I.
Взошелъ на Мостъ я Вздоховъ, гдѣ видны
По сторонамъ его дворецъ съ темницей
И, крыльями вѣковъ осѣнены,
Вздымаются громады изъ волны,
Какъ бы волшебной вызваны десницей.
Улыбкой славы мертвой озаренъ
Здѣсь рядъ вѣковъ; тогда съ морской царицей,
На сотнѣ острововъ воздвигшей тронъ --
Крылатый Левъ царилъ въ тѣни своихъ колоннъ.
II.
Цибелѣ, порожденной океаномъ,
Она подобна -- госпожа морей
И силъ морскихъ съ короною своей
Изъ башенъ горделивыхъ. Въ ней приданымъ
Добыча войнъ была для дочерей.
Лились съ Востока всѣ богатства въ мірѣ
На лоно къ ней; къ себѣ она царей
Звала на пиръ, являяся въ порфирѣ,
И честью всѣ они считали быть на пирѣ.
III.
Въ Венеціи замолкла пѣснь Торквато,
Безмолвно правитъ гондольеръ весломъ,
Здѣсь въ разрушеньѣ -- не одна палата,
Нѣтъ пѣсенъ неумолчныхъ, какъ въ быломъ,
Искусство, троны -- гибнутъ безъ возврата.
Живетъ природа, красота -- жива,
Имъ памятна Венеція -- когда то
Край вѣчныхъ карнаваловъ, празднества,
Какъ шла о томъ по всей Италіи молва.
IV.
Есть обаянье въ ней, что намъ дороже
Побѣдъ и героическихъ тѣней,
Во тьмѣ скорбящихъ объ утратѣ дней,
Когда со славой царствовали дожи.
Падетъ Ріальто, но безсмертны въ ней
Трофеи наши -- Мавръ и Шейлокъ. Зданья
Они -- вѣнецъ; пускай волной своей
Все смоютъ здѣсь вѣка до основанья --
Пустыню населитъ лишь ихъ существованье.
V.
Созданья духа въ существѣ своемъ
Безсмертныя -- струятъ потоки свѣта
И насъ дарятъ отраднымъ бытіемъ.
Мы -- тлѣннаго рабы, и безъ просвѣта
Влачили бъ жизнь, но образы поэта,
Вражды людской смягчая остроту,
Даютъ возможность новаго разцвѣта,
И заполняютъ сердца пустоту,
Давно увядшаго еще въ своемъ цвѣту.
VI.
Таковъ пріютъ дней юныхъ и преклонныхъ;
Сперва -- Надежда, позже -- Пустота
Ведутъ къ нему. Плоды чувствъ утомленныхъ --
Ряды страницъ, а въ ихъ числѣ -- и та,
Что предо мной. Прекраснѣй, чѣмъ мечта,
Порою все жъ дѣйствительность бываетъ,
И сказочнаго неба красота,
Созвѣздій тѣхъ, что Муза разсыпаетъ
Въ своихъ владѣніяхъ,-- ей въ блескѣ уступаетъ.
VII.
Какъ истина, являлись мнѣ во снѣ
Иль на яву подобныя видѣнья,
И уходили, словно сновидѣнья.
Пусть это -- сонъ, еще живутъ во мнѣ
Тѣ образы и -- таковы вполнѣ,
Какими ихъ я видѣлъ временами.
Но пусть они уходятъ! Въ глубинѣ
Разсудокъ трезвый управляетъ нами
И называетъ ихъ болѣзненными снами.
VIII.
Я научился языкамъ другимъ,
Среди чужихъ не слылъ я за чужого,
И оставался духъ собой самимъ.
Не трудно обрѣсти отчизну снова,
Чтобъ жить съ людьми, иль жить, какъ нелюдимъ,
Но тамъ рожденъ я, гдѣ въ сердцахъ народныхъ
Таится гордость бытіемъ своимъ;
Покину ль островъ мудрыхъ и свободныхъ,
Чтобъ новый домъ найти за далью водъ холодныхъ?
IX.
Родимый край любимъ, быть можетъ, мной,
Разстанься,-- духъ мой на чужбинѣ съ тѣломъ
Вернулся бы мой духъ къ странѣ родной,
Когда бъ онъ могъ за гробовымъ предѣломъ
Самъ избирать пріютъ себѣ земной.
Пусть съ языкомъ роднымъ въ воспоминаньѣ
И я живу, но если жребій мой
Со славою моей -- въ согласованьѣ,
Такъ скоръ его разцвѣтъ и быстро увяданье.
X.
Когда забвеньемъ буду удаленъ
Изъ храма, гдѣ чтутъ имена покойныхъ,
Пусть лавръ вѣнчаетъ болѣе достойныхъ,
Мой холмъ пусть будетъ надписью почтенъ:
"У Спарты есть сыны славнѣй, чѣмъ онъ".
Любви я не ищу, и терны гнѣва,
Которыми я въ кровь былъ уязвленъ,
Они -- отъ мной посаженнаго древа:
И лишь такихъ плодовъ могъ ждать я отъ посѣва.
XI.
Вдовѣетъ Адріатика въ печали,
Не повторенъ вѣнчанія обрядъ,
На Буцентаврѣ снасти обветшали --
Заброшенный вдовой ея нарядъ;
Какъ жалокъ нынѣ Левъ среди громадъ
На площади, куда съ мольбой смиренной
Шелъ императоръ. Завистью объятъ,
Стоялъ тамъ не одинъ монархъ надменный
Въ дни пышности ея и славы несравненной.
XII.
Гдѣ швабъ молилъ -- теперь австрійца тронъ.
Монархъ ногою попираетъ плиты,
Гдѣ былъ монархъ колѣнопреклоненъ.
Тамъ царства всѣ на области разбиты,
И въ городахъ -- цѣпей неволи звонъ.
Съ высотъ величья палъ народъ: лавинѣ,
Катящейся съ горы,-- подобенъ онъ.
Гдѣ Дандоло -- великій старецъ -- нынѣ,
Который сокрушилъ Царьградъ въ его гордынѣ?
XIII.
Здѣсь солнца лучъ надъ конницею мѣдной
Святого Марка блещетъ, какъ тогда,
Но Доріи угроза не безслѣдной
Осталася: и на коняхъ -- узда.
Чтобъ избѣжать въ паденіи стыда,
Съ тринадцатью столѣтьями свободы
Венеція уходитъ навсегда,
Какъ водоросль, въ свои родныя воды:
Такъ лучше, чѣмъ влачить въ позорѣ рабства годы.
XIV.
Она была въ дни юной славы -- Тиромъ,
Присвоила побѣдъ ея молва
Ей имя "Насадительницы Льва",
Въ моряхъ, на сушѣ, надъ подвластнымъ міромъ,
Сквозь дымъ и кровь, звучали тѣ слова.
Европы всей отъ мусульманъ охрана!
Ты это помнишь, Кандія! Жива
Лепанто память, волны океана!
Не уничтожатъ ихъ вѣка и власть тирана.
XV.
Покоится во прахѣ дожей рядъ,
Какъ статуи осколки. Величавы --
Лишь ихъ дворцы о прошломъ говорятъ.
Разбитый скипетръ, мечъ ихъ,-- нынѣ ржавый,
Сдались врагу. Безмолвіе палатъ
И узкихъ улицъ, видъ чужихъ постылый --
Напоминаетъ все враговъ захватъ
И надъ стѣной Венеціи мнѣ милой
Нависло тучею отчаянья унылой.
XVI.
Когда въ цѣпяхъ вступали въ Сиракузы
Плѣненныя аѳинскія войска --
Ихъ выкупомъ явился голосъ Музы
Аттической, звуча издалека.
Смотри, какъ побѣдителя рука
Роняетъ поводъ, онъ -- пѣвцу въ угоду
Бросаетъ мечъ, и -- милость велика:
Снявъ цѣпь неволи, онъ велитъ народу
Благодарить пѣвца за пѣснь и за свободу.
XVII.
Венеція, не будь иного права,
Иныхъ дѣяній славныхъ за тобой,
И тутъ пѣвца божественнаго слава,
Духъ Тассо -- узелъ рабства роковой
Должны бъ разсѣчь. Позоренъ жребій твой
Для всѣхъ земель, и вдвое -- Альбіону.
Царь, какъ и ты, надъ бездною морской --
Какъ ты, утратить можетъ онъ корону,
Хотя изъ волнъ морскихъ и создалъ оборону.
XVIII.
Волшебный городъ сердца! Съ дѣтскихъ дней
Ты дорогъ мнѣ; богатство, радость міра --
Какъ рядъ колоннъ, встаешь ты изъ морей.
Ратклиффъ, Отвэя, Шиллера, Шекспира
Созданьями навѣкъ въ душѣ моей
Запечатлѣнъ твой свѣтлый образъ живо.
Въ своемъ упадкѣ ты еще милѣй,
Чѣмъ въ, дни когда являлся горделиво
Въ великолѣпіи и блескѣ -- всѣмъ на диво.
XIX.
Тебя прошедшимъ населилъ бы я,
Но и теперь для глазъ и размышленья
Есть многое въ тебѣ. Въ ткань бытія
Вплетенныя счастливыя мгновенья --
Венеція, на нихъ краса твоя
Набросила оттѣнокъ свой. Не властна
Смыть чувства эти времени струя,
Исторгнуть -- пытка, какъ ни будь ужасна,
Иль замерли бъ давно они во мнѣ безгласно.
XX.
Высокая альпійская сосна
Вздымается на высотѣ холодной,
Отъ бурь жестокихъ не защищена,
На почвѣ каменистой и безплодной.
И все жъ размѣръ ея и вышина
Становятся громадными; какъ глыбы,
Среди камней раскинула она
Корней своихъ гигантскіе изгибы:
И силы духа въ насъ такъ разростись могли бы.
XXI.
Страданіе пустить свой корень властно
Въ сердцахъ опустошенныхъ. Выносить
Возможно жизнь. Верблюдъ -- свой грузъ влачить,
Волкъ -- умирать, привыкли всѣ безгласно.
Пусть ихъ примѣръ не пропадетъ напрасно.
Вѣдь если звѣрь, что глупъ или жестокъ,
Въ молчаніи страдаетъ такъ ужасно,
То мы, чей разумъ ясенъ и глубокъ --
Съумѣемъ закалить себя на краткій срокъ.
XXII.
Страдающій -- страданьемъ уничтоженъ,
Иль самъ уничтожаетъ скорби власть;
Однимъ -- возвратъ на прежній путь возможенъ,
И ткань свою они стремятся прясть,
Другихъ же губитъ ранняя напасть,
Какъ тростники ихъ слабую опору.
Согласно съ тѣмъ: возвыситься иль пасть
Духъ осужденъ -- стремятся всѣ къ раздору
Иль къ миру и труду, къ добру или къ позору.
XXIII.
Но скорбью побѣжденною оставленъ
Бываетъ чуть замѣтный слѣдъ всегда;
Какъ жало скорпіона, онъ отравленъ,
И малости довольно иногда,
Чтобъ вызвать гнетъ, что сбросить навсегда
Желали бъ мы. Все ранитъ: звуки пѣнья,
Цвѣтокъ, весна, закатъ и волнъ гряда.
Той цѣпи грозовой, которой звенья
Оковываютъ насъ, болѣзненно давленье.
XXIV.
