Блестящимъ, неподражаемо оригинальнымъ поэтическимъ самородкомъ является и въ творчествѣ Байрона, и въ міровой литературѣ (въ широкую область которой именно она его ввела впервые) поэма "Паломничество Чайльдъ-Гарольда". Не подчинилась она никакимъ требованіямъ теоріи, никакимъ правиламъ опредѣленнаго эпическаго рода. Едва обусловлена она завязкой,-- и обрывается неожиданно, не развязавъ узла фабулы; завлекая по временамъ повѣствованіемъ или описаніемъ странъ и народовъ, она покидаетъ постоянно его тонъ, чтобъ дать просторъ душевнымъ изліяніямъ, размышленіямъ, признаніямъ -- и поэма превращается тогда въ сплошную лирическую исповѣдь. То сосредоточивается она какъ будто на изображеніи центральнаго характера, то растворяетъ его въ личности самого поэта, становится все субъективнѣе, интимнѣе, и наконецъ, совсѣмъ отбрасываетъ условно-принятую маску придуманнаго героя. Но личный элементъ сливается съ общимъ, гложущая грусть переходитъ въ міровую скорбь, автобіографическія черты уступаютъ мѣсто всемірно-историческимъ картинамъ; минувшіе вѣка, угасшія цивилизаціи, цѣлыя тысячелѣтія встаютъ изъ своего разрушенія, краснорѣчиво говоря дальнему потомству. На смѣну этому поэтико-историческому волшебству выступаютъ въ удивительно богатомъ сочетаніи вѣчныя красоты природы, то величавой, могущественной, увѣнчанной ледяными альпійскими коронами, то нѣжной или знойной природы горъ, моря; въ ея гармоніи и величіи духъ отдыхаетъ, а вслѣдъ за тѣмъ врывается живымъ потокомъ современность съ ея запросами и тревогами, и разсказъ становится смѣлымъ памфлетомъ...
Но этотъ странный самородокъ, -- не поэма, не лирическій циклъ, не натуръ-философская греза, не политическая манифестація, не элегія пессимизма и душевнаго разлада, но все это слитое въ небывалое, нестройное, и властно захватывающее цѣлое,-- не былъ во всемъ своемъ разнообразіи созданъ одновременно; послѣдовательное появленіе его частей обнимаетъ обширный и наиболѣе взволнованный періодъ жизни поэта,-- восемь лѣтъ съ 1809 по 1817 г.; онъ былъ спутникомъ Байрона, нравственно выросталъ и развивался вмѣстѣ съ нимъ, и это значеніе его, какъ автобіографической лѣтописи, еще болѣе возвышаетъ его достоинства.
Необычно и самое происхожденіе "Паломничества". Его не подведешь подъ стать къ произведеніямъ съ опредѣленнымъ, заранѣе намѣченнымъ планомъ; оно не было сознательно задумано, но сложилось свободно, непосредственно, изъ ряда отдѣльныхъ лирическихъ импровизацій, набросковъ, стихотворныхъ листковъ дневника путешественника; объединенные, они стали жить вмѣстѣ; потомъ вслѣдъ за ними пошли другія группы такихъ же импровизацій, уже сдержанныя отнынѣ нѣкоторымъ подобіемъ сюжета или плана, но до самаго конца сохранившія духъ вольницы, съ скачками, отступленіями, эпизодами, возвратами къ прерванной нити. Объ источникахъ для подобнаго произведенія почти и говорить нельзя. Въ ссылкѣ самого Байрона въ одномъ изъ предисловій къ поэмѣ на скучнѣйшій и назидательный романъ справедливо забытаго теперь беллетриста 18-го вѣка, Джона Мура, и въ обѣщаніи дать въ лицѣ Гарольда что-то въ родѣ "поэтизированнаго Zeluco" (героя этого романа) звучитъ несомнѣнная иронія. Между развратнымъ хищникомъ и циникомъ Зелюко и скорбникомъ Гарольдомъ нѣтъ ничего общаго. Сближеніе "Паломничества" (т. е. собственно лишь второй его главы, въ ея описаніяхъ Греціи) съ книгой стиховъ искренняго эллинофила, бывшаго англійскаго консула на Іоническихъ островахъ, Райта ("Horae Jonicae"). возможно въ той мѣрѣ, въ какой могли быть сходны впечатлѣнія двухъ странниковъ по краю, бывшее величіе и современное паденіе котораго они близко принимали къ сердцу,-- и затѣмъ оно уничтожается различіемъ геніальности одного изъ нихъ и симпатичной, благонамѣренной посредственности другого. Если говорить объ источникахъ, то лишь по отношенію къ нѣкоторымъ описательнымъ или историческимъ частностямъ четвертой, итальянской пѣсни "Гарольда", введеннымъ въ поэму на основаніи присовѣтованныхъ Байрону его другомъ Гобгоузомъ библіотечныхъ и музейскихъ справокъ,-- но это, быть можетъ, слабѣйшія мѣста во всемъ произведеніи, которыя блѣднѣютъ и уничтожаются отъ сопоставленія съ вдохновенными страницами, созданными вполнѣ свободно.
Въ Янинѣ (въ Албаніи), въ октябрѣ 1809 года, когда первый отдѣлъ байроновскаго путешествія по южнымъ окраинамъ Европы,-- посѣщеніе Португаліи, Испаніи, Мальты, впечатлѣнія плаванія по Средиземному морю,-- былъ только что законченъ, и его смѣнили картины первобытнаго, сурово красиваго горнаго албанскаго края, Байронъ впервые остановился на мысли задержать навсегда пережитое и перечувствованное во время своихъ скитаній въ видѣ стихотворныхъ набросковъ, картинъ съ натуры и отпечатковъ съ собственныхъ настроеній. Сначала приходилось вспоминать и оживлять недавно минувшее, среди албанской жизни вызывать образы и краски романскаго міра; потомъ стихотворный разсказъ сталъ все быстрѣе догонять факты путешествія, наконецъ почти сравнялся съ ними по времени, такъ что послѣдніе листки греческаго дневника написаны были тотчасъ послѣ того, какъ Байронъ покинулъ въ первый разъ Грецію, направляясь въ Константинополь,-- и то, что впослѣдствіи названо было второю пѣснью "Чайльдъ-Гарольда", закончено было въ первоначальномъ видѣ во время стоянки на малоазіатскомъ берегу, въ Смирнѣ, 28 марта 1810 года. Для своихъ летучихъ набросковъ Байронъ избралъ прихотливую форму, снова возрождавшуюся въ англійскомъ стихотворствѣ (благодаря удачному опыту Beattie Кэмпбелла) и возвращавшую читателя къ вкусамъ и пріемамъ елизаветинскихъ временъ, къ девятистрочнымъ "стансамъ" Спенсера. Обширная коллекція такихъ стансовъ, накопившаяся за время пути, не занимала особенно важнаго мѣста въ глазахъ Байрона среди привезенныхъ имъ въ Англію рукописей,-- поэтическаго результата странствія. Только вслѣдствіе настояній друга поэта, Долласа, согласился онъ дать ему на пересмотръ этотъ нестройный матеріалъ.
