эту надежду -- и на всегда. Впрочемъ, самая эта невозможность сближенія, какъ мнѣ кажется, можетъ служить поводомъ къ тому, чтобы въ рѣдкихъ сношеніяхъ, которыя могутъ быть между вами, обоюдно сохранялись условія общежитія и на столько расположенія, сколько могутъ сохранить одинъ къ другому люди, которые никогда не должны видѣться. Для насъ это должно быть гораздо легче, чѣмъ живущимъ вмѣстѣ. Я знаю, что я крутъ, но не мстителенъ, такъ-какъ только новыя причины въ состояніи возбуждать во мнѣ гнѣвъ. Вы гораздо холоднѣе и сосредоточеннѣе; во я ограничусь, скромнымъ замѣчаніемъ, что вы можете иногда считать достоинствомъ глубину холоднаго гнѣва, и ещё худшее чувство -- обязанностью. Увѣряю васъ, что теперь я не чувствую къ вамъ никакой непріязни. Вспомните, что если вы были но мнѣ несправедливы, это прощенье чего-нибудь да стоитъ; а если я васъ обидѣлъ, то тѣмъ больше, если правда, какъ говорятъ моралисты, что тотъ, кто обижаетъ наиболѣе, прощаетъ наименѣе. Но было ли оскорбленіе съ моей стороны, или съ нашей, или взаимно, я думалъ только о двухъ вещахъ: что вы мать моего ребёнка и что мы не увидимся больше. Мнѣ кажется, что если бы вы также размышляли въ отношеніи ко мнѣ, всѣмъ троимъ было бы лучше." Пребываніе своё въ Генуѣ Байронъ ознаменовалъ политическою сатирой "Мѣдный Вѣкъ" и поэтическимъ разсказомъ "Островъ", однимъ изъ лучшихъ произведеній его въ этомъ родѣ, открывающимъ райскій міръ острововъ Тихаго океана. Здѣсь же принялъ онъ живѣйшее участіе въ судьбахъ Греціи, гдѣ, преданный европейскою дипломатіей, народъ рѣшился самъ сломить ненавистное турецкое иго.

Между-тѣмъ въ Англіи образовался комитетъ для вспомоществованія Греціи -- и Байрону было предложено сдѣлаться его членомъ. Послѣ предварительныхъ сношеній съ комитетомъ, поэтъ рѣшился отправиться въ Грецію и сталъ приготовляться къ отъѣзду съ тѣмъ страстнымъ нетерпѣніемъ, съ которымъ томимый жаждою ждётъ дождя отъ нависшей тучи. "Греція! это единственная страна -- писалъ онъ -- гдѣ я могу быть счастливъ! Если я проживу ещё лѣтъ десять, вы увидите, любезный Муръ, что я ещё сдѣлаю что-нибудь... не въ литературѣ: нѣтъ! прочь эти пустяки! Да, я сдѣлаю что-нибудь..."

Взявъ съ собою десять тысячъ кронъ монетою и сорокъ тысячъ билетами (9000 фунтовъ стерлинговъ), Байронъ нанялъ англійскій бригъ и, помѣстивъ на нёмъ спутниковъ, прислугу, нѣсколько лошадей, оружіе, аммуницію и аптеку, 14-го іюля 1823 года отплылъ въ Грецію.

По прибытіи въ Кефалонію, Байронъ получилъ разомъ три письма отъ трёхъ главныхъ предводителей греческаго возстанія, причёмъ Метакса, губернаторъ Миссолонги, приглашалъ его поспѣшить къ нему, Колокотрони -- упрашивалъ пріѣхать въ Салиминъ, а соперникъ ихъ Маврокордато -- всѣми силами старался привлечь его въ Гидру, куда самъ принуждёнъ былъ удалиться.

Грекамъ не нужно было блеска имени англійскаго лорда: имъ довольно было знать благотворительность и богатство лорда Байрона -- и это уже воспламеняло ихъ воображеніе и заставляло искать его расположенія. Горцы и островитяне, жители всѣхъ провинцій -- словомъ, всѣ обращались къ нему, и любопытно было видѣть цѣлыя горы писемъ, просьбъ, клеветъ, интригъ, которыми сопровождалось съ ихъ стороны въ отношеніи къ Байрону всякое дѣйствіе. Стараясь единственно открыть истину во всёмъ этомъ, Байронъ оставался непоколебимымъ и не рѣшался выѣхать изъ Кефалоніи прежде зрѣлаго обсужденія.

Между-тѣмъ, издержки увеличивались безпрестанно. Кромѣ усиленныхъ настаиваній, чтобы комитетъ старался открыть необходимый для Греціи заёмъ, Байронъ распорядился о продажѣ всего своего имущества въ Англіи и о присылкѣ ему денегъ. Каждый успѣхъ грековъ приводилъ его въ восхищеніе и располагалъ къ большимъ жертвамъ. Наконецъ, онъ рѣшился переѣхать въ Миссолонги и ждалъ только судна, которое должно было придти за нимъ. Маврокордато писалъ: "Вашихъ совѣтовъ мы ждёмъ, какъ отъ оракула; всѣми желаемое присутствіе ваше измѣнитъ весь ходъ дѣлъ." Народъ ждалъ героя и думалъ, что найдётъ всё съ нимъ и въ нёмъ. Между-тѣмъ, привычка быть на одномъ мѣстѣ и необходимость снова перемѣнить его -- дѣлала для Байрона новый переѣздъ тѣмъ тягостнѣе, что друзья уговаривали его остаться въ Кефалоніи, опасаясь вреднаго вліянія нездороваго климата Миссолонги. Несмотря на то, надежда быть полезнымъ преодолѣла всё, и 28-го декабря онъ отплылъ на лёгкомъ суднѣ, называемомъ на мѣстѣ mistico. Въ продолженіи этого плаванія лордъ Байронъ простудился и тѣмъ разстроилъ своё здоровье: ему вздумалось купаться; онъ отплылъ на лодкѣ къ берегу и вплавь бросился къ судну; ночь была холодна (3-го января), море волновалось, дулъ рѣзкій вѣтеръ, и, безъ сомнѣнія, здѣсь захватилъ онъ болѣзнь, бывшую причиною его смерти. Въ Миссолонги онъ прибылъ б-то числа; дня черезъ три обнаружилась боль въ костяхъ.

Миссолонги засталъ Байронъ въ самомъ безнадежномъ положеніи: комендантъ его, Маврокордато, былъ вовсе безъ денегъ; войско не получало жалованья. Всё ждало помощи отъ одного Байрона. Онъ принялъ на свой содержаніе суліотовъ, далъ деньги на покупку необходимаго и на прокормленіе ихъ, употреблялъ всѣ усилія и вліяніе своё, поддерживаемое пыломъ первой минуты, чтобы успокоить несогласія.

19-го января онъ писалъ уже Ганкопу: "дѣла идутъ лучше; есть нѣкоторый порядокъ и значительныя приготовленія. Мы готовимся въ экспедиціи." 22-го января, въ день своего рожденія, который суждено было ему видѣть въ послѣдній разъ, онъ вошолъ въ комнату полковника Стангопа, гдѣ было ещё нѣсколько человѣкъ, и весело сказалъ: "вы всё укоряете меня, что я не пишу стиховъ; ныньче день моего рожденія, и я только-что кончилъ вотъ эту вещь, которая илѣ кажется лучше обыкновеннаго." И онъ прочёлъ имъ стихи, которые такъ тѣсно связаны съ послѣдними событіями его жизни, извѣстные подъ заглавіемъ: "Сегодня мнѣ исполнилось 36 лѣтъ".

Между-тѣмъ здоровье Байрона разстраивалось всё болѣе и болѣе и 15-го февраля обнаружились печальные предвѣстники смерти -- страшныя конвульсіи. Въ мартѣ здоровье Байрона, вмѣстѣ съ погодою, нѣсколько поправилось, такъ-что онъ ужо могъ выѣзжать верхомъ и кататься въ лодкѣ. Около половины марта Байронъ готовился ѣхать съ княземъ Маврокордато въ Салонику, гдѣ предполагалось собрать военный совѣтъ, и отвѣчалъ на предложеніе національнаго собранія, которое хотѣло назначить его генералъ-губернаторомъ Греціи, что сперва онъ намѣренъ съѣздить въ Салонику, послѣ чего отдастъ себя въ распоряженіе собранія и будетъ, готовъ принять всякое званіе, которымъ его удостоютъ, въ надеждѣ быть полезнымъ Греціи.

Но здоровье его слабѣло всё болѣе и болѣе. Въ тотъ вечеръ, какъ онъ получилъ письмо о выздоровленіи Ады, ему захотѣлось выйти изъ дому. Дня четыре дурная погода задерживала его въ комнатѣ, и хотя снова сбирался дождь, но онъ сѣлъ верхомъ и поѣхалъ съ графомъ Гамба гулять. Верстахъ въ четцрёхь отъ города ихъ застигла буря: съ проливнымъ дождёмъ, который промочилъ ихъ до костей. Черезъ два часа послѣ пріѣзда домой, Байронъ почувствовалъ ознобъ и сталъ жаловаться на боль и ломоту. Въ восемь часовъ вечера Гамба засталъ его лежащимъ на софѣ. "Я страшно страдаю", говорилъ онъ: "меня не безпокоитъ смерть, но я не могу выносить этихъ мученій."