Какъ? Отчего мысль эта зародилась
Въ насъ молніей -- невѣдомо оно,
Но потрясенье рѣзко повторилось
И не стереть ожога намъ пятно.
Ей воскресить рой тѣней суждено
Среди событій жизни обыденныхъ,
И ихъ прогнать заклятьямъ не дано.
Какъ много ихъ и мало: измѣненныхъ,
Давно оплаканныхъ, любимыхъ, погребенныхъ!
XXV.
Но мысль моя блуждаетъ. Средь развалинъ
Развалина сама, пусть въ тишинѣ
Она о томъ мечтаетъ, какъ печаленъ
Удѣлъ величья падшаго въ странѣ,
Что всѣхъ была славнѣй, и въ эти годы --
Прекраснѣй всѣхъ. Она вѣнцомъ природы
Божественной всегда казалась мнѣ.
И въ дни геройства, красоты, свободы
Покорны были ей и земли всѣ, и воды.
XXVI.
Монарховъ достоянье, люди Рима!
Италія! Всего, что создаютъ
Искусство и природа, ты -- пріютъ.
Садъ міра, чья краса неистребима,
Ты и въ своемъ упадкѣ несравнима,
Ты въ траурѣ -- прекраснѣй, въ нищетѣ --
Другихъ богаче ты невыразимо,
Въ крушеніи -- стоишь на высотѣ
И въ незапятнанной сіяешь чистотѣ.
XXVII.
Луна взошла, еще не ночь. Закатъ
Съ ней дѣлитъ небеса, и моремъ свѣта
Залитъ фріульскихъ горъ лазурный скатъ.
Чистъ небосводъ, и радужнаго цвѣта
Оттѣнками на западѣ богатъ --
Иридою онъ блещетъ. Переходитъ
Тамъ въ вѣчность. День; сіяніемъ объятъ,
Насупротивъ Діаны щитъ восходитъ,
Какъ островъ, гдѣ пріютъ духъ праведныхъ находитъ.
XXVIII.
Одна звѣзда съ ней блещетъ на просторѣ,
Чарующемъ небесъ, но до сихъ поръ
Еще струится солнечное море
И заливаетъ высь Ретійскихъ горъ,
Какъ будто День и Ночь вступили въ споръ.
Природа водворяетъ миръ желанный;
Любуясь тихой Брентой, видитъ взоръ,
Какъ роза пурпуръ свой благоуханный
Склоняетъ къ ней, струи окрасивъ въ цвѣтъ багряный.
XXIX.
Тамъ ликъ небесъ далекихъ отраженъ
Въ чарующемъ разнообразьѣ сказки:
Созвѣздій дивный блескъ, заката краски.
Но вотъ все измѣнилось, горный склонъ
Покровомъ блѣдной тѣни омраченъ.
Въ днѣ гаснутъ жизнь и краски, какъ въ дельфинѣ:
Въ предсмертныхъ мукахъ отливаетъ онъ
Цвѣтами всѣми, краше -- при кончинѣ,
Лишь мигъ -- и тускло все, безжизненно отнынѣ.
XXX.
Есть въ Аркуѣ старинная гробница,
Лауры въ ней возлюбленнаго прахъ;
Паломниковъ приходитъ вереница
Почтить его. Онъ возродилъ въ стихахъ
Языкъ родной, на иго возставая,
Что внесъ въ его отчизну варваръ-врагъ.
И лавръ слезами пѣсенъ обливая,
Достигъ онъ тѣхъ вершинъ, гдѣ -- слава вѣковая.
XXXI.
И въ Аркуѣ, гдѣ встрѣтилъ онъ кончину,
Въ селеньѣ горномъ прахъ его хранимъ,
Тамъ на закатѣ онъ сходилъ въ долину
Преклонныхъ лѣтъ. Въ селѣ гордятся имъ,
И предлагаютъ осмотрѣть чужимъ
Гробницу, домъ его. Неприхотливо
И просто все, но будучи такимъ,
Здѣсь болѣе умѣстно и правдиво,
Чѣмъ зданья пирамидъ, воздвигнутыхъ на диво.
XXXII.
Всѣхъ, что земного бренность сознаютъ,
Манитъ къ себѣ спокойное селенье,
Оно -- надеждъ обманутыхъ пріютъ
Въ тѣни холмовъ зеленыхъ. Въ отдаленьѣ
Тамъ въ городахъ кипятъ и жизнь, и трудъ,
Но всѣ очарованья ихъ напрасны,
И болѣе они не привлекутъ
Отшельника къ себѣ: лучъ солнца ясный --
Вотъ праздникъ для него поистинѣ прекрасный.
XXXIII.
Лучъ солнца золотитъ своимъ узоромъ
Цвѣты, листву, холмы и зыбь ручья,
Часы уединенья надъ которымъ
Текутъ свѣтло, какъ и его струя,
Не праздные въ созвучьѣ бытія.
Мы въ свѣтѣ -- жизнь, въ уединеньѣ строгомъ --
Смерть познаемъ. Защиты отъ нея
Здѣсь нѣтъ въ льстецахъ, въ тщеславіи убогомъ.
Въ единоборство мы вступаемъ съ нашимъ Богомъ
XXXIV.
Иль съ демономъ, что ослабляетъ думъ
Благихъ порывъ, людьми овладѣвая,
Чей съ юныхъ лѣтъ меланхоличенъ умъ.
Страшась, что ждетъ ихъ доля роковая,
Они во тьмѣ и страхѣ пребывая,
Страданій безъ конца предвидятъ рядъ.
Блескъ солнца -- кровь, земля -- тьма гробовая,
Могила -- адъ, и даже самый адъ --
Страшнѣе чѣмъ онъ есть -- имъ кажутся на взглядъ.
XXXV.
Когда иду по улицамъ Феррары,
Что широки, но поросли травой,
Мнѣ кажется, что злыхъ проклятій чары
Родъ Эсте наложилъ на городъ свой.
Тамъ -- прихотью тирановъ вѣковой --
Являлся онъ то палачемъ суровымъ,
То другомъ всѣхъ избранниковъ -- съ главой
Увѣнчанною тѣмъ вѣнкомъ лавровымъ,
Что Данте первому достался въ вѣкѣ новомъ.
XXXVI.
Ихъ слава -- Тассо, онъ же -- ихъ позоръ.
Легко ль достигъ онъ славы несравненной?
Припомнивъ пѣснь, въ ту келью бросьте взоръ,
Куда поэта ввергъ Альфонсъ надменный.
Но угасить не могъ тиранъ презрѣнный
Великій умъ поэта своего
И этою ужасною гееной
Безумія, и Тассо торжество
Прогнало сумракъ тучъ; вкругъ имени его
XXXVII.
Хвалы и слезы всѣхъ временъ. Въ забвеньѣ
Межъ тѣмъ исчезла бъ память о тебѣ,
Какъ прахъ отцовъ -- когда-то самомнѣнья
Исполненныхъ, не будь къ его судьбѣ
Причастенъ ты: теперь твои гоненья
Намъ памятны, и герцогскій твой санъ
Съ тебя спадаетъ. Будь происхожденья
Иного ты, родился бъ ты, тиранъ,
Рабомъ того, кто былъ тебѣ на муки данъ.
XXXVIII.
Ты, что подобно тварямъ безсловеснымъ,
Чтобъ ѣсть и умереть былъ сотворенъ,
Но только хлѣвъ твой менѣе былъ тѣснымъ,
Роскошнѣе -- твое корыто. Онъ,
Сіяньемъ вѣчной славы осѣненъ,
Что Бруски съ Буало глаза слѣпило:
Не допускалъ тотъ, завистью смущенъ,
Чтобъ пѣснь иная лиру пристыдила
Французскую, чей звукъ слухъ рѣжетъ, какъ точило.
XXXIX.
Миръ памяти Торквато оскорбленной!
При жизни, въ смерти -- вѣчный твой удѣлъ,
Пѣвецъ, никѣмъ еще не побѣжденный --
Мишенью быть для ядовитыхъ стрѣлъ.
Насъ каждый годъ даритъ толпой мильонной,
Но равнаго тебѣ не можетъ дать
И поколѣній рядъ соединенный.
Хотя бы вмѣстѣ всѣ лучи собрать --
То солнца одного мы не могли-бъ создать.
XL.
Великъ ты, но земли твоей поэты
И до тебя носили въ ней вѣнецъ,
И ими адъ и рыцарство воспѣты.
Былъ первымъ онъ -- Тосканы всей отецъ,
"Божественной комедіи" творецъ,
И южный Скоттъ, что флорентинцу равный,
Волшебныхъ пѣсенъ создалъ образецъ,
И Аріосто сѣвера стихъ плавный
Воспѣлъ войну, любовь, героевъ подвигъ славный.
XLI.
У Аріосто статуи съ чела
Однажды сорванъ былъ грозой суровой
Поддѣльный лавръ. Пусть такъ. Вѣнокъ лавровый,
Что слава вьетъ, не поразитъ стрѣла,
Поддѣлка же безчестить лишь могла
Чело пѣвца; да будетъ несомнѣнно
Для суевѣрныхъ: молнія -- свѣтла.
И очищаетъ все она, что тлѣнно,
Съ тѣхъ поръ его чело вдвойнѣ для насъ священно.
XLII.
Италія! Красой одарена
Ты роковой: наслѣдіемъ кручины
Въ быломъ и нынѣ сдѣлалась она,
И на челѣ твоемъ -- скорбей морщины.
На немъ горятъ позора письмена.
Будь въ наготѣ ты меньшею красою
Иль большей силою надѣлена,
Чтобъ устрашить грабителей, толпою
Сосущихъ кровь твою, упившихся слезою!
XLIII.
Внушая страхъ и не будя желанья,
Спокойно жить могла бы ты тогда,
О гибельномъ забывъ очарованьѣ.
Съ Альпъ не текла бъ насильниковъ орда,
И въ По кровавой не была бъ вода.
Оружье чужеземное собою
Тебя не ограждало бъ, и всегда
Въ побѣдѣ, въ пораженіи, чужою --
Врага ли, друга ли -- ты не была бъ рабою.
XLIV.
Въ скитаньяхъ раннихъ путь я прослѣдилъ
Того, кто другомъ Туллія и Рима
Безсмертнаго, и римляниномъ былъ.
Межъ тѣмъ, какъ челнъ почти неуловимо
Обвѣянъ опахаломъ вѣтра, плылъ --
Съ Мегары взоръ я перевелъ къ Эгинѣ,
Коринѳъ, Пирей -- къ себѣ его манилъ.
Какъ прежде -- онъ, такъ созерцалъ я нынѣ,
Какъ ихъ развалины слились въ одной картинѣ.
XLV.
Возстановить ихъ время не могло,
И наряду съ развалинами зданья
Лишь варваровъ жилища возвело,
Но тѣмъ дороже ихъ очарованье --
Послѣдній лучъ ихъ мощи и сіянья.
Онъ видѣлъ ихъ -- гробницы, города,
Что возбуждаютъ грусть и созерцанье;
Урокъ, что онъ въ пути извлекъ тогда
Хранятъ для насъ его страницы навсегда.
XLVI.
Страницы эти -- здѣсь, а на моихъ
Занесено его страны паденье
Среди погибшихъ государствъ другихъ.
Онъ -- ихъ упадокъ, я -- ихъ запустѣнье
Оплакивалъ. Свершилось разрушенье:
Державный Римъ, упавъ, чело склонилъ,
И чрезъ гигантскій остовъ въ изумленьѣ
Проходимъ мы. Обломкомъ міра былъ
Другого онъ, чей прахъ доселѣ не остылъ.