Свидѣтельство Долласа цѣнно и очень опредѣленно. По его словамъ, Байронъ признался ему, что, кромѣ продолженія своей юношеской перестрѣлки съ критиками,-- стихотворнаго разсужденія "Hints from Horace",-- онъ "по разнымъ поводамъ написалъ нѣсколько небольшихъ стихотвореній, а также очень много строфъ въ Спенсеровскомъ вкусѣ, касающихся странъ, которыя онъ посѣтилъ". Ни слова о планѣ, соединяющемъ эти строфы, о сколько нибудь законченномъ произведеніи, составившемся изъ нихъ, о героѣ, чьи дѣянія, мысли и чувства онѣ должны изображать. Необходимая связь, подобіе плана и фиктивная личность героя внесены были, стало быть, лишь послѣ того, какъ Долласъ, пришедшій въ восхищеніе отъ импровизацій, которыя, по мнѣнію Байрона "не стоили особеннаго вниманія", и поддержанный нѣсколькими спеціалистами изъ литературнаго цеха, заставилъ поэта согласиться на обнародованіе. Тогда то началась сложная работа не только редактированія и спайки между собой частей будущей поэмы, но и обработки личнаго, героическаго элемента, въ которомъ не было нужды, пока описанія и изліянія шли прямо отъ имени самого путешественника. Для впечатлѣній туриста могъ быть удержанъ и впредь этотъ пріемъ,-- но тамъ, гдѣ выступали въ лирической исповѣди слишкомъ завѣтныя, интимныя черты семьи, среды, общественныхъ отношеній, личнаго прошлаго, заботливый литературный трибуналъ не удовольствовался даже прозрачнымъ псевдонимомъ Childe-Burun (древняя форма фамильнаго имени поэта), предложеннымъ Байрономъ, и потребовалъ совсѣмъ новаго наименованія. Такъ вступила въ поэму тѣнь Гарольда. Это дѣйствительно тѣнь, туманный образъ, а не реальное лицо съ самобытной, отдѣльной своей душевной исторіею,-- и чѣмъ болѣе подвигалась впередъ поэма, тѣмъ замѣтнѣе становилась условность фигуры героя, а затѣмъ и ненужность ея. Хотя и принято вводить Гарольда, какъ литературный типъ, въ кругъ Ренэ, Вертеровъ, Ортисовъ, его собратій по меланхоліи и душевной надломленности, но внимательное сравненіе его съ ними не можетъ не показать на ихъ сторонѣ законченную, самостоятельную душевную жизнь, на его же лишь подобіе ея, прерванное небрежно и незамѣтно самимъ авторомъ. Вначалѣ Байронъ, какъ будто привыкая къ навязанному ему раздвоенію, сбирался въ теченіи разсказа дорисовать и мотивировать намѣченное имъ въ первой пѣснѣ; онъ называлъ Гарольда "лицомъ непривлекательнымъ, выставленнымъ со всѣми его недостатками, которые авторъ легко могъ бы сгладить, заставивъ его больше дѣйствовать, чѣмъ разсуждать"; онъ готовъ былъ даже поморализировать на его счетъ, заявляя, что это -- "не образцовый герой, но что онъ, наоборотъ, показываетъ, какъ извращеніе ума и нравственности ведетъ къ пресыщенію, портитъ всѣ радости жизни", но постепенно становился равнодушенъ къ тщательной выпискѣ фиктивнаго характера, въ обширныхъ и превосходныхъ отступленіяхъ бесѣдовалъ съ читателемъ уже отъ своего лица, вспоминалъ порою о Гарольдѣ, возвращался къ нему, но все рѣже и на короткое время; наконецъ въ четвертой пѣснѣ онъ вышелъ совсѣмъ на свободу, и только передъ окончательнымъ паденіемъ занавѣса посвятилъ нѣсколько грустныхъ словъ тому двойнику, съ которымъ когда то выступалъ въ путь, и который напоминалъ ему о порѣ "юности и свѣжести".
Пушкинское остроумное выраженіе о "Гарольдовомъ плащѣ", прикрывавшемъ далеко не байроническую натуру Онѣгина, можетъ быть примѣнено, подъ условіемъ подстановки иныхъ, высшихъ понятій, къ Байрону, какъ творцу "Паломничества". На немъ, какъ повѣствователѣ о "чувствительномъ" (какъ говорили въ 18 вѣкѣ), т. е. гуманно отзывчивомъ странствіи среди людей, народовъ, государствъ, природы, и какъ глубокомъ и искреннемъ лирикѣ, дѣйствительно накинутъ былъ "Гарольдовъ плащъ", и, если характеръ героя "Паломничества" не можетъ блистать въ ряду лучшихъ его созданій, если плащъ порою плохо драпируетъ и маска отстаетъ отъ лица, то за ними выступаютъ благородныя, геніальныя черты поэта. Не Гарольдъ, а самъ онъ -- истинный герой поэмы. Значеніе всего произведенія перемѣстилось, измѣнилось. Слабое въ фикціи, оно (въ особенности къ концу) становится велико и могущественно въ воплощеніи дѣйствительности, личной и общей.
Но Гарольдъ былъ придуманъ, и необходимо было посвятить извѣстную долю труда на біографическое введеніе, посвященное ему при первомъ появленіи его на сценѣ. Такъ возникли строфы, описывающія его юность, жажду сильныхъ ощущеній и пресыщенность, его семейныя отношенія и товарищество, родовой замокъ и т. д., съ сквозившими вездѣ чертами изъ біографіи поэта, но съ прибавками и оговорками, которыя пытались разстроить сходство. Гарольду вложено было въ уста самостоятельно возникшее, какъ отдѣльное стихотвореніе, "Прощаніе" съ отечествомъ (Ch. Harold's Good Night),-- по признанію Байрона, внушенное ему въ основной мысли старинной балладой лорда Максвелла. Предполагалось сначала снабдить Гарольда еще большей долею біографическихъ подробностей, но соотвѣтствовавшія строфы вышли такими близкими къ подлиннымъ чертамъ отрочества и юности Байрона, что редакторы присовѣтовали уничтожить ихъ (напр. двѣ строфы передъ нынѣшней восьмою). Съ неудовольствіемъ и борьбой исполнялъ относительно сокращеній совѣты Байронъ, пытаясь понять напр., почему къ уцѣлѣвшимъ въ поэмѣ сильнымъ выходкамъ противъ англійской политики въ Испаніи или хищничества англичанъ относительно памятниковъ греческой старины не могли присоединиться другія протестующія заявленія на ту же тему, почему нужно было щадить Веллингтона, лорда Эльджина и др. Въ этой борьбѣ погибло въ обѣихъ первыхъ пѣсняхъ тринадцать строфъ, лишь въ наше время возстановленныхъ по рукописямъ. Взамѣнъ Байронъ предоставилъ себѣ широкую свободу для прибавленій. Впечатлѣнія путешествія были еще такъ свѣжи, что легко было вызвать изъ нихъ новыя поэтическія картины Испаніи или Греціи. Еще поразительнѣе вышли втѣснившіяся въ поэму подъ вліяніемъ сильнаго аффекта, совершенно въ разрѣзъ съ общимъ ея ходомъ, глубоко печальныя строфы, оплакивающія утрату таинственной "Тирзы" (личности, доселѣ неразгаданной, очевидно героини ранней, юношеской любовной связи Байрона, окруженной имъ непроницаемой загадочностью),-- утрату, о которой лично онъ (не Гарольдъ) узналъ по возвращеніи изъ странствій (строфы 95--98 второй пѣсни, прибавленныя во время печатанія). Въ общемъ обѣ пѣсни обогатились, противъ рукописи, двадцатью тремя новыми "стансами" (въ седьмомъ изданіи, 1814 года, имъ предстояло еще разростись на одиннадцать строфъ, въ томъ числѣ на посвященіе "Іантѣ", красивому, изящному ребенку, дочкѣ лэди Оксфордъ),-- и въ этомъ видѣ, съ именемъ Байрона на заглавномъ листѣ (несмотря на настойчивое его желаніе выпустить поэму безъименно), 10 марта 1812 года "Паломничество" вышло въ свѣтъ и "въ одно утро сдѣлало Байрона знаменитымъ".