На другой день, онъ всталъ, писалъ бумаги и; письма и даже гулялъ немного въ оливковомъ лѣсу, въ сопровожденіи своихъ тѣлохранителелей; но продолжалъ чувствовать ознобъ и отсутствіе аппетита. Войдя въ домъ, онъ въ послѣдній разъ переступилъ порогъ своего жилища. На утро, лихорадка, которую считали ревматизмомъ, усилилась -- и весь слѣдующій день Байронъ лежалъ въ кровати, томимый безсонницею и безъ всякой пищи. 14-го числа докторъ Бруно совѣтовалъ ему открыть кровь; по онъ не хотѣлъ и слышать объ этомъ. Медики пожелали составить консиліумъ. Сперва Байронъ не соглашался, но потомъ позволилъ, требуя одного, чтобы ему ничего не говорили о нёмъ. Послѣ этого консиліума онъ въ первый разъ почувствовалъ близость кончины -- и вскорѣ забылся. Послѣдними словами поэта были отрывочныя фразы: "Сестра моя! дитя моё!.. Бѣдная Греція!... Я отдалъ ей моё время, моё состояніе, моё здоровье!-- теперь отдаю ей и мою жизнь!"

Было около 6 часовъ вечера, когда онъ сказалъ: "Теперь я хочу спать", и, повернувшись, уснулъ безпробуднымъ сномъ. Въ продолженіи сутокъ не видно было никакого признака жизни, кромѣ легкихъ вздрагиваній. 19-го числа, въ шесть часовъ съ четвертью, когда ужасная гроза разразилась надъ городомъ съ раскатами грома, и когда народъ, наполнявшій улицу, восклицалъ: "Байронъ умираетъ!" -- онъ въ послѣдній разъ раскрылъ глаза и тотчасъ-же смѣжилъ ихъ на вѣки. Медики попробовали пульсъ: онъ уже не бился.

Послѣдняя честь отдана была праху Байрона по обряду греческой церкви. Тѣло великаго поэта было отвезено въ Англію и погребено Гобгоузомъ и другими друзьями его въ родовомъ склепѣ Байроновъ, въ церквѣ деревни Гокнель, подлѣ Ньюстеда, гдѣ уже покоился прахъ его матери.

ЖЕНѢ, ПРИ ПОЛУЧЕНІИ ИЗВѢСТІЯ О ЕЯ БОЛѢЗНИ.

Страдала ты -- и не былъ я съ тобою!

Грустила ты -- и я бродилъ вдали!

Зачѣмъ Бѣда съ сестрой своей Тоскою,

Нежданыя, отсель къ тебѣ пришли?

Я предсказалъ тебѣ ихъ посѣщенье,

Предвидѣлъ я гоненія слѣды,

И за борьбой минуты разслабленья,

И скорбный часъ унынья и бѣды..

Не въ битвы часъ, не въ грозный часъ разлуки

Мы вѣчнаго всѣмъ сердцемъ жаждемъ сна,

Но въ тяжкій мигъ затишья послѣ муки,

Когда при насъ осталась жизнь одна.

Такъ, я отмщёнъ! Судьбой своей гонимый,

Я грѣшенъ былъ, и могъ преступенъ быть;

Но не тебѣ, не женщинѣ любимой,

Господь велѣлъ грѣхи мои казнить.

И долго ты не будешь знать покоя,

И много бѣдъ ещё переживёшь;

Въ моей груди посѣявъ горе злое,

Ты горькій плодъ въ душѣ своей пожиёшь!

И пусть льстецы исполнены вниманья,

И вкругъ тебя пускай тѣснится свѣтъ:

Безжалостнымъ не будетъ состраданья,

Безжалостнымъ на небѣ мѣста нѣтъ!

Я много жилъ и былъ богатъ врагами

И въ честный бой ходилъ прямымъ путёмъ:

Я мстилъ врагамъ иль дѣлалъ ихъ друзьями;

Но ты была невѣдомымъ врагомъ.

Средь тишины и страсти безмятежной

Таинственно свершая дѣло зла,

Ты въ слабости плѣнительной и нѣжной,

Какъ бы въ бронѣ, закована была.

И тихо шла извилистой тропою

Въ моей груди согрѣтая змѣя...

Хвались теперь: свершила ты со мною,

Чего съ тобой не могъ бы сдѣлать я!

А. Дружининъ.

СЕГОДНЯ МНѢ ИСПОЛНИЛОСЬ 36 ЛѢТЪ.

О, сердце! замолчи! нора забыть страданья...

Уже любви ни въ комъ тебѣ не возбудить;

Но если возбуждать её не въ состояньи,

Всё жь я хочу ещё любить.

Какъ листья, дни мои поблёкли и завяли;

Цвѣты моей любви оборваны грозой --

И вотъ грызущій червь, упрёки и печали

Одни осталися со мной.

Какъ гибельный волканъ, средь глади водъ безбрежной,

Мой внутренній огонь клокочетъ съ давнихъ поръ;

Не свѣточъ онъ зажжотъ, таинственный и нѣжный,

А погребальный мой костёръ.

Ни страха, ни надеждъ, ни гордаго страданья,

Ни пламени любви, растраченной въ борьбѣ,

Я раздѣлять теперь уже не въ состояньи,

Неся ихъ цѣни на себѣ.

Но здѣсь ли и теперь, когда всё жаждетъ боя,

Такая мысль могла возстать въ умѣ моёмъ,

Гдѣ слава лаврами вѣнчаетъ гробъ героя,

Или чело его вѣнкомъ?

И слава Греціи вокругъ меня сіяетъ,

Съ ея полями битвъ, хоругвью и мечомъ.

Здѣсь каждый бранный щитъ отважному вѣщаетъ:

"Иль съ нимъ, или на нёмъ!"

Возстань!-- не Греція -- она уже возстала --

Но ты, душа моя, очнися и возстань!

И, вспомнивъ доблесть тѣхъ, въ комъ кровь моя играла,

Зажгись въ груди моей на брань!

Возстань и раздави могучею пятою

Воспрянувшихъ страстей отжившія мечты!

Возставь, чтобъ отвѣчать холодностью одною

На смѣхъ и слёзы красоты!

Къ чему же жить, когда ты юности жалѣешь?

Земля, гдѣ можетъ смерть быть славной -- предъ тобой.

Вперёдъ! и покажи, что ты ещё съумѣешь

Погибнуть въ битвѣ, какъ герой!

Иди, ищи того, что часто въ нашей долѣ,

Не думая найдти, находитъ, безъ труда --

Могилу воина; найди её на п о лѣ

И успокойся навсегда!

Н. Гербель.

ИЗЪ МИСТЕРІИ "КАИНЪ".

ВЪ БЗПРЕДѢЛЬНОМЪ ПРОСТРАНСТВѢ.

КАИНЪ.

Я твёрдо шолъ; теперь же погружаюсь

Всё глубже внизъ.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Я князь всего пространства

Довѣрься мнѣ -- и воздухъ отвердѣетъ.

КАИНЪ.

Но этимъ я не оскорблю ли Бога?

ЛЮЦИФЕРЪ.

"Повѣрь -- спасёигься! усумнись -- погибнешь!"

Таковъ завѣтъ того другого Бога,

Который мнѣ, вредъ сонмомъ херувимовъ,

Далъ имя дьявола. Вы, жалкія созданья,

Какъ эхо горъ, плѣнившись громкимъ словомъ,

Благоговѣйно вторите тому,

Чего объять не въ силахъ слабый разумъ,

Добромъ и зломъ послушно называя

То, что велятъ. Я не того хочу!

Боготвори иль нѣтъ меня -- а всё же

Я покажу тебѣ тотъ свѣтлый міръ,

Передъ которымъ вашъ такъ тёменъ, блѣденъ.

Да и не я за мигъ одинъ сомнѣнья

На вѣчныя страданья обрекаю!

Такъ человѣкъ въ ничтожныхъ капляхъ моря

Начнётъ тонуть, но человѣку скажутъ:

"Повѣрь въ меня -- и смѣло по водамъ

Тогда иди!" повѣритъ маловѣрный --

И по водамъ, какъ по суху, пройдётъ онъ.

Но я тебѣ не говорю, что только

Повѣрь въ меня -- на этомъ лишь условьи

Спасёшься ты. Нѣтъ, по всему пространству

Ты пролетишь, какъ ройный мнѣ -- и тамъ

Я то тебѣ наглядно покажу,

Сынъ персти, въ чёмъ ужь ты не усумнишься

Исторію прошедшихъ, настоящихъ

И будущихъ міровъ и поколѣній.

КАИНЪ.

Богъ -- Демонъ -- кто бы ни былъ ты, скажи мнѣ.

То не земля?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Какъ! ты не узнаёшь

Той жалкой персти, изъ которой создашь

Былъ твой отецъ?

КАИНЪ.

Неужели земля --

Тотъ синій шаръ, что носится въ эѳирѣ

Тамъ далеко, и съ нимъ другой, по меньше,

Что такъ похожъ на блѣдное свѣтило

Земныхъ ночей? Не рай ли это? Гдѣ же

Его стѣна и стража?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Ты мнѣ покажи,

Гдѣ былъ вашъ рай.

КАИНЪ.

Какъ знать мнѣ? мы теперь

Какъ два луча скользимъ. Всё меньше, меньше

Становится земля -- и, быстро исчезая,

Окуталась блестящимъ ореоломъ,

Какъ та звѣзда, которой я любуюсь,

Когда стою у грозныхъ стѣнъ Эдема.

Мнѣ кажется, что обѣ эти сферы

Теперь слились съ сверканьемъ звѣздъ несчотныхъ,

Что окружаютъ насъ; а выше, дальше --

Ихъ будетъ тьма...

ЛЮЦИФЕРЪ.