XLVII.
Италія, твою обиду знать
Должны вездѣ -- отъ края и до края;
Ты -- мать искусствъ, въ быломъ оружья мать;
Твоя рука ведетъ насъ, охраняя.
Отчизна вѣры! У тебя ключъ рая
Молилъ народъ, колѣна преклонивъ,
И грѣхъ отцеубійства проклиная,
Европа сдержитъ варваровъ наплывъ:
Освободитъ тебя, прощенье испросивъ.
XLVIII.
Къ Аѳинамъ Этрурійскимъ съ дивнымъ рядомъ
Ихъ сказочныхъ дворцовъ влечетъ Арно.
Холмы ихъ окружаютъ; съ виноградомъ
Рогъ Изобилья сыплетъ тамъ зерно,
И жизни улыбаться суждено.
Тамъ съ роскошью, торговлею рожденной,
На берегахъ смѣющихся Арно
Явилася для жизни возрожденной
Наука, бывшая такъ долго погребенной.
XLIX.
Изъ мрамора богини изваянье
Тамъ дышетъ красотой, полно любви,
Амврозіи нѣжнѣй ея дыханье --
Вливаетъ въ насъ безсмертія струи,
Когда предъ ней стоимъ мы въ созерцаньѣ.
Покровъ небесъ для насъ полуоткрытъ,
Сильнѣй природы генія созданье,
Завидуемъ огню мы, что горитъ
Въ язычникахъ и духъ изъ мрамора творитъ.
L.
Стоимъ, подобно плѣнныхъ вереницѣ,
Ослѣплены красой, опьянены,
Прикованы къ побѣдной колесницѣ
Искусства мы, волненіемъ полны.
Произносить словъ пошлыхъ не должны:
Долой языкъ торговцевъ шарлатанскій!
Имъ сердце, взоръ въ обманъ не введены,
Морочитъ лишь глупцовъ пріемъ педантскій,
И въ выборѣ своемъ ты правъ, пастухъ Дарданскій.
LI.
Такою ли видалъ тебя плѣненный
Тобой Анхизъ счастливый иль Парисъ,
Иль богъ войны, тобою побѣжденный,
Когда простертъ у ногъ твоихъ, онъ въ высь,
Какъ на звѣзду, глядѣлъ въ твой взоръ лазурный?
И въ бархатъ щекъ уста его впились;
А поцѣлуи съ устъ твоихъ лились,
Подобно лавѣ -- огненны и бурны
На лобъ его, уста и вѣки, какъ изъ урны.
LII.
Пылая, разливаяся въ любви,
Не властны боги выразить блаженство
Иль большаго достичь въ немъ совершенства.
Они тогда равняются съ людьми,
И мы въ минуты лучшія свои
Равны богамъ. Всѣ мы -- подъ тяготѣньемъ
Земного,-- пусть! Мы рвемся отъ земли,
И образъ создаемъ, вѣрны видѣньямъ,
Что въ мірѣ божества бываетъ воплощеньемъ.
LIII.
Намъ разсказать и указать могли бъ
Художникъ, диллетантъ, мудрецъ, ученый,
Какъ сладострастенъ мрамора изгибъ
И граціи исполненъ утонченной.
Пусть пробуютъ. Но образъ, отраженный
Въ струѣ прозрачной, -- ихъ дыханья смрадъ
Не замутитъ: мечтой неомраченной
Пребудетъ онъ, что небеса таятъ
И въ глубину души ея лучи струятъ.
LIV.
Въ обители священной Санта-Кроче
Есть прахъ; безсмертье въ немъ воплощено
И все святое имъ освящено,
Хотя онъ самъ -- частица славы бренной,
Что впала въ хаосъ. Тамъ лежатъ давно
Альфьери и Анджело; дивной цѣли
Достигшій Галилей, кому дано
Страданіе въ удѣлъ; Маккіавели
Вернулся въ землю тамъ, гдѣ всталъ изъ колыбели.
LV.
Подобные стихіямъ четыремъ,
Здѣсь новый міръ -- Италію создали
Тѣ геніи. Въ теченіи своемъ
Пускай вѣка порфиру истерзали
Твою въ куски, но въ славѣ отказали
Они другимъ -- быть родиной умовъ,
Возставшихъ изъ развалинъ. Осіяли
Тебя лучи и при концѣ: таковъ
Канова твой, какимъ былъ сынъ былыхъ вѣковъ.
LVI.
Но гдѣ жъ этруски: Данте и Петрарка?
Гдѣ прахъ его -- прозаика-пѣвца,
Чье творчество едва ль не столь же ярко,
"Ста повѣстей" великаго творца?
Не смѣшиваться долженъ до конца
Ихъ прахъ съ другимъ, какъ и они -- съ толпою.
Иль не нашлось для статуй ихъ рѣзца
И мрамора, что блещетъ бѣлизною?
Ужель сыновній прахъ не взятъ землей родною?
LVII.
Флоренція, стыдись! Какъ Сципіонъ,
На берегу, который оскорбленье
Нанесъ ему, спитъ Данте въ отдаленьѣ.
Раздорами согражданъ изгнанъ онъ,
Но будетъ онъ дѣтей дѣтьми почтенъ
Изъ рода въ родъ -- въ ихъ вѣчной укоризнѣ.
Петрарки лавръ чужбиною взрощенъ,
И въ славѣ онъ своей, въ судьбѣ и въ жизни,
Въ гробу ограбленномъ -- остался чуждъ отчизнѣ.
LVIII.
Ей завѣщалъ Бокаччіо свой прахъ?
И реквіемъ тому здѣсь слышатъ стѣны,
Кто создалъ рѣчь тосканскую, въ устахъ
Звучащую какъ пѣніе сирены,
Какъ музыка? О, нѣтъ, ханжи-гіены
Разрушили и самый гробъ его
(Хотя въ гробу спитъ и бѣднякъ смиренный),
Чтобъ вырваться не могъ ни у кого
И мимолетный вздохъ при взглядѣ на него.
LIX.
Безъ ихъ останковъ Санта-Кроче пустъ.
Но въ этомъ -- краснорѣчіе нѣмое.
Отсутствовавшій Марка Брута бюстъ
Въ тріумфѣ Цезаря -- сильнѣе вдвое
Всѣмъ римлянамъ напомнилъ о героѣ.
Равенна, Рима павшаго оплотъ,
Въ землѣ твоей -- изгнанникъ на покоѣ.
И Аркуя прахъ славный бережетъ,
Одна Флоренція о мертвыхъ слезы льетъ.
LX.
Что намъ до пирамидъ ея, богато
Украсившихъ склепъ торгашей-князей,
Порфира, яшмы, мрамора, агата?
Роса при свѣтѣ звѣздъ, во мглѣ ночей
Рождаясь вмигъ, прохладою своей
Кропитъ траву, укрывшую собою
Холмъ, гдѣ поставленъ Музой мавзолей,
И попираемъ дернъ его стопою
Мы тише, чѣмъ плиту надъ княжеской главою.
LXI.
Тамъ во дворцѣ искусствъ, близъ водъ Арно,
Гдѣ живопись, палитрою блистая,
Съ ваяніемъ борьбу ведетъ давно,--
Все манитъ взоръ, восторги вызывая.
Не для меня та прелесть неземная:
Сильнѣй созданій генія плѣнитъ
Меня лѣсовъ, полей краса простая.
Хотя искусство умъ мой поразитъ,
Но скрытаго огня въ душѣ не оживитъ.
LXII.
Люблю бродить, гдѣ плещетъ Тразимена,
Въ ущельяхъ горъ. Здѣсь гордый Римъ позналъ
Военное коварство Карѳагена.
Все войско римлянъ хитрый врагъ зазвалъ
Въ засаду здѣсь, межъ озера и скалъ.
И храбрецы въ отчаяньѣ всѣ пали.
И красенъ былъ ручьевъ набухшихъ валъ,
Когда они долину орошали,
Тамъ, гдѣ тѣла бойцовъ кровавыя лежали.
LXIII.
Какъ груды вихремъ сломанныхъ деревъ.
И такъ была сильна гроза сраженья,
Такъ былъ великъ враговъ старинныхъ гнѣвъ,
Что изъ бойцовъ, въ пылу ожесточенья
Не замѣчалъ никто землетрясенья,
Не замѣчалъ никто, какъ подъ землей
Готовила природа погребенье
Тѣмъ, кто, какъ въ гробъ, на щитъ ложился свой.
Таковъ враждующихъ народовъ гнѣвъ слѣпой.
LXIV.
Долина та была для нихъ ладьею,
Что ихъ къ порогу вѣчности несла.
Но хоть волна вздымалась за волною,
Безпечна мысль сражавшихся была;
У нихъ способность страха замерла,
Хоть былъ онъ всюду: тамъ скала трясется,
Гнѣзда родного птица не нашла
И вверхъ летитъ; тамъ стадо вскачь несется;
У человѣка-жъ словъ отъ страха не найдется.
LXV.
Ужъ Тразимена въ наши дни не та:
Какъ серебро гладь озера сверкаетъ,
Кровавыхъ дней печальныя мѣста
Теперь лишь плугъ спокойный разрываетъ,
Да лѣсъ широкой сѣнью покрываетъ.
Но Сангвиннетто -- имя такъ ручья,
Что здѣсь течетъ -- досель напоминаетъ,
Что кровью здѣсь пропитана земля,
Что красной нѣкогда была его струя.
LXVI.
А ты, Клитумнъ, съ кристальною волною!
Къ тебѣ приходитъ нимфа, чтобъ въ твою
Лазурь взглянуть, любуяся собою,
И погрузить потомъ красу свою
Въ нескромную, прозрачную струю.
Бѣжишь ты, зелень пастбищъ орошая,
И осквернить кровавому ручью
Не удалось тебя, волна живая,
Гдѣ дѣти красоты купаются, играя.
LXVII.
Вотъ на счастливомъ берегу твоемъ
На холмикѣ изящный храмъ ютится;
Все о тебѣ напоминаетъ въ немъ.
Внизу же твой потокъ, журча, стремится,
И рыбка въ немъ сребристая рѣзвится,
Живя въ твоей хрустальной глубинѣ.
И по теченью внизъ порою мчится
Вдругъ лилія, качаясь на волнѣ,
Туда, гдѣ говоръ струй слышнѣе въ тишинѣ.
LXVIII.
Но удѣлите краткое мгновенье,
Чтобъ генію сихъ мѣстъ отдать поклонъ:
Коль нѣжное зефира дуновенье
Васъ освѣжитъ, то знайте -- это онъ;
Когда вдоль береговъ, со всѣхъ сторонъ
Откроется коверъ вамъ изумрудный
И свѣжесть брызгъ разгонитъ сердца сонъ
И смоетъ пыль сухую жизни трудной,--
Обязаны ему вы той минутой чудной.
LXIX.
А вотъ Велино. Бурныхъ водъ каскадъ
Свергается здѣсь со скалы высокой
Вглубь страшной бездны... Дивный водопадъ!
Какъ молнія, полетъ струи широкой
Края колеблетъ пропасти глубокой.
Кипящій адъ и свистъ и ревъ кругомъ,
И стонутъ воды въ пыткѣ здѣсь жестокой.