Значительное, почти столѣтнее отдаленіе отъ этой блестящей побѣды, возможность сравнить первыя главы поэмы, вышедшія въ свѣтъ (по опредѣленно звучащей оговоркѣ самого автора въ предисловіи) лишь "въ видѣ опыта", съ продолженіемъ разсказа, поднимавшимся рѣзко обозначенными переходами все выше въ художественномъ и идейномъ отношеніи,-- наконецъ вліяніе открытой для насъ совокупности всего байроновскаго творчества съ его великими красотами не могутъ не ослабить для новѣйшихъ поколѣній того сильнаго дѣйствія, которое, по единодушнымъ показаніямъ современниковъ, произвели нѣкогда первыя главы, повторенныя втеченіе одного только 1812 года въ пяти изданіяхъ. На иныхъ частностяхъ и пріемахъ есть несомнѣнная печать отжившей поэтической техники. Лишь прихотью повѣствователя кажутся теперь архаическій, старо-англійскій балладный тонъ, присвоенный первымъ, вступительнымъ строфамъ, и неожиданное насыщеніе слога древними оборотами, нуждающимися въ комментаріяхъ (черта, конечно, ослабляемая переводами). Шалость эта не достигла цѣли, не удовлетворила поэта, онъ скоро отбросилъ игру въ археологію, чтобъ отдаться живой, безконечно разнообразной, сверкающей образами, рѣчи. Но другіе пріемы сближаютъ его съ иною, классическою стариной; быть можетъ, отъ того, что и испанскія картины набрасывались среди эллинской обстановки, а тѣ, что изображали величіе и паденіе Греціи, еще тѣснѣе связаны были съ культурными условіями древняго міра,-- въ разсказъ вплетаются имена и образы миѳологическіе, которымъ мѣсто было бы въ писаніяхъ профессіональнаго классика. Подъ стать къ этому -- изображеніе Гарольда на палубѣ корабля съ арфой въ рукахъ, произносящаго свое прощаніе съ родиной, тихо перебирая струны. Еще много неувѣренности въ своихъ слоговыхъ силахъ, ведущей иногда къ риторикѣ или темнымъ оборотамъ, которые приходится разгадывать, -- монотонно звучатъ восклицанія, открывающія иногда одну за другою нѣсколько строфъ ("Hark!" или "Lo!" или "By Heaven!" и т. д.), словно помогая неопытному автору выйти изъ затрудненія. Въ типическихъ для Байрона, продержавшихся у него во весь первый періодъ творчества, вставныхъ пѣсняхъ, борется искренность и непосредственность тона такихъ изліяній, какъ "Прощаніе" или "Къ Инесѣ", съ искусственностью албанской боевой пѣсни (Tamburgi), которая, по словамъ Байрона, скомпанована имъ изъ отрывковъ разныхъ албанскихъ пѣсенъ,-- но не согрѣта суровымъ, боевымъ жаромъ, не свободна отъ разсудочности, и не въ силахъ возбуждать или горячить отвагу и любовь къ родинѣ. Въ общихъ, основныхъ, столь важныхъ вообще въ "Паломничествѣ", идеяхъ еще замѣтна неустойчивость. Такъ уже заявленный имъ протестъ противъ губительныхъ, ожесточающихъ и корыстныхъ войнъ, сдѣлавшія Байрона впослѣдствіи (въ Донъ-Жуанѣ) однимъ изъ величайшихъ обличителей воинственности, могъ еще уживаться съ отголосками милитаризма въ нападкахъ на англійскихъ военачальниковъ на Пиренейскомъ полуостровѣ и въ укоризнахъ за ихъ ошибки, покрывшія безславіемъ англійское оружіе. Съ другой стороны, свободолюбіе поэта сводится не къ поддержкѣ и прославленію пользованія политической свободой, но къ воспѣванію самаго момента добыванія народной независимости. Еще не установился даже общій тонъ повѣствованія. Исполняя обѣщаніе, данное въ предисловіи, смѣшивать порою съ серьезнымъ смѣшное и забавное, поэтъ неожиданно, пользуясь случайнымъ поводомъ, можетъ отклониться въ сторону совершенно чуждой жизни; напр. отъ картинъ веселящагося во всю ширь Кадикса вдругъ перенестись въ Лондонъ и набросать въ остроумномъ очеркѣ празднованіе воскреснаго дня буржуазною и рабочею толпой, устремляющеюся пѣшкомъ, во всевозможныхъ экипажахъ и на ладьяхъ по Темзѣ за городъ. Мелькнули эти сцены (строфы 69--70), и авторъ, словно разувѣрившись въ пригодности такихъ "отклоненій" (variations), не вернется къ нимъ болѣе. Но онъ не хочетъ ни за что подчиняться стѣсненіямъ правильнаго плана, и, переставъ искать развлекающихъ темъ, даетъ волю скачкамъ своей мысли, фантазіи, воспоминанія. Среди испанскихъ бытовыхъ картинъ появляются вдругъ строфы, обращенныя къ Парнассу, у подножія котораго, любуясь имъ, поэтъ слагалъ свои стихотворные очерки Испаніи и испанцевъ. Подъ конецъ второй пѣсни сверкнула картина Константинополя, съ тѣмъ чтобы быстро исчезнуть и послѣ новыхъ импровизацій на эллинскую освободительную тему, дать волю личному горю поэта о несчастной Тирзѣ. Поддавшись волшебству общаго впечатлѣнія, современники не замѣтили всѣхъ этихъ неровностей, недочетовъ, слѣдовъ недостаточной опытности. До того велики и блестящи были затмившія ихъ достоинства. Вмѣсто красивой романтической небывальщины, приподнятыхъ страстей и эффектнаго героизма, передъ читателемъ выступала подлинная жизнь, душевная исторія неподдѣльно реальной личности, слитой изъ Гарольда и его двойника, слышались рѣчи, заявленія мыслей, находившія отзвукъ въ настроеніи всего, что тосковало, рвалось на волю, ненавидѣло застой и гнетъ, въ современномъ обществѣ; горячо и вдохновенно ставились великія задачи освобожденія народовъ, возвѣщая въ ту раннюю пору охватившій потомъ нѣсколько десятилѣтій періодъ національнаго броженія, борьбы и возстаній, послужившихъ на пользу итальянской, греческой, испанской, польской идеѣ,-- и меланхолическій пѣвецъ превращался тогда въ пламеннаго Тиртея, вызывая испанцевъ или грековъ возстать противъ притѣснителей, ликуя при видѣ взрывовъ народнаго героизма, подобнаго подвигу "сарагосскихъ дѣвъ". Въ живомъ альтруизмѣ такихъ порывовъ разрѣшались личная скорбь, душевное одиночество и презрѣніе къ людской низости, переданныя съ поразительной непосредственностью глубоко лирической исповѣди,-- но минутами они тонули въ безграничномъ просторѣ міровой скорби, все сильнѣе развивавшейся у Байрона уже въ первомъ путешествіи, когда, попирая развалины давно минувшей исторической жизни, онъ видѣлъ всеобщее торжество разрушенія и бренности. Послышались первыя заявленія неисходной міровой его тоски, которая такъ широко разовьется къ концу "Паломничества",-- и когда, вырываясь изъ связи съ цѣлымъ произведеніемъ, слышался внезапный стонъ усталой души, и изнывалъ умъ, томимый "демономъ Мысли" (стих. "Къ Инесѣ"), то былъ еще поводъ, чтобъ привлечь къ поэмѣ и взволновать ея необычайнымъ содержаніемъ.