Что, если ты узнаешь,

Что свѣтлый міръ, когда-то населённый

Могучимъ племенемъ существъ прекрасныхъ,

Несчотныхъ, какъ песокъ, лежащій слоемъ

На днѣ морей твоей земли ничтожной,

И осуждёнъ на смерть и на страданья...

Что скажешь ты?

КАИНЪ.

Я буду гордъ сознаньемъ,

Что знаю то, чего никто но знаетъ.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Но если это гордое сознанье

Приковано къ вещественности рабской;

И если всѣ высокія стремленья

Къ познанью высшему въ тебѣ подчинены

Всей гадости житейскихъ недостатковъ,

Презрѣнныхъ, грубыхъ, если въ высочайшемъ

Изъ всѣхъ твоихъ немногихъ наслажденій

Увидишь ты одинъ обманъ презрѣнный.

Одну заманку быть -- изнемогая --

Отцомъ существъ, такихъ какъ ты же, слабыхъ.

И, какъ и ты, страданью обречённыхъ?

КАИНЪ.

Духъ!

Я знаю то, что смерть для насъ страшна;

И отъ отца не разъ слыхалъ, что этимъ

Ужаснымъ даромъ, вмѣсто вѣчной жизни,

Ему обязанъ. Жалкое наслѣдство,

На сколько я могу судитъ. Но, если

Всё то, что ты сказалъ мнѣ, правда (тоже

Мнѣ говорятъ мученія предчувствій) --

Пусть я умру сейчасъ же: жить съ сознаньемъ,

Что пытка жизни къ смерти же приводитъ --

Не значитъ ли быть сѣятелемъ смерти

И много разъ убійцей?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Ты не можешь

Весь умереть: ты частію безсмертенъ.

КАИНЪ.

Но тотъ отцу объ этомъ не сказалъ,

Когда мечомъ изгналъ его изъ Рая

Съ печатью смерти на челѣ. Во мнѣ же

Пусть гибнетъ то, что можетъ умереть,

Чтобъ въ остальномъ я ангеламъ былъ раненъ.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Я ангелъ. Хочешь быть такимъ же, какъ и я?

КАИНЪ.

Не знаю, кто ты; вижу что гораздо

Сильнѣе ты моихъ ничтожныхъ знаній;

Но все-таки не измѣримо ниже

Моихъ желаній...

ЛЮЦИФЕРЪ.

Что же за желанья

Унизились на столько, чтобъ гнѣздиться

Съ червями, въ прахѣ?

КАИНЪ.

Кто же ты, чья гордость

Живётъ такъ высоко? ты, что умѣешь

Повелѣвать мірами и безсмертьемъ

И кажешься такимъ печальнымъ?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Я кажусь

Тѣмъ, что я есть. Вотъ почему ещё разъ

Я повторяю: хочешь быть безсмертнымъ?

КАИНЪ.

Но ты сказалъ, что даже противъ воли

Я долженъ быть безсмертнымъ. Прежде я

Того не зналъ. Но если это правда --

То я хочу, къ несчастью или счастью,

Скорѣе завладѣть моимъ безсмертьемъ

ЛЮЦИФЕРЪ.

Ты шолъ къ нему, ещё меня не зная.

КАИНЪ.

Какъ?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Страдая.

КАИНЪ.

Такъ страданія безсмертны?

ЛЮЦИФЕРЪ,

То испытаемъ мы сначала -- и потомъ

Твои сыны... Смотри!

КАИНЪ.

О, какъ прекрасно

Ты, необъятное, эѳирное пространство.

И вы, свѣтилъ безчисленныя массы

Безчисленныхъ созвѣздій! Что вы? Что

Вся эта синяя, безбрежная пустыня,

Гдѣ мчатся звѣзды, какъ листочки розъ

Катятъ струя прозрачныхъ рѣкъ Эдема?

Когда и кѣмъ измѣренъ путь вашъ? или

Свободные, въ весёломъ упоеньи,

Вы носитесь по этому пространству

Вселенной воздуха, гдѣ я въ какомъ-то вихрѣ

Теперь ношусь, безсмертьемъ очарованъ?

О, боги! Богъ! Кто бъ ты тамъ ни былъ,

Какъ ты прекрасенъ! Какъ великолѣпны

Твои творенья, если это даже

И дѣло случая! О если бъ умеръ я.

Какъ умираетъ атомъ (если только

Онъ можетъ умереть) но васъ увидѣлъ,

Могущество и разумъ!... Духъ! пускай

Я только персть; за-то мои стремленья

Достойны дѣлъ, которыя я вижу...

Дай къ нимъ приблизиться хотя цѣною жизни!

ЛЮЦИФЕРЪ.

Ещё ль не близокъ ты? Взгляни на землю!

КАИНЪ.

Но гдѣ жь она? Я вижу только массы

Безчисленныхъ созвѣздій.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Тамъ -- смотри.

КАИНЪ.

Не вижу.

ЛЮЦИФЕРЪ.

А между тѣмъ она блистаетъ тамъ.

КАИНЪ.

Какъ?-- тамъ, внизу?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Да.

КАИНЪ.

Нѣтъ, не можетъ-быть!

Въ тѣни кустовъ, на зелени лужаекъ

Я часто видѣлъ свѣтлыхъ червячковъ.

Которые блестятъ гораздо ярче,

Чѣмъ та земля, которая ихъ носитъ.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Вотъ видишь ли и міръ и червячёкъ

Блистаютъ оба... Что объ этомъ скажешь?

КАИНЪ.

Прекрасны оба -- каждый по себѣ --

Что по ночамъ они ещё прекраснѣй.

И что тогда полётомъ слабой мухи

И вѣчнымъ ходомъ вѣчнаго свѣтила

Одна и та же сила руководитъ.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Кто же,

Иль лучше, что же это?

КАИНЪ.

Покажи мнѣ.

ЛЮЦИФЕРЪ.

И ты осмѣлишься?

КАИНЪ.

Почёмъ я знаю --

Осмѣлюсь ли? Ты мнѣ не показалъ

Ещё до-сихъ-поръ ничего такого,

Чего бы я страшился...

ЛЮЦИФЕРЪ.

Такъ пойдёмъ же!

Безсмертныхъ или смертныхъ хочешь видѣть?

КАИНЪ.

Ты кто?

ЛЮЦИФЕРЪ.

То и другое. Что же ближе

Ты хочешь видѣть?

КАИНЪ.

То, что видѣлъ.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Прежде

Чего же ты хотѣлъ?

КАИНЪ.

Увидѣть то,

Чего не могъ постигнуть: тайны смерти.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Но если ты увидишь и умершихъ,

И тѣхъ, которые не могутъ умереть?

КАИНЪ.

Пожалуй.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Такъ вперёдъ на мощныхъ крыльяхъ!

КАИНЪ.

Какъ быстро мы летимъ! Блѣднѣютъ звѣзды!

Земля! Гдѣ, гдѣ она? Ещё разъ

Дай мнѣ взглянуть на эту персть, откуда

Произошолъ я!

ЛЮЦИФЕРЪ.

О, она ужь скрылась

И стала въ общемъ также незамѣтна,

Какъ ты на ней. Однако, ты не думай,

Что навсегда её оставилъ: скоро

Вернёшься ты къ своей землѣ и праху.

Таковъ удѣлъ безсмертья -- твой и мой.

КАИНЪ.

Куда жь ведёшь ты?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Я? къ тому, что было прежде;

Къ этому тѣхъ міровъ, которыхъ твой --

Одинъ обломокъ жалкій.

КАИНЪ.

Какъ? такъ онъ не новъ?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Да, также какъ и жизнь. А жизнь была

Ещё до насъ, ещё до тѣхъ, что почему-то

Хотятъ быть выше насъ, а между тѣмъ и тѣ,

Которые безсмертны стали и хотятъ,

Чтобъ вѣрили въ ихъ власть и безначальность --

И тѣ, какъ ты, родились также жалки.

И посильнѣе ихъ погибли существа,

Чтобъ мѣсто дать другимъ, гораздо низшимъ...

И лишь одно пространство и мгновенье.

Неизмѣняемыми могутъ называться.

Но измѣняться -- значитъ умирать

Для персти только. Ты, какъ чадо персти,

Поймёшь лишь то, что персть... Её-то

Я покажу тебѣ,

КАИНЪ.

Персть? Духъ, всё, что ты хочешь,

Я всё хочу увидѣть.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Такъ вперёдъ!

КАИНЪ.

Какъ замелькали звѣзды! Но, однако,

Иныя кажутся такъ свѣтлы и велики,

Какъ-будто -- то міры.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Да, то міры.

КАИНЪ.

И есть Эдемъ на нихъ?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Быть-можетъ.

КАИНЪ.

Есть и люди?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Да, высшія созданья.

КАИНЪ.

А! А змѣи?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Ну что за міръ безъ нихъ! Да и за что же

Одни лишь тѣ имѣютъ право жить,

Что пресмыкаются не ползая, а стоя?

КАИНЪ.

Какъ далеко остались эти звѣзды!

Куда летимъ мы?

ЛЮЦИФЕРЪ.#

Въ мрачный міръ видѣній,

Существъ уже отжившихъ и тѣней

Грядущихъ въ міръ.

КАИНЪ.

Какъ тёмно! Гдѣ же звѣзды?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Безъ нихъ всё видно

КАИНЪ.

Что за страшный свѣтъ!

Ни солнца, ни луны, ни звѣздъ блестящихъ!