Ихъ испаренья падаютъ потомъ
На скалы, сжавшія пучину водъ кольцомъ,
LXX.
И къ небесамъ стремятся безконечнымъ,
Чтобы дождемъ вернуться вновь сюда.
И мурава подъ этимъ ливнемъ вѣчнымъ,
Какъ изумрудъ, сверкаетъ здѣсь всегда:
Ея весна не меркнетъ никогда.
Все внизъ несется въ скачкѣ безпощадной,
Съ утесовъ дикихъ прыгаетъ вода,
Ломаетъ скалы бѣгъ потока жадный,
Въ агатовыхъ стѣнахъ пробивъ проходъ громадный --
LXXI.
Чудовищной колоннѣ водяной;
И кажется, для цѣлей мірозданья
Она изъ моря вырвана судьбой...
Нѣтъ, рѣки здѣсь берутъ источникъ свой;
Ихъ береговъ такъ мирно очертанье,
Причудливъ ихъ серебряный узоръ...
Но оглянись! Вкуси очарованье:
Потокъ несется въ пѣнѣ съ дикихъ горъ,
Какъ вѣчность, все съ пути сметая, словно соръ.
LXXII.
Все въ немъ полно ужасной красотою...
А въ вышинѣ, надъ вихремъ бурныхъ водъ,
Блистая красокъ гаммою живою,
Въ лучахъ восхода радуга встаетъ,--
Такъ въ смертный часъ привѣтъ надежда шлетъ.
Пучина водъ утесы сотрясаетъ,
А радуга лучи спокойно льетъ
И кротостью любовь напоминаетъ,
Когда безмолвно та безумье созерцаетъ.
LXXIII.
Вновь на лѣсистыхъ Апеннинахъ я...
О, дѣти Альпъ! Могучими отцами
Заслонены малютки сыновья,
И послѣ Альпъ не восхищенъ я вами:
Утесы тамъ, поросшіе лѣсами,
Тамъ громъ лавинъ, Юнгфрау тамъ царитъ
И вверхъ стремится чистыми снѣгами;
Весь въ глетчерахъ Монбланъ сѣдой стоитъ;
Въ утесахъ Кимари тамъ тяжко громъ гремитъ,--
LXXIV.
Акрокеранскими ихъ прежде называли...
Я наблюдалъ, взирая на Парнасъ,
Какъ къ небесамъ за славой воспаряли
Надъ нимъ орлы, скрываяся изъ глазъ;
Я какъ троянецъ Иду зрѣлъ... Атласъ,
Олимпъ, Аѳонъ -- затмили Апеннины;
Изъ нихъ Сорактъ, безснѣжный въ этотъ разъ,
Не хочетъ лишь одинъ склонить вершины.
Латинскаго пѣвца ему нужны картины,
LXXV.
Чтобы теперь мы вспомнили о немъ.
Онъ средь полей стоитъ, уединенный,
Какъ будто вдругъ въ паденіи своемъ
Застывшій валъ... Любитель умиленный
Классическимъ созвучьемъ восхищенный,
Пусть холмъ латинской рифмой огласитъ.
Въ дни юности безъ смысла затверженный
Латинскій стихъ меня не восхититъ,--
Уже ничто теперь во мнѣ не воскреситъ.
LXXVI.
Плодовъ моихъ мучительныхъ стараній.
Хоть научили зрѣлые года
Меня цѣнить всю пользу раннихъ знаній,
Но горькій слѣдъ несноснаго труда
Во мнѣ съ тѣхъ поръ остался навсегда;
Я на свободѣ могъ бы научиться
Любить латынь, теперь же никогда
Не суждено мнѣ ею насладиться,
Отъ нелюбви своей старинной отрѣшиться.
LXXVII.
Итакъ, прощай, Горацій. Коль тебя
Я не цѣнилъ, я самъ тому виною.
Да, горе мнѣ: поэзію любя
И предъ твоей склоняясь глубиною,
Я не плѣненъ стиховъ твоихъ игрою.
Художества кто дастъ намъ образецъ,
Кто совѣсть нашу такъ пронзитъ стрѣлою
И такъ легко нарушитъ сонъ сердецъ?
Мы на Сорактѣ все жъ разстанемся, пѣвецъ!
LXXVIII.
Родимый Римъ, души моей отчизна!
Печаль сердецъ ты миромъ осѣни,
Ты ихъ слезамъ живая укоризна,
Лишь здѣсь терпѣть научатся они.
О, человѣкъ! На кипарисъ взгляни,
Въ руины алтарей войди, смущенный,
И скорбь свою земную оцѣни:
Вѣдь цѣлый міръ лежитъ здѣсь погребенный,
Такой же, какъ и ты, изъ праха сотворенный.
LXXIX.
О, Ніобея павшихъ городовъ!
Дѣтей ужъ нѣтъ. Корона золотая
Ужъ сорвана. Печаль ея безъ словъ.
И урна лишь виднѣется пустая
Въ ея рукахъ, золы не сохраняя.
Гдѣ Сципіона благородный прахъ?
Гдѣ прахъ твоихъ сыновъ, земля родная?
Иль въ мертвыхъ, Тибръ, течешь ты берегахъ?
Такъ затопи жъ скорѣй ихъ скорбь въ своихъ волнахъ!
LXXX.
Ее христіане, готы изнуряли,
Пожары, войны, бремя долгихъ лѣтъ.
И звѣзды прежней славы угасали.
Конь варвара топталъ священный слѣдъ,
Гдѣ въ Капитолій мчался сынъ побѣдъ;
Валились башни, въ прахѣ исчезая.
Кто при лунѣ прочтетъ, чего здѣсь нѣтъ
И что осталось, камни созерцая...
Вокругъ развалинъ ночь господствуетъ двойная.
LXXXI.
Двойная тьма -- незнанья и вѣковъ
До нашихъ дней окутываетъ зрѣнье.
Тамъ ощупью для медленныхъ шаговъ
Мы ищемъ путь. Морского дна строенье,
Далекихъ звѣздъ извѣстно намъ движенье,--
На все лучи наука щедро льетъ,
А въ Римѣ -- тьма! Тамъ всюду затрудненье.
Порой кричимъ мы: "Эврика! Впередъ!",
Когда миражъ руинъ предъ нами вдругъ блеснетъ.
LXXXII.
О, гордый Римъ! Увы! Куда сокрылись
Твои тріумфы? Острый гдѣ кинжалъ,
Которымъ лавры Цезаря затмились
И Брутъ себѣ безсмертіе стяжалъ?
Виргилій спитъ. Твой Туллій замолчалъ.
А вы, страницы Ливія живыя!
Лишь изъ-за васъ о Римѣ міръ узналъ...
Свободы римской годы золотые,
Изъ міра унесли вы взоры огневые...
LXXXIII.
Великій Сулла! Баловень боговъ,
Ты захотѣлъ отъ гнѣва удержаться,
Пока не смялъ отечества враговъ.
Отъ мстителей умѣлъ ты уклоняться,
Пока не увидалъ своихъ орловъ
Надъ Азіей. Движеніемъ бровей
Ты заставлялъ сенаторовъ смиряться
Ты былъ чистѣйшій римлянинъ тѣхъ дней;
Съ улыбкой мира ты сложилъ вѣнецъ своей
LXXXIV.
Диктаторской могущественной власти.
Ты думалъ ли, что горькій мигъ придетъ,
И славы тронъ разсыплется на части
И гордый Римъ отъ варвара падетъ?
Твой вѣчный Римъ, твой доблестный народъ,
Чьи воины побѣды только знаютъ,
Кто тѣнь свою на землю всю кладетъ,
Чьи крылья міръ широко обнимаютъ,
Кого властителемъ вселенной называютъ!
LXXXV.
Коль Сулла былъ славнѣйшимъ средь вождей,
То Кромвель нашъ былъ геній похищенья.
Сенатовъ власть, престолы королей
На плаху онъ бросалъ безъ сожалѣнья.
Бандитъ безсмертный! Моремъ преступленья
Ты заплатилъ за власти дивный мигъ!
Въ его судьбѣ сокрыто поученье:
Двойной побѣдой онъ вѣнца достигъ,
И въ тотъ же славный день его конецъ постигъ.
LXXXVI.
Имъ третьяго достигнута корона
И третьяго же долженъ былъ сойти
Въ могильный мракъ онъ съ царственнаго трона.
Намъ въ этомъ рокъ открылъ свои пути;
Въ его глазахъ намъ не къ чему итти
За славою, въ борьбѣ изнемогая:
Достойнѣй смерти блага не найти.
Когда-бы жили съ мыслью мы такою,
То и судьба людей была-бъ совсѣмъ иною.
LXXXVII.
О, статуя! Виднѣешься одна
Ты въ наготѣ божественной предъ нами.
Смерть Цезаря была тебѣ видна.
Пронзенный здѣсь коварными мечами,
Онъ оросилъ кровавыми ручьями
Твои ступени, въ тогѣ скрывъ черты,
Взятъ Немезидой, правящей богами.
Ужель онъ мертвъ? Помпей, иль мертвъ и ты?
Любимцы ль вы боговъ иль дѣти суеты?
LXXXVIII.
О, славная волчица! Матерь Рима!
Опалена стрѣлою громовой,
Ты средь дворца стоишь, несокрушима,
И чудится,-- доселѣ городъ твой
Питается сосцовъ твоихъ струей.
Вѣдь черезъ нихъ ты Ромулу съумѣла
Духъ передать неукротимый свой.
Ты отъ перуновъ грозныхъ почернѣла,
Но къ милымъ дѣтямъ долгъ забыть не захотѣла.
LXXXIX.
Да, это такъ, но ихъ ужъ нѣтъ въ живыхъ,
Ужъ дни людей желѣзныхъ закатились,
И города стоятъ на прахѣ ихъ...
Успѣхомъ ихъ потомки соблазнились,
Перенимать пріемы ихъ пустились,--
Но подражать въ величіи отцамъ
Безславные сыны не научились...
Всѣ, кромѣ одного. Виной онъ самъ
Тому, что нынѣ сталъ слугой своимъ рабамъ.
ХС.
Манилъ безумца славы призракъ ложный.
Но съ Цезаремъ сравниться не успѣлъ
Его побочный сынъ, тиранъ ничтожный.
Нѣтъ, въ Цезарѣ иной огонь горѣлъ;
Умомъ онъ страсть обуздывать умѣлъ,
Съ божественнымъ инстинктомъ уклоняясь
Отъ нѣжныхъ вздоховъ для великихъ дѣлъ.
То, какъ Алкидъ онъ, прялкой забавляясь,
У Клеопатры ногъ сидѣлъ, то вдругъ мѣняясь,
XCI.
Онъ приходилъ, смотрѣлъ и побѣждалъ.
Въ другомъ же боги странный нравъ создали...
Онъ приручить своихъ орловъ желалъ,
Чтобы они какъ соколы взлетали.
Но хоть войска побѣдный лавръ познали,
Хоть не былъ рабъ онъ сердца своего,--
Тщеславье, гордость, все въ немъ отравляли.
Въ чемъ цѣль была конечная его?
Онъ вѣрно самъ о томъ не знаетъ ничего.
ХСІІ.
Хотѣлъ онъ быть ничѣмъ или всѣмъ. Съ толпою
Онъ не желалъ могилы скромной ждать.
Онъ съ Цезаремъ на мигъ слился судьбою.