Но вмѣстѣ съ тѣмъ она являлась завлекательнымъ описаніемъ путешествія по малоизвѣстнымъ, забытымъ, заснувшимъ странамъ. Предпринятое въ духѣ идей Руссо, надолго сохранившаго свое вліяніе на Байрона, изъ странъ, удрученныхъ избыткомъ культуры, въ края непочатые, все дальше въ глубь жизни по природѣ, оно должно было привести странника на востокъ, въ Египетъ, Персію, даже Индію (фантастическій, не исполненный планъ), оно пестрѣло яркими этнографическими красками нравовъ, обычаевъ, типовъ, и на дѣвственной албанской почвѣ ввело читателя въ совершенно невѣдомый міръ. На бытовомъ фонѣ выростали полныя жизни и движенія картины,-- въ первой пѣснѣ бой быковъ въ Испаніи, во второй воинственный танецъ албанцевъ или празднества Рамазана,-- а роскошная рамка южной природы дополняла впечатлѣніе. Казалось, такого красиваго поэтическаго пэйзажа еще никогда не было создано,-- но и за нимъ скрывалась уже глубокая идея цѣлительной мощи природы, прибѣжища для одинокихъ, страдающихъ и возмущенныхъ, идея, которая такъ широко разовьется въ третьей, швейцарской пѣснѣ "Чайльдъ-Гарольда".
Остановивъ свой разсказъ на греко-турецкихъ сценахъ и вызванныхъ ими размышленіяхъ, Байронъ готовъ былъ бы повидимому и въ концѣ второй пѣсни повторить то разставанье словоохотливаго разсказчика съ читателемъ на полусловѣ, которымъ онъ закончилъ первую главу, пообѣщавъ и въ предисловіи дать со временемъ продолженіе, если первыя пѣсни будутъ встрѣчены благосклонно. Тяжелое впечатлѣніе смерти любимаго человѣка, навѣки скрытаго имъ въ своихъ элегіяхъ отъ празднаго любопытства толпы, побудило его придать путевому описанію неожиданный конецъ, совершенно игнорирующій Гарольда, идущій прямо отъ автора. Живыя картины экзотическихъ странъ, при помощи быстраго перехода, смѣняются изліяніемъ горя человѣка, котораго судьба пріучаетъ видѣть вокругъ себя гибель и смерть всѣхъ, кто былъ ему дорогъ и близокъ, котораго ждетъ одиночество или тяжкая необходимость снова войти въ толпу презрѣнныхъ, ничтожныхъ, порочныхъ людей...
На этомъ настроеніи обрывается, какъ будто лишь на время, нить "Паломничества". Поэту казалось возможнымъ, въ случаѣ успѣха, снова овладѣть ею и досказать свой восточный маршрутъ. Невольно раздробивъ содержаніе поэмы на лирику и этнографическое описаніе, онъ въ своихъ обѣщаніяхъ продолженія какъ будто имѣлъ въ виду второй составной элементъ {Онъ выдвигалъ и подкрѣплялъ его обстоятельными примѣчаніями бытового характера, приложеніемъ переводовъ съ новогреческаго, нѣсколькими стихотвореніями на мотивы изъ странствія по Испаніи и Греціи, присоединенными въ первомъ же изданіи къ поэмѣ.}. Въ письмѣ къ Долласу, осенью 1811 года, онъ говоритъ о проектѣ добавочной, третьей пѣсни, въ которой хотѣлъ бы изобразить Трою и Константинополь; по его словамъ, проектъ этотъ былъ бы навѣрно выполненъ, еслибъ автору удалось снова посѣтить эти края (возобновленіе путешествія было любимою мечтой его въ первые годы по возвращеніи). Но успѣхъ превзошелъ всѣ ожиданія; немногія возраженія и придирки критики, находившей Гарольда недостаточно рыцарственнымъ и благороднымъ, или сомнѣвавшейся въ возможности считать его характеромъ положительнымъ, образцовымъ,-- эти возраженія, юмористически оцѣненныя имъ во второмъ предисловіи, заглушены были хоромъ всеобщихъ похвалъ и восторговъ,-- и продолженіе "Чайльдъ-Гарольда" въ его первоначальномъ замыслѣ, какъ поэтическаго отраженія перваго байроновскаго странствія, никогда не появилось. Единственный отрывокъ, состоящій всего изъ двадцати семи стиховъ, сохранившійся случайно въ семьѣ Долласа, найденный въ наше время и озаглавленный его издателемъ, Роденъ-Ноэлемъ, -- "Аѳонскій монахъ", повидимому, принадлежитъ къ составу ненаписанной третьей, оріентальной пѣсни "Гарольда", напоминая о своей связи съ нею сопоставленіемъ созерцательной тишины безчисленныхъ аѳонскихъ монастырей, обставленной чудною природой, съ умершей навѣки Троей, смотрящей на Аѳонъ съ азіатскаго берега.