Лазурь небесъ и солнца яркій пурпуръ,

И вечера пурпурная лазурь

Въ ужасныхъ сумеркахъ блѣднѣютъ. Вижу

Нестройныхъ массъ громады; непохожихъ

На тѣ міры, что въ свѣтлой оболочкѣ

Казались мнѣ такъ полны жизни... даже

Когда мы приближались къ нимъ, то видѣлъ

Я сквозь эѳиръ неровную поверхность,

Глубокія долины, цѣпи горъ:

Одни метали искры, на другихъ

Моря сверкали, этотъ опоясанъ

Кольцомъ блестящимъ, тамъ парили луны

Въ эѳирѣ, надъ мірами, придавая

Имъ видъ земли прекрасной; здѣсь же вмѣсто

Красотъ -- всё мракъ и ужасъ.

ЛЮЦИФЕРЪ.

Но всё ясно.

Вѣдь ты искалъ увидѣть смерть и мёртвыхъ...

КАИНЪ.

Я не искалъ... но если мнѣ извѣстно,

Что существуетъ смерть и что за грѣхъ отца

Умрётъ онъ самъ и всё его потомство,

То отчего жь теперь и по увидѣть

Того, что мнѣ когда-нибудь придётся

Невольно знать?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Смотри!

КАИНЪ.

Ужасный мракъ!

ЛЮЦИФЕРЪ.

И здѣсь онъ вѣченъ! Мы теперь отворимъ

Его врата...

КАИНЪ.

Какой громадой пара

Клубится бездна! Что жь таится въ нему

ЛЮЦИФЕРЪ.

Пойди въ нее.

КАИНЪ.

Но возвращусь ли я?

ЛЮЦИФЕРЪ.

О да!-- вернёшься... Кѣмъ же безъ тебя

Смерть населитъ свой міръ? Теперь онъ пустъ

Въ сравненьи съ тѣмъ, какъ будетъ многолюденъ.

Благодаря тебѣ.

КАИНЪ.

Густѣютъ тучи...

Со всѣхъ сторонъ онѣ насъ окружили...

ЛЮЦИФЕРЪ.

Вперёдъ.

КАИНЪ.

А ты?

ЛЮЦИФЕРЪ.

Небойся! безъ меня

Ты развѣ былъ бы здѣсь? Вперёдъ! вперёдъ!

(Исчезаютъ съ облакахъ.)

В. Костомаровъ.

Изъ романа "Донъ-Жуанъ"

КОРАБЛЕКРУШЕНІЕ.

(Пѣснь I. строфы 24--107.)

Корабль испанскій, Santa Trinidada,

Съ богатымъ грузомъ въ портъ Ливорно плылъ.

Тамъ поселился съ давнихъ поръ Монкада.

Испанскій грандъ, съ которымъ связанъ былъ

Отецъ Жуановъ дружбою измлада:

Къ нему-то нашъ изгнанникъ получилъ

Письмо отъ друга, предъ своимъ отплытьемъ,

Съ рекомендаціей и челобитьемъ.

Съ нимъ трое слугъ бѣжало съ береговъ

Испаніи, да гувернёръ Педрильо.

Учоный мужъ знатокъ былъ языковъ,

Но тутъ лежалъ безъ языка въ безсильѣ:

Болѣзнію страдая моряковъ.

Онъ, лёжа въ койкѣ, охалъ по Севильѣ;

А брызги волнъ, летя въ каюту, въ трюмъ,

Кропили койку, ужасали умъ.

И то сказать, корабль шолъ быстрымъ ходомъ,

А къ ночи вѣтръ подулъ какъ ураганъ.

Всё это вздоръ, конечно, мореходамъ;

Но сухопутнымъ мрачный океанъ

Казался грозенъ. Съ солнечнымъ заходомъ

Часть парусовъ убавили. Туманъ

Вставалъ надъ моремъ, и. лицо нахмуря,

Давало небо знать, что будетъ буря.

Въ часъ по-полуночи, внезапный шквалъ

Корабль ихъ бросилъ въ яму межъ волнами;

Въ подзоръ ударилъ набѣжавшій валъ,

Разбилъ старнъ-постъ, потрясъ корму съ снастями.

И прежде чѣмъ мигъ страшный миновалъ,

Ужь руль былъ сорванъ бурными палами.

"Къ насосамъ!" крякъ раздался въ часъ бѣды:

"Четыре фута въ трюмѣ ужь воды!"

Немедля въ трюмъ спустилась часть народу,

Чтобъ въ дѣйствіе насосы привести;

Другіе грузъ за бортъ бросали въ воду

И наконецъ успѣли щель найдти;

Но эта щель была такого роду,

Что только чудо ихъ могло спасти:

Такъ сильно волны били изъ отверстій.

Напрасно куртки, койки, тюки шерсти

Бросали въ щель: отчаянной бѣды

Конечно бы ничѣмъ не отвратили,

Всѣ были бъ тщетны жертвы и труды,

Когда бъ насосы имъ не пособили,

Тоннъ пятьдесятъ бросая въ часъ воды.

Замѣтимъ: всѣ, кому они служили,

Согласны въ томъ, что лучше этихъ помпъ

Нельзя желать: ихъ дѣлалъ мастеръ Комбъ

Съ восходомъ солнца, море присмирѣло;

Казалось, щель заткнуть имъ удалось.

Корабль ихъ плылъ, но въ трюмѣ то-и-дѣло

Качали ревностно цѣпной насосъ.

Ужь вѣтеръ вновь крѣпчалъ; когда жь стемнѣло,

Вторичный шквалъ, ужаснѣй первыхъ грозъ,

Ударилъ въ бортъ и. сбросивъ пушки съ шканцевъ,

На бимсы повалилъ корабль испанцевъ.

Тогда изъ трюма буйная вода

Съ волненьемъ страшнымъ хлынула въ каюты.

Подобный мигъ намъ памятенъ всегда,

Какъ памятны пожары, бури, смуты

И лей, что насъ лишаетъ навсегда

Надеждъ, здоровья, радостной минуты:

Такъ водолазъ, такъ плаватель, кому

Тонуть случалось, помнитъ моря тьму.

Немедленно рубить тутъ мачты стали --

Сперва гротъ-мачту и бизань за пей;

Но какъ колодой кораблёмъ играли

Валы, смѣясь надъ силами людей.

Фокъ-мачта и бушпритъ лотомъ упали,

И наконецъ -- ещё надежды леей

Отрадный лучъ для нихъ не затерялся --

Съ ужасной силою корабль поднялся.

Легко себѣ представить, что пока

Происходилъ ужасный пиръ природы,

Для многихъ мысль казалась не легка:

Погибнуть въ морѣ, иль терпѣть невзгоды-

Въ подобный мигъ, когда ужъ смерть близка,

Морякъ видавшій даже непогоды,

Бушуетъ, проситъ грогу и тайкомъ,

Припавши къ бочкѣ, тянетъ чистый ромъ.

Душѣ отъ бѣдъ нѣтъ лучшей обороны,

Какъ ромъ и вѣра; такъ и въ этотъ часъ --

Кто грабилъ, кто пилъ спиртъ, кто пѣлъ каноны.

Межъ-тѣмъ тянули вѣтры трель; какъ басъ

Имъ вторили валовъ охриплыхъ стоны;

Ревъ океана, бури вѣщій гласъ,

Плачъ, богохульства, жаркія молитвы

Сливались хоромъ въ часъ стихійной битвы.

И вѣрно бъ вспыхнулъ бунтъ въ точенье дня,

Когда бъ Жуанъ, отважный не по лѣтамъ,

Но всталъ предъ трюмомъ, двери заслона,

И устрашая буйныхъ пистолетомъ --

Какъ-будто смерть страшнѣе отъ огня,

Чѣмъ отъ воды -- на перекоръ совѣтамъ,

Мольбамъ, проклятьямъ, не унялъ вполнѣ

Желавшихъ лучше утонуть -- въ винѣ.

"Давай намъ грогу! будетъ всё напрасно

Черезъ минуту!" Но Жуанъ имъ: "Нѣтъ!

Конечно, въ морѣ утопать ужасно;

Но пусть какъ люди мы покинемъ свѣтъ,

Не какъ скоты!" Такъ смѣло постъ опасный

Онъ защищалъ по избѣжанье бѣдъ,

Хоть самъ Педрильо, пѣстунъ и учитель,

Вина и рому жаркій былъ проситель.

Учоный мужъ билъ внѣ себя: въ слезахъ,

Съ лицомъ прежалкимъ, громко онъ молился

И каялся во всѣхъ своихъ грѣхахъ,

И наконецъ исправиться рѣшился --

Провесть свой вѣкъ въ классическихъ стѣнахъ

Учоной Саламанки, гдѣ родился,

И по блуждать, какъ Санчо-Панса. вслѣдъ

За Донъ-Жуаномъ, изучая свѣтъ.

Надежда вновь блеснула имъ. Свѣтало --

И вѣтеръ стихъ. Безъ мачтъ и парусовъ.

Корабль ихъ плылъ; вкругъ море бушевало

По отмелямъ; не видно береговъ.

Сіянье дня отрадно оживляло

Безплодныя усилья моряковъ:

Кто посильнѣй, спускался въ нижній ярусъ

Качать насосъ, кто послабѣй -- шилъ парусъ.

И подъ корабль опущенъ парусъ былъ,

Казалось, съ пользой временной для судна.

Хоть, правда, ждать спасенья безъ вѣтрилъ,

Безъ мачтъ и съ течью было бъ безразсудно,

Всё жъ лучше биться до послѣднихъ силъ,

А утонуть намъ никогда но трудно.

Къ тому жь -- хотя однажды умирать --

Кому пріятно въ морѣ утопать?