Ужель затѣмъ, чтобы этотъ мигъ узнать,
Рѣшилъ онъ рѣки крови проливать?
Насталъ потопъ всемірный! Гдѣ спасенье?
Надежнаго ковчега гдѣ искать?
Не утихаетъ волнъ ожесточенье...
Дай, Боже, радугу! Пошли намъ примиренье.
ХСІII.
Гдѣ видимъ мы ничтожной жизни плодъ?
Кругъ чувствъ такъ малъ, слабъ разумъ сиротливый,
А правды перлъ -- на днѣ глубокихъ водъ.
Дни коротки, и свой безменъ фальшивый
Суетъ во все обычай прихотливый.
Лишь мнѣнье свѣта -- богъ. И въ этой мглѣ
Мѣшаемъ ложь мы съ истиной стыдливой,
И мысль свою, съ смущеньемъ на челѣ
Мы душимъ, мракъ боясь разсѣять на землѣ.
ХСІV.
А люди все, въ убожествѣ безпечномъ
Изъ рода въ родъ, сквозь длинный рядъ вѣковъ
Бредутъ, гордясь ничтожествомъ сердечнымъ.
Въ сынахъ живетъ безуміе отцовъ,--
Наслѣдіе, достойное рабовъ.
Они порой въ борьбѣ изнемогаютъ,
Но лишь не для свободы,-- для оковъ;
Другъ друга кровь на сценѣ проливаютъ
Гдѣ листья ихъ родныхъ побѣговъ увядаютъ.
ХСV.
Религіи я не коснусь совсѣмъ.
Съ Творцомъ своимъ душа въ ней можетъ слиться.
Я говорю о томъ, что видно всѣмъ,
Что предъ глазами каждаго творится:
О томъ ярмѣ, что на плечи ложится,--
О козняхъ тираніи. Вѣдь она
Теперь того изображать стремится,
На тронѣ кѣмъ была потрясена.
Увы, не этимъ лишь рука его славна...
XCVI.
Иль никогда ужъ гнетъ цѣпей народныхъ
Не будетъ сброшенъ доблестнымъ бойцомъ?
Иль нѣтъ сыновъ свободы благородныхъ,
Какъ тотъ герой, на берегу крутомъ
Колумбіи, когда она съ мечомъ
Явилась намъ, какъ новая Паллада
О, Вашингтонъ! Ужель геройство въ немъ
Родилъ лишь лѣсъ да говоръ водопада?
Ужель подобнаго у насъ не скрыто клада?
XCVII
Но Францію видъ крови опьянилъ.
Она потокъ дѣлъ черныхъ извергала,
И этотъ мигъ свободу погубилъ.
Межъ міромъ и мечтой -- стѣна возстала,
Толпа убійцъ ее сооружала.
Послѣдній актъ трагедіи помогъ,
Чтобъ грубая рука весь міръ сковала,
И рабство мнетъ душистый нашъ вѣнокъ;
И -- худшее изъ золъ,-- вновь цѣпи шлетъ намъ рокъ.
XCVIII.
Мужай, Свобода! Ядрами пробитый,
Твой поднятъ стягъ наперекоръ вѣтрамъ;
Печальный звукъ твоей трубы разбитой
Сквозь ураганъ доселѣ слышенъ намъ.
Цвѣтовъ ужъ нѣтъ. Ужъ по твоимъ вѣтвямъ
Прошелъ топоръ, и стволъ твой обнажился,
Но жизни сокъ еще струится тамъ.
Запасъ сѣмянъ подъ почвой сохранился,
И лишь весна нужна теплѣй, чтобъ плодъ родился.
ХСІХ.
Есть башня грозная. Ужъ съ давнихъ поръ
Она свою твердыню возвышаетъ,
И вражескій не страшенъ ей напоръ.
Стѣнныхъ зубцовъ ужъ многихъ не хватаетъ;
Ихъ листьями нарядно убираетъ
Тысячелѣтній плющъ, дитя временъ.
Что человѣкъ объ этой башнѣ знаетъ?
Какой здѣсь перлъ безцѣнный сохраненъ?
Здѣсь женщина одна вкушаетъ хладный сонъ.
С.
Но кто жъ она, чей склепъ -- дворецъ прекрасный?
Была ль она прелестна и скромна,
Иль королю была подругой ясной,
Иль болѣе,-- патрицію жена?
Какихъ героевъ вѣтвь ей рождена?
Гдѣ дочери, ей равныя красою?
Какъ умерла, любила какъ она?
Ея судьба едва ль была простою:
Кто изъ толпы могъ лечь подъ кровлею такою?
CI.
Она любила-ль мужа своего
Или чужихъ мужей она любила?
И древній Римъ вѣдь не избѣгъ того...
Суровый видъ Корнеліи хранила,
Иль какъ царица вѣтреная Нила
Была рѣзва? Любила-ль легкій смѣхъ?
Поднять свой голосъ сердцу-ль допустила,
Бѣжала-ли мучительныхъ утѣхъ
Она земной любви -- зла худшаго изъ всѣхъ?..
CII.
Иль въ юности ее взяла могила
И, каменной гробницы тяжелѣй,
Ее печаль безвременно сразила;
И красота ужъ измѣняла ей,
И смерть была на днѣ ея очей...
Смерть въ юности! Дары небесъ въ ней скрыты!
Но лилъ закатъ ей золото лучей,
Румянцемъ яркимъ вспыхнули ланиты...
Багрянцемъ осени деревья такъ покрыты.
CIII.
Иль смерть пришла на склонѣ мирныхъ лѣтъ
И умерли вокругъ друзья, родные,
И красоты ея завялъ ужъ цвѣтъ. *
Засеребрились пряди косъ густыя,
Напоминая ей про дни былые,
Когда весь Римъ сводилъ съ ума ихъ видъ.
Къ чему ведутъ мои мечты пустыя?
Здѣсь римлянка Метелла мирно спитъ,
Про скорбь супруга намъ сей памятникъ гласитъ.
СІV.
Мнѣ кажется, и почему -- не знаю,
Знавалъ я ту, что спитъ здѣсь вѣчнымъ сномъ;
И прежнее я вновь припоминаю.
Ко мнѣ слетаютъ грезы о быломъ,
Какъ музыка... иль нѣтъ, какъ вешній громъ,
Когда онъ вдаль несется, замирая.
Ахъ, сѣсть на камень, затканный плющемъ
Пока мечта не вспыхнетъ золотая,
Обломки прошлаго чудесно оживляя.
CV.
Пока она не выстроитъ ладью,
Собравъ осколки досокъ межъ скалами, --
Ладью надежды. Море! Мощь твою
Я вновь узналъ бы. Спорилъ бы съ валами,
Съ прибоемъ злымъ, съ сѣдыми бурунами
У берега, гдѣ счастье прежнихъ лѣтъ
Схоронено... Когда-бъ на брегъ волнами
Ладью мнѣ вынесло, -- пути мнѣ все-же нѣтъ;
Нѣтъ родины, надеждъ... Лишь здѣсь ихъ слабый слѣдъ.
СVІ.
Пускай же вкругъ меня реветъ стихія,
Будь музыкой мнѣ, дикій вой вѣтровъ!
Его умѣрятъ ночью крики совъ;
Изъ сумерекъ, гдѣ гнѣзда ихъ родныя,
Доносятся ихъ голоса глухіе...
Чу! Съ Палатина крикъ несется ихъ,
Тамъ свѣтятся во тьмѣ глаза ихъ злые,
Какъ паруса тамъ крылья птицъ ночныхъ...
Что наши горести? Молчу я о своихъ...
CVII.
Плющъ, кипарисъ, цвѣты съ травою сорной
Смѣшались тамъ. Дворцовъ печальный прахъ;
Колоннъ обломки; арки слѣдъ узорной;
Разрушенныя фрески на стѣнахъ,
Тамъ, подъ землей, во влажныхъ погребахъ,
Гдѣ совамъ лишь люба ихъ мгла сырая...
Купальня, храмъ,-- что жило въ сихъ камняхъ?
Мы знаемъ лишь: здѣсь билась жизнь иная...
Взгляни на Палатинъ. Прочна-ли власть земная!
CVIII.
Въ судьбѣ народовъ мудрый скрытъ урокъ.
Тамъ слѣдуютъ чредою постепенной
Свобода, слава, роскошь и порокъ,--
И варварство, какъ горестный итогъ.
Предъ вами листъ исторіи вселенной,
Читайте-жъ въ немъ. Всѣ радости земли
Здѣсь тираніей собраны надменной,
И чувства всѣ утѣху здѣсь нашли.
Но нужно чтобъ сюда вы ближе подошли.
СІХ.
Умѣстно здѣсь рыдать иль восхищаться,
Умѣстенъ смѣхъ. И человѣкъ, смущенъ,
Не знаетъ самъ, лить слезы иль смѣяться.
Поддерживать тотъ холмъ былъ принужденъ
Всю пирамиду славы, царствъ, временъ, --
И солнце здѣсь сіянье занимало...
Таковъ онъ былъ, мишурной славы тронъ;
Гдѣ-жъ золото, что раньше здѣсь блистало,
И что съ надменными строителями стало?
СХ.
Не будетъ Туллій столь краснорѣчивъ,
Какъ сломанной колонны видъ печальный.
О, Цезарь, гдѣ-же лавръ твой? Плющъ сломивъ,
Растущій вкругъ колонны погребальной,
Сплетите мнѣ скорѣй вѣнокъ прощальный....
Что высится вонъ тамъ, передо мной?
То гимнъ вѣковъ, то столпъ ихъ тріумфальный
Все губитъ время острою косой:
Гдѣ прахъ Траяна былъ, тамъ Петръ царитъ святой.
СХІ.
И, утопая въ голубомъ эѳирѣ,
Вознесся къ небу пышный мавзолей.
Родился-ль духъ Траяна въ звѣздномъ мірѣ,
Послѣдняго героя римскихъ дней,
Держателя подвластныхъ областей,
Что вслѣдъ за нимъ спѣшили отложиться?
Какъ Александръ, не лилъ онъ кровь друзей,
Не допускалъ въ разгулѣ помрачиться
Свой благородный духъ. За то въ вѣкахъ онъ чтится.
CXII.
А ты, скала тріумфа, гдѣ народъ
Привѣтствовалъ своихъ вождей счастливыхъ,
Утесъ Тарпейскій, вѣрности оплотъ!
Могилой былъ надеждъ честолюбивыхъ
Скачекъ съ тебя. Добычу дней бурливыхъ
Герои здѣсь слагали каждый разъ.
Мятежный духъ столѣтій молчаливыхъ
Заснулъ внизу... Вотъ форумъ. Посейчасъ
Тамъ Цицерона живъ еще звенящій гласъ.
СХІІІ.
О, мятежей, свободы, славы поле!
Здѣсь страстью Римъ горѣлъ живѣй всего,
Отъ первыхъ дней, до дней, когда ужъ болѣ
Не оставалось въ мірѣ ничего
Достойнаго желанія его.
Но продала, анархіей объята,
Страна свою свободу до того.
Солдатъ топталъ ногами власть сената
Иль голосъ покупалъ себѣ цѣною злата.
СХІV.
Но отъ тирановъ, погубившихъ Римъ,
Теперь къ тебѣ, трибунъ-освободитель,
Петрарки другъ,-- мы взоры обратимъ.
О, за позоръ отчизны грозный мститель,
Ріенци, римской доблести носитель!