Со времени опьяняющаго успѣха первыхъ пѣсенъ "Чайльдъ-Гарольда" прошло четыре года. Миновалъ лихорадочно-пережитый періодъ свѣтскихъ, личныхъ и литературныхъ тріумфовъ Байрона, когда въ возбуждающей атмосферѣ неумѣренныхъ ожиданій и нервныхъ восхищеній необычайно быстро возникали одна за другой "восточныя поэмы"; умножились разочарованія, раздраженія, углубился житейскій опытъ; отовсюду наползла и окрѣпла вражда, зависть, нетерпимость, не прощающая независимости, душевной силѣ, геніальности; настала, мучительно выстрадана была и оборвалась рѣзкимъ, оскорбительнымъ диссонансомъ семейная драма Байрона, жадно подхваченная свѣтскимъ злословіемъ и фарисейскимъ цѣломудріемъ, превращенная въ общественное бѣдствіе, наказанная всеобщимъ остракизмомъ. Гонимая, всѣми порицаемая, отвергнутая родною средой, но властная, ни за что на свѣтѣ не способная подчиниться, выросшая благодаря закалу борьбы до титанизма, личность въ состязаніи своемъ съ цѣлымъ строемъ жизни, дойдя до разрыва, устремилась вдаль, на волю, чтобъ не имѣть болѣе ничего общаго съ враждебнымъ ей народомъ. 25 апрѣля 1816 года Байронъ покинулъ Англію. Началось второе и послѣднее его путешествіе, изъ котораго ему суждено было вернуться только мертвымъ. Первыя же сильныя впечатлѣнія въ новыхъ для него краяхъ побудили его, по прежней привычкѣ, взяться за перо для набросковъ лирическаго дневника; послѣ посѣщенія ватерлооскихъ полей битвы написаны были въ Брюсселѣ первые его листки, дальнѣйшіе возникали по мѣрѣ хода путешествія, на Рейнѣ, въ Швейцаріи, для сдерживающей и объединяющей ихъ связи показалось полезнымъ вызвать снова тѣнь Чайльдъ-Гарольда,-- и такимъ образомъ возникла третья пѣснь (новой формаціи) "Паломничества".
Глубокой грустью проникнуты тѣ открывающія разсказъ строфы ея, въ которыхъ томимый судьбою поэтъ оглядывается на годы юности, когда впервые сталъ его спутникомъ Гарольдъ, когда сложилась фабула произведенія, едва начатаго и вскорѣ прерваннаго. Можетъ ли онъ довѣриться своимъ силамъ, можетъ ли онъ "пѣть, какъ прежде пѣлось"? Жизнь и время измѣнили его; съ нимъ вмѣстѣ измѣнился "душой, и видомъ, и возрастомъ" Гарольдъ. Выступая снова въ поэмѣ, они не въ силахъ дать того соединенія свѣтлыхъ картинъ природы и быта, горячности политической мысли, юношескаго лиризма, съ внезапными приступами тяжкаго раздумья и горя о первыхъ утратахъ, -- которое составляло прелесть первыхъ пѣсенъ. Не великъ промежутокъ между ними и ихъ продолженіемъ. -- всего четыре года, но передъ нами какъ будто другой человѣкъ, много пожившій, съ тяжелымъ бременемъ на душѣ, съ обобщеніями, выводами, цѣлями, которыя прежде ему были почти невѣдомы. Порою ему кажется, что онъ слишкомъ долго "мыслилъ мрачно", до того, что "мозгъ его сталъ водоворотомъ пылкости и фантазіи", ему вспоминается зловѣщій фонъ душевной исторіи всѣхъ героевъ его восточныхъ поэмъ, этихъ выразителей болѣзненно-возбужденной психической его жизни въ недавнемъ прошломъ,-- жалили и мучали воспоминанія о только что вынесенномъ потрясеніи,-- мысль его неслась навстрѣчу новымъ ощущеніямъ, способнымъ дать успокоеніе, гармонію, отраду, и, болѣе чѣмъ когда либо постигнувъ цѣлительную силу природы, онъ шелъ къ ней, чтобъ слиться съ нею и оздоровѣть душой. Но желанное успокоеніе на ея лонѣ и новый строй мыслей, слагавшійся среди ея величавыхъ красотъ, вели не къ примиренію и уступчивости, но еще явственнѣе обозначали твердыя, законченныя формы обособившейся, сильной личности, просвѣтленной, вдохновляемой отнынѣ еще болѣе высокими цѣлями. Переживавшійся Байрономъ переворотъ былъ такъ субъективенъ и такъ напряженъ, что, несмотря на полюбившуюся ему сначала мысль призвать къ себѣ на помощь Гарольда, онъ такъ безотчетно, невольно пробился съ своими личными мыслями и чувствами сквозь условность и фикцію, что, удѣливъ своему герою десятокъ другой строфъ для отдѣльной обрисовки его характера и настроеній (при чемъ въ лирической, вставной импровизаціи на Драхенфельзѣ, ему приписаны были слишкомъ опредѣленно-автобіографическія байроновскія черты,-- въ данномъ случаѣ искренняя преданность поэта къ сводной его сестрѣ, Августѣ), онъ отбрасываетъ до конца пѣсни ненужный болѣе вымыселъ, и съ этихъ поръ, занимая весь первый планъ, открыто и сполна обрисовывается передъ читателемъ въ одинъ изъ важнѣйшихъ моментовъ своей жизни. Съ самого начала "швейцарскаго эпизода" Байрону выпало на долю рѣдкое счастье сближенія и тѣсной дружбы съ Шелли. Широкое философское развитіе, глубина мысли, горячая вѣра въ конечное торжество правды, лиризмъ освобожденія соединялись въ его другѣ съ безграничнымъ просторомъ воображенія, съ пантеистическимъ культомъ природы. Неразлучный съ Байрономъ, спутникъ его во многихъ странствіяхъ по Швейцаріи, увлекательный собесѣдникъ въ неистощимыхъ обсужденіяхъ общихъ вопросовъ, онъ вывелъ его изъ тревогъ, гнѣва и разъѣдающей грусти въ свой свѣтлый міръ; его борьбу съ судьбою и людьми онъ освѣтилъ античнымъ примѣромъ самоотверженнаго титанизма Прометея, который съ отрочества Байрона уже подѣйствовалъ на него, теперь же, въ передачѣ и объясненіяхъ эсхиловой трагедіи устами Шелли, предсталъ передъ нимъ въ новомъ свѣтѣ. Эти благія вліянія возвращали поэта къ альтруизму первыхъ пѣсенъ "Гарольда", по его же словамъ лишь скрытому потомъ, но никогда не изглаживавшемуся; они подняли и развили лучшія стороны его духа и облагородили его творчество. Въ этомъ настроеніи онъ могъ создать "Манфреда", "Шильонскаго узника", своего "Прометея"; въ такое рѣдкое сочетаніе входитъ третья пѣснь "Паломничества", счастливо противополагаясь въ этомъ двумъ своимъ предшественницамъ, явившимся одиночнымъ починомъ случайно напавшаго на путь свой геніальнаго юноши. Теперь это зрѣлый художникъ, овладѣвшій средствами своего искусства, способный по прежнему пренебречь иногда мелочами формальной стороны, строгой правильностью стиха, но достигающій несмотря на эти недочеты, наряду съ плѣнительными и меланхолическими красотами, сильныхъ и величественныхъ эфектовъ. Онъ сталъ терпимѣе и воспріимчивѣе относительно внѣшнихъ вліяній. Несомнѣнно на него подѣйствовалъ Шелли {Вліяніе это изучено въ книгѣ Gillardoii, "Shelley's Einwirkung auf Byron" Karlsruhe. 