Никто не зналъ, куда ихъ вѣтры гнали,

Бросая въ морѣ противъ воли ихъ.

Ужь кораблёмъ они не управляли;

Всегда въ трудахъ, въ покоѣ жь ни на мигъ,

Несчастные напрасно начинали

Постройку мачтъ: никто не зналъ изъ нихъ.

Продержится ль корабль другіе сутки --

Одъ плыть-то плылъ, по плылъ не такъ какъ утки.

Быть-можетъ, вѣтръ и сносенъ былъ бы; но

Ихъ судно такъ ужасно пострадало,

Что больше плыть ужь не могло оно;

Къ тому жь и зло другое угрожало:

Въ водѣ нуждались ужь они давно,

А море даль туманомъ застилало:

Ни берега, ни лодки де видать;

Кругомъ лишь море. Вотъ и ночь опять --

И снова буря. Волны вновь вздымались.

Ужь въ оба трюма прибыла вода;

Но моряки и тутъ ещё казались

Спокойными и даже иногда

Отважными, пока не разорвались

Въ насосахъ цѣни: ихъ корабль тогда

Былъ въ власти волнъ, а власть стихіи злобной.

Какъ у людей -- въ войнѣ междоусобной.

Тутъ плотникъ, наконецъ, пришолъ въ слезахъ

И объявилъ печально капитану,

Что всё погибло. Онъ ужь былъ въ лѣт а хъ

И много странствовалъ но океану,

И если плакалъ онъ теперь -- не страхъ

Разжалобилъ такъ сердце ветерану:

Бѣднякъ, жену имѣлъ онъ и дѣтей --

Мысль страшная для гибнущихъ людей!

Тутъ стало явно, что корабль ихъ вскорѣ

Потонетъ: быстро погружался носъ.

Тогда они святымъ взмолились въ горѣ,

Но тѣ съ небесъ не видѣли ихъ слёзъ;

Другіе, взоръ вперяя съ борта въ море,

Спускали шлюпки. Тутъ одинъ матросъ

Педрильо сталъ молить объ отпущеньи:

"Поди ты къ чорту!" тотъ сказалъ въ смущеньи.

Кто, лёжа въ койкѣ, бичевался въ кровь,

Кто наряжался будто въ воскресенье,

Кто съ страшнымъ воемъ, съ скрежетомъ зубовъ,

Рвалъ волосы и проклиналъ рожденье.

Но многіе, какъ я сказалъ, съ бортовъ

Спускали шлюпки, зная, безъ сомнѣнья,

Что шлюпки ихъ, до то что утлый чолнъ,

Плыть могутъ долго въ морѣ противъ волнъ.

Но имъ ужасно было сознаваться,

Что, послѣ столькихъ бѣдствій и труда,

Никто изъ нихъ въ трюмъ не дерзнулъ пробраться

Къ съѣстнымъ припасамъ: люди и тогда,

Какъ умираютъ, голода боятся.

Весь ихъ запасъ испортила вода:

Бочёнокъ масла, сухарей три пуда --

Вотъ всё, что въ катеръ сбросили оттуда.

Въ баркасъ однако жь удалось имъ взять

Двѣнадцать фунтовъ хлѣба (онъ волною

Испорченъ былъ), вина бутылокъ пять,

Да семь галоновъ съ свѣжею водою;

Ещё успѣли мяса отыскать

И захватили окорокъ съ собою,

Да рому въ фляжкахъ меньше полведра --

Всего едва ль хватило бъ до утра.

Другія шлюпки -- ялъ и пинку -- бурной

Снесло волной, лишь дунулъ первый шквалъ.

Былъ оснащонъ баркасъ ихъ очень дурно:

На нёмъ былъ парусъ сшитъ изъ одѣялъ;

Мачтъ не было, но офицеръ дежурный,

Къ ихъ счастію, весло съ собою взялъ.

И такъ въ баркасъ и катеръ часть народу

Рѣшилась сѣсть, спасаясь въ непогоду.

Былъ вечеръ; день лопастный гасъ въ волнахъ;

Туманъ надъ моремъ разстилалъ покровы:

Казалось, въ нихъ скрывался тайный врагъ,

Нанесъ ударъ теперь пловцамъ готовый.

Такъ ночь, ложась на волны въ ихъ глазахъ,

Мрачила страшно океанъ суровый

И лица ихъ: страхъ мучилъ десять дней

Толпу пловцовъ -- теперь и смерть предъ ней.

Пытались-было строитъ плотъ -- напрасный

Въ такую бурю, трудъ такой, чему

Смѣяться бъ можно; но тотъ мигъ опасный

Смѣшнымъ касаться могъ лишь одному

Безумному, что въ радости ужасной

Хохочетъ, самъ не зная почему,

Поду-безумно, полу-истерично,

Какъ хохотать лишь демону прилично.

Часу въ девятомъ, брёвна, доски внизъ,

И всё, что плыть могло, спустили въ воду,

Чтобъ дать возможность морякамъ спастись,

Хоть безъ надеждъ въ такую непогоду.

Когда же звѣзды на небѣ зажглись.

Пустились шлюпки въ море на свободу.

Тогда корабль, накрёнившись, нырнулъ

Въ пучину носомъ: словомъ, потонулъ.

Тутъ дикій крикъ до неба всталъ изъ моря;

Тутъ вскрикнулъ трусъ, отважный смолкъ пловецъ;

Иной тутъ въ волны прыгалъ съ воплемъ горя,

Какъ бы желая встрѣтить свой конецъ,

И море вкругъ зіяло, съ жертвой споря,

И валомъ валъ дробило, какъ боецъ,

Который прежде, чѣмъ врага оставитъ,

Бездушный трупъ ещё въ объятьямъ давитъ.

Сперва одинъ раздался общій крикъ

Протяжно-дикій, сходный съ грохотаньемъ

Громовъ въ горахъ; потомъ всё смолкло вмигъ.

Лишь вѣтръ сливалъ свой голосъ съ завываньемъ

Свирѣпыхъ волнъ, лишь раздавался кликъ,

Соединённый съ судоржнымъ плесканьемъ --

Далёкій кликъ могучаго пловца,

Который споритъ съ смертью до конца.

Межь тѣмъ двѣ шлюпки съ жалкою толпою

Пустились въ море счастія искать.

Влеклись они надеждою пустою:

Такъ сильно вѣтеръ началъ дуть опять,

Что имъ земли не встрѣтить предъ собою.

Л всѣхъ въ баркасъ ихъ сѣю двадцать пять,

Да девять въ катеръ -- люди всё больные,

Иззябшіе подъ бурей; остальные

Погибли всѣ -- душъ около двухъ сотъ.

Но смерть пустякъ, а вотъ что очень худо:

Когда католикъ гибнетъ въ лонѣ водъ.

Его душа горитъ въ огнѣ, покуда

Въ чистилище молитва не дойдётъ;

Пока жь объ нёмъ нѣтъ вѣсти ни откуда.

О нёмъ не служатъ панихидъ сперва;

А панихида стоитъ франка два.

Жуанъ въ баркасъ заранѣ перебрался

И сѣсть Въ него учителю помогъ.

Казалось, съ нимъ онъ ролью помѣнялся:

Такъ видъ его былъ важенъ, смѣлъ и строгъ!

Какъ дядька, онъ съ Педрильо обращался,

А тотъ всё вылъ, да проклиналъ свой рокъ.

Баттистъ (его иначе звали Титой),

Напившись пьянъ, погибъ въ волнѣ сердитой.

Былъ камердинеръ, Педро, также пьянъ

И также дурно кончилъ вѣкъ унылый:

Попавъ не къ катеръ, пряно въ океанъ,

Былъ взятъ онъ винно-водяной могилой;

А какъ въ то время палъ густой туманъ

И море волновалось съ страшной силой,

То взять на катеръ не могли ого;

Въ баркасѣ жь было тѣсно безъ того.

Любимая Жуанова болонка,

Принадлежавшая ещё отцу,

По деку бѣгая, визжала звонко

И съ борта выла будто къ мертвецу:

Знать чуяла -- чутье собачье тонко --

Что ихъ корабль ужь близится къ концу..

Жуанъ поймалъ ей, швырнулъ съ размаху

Въ баркасъ, потомъ и самъ прыгнулъ безъ страху.

Онъ также деньгами набилъ карманъ,

Велѣлъ и дядькѣ ими запастися:

Тотъ дѣлалъ всё, чего хотѣлъ Жуанъ.

И, отъ себя ужь больше не завися,

Безсмысленно смотрѣлъ на океанъ.

Но Донъ-Жуанъ надѣялся спастися:

Онъ зналъ, что рокъ не вѣчно губитъ насъ,

И съ этой мыслью смѣло сѣлъ въ баркасъ.

Настала ночь -- и вѣтръ подулъ такъ рѣзко,

Что моряковъ заставилъ парусъ снять:

Въ ихъ положеньѣ было бъ очень дерзко

Подъ парусомъ по гребнямъ волнъ бѣжать.

Волна объ носъ дробилась съ страшнымъ плескомъ.

Грозя баркасъ ихъ съ разу заплескать,

И мореходцевъ до костей мочила;

А бѣдный катеръ скоро затопила.

Съ нимъ девять душъ погибло. Но баркасъ

Держался: мачтой въ нёмъ весло служило;

Два одѣяла, кое-какъ держась

На томъ веслѣ, шли плохо за вѣтрило.

Хоть бурный валъ грозилъ имъ каждый часъ

И положенье ихъ ужасно было.

Имъ стало жаль на катерѣ людей

И масло ихъ, а также сухарей.

Предтечей бурь и долгой непогоды.