Когда свободы ветхій стволъ хранитъ
Одинъ хоть листъ,-- пусть какъ вѣнокъ лежитъ
Онъ надъ тобой, отважный предводитель...
О, Нума нашъ! Но смерть героевъ не щадитъ.
СХV.
Эгерія! Ты словно добрый геній
Царю единой радостью была
И отдыхомъ среди мірскихъ волненій
Какъ нимфа-ль ты въ мечтахъ любви жила
Иль средь людей краса твоя цвѣла
И, полнаго любовью неземною,
Поклонника достойнаго нашла?
Кто-бъ ни была ты, съ дивной полнотою
Взлелѣянъ образъ твой волшебною мечтою.
СХVІ.
Вотъ твой бассейнъ. Коверъ зеленый мха
Забрызганъ весь алмазными струями,
Но гладь воды по прежнему тиха.
И призракъ твой съ печальными глазами
Въ пещерѣ той склонился надъ водами...
Но мраморныхъ вокругъ ужъ нѣтъ боговъ,
Изъ трещины веселыми скачками,
Не скованный межъ каменныхъ бреговъ,
Ручей сбѣгаетъ внизъ, среди ліанъ, цвѣтовъ,
СХVІІ.
Причудливо плющемъ переплетенныхъ.
Одѣлись вешнимъ цвѣтомъ склоны горъ,
Мелькаютъ спины ящерицъ зеленыхъ
И пѣвчихъ птицъ привѣтствуетъ васъ хоръ,
Стараются цвѣты привлечь вашъ взоръ;
Чуть вѣтерокъ стеблями заиграетъ,
Мѣняется капризный ихъ узоръ...
Зефиръ фіалокъ глазки лобызаетъ:
Ихъ нѣжная лазурь блескъ неба отражаетъ.
CXVIII.
Цвѣла ты здѣсь, въ прелестномъ уголкѣ,
Эгерія... Твое такъ сердце билось,
Едва шаги заслышишь вдалекѣ.
Надъ вами полночь звѣздная ложилась,
И рядомъ съ милымъ тихо ты садилась
И... что-жъ затѣмъ? Былъ созданъ этотъ гротъ,
Чтобъ страсть богини пышно распустилась
Въ часы свиданій, близъ спокойныхъ водъ.
Оракулъ нашъ, любовь, доселѣ здѣсь живетъ.
СХІХ.
Смѣшала-ль ты, на грудь его склоняясь,
Свой лучезарный духъ съ его душой?
И, смертною любовью наслаждаясь,
Дѣлила-ль съ ней восторгъ безсмертный свой?
Могла-ль ее ты сдѣлать неземной,
Предупредить ея исчезновенье
И надѣлить небесной чистотой?
И вырвать прочь тупое пресыщенье,
Презрѣнный плевелъ сей, восторговъ умерщвленье?
CXX.
Мы не жалѣемъ чувствъ въ младые дни;
Родникъ любви пустыню орошаетъ,
Питая тамъ лишь плевелы одни.
Плѣняя взоръ, скрываютъ ядъ они.
Цвѣтокъ тамъ скорбь въ дыханьѣ растворяетъ,
Несетъ тамъ смерть древесная смола...
Вотъ что въ долинѣ жизни разцвѣтаетъ,
Гдѣ въ поискахъ за счастьемъ страсть прошла.
Увы, плода небесъ она тамъ не нашла.
СХХІ.
Любовь, любовь! Чужда земли суровой,
Ты серафимъ въ далекихъ небесахъ;
Ты -- наша вѣра; твой вѣнокъ терновый
Лежитъ на всѣхъ измученныхъ сердцахъ,
Какъ свѣтлый духъ, ты не мелькнешь въ глазахъ...
Когда мечта твердь неба населяла,
То дивный образъ твой она создала,
И никогда разбитую, въ слезахъ,
Въ часы унынія, ты душу не бросала.
СХХІІ.
Какъ насъ томятъ, тревожатъ безъ конца
Обманчивой фантазіи созданья.
Гдѣ взялъ модель ваятель для рѣзца?
Въ своей душѣ. И тщетны всѣ старанья
Найти во внѣ такія очертанья.
Гдѣ юности стыдливыя мечты,
Во цвѣтѣ лѣтъ гдѣ радость обладанья?
Гдѣ этотъ рай, чьей дивной красоты
Не смѣютъ передать безсильные персты?
СХХІІІ.
Любовь -- болѣзнь; горьки ея кошмары.
Больнѣй намъ все-жъ, когда лѣкарство пьемъ.
Одна во слѣдъ другой спадаютъ чары,
Ничтожность мы кумира сознаемъ
И видимъ -- все мы выдумали въ немъ.
Но обаянье все-жъ владѣетъ нами,
Посѣявъ вѣтеръ -- вихрь теперь мы жнемъ,
И, какъ алхимикъ,-- сердце лишь мечтами
О золотѣ полно, а бѣдность за дверями.
CXXIV.
Ужъ въ юности намъ тяжело дышать;
Мы такъ больны, насъ бодрость покидаетъ,
И жажда жжетъ, и счастья не догнать.
Насъ прежняя мечта досель плѣняетъ,
Но поздно, поздно... Рокъ насъ проклинаетъ.
Не все-ль равно -- богатство, власть, почетъ?
Ихъ разница именъ лишь раздѣляетъ.
Все метеоромъ быстрымъ промелькнетъ,
А смерть, какъ дымъ, огни клубами обовьетъ.
СХХV.
Немногіе здѣсь цѣли достигаютъ.
Хоть жажда счастья, встрѣча, рокъ слѣпой
Порой въ насъ чувство злобы подавляютъ,
Но, возвратясь бурливою волной,
Вновь овладѣетъ ненависть душой.
И глупый случай, счастью угрожая,
Готовитъ бѣды, скрытыя судьбой,
Надежды губитъ, ихъ клюкой толкая
И подъ ногами въ прахъ ихъ пыльный превращая.
СХХVІ.
Коль жизнь не ложь, зачѣмъ-же суждено
Природою страдать намъ такъ глубоко?
За что грѣха позорное пятно?
Вотъ въ небесахъ раскинулся широко
Анчаръ громадный, и, какъ дождь, съ него,
Страданье, смерть, карая насъ жестоко,
Струятся внизъ. Больнѣй-же намъ всего,
Когда не видимъ мы несчастья своего.
СХХVІІ.
Но мысли все-жъ я не хочу бояться:
Въ ней мой пріютъ и радость вся моя;
Отъ права мыслить -- низко отказаться,
Разстаться съ нимъ не въ силахъ былъ бы я.
Хотя, съ рожденья, разумъ нашъ тѣсня,
Его терзаютъ, истины страшатся,
Во тьмѣ нашъ духъ заботливо храня,--
Но имъ луча не загасить златого,
Бѣльмо искусный врачъ все-жъ сниметъ у слѣпого.
СХХVІІІ.
Надъ аркой -- арка... Иль на Колизей
Весь грузъ побѣдъ обрушилъ Римъ надменный?
Луна струитъ сіяніе лучей...
Лишь этотъ свѣтъ небесъ проникновенный
Высокихъ думъ источникъ сокровенный
Достоинъ освѣщать. И не могла
Мысль исчерпать до дна родникъ безцѣнный,
Хоть много перловъ дивныхъ въ немъ нашла.
Ночей Италіи лазоревая мгла
СХХІХ.
Покрыла легкій сводъ небесъ тѣнями,
Что выдаютъ намъ безпредѣльность ихъ;
Она лежитъ надъ мощными стѣнами
И осѣняетъ славу дней былыхъ.
Въ нетронутыхъ развалинахъ земныхъ,
Гдѣ время косу тщетно лишь ломаетъ,
Живетъ свой духъ. И видъ зубцовъ стѣнныхъ
Дворцы своей красою затмеваетъ,
Пока вліянье лѣтъ ихъ стѣнъ не украшаетъ.
CXXX.
О, время, смерть красой вѣнчаешь ты,
Ты скорбь больныхъ сердецъ намъ исцѣляешь
И, разрушая лживыя мечты,
Ты заблужденья наши исправляешь;
Ты и любовь и правду провѣряешь;
Свѣтлѣй всѣхъ истинъ -- истина твоя;
Не торопясь, ты все косой срѣзаешь...
Къ тебѣ свой взоръ и руки поднялъ я,
Къ тебѣ, о мститель нашъ, летитъ мольба моя.
CXXXI.
Здѣсь, гдѣ твой храмъ воздвигло разрушенье,
Гдѣ ты надъ всѣмъ побѣдно вознеслось,
Обломки лѣтъ прими ты въ приношенье.
Ихъ надо мной не много пронеслось,
Но много бѣдъ на долю ихъ пришлось...
Не внемли мнѣ, коль я надменнымъ былъ,
Но если счастья рѣдкія мгновенья,
Какъ гнѣвъ враговъ, спокойно я сносилъ,--
То сдѣлай, чтобъ въ груди не я лишь мечъ хранилъ.
СХХХІІ.
О, Немезида! ты не забывала
Измѣрить вѣсъ порочности людской.
Молитва въ храмахъ здѣсь тебѣ звучала.
Ты, вызвавъ дикихъ фурій мрачный рой,
Ореста отдала ихъ мести злой
За то, что кровь имъ пролита родная.
Зову тебя, гдѣ твой престолъ былой!
Какъ бьется сердце, грудь мнѣ разрывая...
Должна-же разбудить тебя мольба живая.
СХХХІІІ.
Иль, чтобъ меня за грѣхъ отцовъ карать,
Нанесено мнѣ столько ранъ глубокихъ?
Не сталъ бы кровь я вовсе унимать,
Когда-бъ былъ честнымъ мечъ враговъ жестокихъ.
Теперь щажу я пурпуръ струй широкихъ,
Тебѣ я эту кровь передаю,
И ядъ своихъ страданій одинокихъ.
Я могъ бы самъ готовить месть мою,
Когда-бъ... но бодрствуй ты, пока я мирно сплю.
СХХХІV.
Хоть рѣчь моя свободно изливалась,
Но не боюсь я горя своего.
Когда, предъ кѣмъ мое чело склонялось?
Кто видѣлъ слезы сердца моего?
Но мавзолей минувшаго всего
Въ моихъ стихахъ потомкамъ сохранится,
И долго будутъ помнить всѣ его.
И словъ моихъ пророчество свершится
И, какъ проклятіе, надъ міромъ разразится.
СХХХV.
Прощеніе,-- вотъ будетъ месть моя.
О, мать земля, къ тебѣ я прибѣгаю,
Къ свидѣтельству небесъ взываю я!
Иль я съ судьбой сражаться не желаю?
Иль я страданій жгучихъ не прощаю?
Разбито сердце. Мозгъ мой изсушенъ.
Былыхъ надеждъ давно я не питаю,
И лишь затѣмъ досель не побѣжденъ,
Что не изъ рыхлой все-жъ я глины сотворенъ.
СХХХVІ.
Испилъ до дна я чашу золъ возможныхъ,
Отъ безпощадной злобности враговъ
До мелочныхъ обидъ, измѣнъ ничтожныхъ;
Отъ громкой клеветы до тихихъ словъ,
Оружія презрѣннѣйшихъ лжецовъ,
Что могутъ лгать однимъ значеньемъ взгляда
И сѣютъ клевету въ толпѣ глупцовъ
Пожатьемъ плечъ иль вздохомъ, полнымъ яда,
Пускай молчатъ они -- поймутъ ихъ такъ, какъ надо.