1898.}, но онъ же научилъ Байрона цѣнить такого живописца природы, какъ Вордсвортъ, надъ чьимъ реализмомъ когда-то онъ такъ зло подсмѣялся въ "Англійскихъ бардахъ"; почудились Байрону красоты и у другого изъ поэтовъ "озерной школы", Кольриджа, не менѣе враждебно относившагося къ нему, и онъ свободно усвоилъ одинъ мотивъ изъ оригинальной его поэмы "Christabel", столь увлекавшей впослѣдствіи Пушкина. Но вліянія и отголоски ни въ чемъ не ослабили самостоятельной силы поэта, выразившейся такъ ярко въ третьей пѣснѣ "Гарольда", что вплоть до появленія "Донъ-Жуана" самъ Байронъ считалъ ее лучшимъ своимъ произведеніемъ. Снова, какъ прежде, ее составили два элемента, впечатлѣнія и описанія пути, и лирическая исповѣдь въ чувствахъ и помышленіяхъ. Внѣшняя занимательность перваго изъ нихъ убавилась; теперь не было уже той пестроты красокъ невѣдомыхъ, далекихъ краевъ, той разноплеменной толпы, которая служила привлекательнымъ фономъ картины. Маршрутъ гораздо короче,-- отъ Брюсселя и Ватерлоо, вверхъ по Рейну, въ Швейцарію, съ быстрымъ переѣздомъ черезъ нѣмецкую ея часть къ Женевскому озеру; нѣсколько картинъ его береговъ, изображеніе бури на его водахъ и въ окрестныхъ горахъ, -- путь конченъ, вдали уже манитъ странника къ себѣ Италія, и разсказъ, дописанный къ тому же на перепутьѣ, въ Ouchy подъ Лозанной (27 іюня 1816 г.), снова обрывается. Не внесено описаніе сильно заинтересовавшаго Байрона величавыми впечатлѣніями путешествія въ бернскій Оберландъ, сжато занесеннаго имъ въ свой дорожный дневникъ,-- но вѣдь оно существенными своими чертами, картинами альпійской природы, вѣчныхъ снѣговъ, составило обстановку душевной драмы Манфреда. Да, невелика и не разнообразна была путевая часть новой пѣсни "Паломничества", но отдѣльныя ея сцены, содѣйствуя тому круговороту, который долженъ замѣнять субъективное общимъ и лирику пейзажемъ, съ другой стороны даютъ въ свою очередь богатую пищу для размышленій и заявленія взглядовъ. Посѣщеніе ватерлооскихъ полей (всего черезъ годъ послѣ битвы), превратившихся въ тучныя хлѣбныя нивы,-- "какъ будто кровавый дождь, оросивъ ихъ, подготовилъ чудесную жатву" (невольно вспоминается древнерусское сравненіе, въ "Словѣ о полку Игоревѣ", битвы съ страшнымъ посѣвомъ, политымъ кровью),-- это посѣщеніе, подобно блужданію молодого Байрона по полямъ Мараѳонскимъ, наводитъ его на думы о войнѣ, о ничтожествѣ воинственной славы, о вѣковѣчной терпимости человѣчества къ массовымъ истребленіямъ людей; оно приводитъ не только къ подробной и живой картинѣ боя, которой предпослана даже вступительная сценка разогнаннаго первыми выстрѣлами брюссельскаго бала, но и къ всемірно-историческому суду надъ величіемъ и героизмомъ завоевателей, къ опыту оцѣнки личности Наполеона (одному изъ многихъ у Байрона, произнесшаго окончательный приговоръ надъ французскимъ императоромъ лишь въ четвертой пѣснѣ "Гарольда"), къ рѣзкой характеристикѣ "безумія", увлекающаго на арену исторіи честолюбіе государственныхъ людей, царей, религіозныхъ вождей, творцовъ системъ, войнолюбивыхъ бардовъ, наконецъ къ старой, но все болѣе крѣпнущей въ Байронѣ скорбной думѣ о тщетѣ и бренности всего выдающагося и могучаго. Отъ бельгійскаго ландшафта мы отходимъ безконечно далеко; среди племенъ и эпохъ выступаетъ задумчивый образъ самого поэта; это онъ ввелъ подъ вліяніемъ только что пережитаго въ свое изложеніе поразительную притчу о разбитомъ зеркалѣ, сохраняющемъ въ безчисленныхъ осколкахъ своихъ черты отраженнаго въ немъ несчастнаго лица; это личное оправданіе, хотя и приданное Наполеону,-- что "для натуръ стремительныхъ спокойствіе -- адъ!"
И такъ всюду, во всѣхъ путевыхъ картинахъ этой главы. Нѣжные рейнскіе пейзажи, съ умысломъ введенные вслѣдъ за воинственными сценами и историческими думами, успокоиваютъ, манятъ къ простому и мирному строю жизни, но среди нихъ именно и слышится вдругъ вызванная лаской и дружелюбіемъ встрѣтившихъ Байрона у Драхенфельза съ цвѣтами дѣвушекъ импровизація, обращенная къ любимой сестрѣ; разрушенная людскою злобой гармонія выступаетъ наглядно и болѣзненно,-- и дневникъ туриста превращается въ грустную страницу автобіографіи. Паломничество къ памятнымъ мѣстамъ творческой или общественной дѣятельности прежнихъ временъ, окаймившимъ Женевское озеро, напомнивъ о Вольтерѣ, Жанъ-Жакѣ Руссо, Гиббонѣ, воскрешаетъ образы этихъ "гигантскихъ умовъ" (gigantic minds), coздаетъ живые ихъ образы, устанавливаетъ связь между дѣятельностью, отнынѣ предстоящей Байрону, и великими предшественниками, и тѣмъ вводитъ въ кругъ идей, развитыхъ въ поэмѣ, преемственную солидарность вождей мысли. Но этого мало,-- воспоминаніе о Руссо связано съ оцѣнкой сильнаго и долгаго вліянія его на умы, отраженія его идей на задачахъ великой французской революціи; слышится строгій приговоръ надъ ея ошибками и недосмотрами, способными привести къ водворенію реакціи; гнѣвъ на господство мрака потрясаетъ поэта; "этого нельзя вытерпѣть, и этого не потерпятъ!" восклицаетъ онъ, предсказывая затѣмъ близость новаго, глубокаго переворота. Поводъ, поданный эпизодомъ путешествія, привелъ здѣсь къ одному изъ наиболѣе радикальныхъ заявленій поэта.