Вставало солнце огненнымъ ядромъ.

Плыть по вѣтру и лучшей ждать погоды --

Вотъ всё, что имъ осталось въ горѣ томъ.

Слабѣть замѣтно стали мореходы:

Тогда по ложкѣ имъ раздали ромъ

И хлѣбъ, испорченный отъ горькой влаги.

Всѣ были въ рубищахъ, чуть-чуть не наги.

Они столпились въ тѣснотѣ такой,

Что не могли свободно двинуть члены.

Чтобъ облегчить тяжолый жребій свой,

Одни изъ нихъ въ баркасѣ, полномъ пѣны,

Ложились спать, другіе той порой

Сидѣли рядомъ, дожидаясь смѣны.

Какъ въ лихорадкѣ холодъ ихъ знобилъ;

Одинъ сводъ неба имъ плащомъ служилъ.

Желанье жить есть лушій врачъ недуга:

Извѣстно, что больные, если ихъ

Не мучатъ другъ, родные иль супруга,

Способны жить въ условіяхъ дурныхъ.

Надежда -- вотъ вѣрнѣйшая подруга!

При ней не видимъ ножницъ Пряхъ сѣдыхъ;

А безнадежность губитъ долговѣчность

И придаётъ болѣзнямъ скоротечность.

Кто долѣе живётъ ростовщиковъ?

А для чего -- про то Господь лишь знаетъ;

Ужь не на то ль, чтобъ мучить должниковъ?

Иной изъ нихъ почти не умираетъ.

Изъ кредиторовъ хуже нѣтъ жидовъ,

И долгъ жидамъ ужасно досаждаетъ:

Жиду, бывало, уплатить всегда

Мнѣ стоило не малаго труда.

Такъ было съ этимъ горестнымъ народомъ:

Онъ жилъ любовью къ жизни, бодро нёсъ

Всѣ бѣдствія и, ввѣрясь непогодамъ,

Стоялъ какъ въ бурю каменный утёсъ.

Бѣды въ удѣлъ достались мореходамъ

Съ-тѣхъ-поръ какъ Ной впервые перенёсъ

Съ курьознымъ грузомъ тьму невзгодъ въ ковчегѣ,

Какъ Арго началъ въ первый разъ набѣги.

Но человѣка надобно отнесть

Въ классъ плотоядныхъ: у него обычай

По-крайней-мѣрѣ въ день однажды ѣсть;

Какъ тигръ, акула, онъ живётъ добычей.

Его желудокъ можетъ перенесть,

Всѣ кушанья, при нуждѣ безъ различій;

Но мясо, мясо выше всякихъ блюдъ,

Всегда поставитъ нашъ рабочій людъ.

Такъ и случилось съ жалкою ватагой:

На третій день внезапный штиль насталъ.

Сперва имъ силы подкрѣпивъ отвагой,

Онъ, какъ бальзамъ снотворный, призывалъ

Пловцовъ ко сну, какъ черепахъ подъ влагой

Лазурныхъ волнъ; когда же онъ пропалъ,

Всѣ бросились (почувствовавъ охоту

Поѣсть, попить) къ припасамъ безъ расчоту.

Послѣдствія не трудно отгадать:

Всё съѣвъ и выпивъ разомъ, что имѣли,

Они разсудку не хотѣли внять

И о грядущемъ думать не хотѣли.

Надѣялись, конечно, что опять

Подуетъ вѣтръ и ихъ доставитъ къ дѣли...

Глупцы! Въ баркасѣ и съ однимъ весломъ,

Имъ было бъ лучше поберечь свой ромъ.

Четвёртый день -- но воздухъ не струится

И, какъ ребёнокъ, дремлетъ бездна водъ;

Вотъ пятый день, а толпъ не шевелится,

Спокойно море, ясенъ неба сводъ.

Съ однимъ весломъ на что пловцамъ рѣшиться?

А голодъ имъ покоя по даётъ.

Тогда болонку, вырвавъ противъ воли

У Донъ-Жуана, разняли на доли.

Въ шестые сутки кожею одной

Они питались. Нашъ герой украдкой

Грустилъ о псѣ, забылъ про голодъ слой:

Но вотъ, какъ коршунъ на добычу падкій.

Схватилъ и онъ. съ отчаянной тоской.

Одну изъ лапъ, которой тотчасъ съ дядькой

Онъ подѣлился, а Педрильо, вмигъ

Сожравъ кусокъ свой, попросилъ другихъ.

Седьмой ужь день -- нѣтъ вѣтра! Солнце юга

Палитъ и жжотъ какъ мушка, и безъ сна

Лежатъ они какъ трупы; другъ на друга

Вперяютъ дикій взоръ; ужь ни одна

Не блещетъ имъ надежда, бѣдъ подруга:

Нѣтъ ни воды, ни пищи, ни вина.

И вотъ сосѣдъ сталъ озирать сосѣда

Глазами волка, съ думой людоѣда.

Тогда одинъ товарищу шепнулъ,

Тотъ передалъ сосѣду и въ мгновенье,

Узнали всѣ: поднялся хриплый гулъ,

Зловѣщій гулъ, жестокое смятенье.

И всякъ, кто въ душу брата заглянулъ,

Въ ней съ ужасомъ свой увидѣлъ мнѣнье:

Избрать по жребью одного, кому

Быть пищею собрату своему.

Но прежде чѣмъ созрѣлъ въ нихъ замыслъ новый

Они съѣдаютъ шляпы, башмаки;

Потомъ вокругъ обводятъ взоръ суровый,

И вотъ рѣшились -- вотъ ужь ярлыки

Ужасные у всѣхъ пловцовъ готовы:

Но, не найдя бумаги, моряки

У Донъ-Жуана вырываютъ силой --

Скажу ль, о музы!-- письма сердцу милой.

Сложивъ, смѣшавъ, разносятъ ихъ подъ рядъ;

Тугъ смолкли всѣ, отъ ужаса нѣмѣя;

Казалось, смолкъ въ то время самый гладъ,

Искавшій жертвъ, какъ коршунъ Прометея.

Никто въ томъ дѣлѣ не былъ виноватъ -

Одинъ лишь голодъ; спорить съ нимъ не смѣя,

Свой жребій молча каждый вынималъ...

На бѣднаго Педрильо жребій палъ.

Желалъ онъ кончить жизнь кровопусканьемъ:

Хирургъ, здѣсь бывшій, отыскалъ ланцетъ

И кровь пустилъ. Съ слабѣющимъ дыханьемъ

Угасъ Педрильо, какъ въ лампадѣ свѣтъ.

Онъ, какъ католикъ, умеръ съ покаяньемъ

И до конца былъ вѣрою согрѣтъ:

Прижавъ распятье и призвавъ Марію,

Онъ протянулъ хирургу кисть и выю.

Хирургу право, за труды, дано

Быть первому въ раздѣлѣ по условью;

А какъ онъ жаждой мучился давно,

То предпочёлъ напиться жаркой кровью.

Разсѣкли трупъ, мозгъ бросили на дно --

Считая пищей вредной для здоровья --

Въ добычу двумъ акуламъ, плывшимъ вслѣдъ;

Всё прочее пошло имъ на обѣдъ.

И ѣли жадно всѣ, за исключеньемъ

Двухъ, или трёхъ. Въ числѣ послѣднихъ былъ

Нашъ Донъ-Жуанъ, который съ отвращеньемъ

И мясо пса предъ этимъ проглотилъ.

Вооружась всей волей и терпѣньемъ.

На этотъ разъ онъ голодъ побѣдилъ:

Какое бъ горе ни пришлось извѣдать.

Онъ не рѣшился бъ дядькой пообѣдать.

И хорошо, что онъ не ѣлъ: конецъ

Ужасенъ былъ! кто пищей пресыщался,

Вдругъ приходилъ въ неистовство. Творецъ!

Какъ богохульствовалъ, какъ онъ катался,

И съ пѣной у рта, страшный какъ мертвецъ,

Солёною водою опивался,

Рвался, божился, мучился, стоналъ.

И съ хохотомъ гиены умиралъ.

Тогда въ баркасѣ сдѣлалось имъ шире,

Но отъ того не легче стало имъ.

Одой изъ нихъ, всё позабывши въ мірѣ,

Не понимали бѣдъ своихъ; другимъ

На умъ являлась мысль о новомъ пирѣ,

Какъ-будто бы примѣромъ роковымъ

Не научила ихъ судьба умершихъ,

Такъ далеко свой аппетитъ простершихъ.

На шкипера подъ выборъ моряковъ,

Какъ на жирнѣйшаго; но къ той судьбинѣ

Но будучи самъ по себѣ готовъ,

Онъ былъ спасёнъ и по другой причинѣ:

Во-первыхъ, былъ онъ очень нездоровъ,

А главное, имѣлъ подарокъ нынѣ,

Чѣмъ награждёнъ -- какъ сознавался самъ --

Онъ въ Кадиксѣ подпиской общей дамъ.

Ещё не весь былъ съѣденъ трупъ несчастный:

Одни страшились грознаго конца,

Другіе, съ голодомъ борясь напрасно.

Порой питались мясомъ мертвеца.

Одинъ Жуанъ, къ нимъ вовсе непричастный,

Жевалъ бамбукъ, или кусокъ свинца.

Пока пловцы двухъ чаекъ не поймали:

Тогда питаться трупомъ перестали.

Вамъ рокъ Педрильо кажется суровъ;

Но вспомните, графъ Уголинъ правдиво

Грызъ голову врага средь адскихъ льдовъ,

Какъ скоро кончилъ свой разсказъ учтиво.