СХХХVІІ.
Но не напрасно все-жъ я въ мірѣ жилъ.
Хоть зоркость мой усталый умъ теряетъ,
Хотя огонь души моей остылъ,
Хотя борьба мнѣ тѣло изнуряетъ,--
Все-жъ нѣчто есть, чего не убиваетъ
Ни время, ни страданье. Будетъ жить
Оно, покуда прахъ мой истлѣваетъ,
Какъ отзвукъ лиры, станетъ тѣхъ будить,
Чьихъ каменныхъ сердецъ теперь мнѣ не пробить.
СХХХVІІІ.
Довольно... Я молчу предъ силой мощной,
Царящей въ сихъ таинственныхъ мѣстахъ.
Проходишь ты безмолвно въ часъ полнощный,
Вселяешь ужасъ ты, не мелкій страхъ.
Бродить ты любишь тамъ, гдѣ на стѣнахъ
Плющъ шелеститъ зелеными листами;
Ты оживляешь все у насъ въ глазахъ;
Сливаемся мы съ прошлыми вѣками
И созерцаемъ жизнь, невидимые сами.
CXXXIX.
Толпа гудитъ, какъ пчелъ жужжащій рой;
Вотъ шумный вздохъ, вотъ ропотъ одобренья,
А тамъ, внизу, кипитъ смертельный бой...
Къ чему вся эта кровь и преступленье?
То цезарей великихъ развлеченье,
Забава римлянъ... Что-жъ, вѣдь умирать
Намъ все равно, что въ циркѣ, что въ сраженьѣ.
Не все-ль равно, гдѣ мы должны играть,
И гдѣ должны потомъ актеры истлѣвать?
CXL.
Вотъ гладіаторъ, вражескимъ мечомъ
Пронзенъ, лежитъ. На локоть онъ склонился;
Онъ съ неизбѣжной смертью примирился,
Слѣдовъ предсмертной муки нѣтъ на немъ.
Вотъ на песокъ онъ тихо опустился,
И, словно капли тучъ передовыхъ,
Изъ ранъ его кровавый дождь струился...
И умеръ онъ, а ревъ еще не стихъ,
Какимъ толпа вѣнчаетъ баловней своихъ.
CXLI.
Хотя онъ слышалъ крикъ толпы жестокой,
Въ немъ ничего тотъ крикъ не разбудилъ.
Всѣмъ существомъ онъ былъ въ странѣ далекой.
Что жизнь его? Онъ ей не дорожилъ.
Предъ нимъ Дуная берегъ, гдѣ онъ жилъ,
Жена его... вотъ дѣти вкругъ рѣзвятся...
А онъ, какъ шутъ, для римлянъ кровь пролилъ!
О, поскорѣй пусть раны отомстятся,
И на порочный Римъ пусть готы устремятся!
CXLII.
Гдѣ встарину лилась ручьями кровь
И гдѣ толпа проходы наводняла,
То отливая, то сгущаясь вновь,
И, какъ потокъ весенній, бушевала
И жизнь иль смерть свободно раздавала,--
Звучалъ одинъ мой слабый голосъ тамъ,
Да робкій свѣтъ звѣзда лишь разливала
По галереямъ, аркамъ и стѣнамъ,
Да эхо гулкое лишь вторило шагамъ.
CXLIII.
Изъ мощныхъ стѣнъ, что пощадило тлѣнье,
Возникли башни, виллы, города;
Не отличить вамъ сразу никогда,
Что было здѣсь,-- простое-ль расхищенье
Или развалинъ древнихъ обновленье.
Но подойдите,-- тотчасъ передъ вами
Опустошенье явится тогда,
И свѣтъ дневной пытливыми лучами
Откроетъ бреши вамъ, пробитыя вѣками.
CXLIV.
Когда-жъ луна надъ городомъ встаетъ
И въ небесахъ зенита достигаетъ
И свой печальный свѣтъ оттуда льетъ;
Когда звѣзда сквозь трещину мерцаетъ
И въ тишинѣ зефиръ ночной играетъ
Душистою гирляндою цвѣтной,
Что стѣны тѣ, какъ Цезаря, вѣнчаетъ;
И всюду свѣтъ, печальный и простой --
Герои тамъ встаютъ, что дремлютъ подъ землей.
CXLV.
"Римъ съ Колизеемъ связаны судьбою:
"Падетъ одинъ, коль рушится другой,
"Въ паденьѣ-жъ Римъ -- міръ увлечетъ съ собою".
Произнесенъ здѣсь приговоръ такой
Пришельцами изъ Англіи родной.
Живутъ еще пока всѣ три творенья:
Живъ древній Римъ съ безсмертной красотой,
Живъ Колизей -- искусствъ произведенье,
Живъ старый грѣшный міръ -- обитель преступленья.
CXLVI.
А ты, простой, но величавый храмъ,
Святой алтарь, суровый, но прекрасный,
Гдѣ возносились жертвы всѣмъ богамъ.
Одинъ лишь ты стоишь спокойный, ясный,
А родъ людской вокругъ, въ борьбѣ напрасной
Волнуется, на гибель обреченъ...
Разбился здѣсь тирановъ жезлъ ужасный,
Сломалась о тебя коса временъ,
Ты живъ, о храмъ искусствъ, о славный Пантеонъ!
CXLVII.
Прекрасныхъ лѣтъ, прекраснаго искусства
Ты памятникъ, ты чистый образецъ,
Ты будишь въ насъ возвышенныя чувства,
О, зодчества разграбленный дворецъ!
На все, что древній создалъ здѣсь рѣзецъ,
Въ отверстье сверху слава разливаетъ
Свои лучи. Здѣсь набожный пришлецъ
Предъ алтаремъ колѣна преклоняетъ,
Поклонникъ генія своихъ боговъ встрѣчаетъ.
CXLVIII.
Темница предо мной. Что вижу я
Въ ея печальномъ, тускломъ освѣщеньѣ?
Рисуетъ мнѣ въ тиши мечта моя
Два призрака, два легкія видѣнья...
Нѣтъ, то не сонъ, не бредъ воображенья:
Вотъ на одномъ мелькаетъ сѣдина,
Другая-жъ юной силы воплощенье.
Что въ этотъ часъ тамъ дѣлаетъ она?
Грудь нѣжная ея зачѣмъ обнажена?
CXLIX.
Источникъ чистый бьется, грудь вздымая,
Готовый жизнь въ струѣ своей давать,
Когда, ребенка къ сердцу прижимая,
Его цѣлуетъ молодая мать.
Нѣтъ, никогда мужчинѣ не понять,
Какъ ей тепло отъ глазокъ ясныхъ взгляда,
Какъ любо плачъ ей лаской унимать
И возрастъ наблюдать родного чада...
Что-жъ, даже Каинъ былъ для матери отрада.
CL.
Но здѣсь у нѣжной дочери своей
Беретъ назадъ ея отецъ любимый
Тотъ чудный даръ, что раньше далъ онъ ей.
И не умретъ онъ, юностью хранимый,
Пока огонь любви неугасимый
У ней въ крови, пока неистощимъ
Тотъ благодатный Нилъ, тотъ ключъ родимый...
Пей изъ него, старикъ, питайся имъ:
Гордиться могъ бы рай источникомъ такимъ.
CLI.
Плѣняетъ умъ про млечный путь сказанье,
Но красоты подобной все-жъ тамъ нѣтъ.
Здѣсь видимъ мы иныхъ лучей сіянье,
Въ темницѣ этой льетъ природа свѣтъ
Сильнѣй, чѣмъ въ пышномъ сонмищѣ планетъ.
Такъ пусть-же, пусть струя живая бьется,
Отъ сердца къ сердцу пусть не сохнетъ слѣдъ,
И въ старомъ сердцѣ снова жизнь проснется.
Такъ духъ, освободясь, съ источникомъ сольется.
CLII.
Холмъ Адріана дальше виденъ мнѣ.
И мавзолей его пирамидальный
Теряется въ лазурной глубинѣ.
Взявъ образецъ гробницы колоссальной
У пирамиды Нила погребальной,
Всесильный цезарь повелѣлъ создать
Для тѣла своего дворецъ печальный.
Лишь жалкій прахъ тамъ долженъ истлѣвать!
И зритель горькій смѣхъ не въ силахъ удержать.
CLIII.
Вотъ дивный храмъ предъ взоромъ выступаетъ.
Алтарь Діаны -- келья передъ нимъ.
Христосъ моленьямъ вѣрныхъ здѣсь внимаетъ
Надъ дорогимъ апостоломъ своимъ.
Эфесскій храмъ знакомъ глазамъ моимъ:
Лежитъ колоннъ тамъ мраморъ раздробленный,
Даетъ ихъ тѣнь пріютъ шакаламъ злымъ.
Софіи зрѣлъ я куполъ позлащенный,
Османами въ мечеть безславно превращенный.
CLIV.
Но средь былыхъ и новыхъ алтарей
Лишь ты достоинъ Бога, храмъ прекрасный,
Отъ глубины вѣковъ до нашихъ дней.
Съ тѣхъ поръ, какъ палъ Сіона градъ несчастный,
Грѣхами вызвавъ Бога гнѣвъ ужасный, --
Что, гордый храмъ, сравняется съ тобой
Величіемъ и прелестію ясной?
Могущество и Слава съ Красотой
Въ ковчегѣ дивномъ томъ придѣлъ имѣютъ свой.
CLV.
Вотъ ты вошелъ. Твой духъ не подавило
Величіе святого алтаря,
Хотя оно все то-же, что и было.
Здѣсь слабый духъ, внезапно воспаря,
Надеждами священными горя,
Себя достойнымъ мнитъ сего чертога.
Коль Божество узритъ душа твоя
Лицомъ къ лицу, какъ зритъ жилище Бога, --
То взоръ Его очей не заблистаетъ строго.
CLVI.
Чѣмъ далѣ ты, тѣмъ выше онъ встаетъ,
Гармонію размѣровъ соблюдая.
Вершина Альпъ предъ взоромъ такъ растетъ,
Громадностью изящной поражая...
Тамъ живопись, тамъ мраморъ, тамъ златая
Горитъ лампада въ пышныхъ алтаряхъ,
И, зданія земныя затмевая,
Чье основанье неподвижный прахъ, --
Тамъ куполъ царственный, парящій въ облакахъ.
CLVII.
Не въ силахъ все обнять въ единомъ взорѣ,
Ты долженъ храмъ на части разбивать:
Коль много бухтъ насъ манитъ въ синемъ морѣ,
Не знаемъ мы, куда сперва пристать.
Здѣсь постепенно нужно созерцать
Детали всѣ, какъ цѣпи чудной звенья,
Пока не сможетъ слабый умъ связать
Всѣ дивныя отъ храма впечатлѣнья,
Чью славу онъ не могъ обнять въ одно мгновенье.
CLVIII.
Виной тому не храмъ, но мы лишь сами;
Виной тому -- ничтожность чувствъ людскихъ...
Я не умѣю слабыми устами
Вамъ о восторгахъ разсказать своихъ...
Прекраснѣйшій изъ алтарей земныхъ
Надъ чувствами безсильными смѣется,
Пока не развернемъ мы шире ихъ,
Пока нашъ робкій духъ не встрепенется...
Тогда лишь гордый храмъ обзору поддается.
CLIX.