Если выдающіяся впечатлѣнія странствія способны вызывать въ немъ такую энергическую дѣятельность мысли, то затмившая своими красотами блескъ и яркія краски южныхъ странъ природа сама по себѣ, въ своей внутренней, одухотворенной жизни, возбуждаетъ его къ новому проявленію не только великаго таланта поэтическаго пейзажиста, но и къ небывалому у него подъему философскаго, почти религіознаго преклоненія передъ природой и сліянія съ нею. Въ сферѣ живописи съ натуры, конечно, превосходны картины звѣздной, тихой ночи на озерѣ, или бѣшенства горной бури, или трогательной, идиллической тишины въ Кларанѣ и на берегахъ Рейна. Но онѣ блѣднѣютъ передъ паѳосомъ обоготворенія природы. Теперь поэтъ чувствуетъ міровую жизнь, свое единство съ вселенской душой; онъ не допускаетъ мысли объ одиночномъ своемъ существованіи,-- вѣдь, онъ часть всего. "Развѣ горы, моря, небеса, не часть моей души, и я не часть ихъ?" восклицаетъ онъ. "Горы -- его друзья", "тамъ, гдѣ рокочетъ океанъ -- его родной пріютъ"; какъ древній халдей-звѣздочетъ, готовъ онъ молиться звѣздамъ, "поэтической мечтѣ небесъ"; снѣжные великаны высятся передъ нимъ, какъ "дворцы природы". Въ чудномъ уединеніи среди великаго, сильнаго, вѣчнаго, онъ долженъ возродиться, "лучшія стороны духа, скрытыя, но не подавленныя, здѣсь снова оживутъ". Онъ вернется къ людямъ съ иными чувствами и мыслями; они и понять не могутъ, что "удаляться отъ людей не значитъ презирать, ненавидѣть ихъ". Уже сказался происшедшій въ немъ переломъ. Раскаты грома и бури невольно сравнилъ онъ, какъ бывало, съ своими душевными бурями, но онъ не отдается этимъ терзаніямъ, онъ рвется теперь къ живой дѣятельности, томится сознаніемъ, что не сможетъ все высказать, все выразить, "душу, сердце, умъ, страсти, то, къ чему когда-либо стремился, чего онъ жаждетъ, что знаетъ, чувствуетъ, выноситъ". "Еслибъ онъ все это могъ заключить въ одномъ словѣ, и это слово было бы молнія, онъ произнесъ бы его". Такъ съ поэзіею природы тѣсно связанъ отпечатлѣвшійся въ третьей пѣснѣ "Гарольда" переходъ Байрона къ дѣятельной жизни во имя освобождающихъ человѣчество идеаловъ, превращеніе его изъ мятежнаго титана въ одного изъ "пилигримовъ къ вѣчности" (pilgrims o'er Eternity), которыхъ онъ такъ величественно изобразилъ. Возвраты горя, въ родѣ тѣхъ глубоко грустныхъ обращеній къ разлученной съ нимъ навсегда маленькой дочкѣ Адѣ, которыя начинаютъ и заканчиваютъ собою третью пѣснь (совершенно вразрѣзъ съ общимъ ходомъ повѣствованія), не въ силахъ измѣнить въ чемъ либо его рѣшенія начать новую жизнь.
Вскорѣ послѣ того, какъ написаны были послѣднія строки швейцарской пѣсни "Гарольда", паломничество его автора возобновилось. Италія, чье радужное видѣніе блеснуло въ концѣ разсказа, маня къ себѣ, предстала передъ нимъ. Совершенъ былъ, полный новыхъ красотъ, перевалъ черезъ Альпы, раскинулась ломбардская долина, показались первые большіе итальянскіе города, Миланъ, Верона, съ памятниками изящной культуры, съ блескомъ и возбужденностью національнаго темперамента жителей, прикрывавшими политическую зависимость и чужеземный гнетъ, съ чудесами поэзіи, музыки, женской красоты, -- наконецъ, во всей своей сказочной оригинальности, Венеція, скоро завлекшая въ свои сѣти давно мечтавшаго о ней поэта, закруживъ его въ водоворотѣ своей безпечной и порочной жизнерадостности. Впечатлѣній снова было множество; одна уже смѣна величавой альпійской панорамы иною, нѣжащей природой, возвращавшей къ испытаннымъ въ юности сильнымъ ощущеніямъ, не могла пройти не перечувствованною. Контрастъ былого величія съ современнымъ упадкомъ и рабствомъ Италіи также освѣжалъ одинъ изъ привычныхъ байроновскихъ мотивовъ, всегда возбудительно дѣйствовавшихъ на поэта. Но муза его безмолвствовала; этой части путешествія, вводившей въ новый міръ, не суждено было войти въ составъ "Паломничества". Гарольдъ, казалось, снова преданъ былъ забвенію. Судя по внѣшности, то же забвеніе постигло и великое, благородное рѣшеніе, которое въ свѣтлый швейцарскій періодъ открывало передъ поэтомъ будущность подвижника свѣта и свободы. Венеціанская нѣга, заманчивая, легко вспыхивавшая любовь парализовали, казалось, силы и волю. Въ послѣдній разъ передъ замираніемъ разгорѣлись страстные инстинкты молодости. Духовное одиночество было большое. Возлѣ не было ни одного сильнаго духомъ человѣка, который могъ бы сколько нибудь помѣриться съ живительнымъ вліяніемъ Шелли. Между Байрономъ и итальянскими писателями еще не завязалось близкихъ отношеній; о существованіи обширной національной партіи дѣйствія онъ едва подозрѣвалъ. Въ эпикурействѣ первыхъ своихъ венеціанскихъ мѣсяцевъ онъ топилъ тоску, снова овладѣвшую имъ, недовольство на свою неустойчивость, грусть о потерянной будто бы жизни. Старое надвинулось на него, переживаемый искусъ дѣйствовалъ тяжело и современемъ привелъ къ суровому осужденію развратившейся Венеціи, косвенной виновницы застоя въ его развитіи. Тяжелая болѣзнь, вынесенная благодаря плохой гигіенѣ города, гнили его каналовъ и заразѣ, могла только усилить душевную подавленность и тревогу. Выздоровленіе потребовало перемѣны воздуха, путешествія. Типическій у Байрона духъ скитальчества взялъ верхъ, Венеція и любимая женщина были на время покинуты, передъ странникомъ предстали сѣверо-восточная и средняя Италія во всемъ блескѣ многовѣковой культуры, Флоренція, Римъ,-- снова зароились благодатныя впечатлѣнія, недавняя тоска и ѣдкое раздумье встрѣтились съ мыслями и влеченіями высшаго порядка, вдохновеніе ожило,-- вернувшись, Байронъ сначала самъ не вѣрилъ возможности продолжать "Гарольда", даже наотрѣзъ отрицалъ существованіе какихъ бы то ни было набросковъ изъ римскаго путешествія, потомъ строфы посыпались цѣлымъ потокомъ, и въ двадцать шесть дней закончена была (на байроновской виллѣ La Mira, у рѣки Бренты) четвертая и послѣдняя часть "Паломничества".