Когда въ аду ѣдятъ своихъ враговъ,

То скушать друга н а морѣ не диво,

Особенно какъ выйдетъ провіантъ,

Хотя не такъ, какъ повѣствуетъ Дантъ.

Въ ту ночь пошолъ обильный дождь, и каждый

Ловилъ устами капли, какъ гряда

Сухой земли: не испытавши жажды,

Не знаемъ мы, какъ сладостна вода.

Но въ Турціи кто побывалъ однажды,

Иль слышалъ ревъ верблюдовъ иногда

Въ степяхъ, иль спалъ съ голоднымъ мореходцемъ,

Навѣрно тотъ желалъ быть -- подъ колодцемъ.

Дождь ливнемъ лилъ; но былъ не въ пользу имъ,

Пока они тряпицы не сыскали:

И, намочивъ потокомъ дождевымъ,

Они её какъ губку выжимали

И упивались даромъ неземнымъ.

И хоть поденьщикъ предпочтётъ едва ли

Питьё такое элю, морякамъ

Былъ дождь отраднѣе, чѣмъ нектаръ самъ.

И ихъ уста, горячія какъ горны,

Глотали дождь; изъ трещинъ кровь соча,

Ихъ языки распухли, были чорны,

Какъ у того страдальца-богача,

На чьи мольбы бѣднякъ, аскетъ упорный,

Не пролилъ въ адъ ни капли изъ ключа

Небесныхъ водъ. Увы! какъ мало вѣра

Даётъ надеждъ душѣ милліонера!

Въ толпѣ страдальцевъ были два пловца

И съ ними два ихъ сына: тотъ, который

Лѣтами старше, былъ свѣжѣй съ лица,

Но онъ скончался первый, и какъ скоро

О томъ сосѣдъ увѣдомилъ отца,

Едва взглянувъ, онъ молвилъ безъ укора

На жребій: "воля Божья!" и безъ слёзъ

Смотрѣлъ, какъ валъ трупъ мальчика унёсъ.

Другой ребёнокъ слабъ и хворъ казался,

Такъ видъ его былъ нѣженъ и не зрѣлъ;

Но дольше жилъ онъ, бодро покорялся

Судьбѣ, снося суждённый имъ удѣлъ.

Онъ всё молчалъ, но часто улыбался,

Какъ-будто бы тѣмъ облегчить хотѣлъ

Въ груди отца гнѣздившіяся муки,

Исполненъ думъ о близости разлуки.

И, наклонясь надъ нимъ, отецъ съ тоской

Глазъ не сводилъ съ его лица, стирая

Морскую пѣну съ блѣдныхъ губъ рукой;

Когда жь пришла погода дождевая,

И взоръ малютки мутною слезой

Сверкнулъ, на мигъ безжизненно блуждая,

Онъ влилъ въ уста ему воды, еще

Надѣясь жизнь продлить въ нёмъ -- но вотще!

Онъ умеръ! Долго, долго охладѣлый,

Бездушный трупъ держалъ въ рукахъ отецъ;

Когда жь прошли надежды всѣ и тѣло

Ему сдавило сердце какъ свинецъ.

Онъ, уступивъ его пучинѣ бѣлой,

Глядѣлъ съ тоской, какъ уплывалъ мертвецъ;

Потомъ и самъ поникнулъ съ содроганьемъ,

Являя жизнь лишь членовъ трепетаньемъ.

Тутъ радуга, явясь межь облаковъ

Разорванныхъ, блеснула лентой яркой

Надъ зыбью волнъ предъ взоромъ моряковъ,

И просвѣтлѣла твердь подъ дивной аркой,

И цвѣтъ ея, сліянье всѣхъ цвѣтовъ.

Волнуясь, росъ, какъ знамя въ битвѣ жаркой;

Потомъ какъ лукъ согнулся -- и потомъ

Отъ глазъ страдальцевъ скрылся быстрымъ сномъ.

Такъ онъ исчезъ, хамелеонъ эѳира,

Питомецъ солнца и паровъ дождя.

Рождённый въ златѣ, въ люлькѣ изъ сапфира,

Онъ облекался въ пурпуръ и, блестя

Какъ серпъ луны надъ ставкою эмира.

Мѣнялъ свой цвѣтъ, воздушное дитя:

Такъ п о дъ глазомъ синякъ мѣняетъ краски --

(Мы иногда боксируемъ безъ маски).

Онъ морякамъ конецъ ихъ бѣдъ предрекъ.

О, мы охотно вѣримъ въ предрѣченья!

Въ нихъ вѣровалъ и римлянинъ и грекъ;

И вѣрить въ нихъ полезно безъ сомнѣнья.

Когда слабѣетъ духомъ человѣкъ

И требуетъ надежды подкрѣпленья.

Такъ радуга, калейдоскопъ небесъ,

Живила духъ и -- снова одъ воскресъ.

За этимъ вскорѣ бѣлыя двѣ птицы,

Величиной не больше голубка,

(Отстали видно отъ своей станицы)

Кружились долго возлѣ челнока,

И, въ сумеркахъ мелькая какъ зарницы,

Пытались сѣсть къ нимъ на баркасъ, пока

Настала ночь и всё покрыла мракомъ:

То для пловцовъ было хорошимъ знакомъ.

При этомъ случаѣ замѣчу я:

Какъ хорошо, что эти гостьи брега.

Не сѣли къ нимъ! ихъ утлая ладья

Была бъ плохое мѣсто для ночлега.

Такъ голодомъ томилась ихъ семья,

Что если бъ голубь ноева ковчега,

Свершивъ полётъ свой, къ нимъ съ оливой сѣлъ,

Нашъ экипажъ его бъ и съ вѣткой съѣлъ.

Ужь вечерѣло; вѣтеръ вновь поднялся,

Но легкій; звѣздъ затеплились огни.

Баркасъ ихъ плылъ, но умъ ихъ такъ мѣшался.

Что ужь никто не вѣдалъ, гдѣ они?

Кто говорилъ: "земля!" кто сомнѣвался,

Считая всё за отмели; одни

Клялись, что слышатъ залпы, шумъ прибоя --

И ждали всѣ желаннаго покоя,

Къ разсвѣту стихнулъ вѣтерка порывъ;

Тутъ на часахъ стоявшій сталъ божиться.

Что если то не берегъ, или рифъ,

То пусть земля ему ужь не приснится.

И, протерѣвъ глаза, глядятъ: заливъ

Предъ ними; къ берегу баркасъ ихъ мчится.

То берегъ былъ дѣйствительно -- я росъ

Все лиственнѣй, всё выше, какъ утёсъ.

И тутъ одни заплакали; другіе.

Глядя безумнымъ взоромъ, не могли

Ужь ничего понять, и, какъ слѣпые,

Не наслаждались близостью земли;

Иной молился -- можетъ-быть, впервые

Въ теченье жизни; трое спать легли:

Ихъ въ голову, въ бока они толкали,

Чтобъ разбудить; по тѣ сномъ вѣчнымъ спали.

Предъ этимъ з а день, къ счастію, въ волнахъ

Имъ удалось поймать сверхъ ожиданья

Въ лѣнивомъ снѣ одну изъ черепахъ,

Чѣмъ н а день жизнь продлили для страданья.

Тѣмъ болѣе, что въ смутныхъ ихъ умахъ

Опять возникла бодрость упованья:

Всѣ вѣрили, что былъ низпосланъ имъ

Въ несчастьѣ даръ не случаемъ однимъ.

Утёсами тѣ берега казались,

И выше, выше всё росли, пока

Къ нимъ плылъ баркасъ; въ догадкахъ всѣ терялись,

Но ни одинъ изъ нихъ издалека

Не узнавалъ, куда они примчались

Измѣнчивымъ порывомъ вѣтерка:

Кто думалъ къ Кипру, къ Кандіи, къ Родосу,

Кто къ Этнѣ, кто къ подводному утёсу.

Межъ-тѣмъ волной баркасъ ихъ безъ вѣтрилъ

Несло туда, гдѣ скалъ виднѣлась группа.

Какъ чолнъ Хароновъ съ грузомъ изъ могилъ,

Бѣжалъ баркасъ, неся съ собой три трупа,

Да четырёхъ живыхъ, которымъ силъ

Не доставало сбросить мёртвыхъ съ шлюпа.

А между-тѣмъ акулы, волнъ гроза,

Плескали зыбью, брызжа имъ въ глаза.

Жаръ, холодъ, голодъ, жажда, трудъ и горе

Ихъ довели въ то время до того,

Что даже мать въ толпѣ скелетовъ вскорѣ

Не угадала бъ сына своего.

Палимы днёмъ, знобимы ночью въ морѣ.

Всѣ другъ за другомъ гибли; по всего

Ужаснѣе губили ихъ, карая,

Педрильо мясо и пода морская.

По мѣрѣ приближенья, съ береговъ,

Являвшихъ тамъ и здѣсь свои стремнины,

Пахнуло къ нимъ прохладою лѣсовъ,

Волнующихъ зелёныя вершины.

Лѣса какъ ширмы были для пловцовъ

Отъ зноя солнца, блещущей пучины --

Всё льстило имъ, что удаляло чолнъ

Отъ безпредѣльныхъ, страшныхъ, вѣчныхъ волнъ.

Казался берегъ дикимъ и безлюднымъ,

Обивтый шумной, грозною волной;

Но, обезумѣвъ, бѣгомъ безразсуднымъ

Они пустились прямо на прибой

И очутились передъ рифомъ труднымъ,

Гдѣ валъ дробился пѣною сѣдой.

Тутъ грянулся въ утёсъ баркасъ некрѣпкій.

И, опрокинутъ, разлетѣлся въ щепки,

Въ Гвадалквивирѣ, съ отроческихъ дней,

Жуанъ привыкъ купать младое тѣло;

Его искусство въ плаваньѣ по всей

Испаніи объ нёмъ молвой гремѣло.

Едва ль кто лучше плавалъ изъ людей!

Чрезъ Геллеспонтъ онъ переплылъ бы смѣло.

Какъ нѣкогда -- то знаетъ цѣлый свѣтъ --

Герой Леандръ, да я, да Экенгедъ.

Такъ здѣсь, больной, голодный и усталый.

Онъ вплавь пустился: быстро понесла

Его волна и, з а -свѣтло, уд а лый

Пловецъ достигъ, гдѣ высилась скала.

Акула здѣсь вселяла страхъ немалый,

И за ногу сосѣда увлекла;

Другихъ же двухъ не лучшій рокъ постигнулъ.

И такъ земли одинъ лишь онъ достигнулъ.

Но и его ничто бы не спасло,

Когда бъ въ тотъ мигъ, какъ слабыми руками

Не могъ дробить онъ волнъ, не принесло

Къ нему весла могучими волнами.

Онъ, къ счастію, успѣлъ схватятъ весло,

Когда почти раздавленъ быль волнами,

И, наконецъ, кой-какъ, то вплавь, то въ бродъ,

Полу-живой былъ выброшенъ изъ водъ.

Д. Минъ.

2.

ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА.

(Пѣснь II, строфы 177--185.)

Подмытый моремъ, дикій и пустой,

Весь берегъ тотъ съ нависшими скалами

Былъ ограждёнъ, какъ арміей, грядой

Подводныхъ скалъ, иззубренный мѣстами

Заливали (пріютъ отъ бури злой),

Гдѣ вой валовъ, катящихся рядами.

Смолкалъ лишь въ долгій лѣтній день, когда

Какъ въ озерѣ спятъ въ морѣ волнъ стада.

Едва плескалъ о берегъ валъ безмолвный.

Какъ лѣпится шампанское въ тиши.

Когда бокалъ кипитъ до края полный --

Отрада сердцу, вешній дождь души!

Люблю вина живительныя волны,

И противъ нихъ что хочешь мнѣ пиши.

Я стану пѣть: "вина и дѣвъ веселья!

И содовой воды потомъ съ похмѣлья!"

Намъ, существамъ разумнымъ, нуженъ хмѣль.

Всё въ жизни лучшее одно -- похмѣлье!

Богатство, честь, вино, любовь -- вотъ цѣль

И нашихъ дѣлъ и нашего бездѣлья.

Безъ сока гроздій, пышное досель,

Засохло бъ древо жизни и веселья.

Напейся жь пьянъ, читатель дорогой.

И завтра -- вставъ съ больною головой,--

Зови слугу, вели принесть рейнвейна

И содовой воды. Ужь много, много лѣтъ

Напитокъ сей я пью благоговѣй но.

Ни что на свѣтѣ -- ни льдиной шербетъ,

Ни первый плескъ пустыннаго бассейна,

Ни самъ маконъ, багровый какъ разсвѣтъ,

Такъ послѣ странствій, битвъ, любви и скуки

Не утолитъ, какъ онъ, въ насъ жажды муки.

Стремнины скалъ... Я, кажется, объ нихъ

Сталъ говорить?... Такъ точно. Скалъ вершины

Какъ небеса, безмолвны; вѣтеръ стихъ;

Пески не зыблются; молчатъ ну чины.

Всё спитъ кругомъ; порой лишь птицъ морскихъ

Раздастся крикъ, да всплещутся дельфины.

Иль зашумитъ, ударившись о рифъ,

Немолчныхъ струй чуть видимый приливъ.

Они гуляютъ. Дома нѣтъ пирата:

Крейсировать пустился онъ на югъ.

А у Гайде ни матери, ни брата --

Одна лишь Зоя дѣлитъ съ ней досугъ;

Но, долгъ служанки исполняя снято,

Она при ней лишь только для услугъ:

Плетётъ ей косы, вѣсти ей приносить.

Да за труды себѣ нарядовъ проситъ.

Былъ часъ, когда садится за холмомъ

Лазоревымъ кругъ солнца раскалённый,

Когда горитъ въ пожарѣ заревомъ

Весь міръ земной, затихшій, усыплённый,

Съ одной страны обвитъ полупѣвцомъ

Далёкихъ горъ, съ другой -- холодной, сонной

Пучиной подъ и розовой зарёю

Съ сверкающей вечернею звѣздой.

По камышкамъ, въ пескахъ сверкавшихъ ярко,

Они идутъ вдоль усыплённыхъ водъ;

Другъ другу руку жмутъ рукою жаркой

И, между скалъ найдя прохладный гротъ,

Въ мракъ гулкихъ задъ съ кристальной дивной аркой.

Воздвигнутой причудой непогодъ,

Они вступаютъ я, обнявшись нѣжно,

Любуются зарёю безмятежно.

Глядятъ на небо: тамъ простёртъ шатёръ,

Какъ безпредѣльный океанъ пурпурный;

Глядятъ на волнъ сверкающихъ просторъ:

Тамъ всходитъ мѣсяцъ изъ волны лазурной;

Они другъ въ друга устремляютъ взоръ:

Взоръ ихъ очей пылаетъ страстью бурной,

И въ трепетѣ, при звонкомъ плескѣ струй

Они уста смыкаютъ въ поцалуй --

Въ горячій, долгій поцалуй, гдѣ младость

И пылъ любви, какъ въ фокусѣ одномъ

Лучи небесъ, въ одну слилися радость,

Въ тотъ поцалуй, съ чьимъ пламенемъ знакомъ

Лишь только тотъ, кто вѣдалъ жизни сладость,

Когда въ насъ кровь клокочетъ кипяткомъ

И каждый пульсъ какъ молнія трепещетъ,

И каждый взглядъ огнёмъ восторга блещетъ.

Забывъ весь міръ въ порывахъ огневыхъ,

Они минутъ блаженства не считали;

Но если бъ даже и считали ихъ,

Всю сумму чувствъ они сочли бъ едва ли

За мигъ одинъ, и въ этотъ сладкій магъ,

Когда они рѣчей не обрѣтали,

Какой-то демонъ влёкъ уста къ устамъ,

Какъ мёдъ душистый пчёлъ влечётъ къ цвѣтамъ.

Д. Минъ.

3.

AVE MARIA.

(Пѣснь III, строфы 101--107).

Оконченъ пиръ. Затихло ликованье;

Ушли рабы, танцовщицъ скрылся рой;

Досказано арабское сказанье,

Ушолъ поэтъ -- и смолкнулъ шумъ дневной.

Теперь одни, дѣля очарованье,

Любовники пленяются эарёй.

Ave Maria! небеса и волны

Теперь одной къ тебѣ молитвы полны.

Ave Maria! благодатный часъ --

Тотъ часъ, тотъ край, для сердца вѣчно милый.

Гдѣ я зарей плѣнялся столько разъ,

Когда весь міръ смолкалъ подъ дивной силой,

Пока гудѣлъ, какъ погребальный гласъ,

Съ далёкой башни колоколъ унылый,

И пламенѣлъ сводъ розовыхъ небесъ,

И, какъ въ молитвѣ, былъ недвижимъ лѣсъ.

Ave Maria! часъ благоговѣнья!

Ave Maria! сладкій часъ любви!

Ave Maria! укроти волненья

Земныхъ страстей въ бунтующей крови!

Ave Maria! на призывъ моленья

Святой покровъ намъ свыше призови!

Подъ сѣнью крылъ Всесильной Голубицы

Смежи намъ сномъ тревожныя зѣницы!

Меня враги пытались упрекнуть,

Что будто я съ религіей въ раздорѣ.

Но если бъ могъ я вскрыть предъ вами грудь.

То вѣрно бъ вы рѣшили въ нашемъ спорѣ,

Кому изъ насъ доступнѣй въ небо путь?

Мнѣ алтари -- вершины горъ и море,

Земля и звѣзды, вся природа -- мать,

Готовая мой духъ въ себя принять.

О, дивный часъ вечерній! Подъ навѣсомъ

Тѣнистыхъ пиннъ, на брегѣ тихихъ водъ,

Обрамленныхъ Равенны древнимъ лѣсомъ,

Гдѣ кесарей послѣдній палъ оплотъ,

Гдѣ спорилъ встарь валъ Адріа съ утесомъ --

О. тихій лѣсъ! куда меня влечотъ

Тѣнь Драйдена, Боккаччіо и Берни,

Какъ я любилъ тебя, о часъ вечерній!

Однѣ цикады, жители лѣсовъ,

Поющія весь вѣкъ свой, миръ всегдашній

Смущали тамъ" да гулъ моихъ шаговъ,

Да вдалекѣ вечерній звонъ на башнѣ.

Фантомъ ловца со стаей адскихъ псовъ,

Рой призраковъ, духовъ полночныхъ шашни,

Бездушные, тамъ вѣяли въ глуши

Предъ взорами больной моей души.

О, Весперъ! ты даруешь всё благое:

Ты путника приводишь на покой,

Ты манишь птицъ къ птенцамъ въ гнѣздо родное,

Ты отъ ярма воловъ ведёшь домой;

Всѣ радости, всё счастіе земное,

Чѣмъ нашихъ Ларъ такъ милъ очагъ простой,

Ты сводишь къ намъ въ обитель благодати,

Близь матери лелѣешь сонъ дитяти!

Д. Минъ.