Но, несмотря на то, что на рукописи, казалось, законченной 19 іюля 1817 г., послѣ заключительной строфы поставлено было Байрономъ восклицаніе -- "Laus Deo!" (Хвала Богу!) въ знакъ отрады, что конецъ насталъ, послѣдней пѣснѣ предстояла своеобразная судьба постепенно разростаться и послѣ этой вожделѣнной минуты. Когда фантазія поэта вызывала, въ рамкѣ недавняго прошлаго, новые образы и обогащала поэму свободно сложившимися красотами, это развитіе и приращеніе было на пользу. Но, когда на байроновской виллѣ показался задержавшійся долѣе поэта въ Римѣ Гобгоузъ, прочелъ рукопись, видимо ища въ ней возможно болѣе полнаго стихотворнаго описанія всего исторически достопримѣчательнаго, чѣмъ они только что увлекались, и съ авторитетомъ преданнѣйшаго друга и бывалаго спутника, еще со временъ перваго байроновскаго путешествія, присовѣтовалъ ввести въ поэму новыя картины и дополнительныя описанія, для которыхъ сталъ усердно собирать справки въ библіотекахъ Венеціи, это, выполненное уже въ программѣ расширеніе четвертой пѣсни, достигшей необъятныхъ размѣровъ, могло служить только ко вреду. Вообще съ 130 строфъ она дошла до 185 и своимъ развитіемъ подавила всѣхъ своихъ предшественницъ, взобравъ въ себя необыкновенно разнообразный матеріалъ, литературный, историко-археологическій, художественно-критическій (въ оцѣнкѣ памятниковъ искусства); временами прямо чувствуешь, что самому поэту стоило большихъ усилій разработывать тэмы, къ которымъ онъ не чувствуетъ особой склонности. Такъ, посѣщая галереи Флоренціи и Рима, онъ съ трудомъ анализировалъ свои впечатлѣнія, и все видѣнное сливалось у него въ общее представленіе красоты. Съ большою искренностью признается онъ (строфа 61) въ томъ, что цѣнить и понимать величіе природы для него сроднѣе и доступнѣе, чѣмъ формулировать оцѣнки памятниковъ искусства -- и, несмотря на это, онъ не считаетъ возможнымъ воздержаться. Зато необходимость заставила его обращаться къ книжнымъ источникамъ, особенно къ "Письмамъ" Дюпати объ Италіи (1788). То же испытывалъ онъ по отношенію къ тѣмъ изъ историческихъ достопамятностей, которыя не увлекли, не потрясли его, но все же значились въ программѣ. Но когда стансы вырывались изъ глубины сильнаго душевнаго движенія, когда видъ статуи умирающаго гладіатора вызвалъ и поразительный по рельефности образъ, и рядъ глубокихъ размышленій, приравнявшихъ собственную судьбу поэта къ участи античнаго бойца, слагалось удивительное украшеніе поэмы.
Въ письмахъ къ близкимъ людямъ, характеризующихъ четвертую пѣснь "Паломничества", Байронъ оттѣнялъ ея различіе отъ третьей тѣмъ, что она "гораздо менѣе метафизична", что онъ, отойдя отъ пріемовъ Шелли и Вордсворта, замѣнилъ ихъ новыми. Если значительную долю новизны видѣть въ обширномъ развитіи описательной стороны, въ которой съ поэтическими, привычными въ большей части "Чайльдъ-Гарольда", картинами спорятъ безстрастныя стихотворныя переложенія фактовъ, то значеніе этого новшества сомнительно. Сравнительно уже важнѣе поэтическая лѣтопись итальянскаго творчества, связанная съ посѣщеніемъ пепелищъ, могилъ или національныхъ памятниковъ великихъ стихотворцевъ прошлыхъ вѣковъ,-- лѣтопись, въ которой сіяютъ имена Данта, Петрарки, Боккачьо, Тасса, Аріоста,-- символическое изображеніе того новаго очарованнаго міра, въ который вступилъ Байронъ со времени поселенія въ Италіи, и съ которымъ (въ особенности -- въ культѣ Данта) его связалъ самый искренній энтузіазмъ. Поднимаясь еще выше и переходя къ сильному вдохновенію, вызываемому посѣщеніемъ и созерцаніемъ великой старины, читатель остановится въ изумленіи и сочувствіи передъ чуднымъ видѣніемъ стараго Рима, воскресающаго подъ перомъ поэта не въ отдѣльныхъ памятникахъ своихъ, но въ общемъ духѣ, въ образахъ, передъ которыми блѣднѣютъ и тѣ строфы о Венеціи, ея прошломъ и настоящемъ (предметѣ, слишкомъ хорошо извѣстномъ Байрону), которыя открываютъ собою главу. Въ послѣдній разъ въ поэмѣ, но съ большей, чѣмъ когда либо силой, выступаетъ міровой контрастъ величія и разрушенія; съ деспотизмомъ Рима связывается оцѣнка новѣйшей наполеоновской тираніи. Мы снова на широкой аренѣ всемірной исторіи, міровыхъ вопросовъ, міровой скорби. Но вѣдь это возвратъ къ "метафизикѣ", это прежняя, прекрасная, еще болѣе умудренная жизненнымъ опытомъ, поэтическая манера...
Въ ней, въ развитіи той преемственности идей, стремленій, думъ, которая одна можетъ связывать разрозненныя части "Паломничества",-- настоящее значеніе четвертой пѣсни. Искреннее сочувствіе къ Италіи, къ "итальянской идеѣ" не можетъ не привлекать къ ней, хотя въ другихъ произведеніяхъ Байрона оно разработано съ еще большимъ могуществомъ. Но глубокій, потрясающій интересъ составляютъ тѣ новыя, задушевныя ноты, которыя даютъ взглянуть во внутренній міръ многоиспытаннаго странника, блуждающаго по стогнамъ былого въ раздумьѣ, словно "развалина среди развалинъ", -- которыя показываютъ намъ его то въ минуту его призыва къ Немезидѣ, когда онъ грозитъ ополчившимся противъ него людямъ самымъ тяжелымъ своимъ проклятіемъ,-- прощеніемъ, -- то въ его обращеніи къ "матери-землѣ" и къ небу, которыхъ онъ зоветъ въ свидѣтели,-- то въ поворотѣ его настроенія къ надеждѣ на поэтическое безсмертіе, къ сознанію, что онъ "жилъ не даромъ", что пока будутъ раздаваться звуки его родного языка, завѣты поэта не перестанутъ разноситься по свѣту,-- то въ его горячей вѣрѣ въ торжество свободныхъ идей, вѣрѣ, поддержанной энтузіазмомъ Шелли, и нашедшей лучшее свое выраженіе въ прекрасной метафорѣ "знамени свободы, разорванномъ, пострадавшемъ, но съ бурною силой несущемся противъ вѣтра".
Этими новыми изліяніями лирической исповѣди обрывается, на этотъ разъ навсегда, нить поэмы. Естественно возникающій вопросъ, почему именно здѣсь ей суждено было оборваться, а не продлиться неопредѣленно на другія странствія, разрѣшается тѣмъ, что первоначальный замыселъ, связанный съ мотивомъ путешествія, уже ослабѣлъ и изветшалъ къ данному времени, тогда какъ лирическій элементъ переросъ его. Для этого же важнѣйшаго элемента одинаково открыты были иные пути проявленія. Дѣйствительно, пора было остановиться; послѣ прелестнаго видѣнія съ горнаго гребня въ Альбано, когда вдали показался старинный любимецъ Байрона, океанъ, удобно было прервать разсказъ на сильно приподнятомъ настроеніи.
Праздныя попытки такихъ недальновидныхъ подражателей Байрона, какъ Ламартинъ или князь Вяземскій, сильно агитировавшій въ томъ же смыслѣ, подбивая Пушкина и Жуковскаго къ работѣ -- попытки продолжить, окончить "Паломничество Чайльдъ-Гарольда", выдать подъ своимъ именемъ пятую, послѣднюю часть поэмы, совершенно несостоятельны въ самой сущности своей. "Паломничество" дорого и потомству во всей своей неправильности, незаконченности, вѣчныхъ переходахъ и извилинахъ содержанія, дорого поэтической мощью, великой душевной правдой, художественными красотами и неизмѣнной, глубокой человѣчностью.
Алексѣй Веселовскій.