Блеснетъ здѣсь свѣтъ въ сознаніи твоемъ,
И -- больше, чѣмъ простое удивленье
Или восторгъ предъ славнымъ алтаремъ,
Иль предъ великимъ чудомъ умиленье,--
Сильнѣе, чѣмъ талантомъ восхищенье,
Дотоль еще невиданнымъ землей, --
Вкусишь ты здѣсь источникъ вдохновенья,
И, черпая песокъ въ немъ золотой,
Поймешь ты весь просторъ идеи неземной.
CLX.
Вотъ Ватиканъ. Взгляни, какъ близъ дворца
Тамъ Лаоконъ въ мученьяхъ погибаетъ.
И смертный ужасъ, и любовь отца
Съ безсмертнымъ онъ терпѣніемъ сливаетъ.
Борьба кипитъ... Но тщетно напрягаетъ
Свои усилья бѣдный Лаоконъ,--
Живая цѣпь сильнѣй его сжимаетъ,
За мукой страшной муку терпитъ онъ.
И замираетъ въ немъ за стономъ тяжкій стонъ.
CLXI.
Иль посмотри на изваянье это:
Не выпуская лука своего,
Стоитъ онъ, богъ поэзіи и свѣта,
Какъ воплощенье солнца самого.
Побѣдой дышетъ гордый ликъ его,
Уже летитъ пучекъ перуновъ мстящихъ.
Все выдаетъ въ немъ сразу божество:
Презрѣніе и мощь въ ноздряхъ дрожащихъ
И яркихъ молній блескъ въ его очахъ грозящихъ.
CLXII.
И кажется, тѣ дивныя черты
Создали грезы нимфы одинокой,
Влюбленной нимфы сладкія мечты
О юномъ богѣ, тамъ, въ странѣ далекой.
Мечтать объ этой красотѣ высокой
Могли бы мы лишь въ мигъ, когда въ сердцахъ
У насъ горитъ безсмертья лучъ глубокій,
Когда, блестя, какъ звѣзды въ небесахъ,
Сольются мысли всѣ въ божественныхъ чертахъ.
CLXIII.
Коль съ неба пламень сердца сокровенный,
Похитилъ намъ отважный Прометей,
То этотъ долгъ ваятель вдохновенный
Ужъ отдалъ небу статуей своей.
Поэзіи исполнено все въ ней,
И, кажется, задумано богами
Безсмертное созданіе людей.
Нетронутый бѣгущими годами,
Огнемъ рожденный богъ досель стоитъ предъ нами.
CLXIV.
Но гдѣ-жъ теперь мой вѣрный пилигримъ,
Герой моихъ свободныхъ пѣснопѣній?
Что-жъ медлитъ такъ приходомъ онъ своимъ?
Нѣтъ, не придетъ онъ, лиры добрый геній,
Блѣднѣетъ онъ съ толпой своихъ видѣній
И свой прощальный вздохъ въ стихѣ намъ шлетъ.
Но коль онъ живъ среди земныхъ твореній,
Оставь его... Онъ все равно умретъ,
И ночь небытія печаль его возьметъ.
CLXV.
Все въ хаосѣ томъ мрачномъ утопаетъ,
И тѣни, и тѣла. На все кругомъ
Онъ свой покровъ туманный разстилаетъ;
Все кажется намъ призраками въ немъ,
И исчезаетъ въ облакѣ густомъ
Земныхъ лучей непрочное сіянье,
И гаснетъ слава... Но во мракѣ томъ
Виднѣется вдали ея мерцанье.
Печальный этотъ свѣтъ приноситъ намъ страданье
CLXVI.
И заставляетъ жадный взоръ вперять
Въ нѣмую мглу. И всѣ мы знать желаемъ,
Что насъ должно за гробомъ ожидать,
Когда мы прахъ свой жалкій покидаемъ.
И мы о славѣ суетной мечтаемъ,
Хоть знать о ней не будемъ ничего.
Но счастье въ томъ, что навсегда бросаемъ
Тогда мы бремя сердца своего,
Не будетъ литься впредь кровавый потъ его.
CLXVII.
Но чу! Изъ тьмы ночной мы услыхали
Неясный ропотъ, заглушенный стонъ.
Понятенъ этотъ тяжкій вздохъ печали,
Коль весь народъ несчастьемъ пораженъ.
Земля разверзлась. Мракъ со всѣхъ сторонъ...
Но средь толпы видѣній безтѣлесной
Одною тѣнью взоръ нашъ восхищенъ:
То блѣдный образъ матери прелестной,
Къ груди прижавшей сына съ ласкою небесной.
CLXVIII.
О гдѣ-жъ ты, отпрыскъ славныхъ королей?
Надежда націй! Иль тебя не стало?
О, почему-же смерть косой своей
Взамѣнъ тебя сразить не пожелала
Тѣхъ, чью главу любовь не осѣняла?
Ты умерла въ печальный часъ ночной,
Когда надъ сыномъ сердце истекало
Горячей кровью... Унесла съ собой
Ты радость и мечты своей страны родной.
CLXIX.
Вѣдь безъ вреда крестьянка молодая
Рождаетъ сына. Ты же умерла
Во цвѣтѣ лѣтъ, любовь вокругъ вселяя.
И нѣтъ души, чтобъ слезъ здѣсь не лила,
Какой бы хладной раньше ни была.
Тебя оплачетъ скорбная Свобода, --
Ты радугу ей свѣтлую дала.
А бѣдный твой супругъ... Зачѣмъ Природа
Соединила васъ для одного лишь года?
CLXX.
Какъ грубъ онъ, бѣлый холстъ одеждъ твоихъ.
Плодъ брака твоего -- лишь прахъ холодный...
Нѣтъ златокудрой дочери въ живыхъ,
Любимицы Британіи свободной.
Надеждами былъ полонъ духъ народный,
Мечтали мы, для счастія дѣтей,
Что милый сынъ принцессы благородной
Взойдетъ на тронъ... Онъ былъ для всѣхъ очей
Какъ свѣтлый лучъ, и вдругъ -- исчезъ во тьмѣ ночей.
CLXXI.
Мнѣ больше жаль британцевъ сиротливыхъ,
А не ея: непроченъ фиміамъ
Любви народной; ложь придворныхъ льстивыхъ
Съ младенчества привычна королямъ;
И лести звонъ пріятенъ ихъ сердцамъ,
Пока народъ не потерялъ терпѣнья...
Рокъ измѣняетъ въ счастьѣ сыновьямъ,
Онъ броситъ гирю въ чашу -- въ то-жъ мгновенье
Вдругъ постигаетъ власть нежданное крушенье.
CLXXII.
Таковъ быть могъ ея удѣлъ земной.
Нѣтъ, сердце мысль о томъ не допускало:
Она сіяла благостью, красой,
Въ величіи,-- она враговъ не знала.
Какъ быстро смерть ее отъ насъ умчала,
Какъ много узъ порвала вдругъ она!
Скорбь молніей сердца намъ пронизала.
Отъ короля до нищаго, страна
Какъ громомъ смертью той была потрясена.
CLXXIII.
Вотъ дремлетъ Неми средь холмовъ лѣсистыхъ
И буйный вихрь, что дубы съ корнемъ рветъ
И гонитъ волны изъ бреговъ скалистыхъ,
И пѣной ихъ до неба достаетъ,--
Тотъ гнѣвный вихрь до Неми не дойдетъ.
На озерѣ спокойна гладь нѣмая,
Его струи ничто не шелохнетъ
И спитъ оно, какъ ненависть глухая,
Иль какъ змѣя, на солнцѣ кольцами блистая.
CLXXIV.
Альбано плещетъ межъ сосѣднихъ скалъ;
Вотъ Тибръ сверкаетъ лентой предо мною,
И омываетъ моря синій валъ
Брегъ Лаціума дальній... Пѣснь про Трою
Тамъ загорѣлась яркою звѣздою.
Направо вилла: Туллій находилъ
Въ ней тишину, наскучивъ суетою.
А тамъ, гдѣ кряжъ полъ-неба обхватилъ,
Измученный поэтъ въ прелестной мызѣ жилъ.
CLXXV.
Но я забылъ: мой странникъ близокъ къ цѣли.
Оконченъ путь. Простимся мы сейчасъ.
Пусть будетъ такъ. Но прежде захотѣли
На море мы взглянуть въ послѣдній разъ.
Вотъ впереди, насколько видитъ глазъ,
Оно блеститъ лазурной пеленою...
Прими-же, море, здѣсь привѣтъ отъ насъ!
Ты отъ Кальпэ плѣняло взоръ красою
До мѣстъ, гдѣ Эвксисъ плещетъ темною волною
CLXXVI.
У Симплегадеса. Рядъ быстрыхъ лѣтъ,
Но полныхъ все-же бурь и утомленья,
Оставили на насъ обоихъ слѣдъ.
Плодъ не великъ отъ нашего стремленья,--
Его сушили слезы и сомнѣнья.
Но не напрасно пройденъ путь земной:
И солнца лучъ даетъ намъ наслажденье,
И море, и земля плѣнитъ порой,
И забываемъ мы про злобный родъ людской.
CLXXVII.
Въ пустыню я-бъ хотѣлъ бѣжать глухую
Съ однимъ лишь другомъ -- съ милою моей.
Забылъ-бы тамъ про ненависть людскую
Молился-бы въ тиши я только ей.
Стихія! Въ мощи пламенной твоей
Себя порой я вижу обновленнымъ.
Пошли-же мнѣ подругу поскорѣй!
Иль не живетъ въ краю уединенномъ
Она, боясь предстать предъ взоромъ умиленнымъ?..
CLXXVIII.
Есть наслажденье въ дѣвственныхъ лѣсахъ;
Пустынный берегъ дорогъ мнѣ порою.
Есть красота въ синѣющихъ валахъ
И въ музыкѣ таинственной прибоя.
Природа стала мнѣ теперь родною,
Я больше, чѣмъ людей люблю ее;
Сливаясь съ ней взволнованной душою,
Кто я, чѣмъ былъ,-- я забываю все,
И сердце дивныхъ чувствъ исполнено мое.
CLXXIX.
Стремись, о, море, вдаль волной широкой.
Ты кораблей выносишь тяжкій гнетъ.
Все давитъ человѣкъ пятой жестокой,
Лишь до тебя досель не достаетъ.
Порой обломки шумный валъ несетъ,
Но это слѣдъ твоей-же бури грозной.
И словно ключъ на дно тогда идетъ
Природы царь,-- пловецъ неосторожный,
И гроба не найдетъ тамъ прахъ его ничтожный.
CLXXX.
Нѣтъ на твоемъ пути его слѣдовъ,
И грабить ты себя не позволяешь.
Ты, презирая власть его оковъ,
Съ своей груди долой его бросаешь.
Ты къ небу въ пѣнѣ волнъ его вздымаешь.
Трепещущій, онъ молится богамъ
О помощи, а ты его кидаешь
Вдругъ съ вышины къ скалистымъ берегамъ.
О, дерзновенный червь! Пускай лежитъ онъ тамъ.
CLXXXI.
Пусть громъ орудій воздухъ сотрясаетъ,
И сокрушаетъ стѣны крѣпостей,
Сердца народовъ въ ужасъ повергаетъ,
Борта колеблетъ тяжкихъ кораблей, --
Свободенъ все-же бѣгъ твой величавый
И служитъ царь земли для волнъ забавой.
Все таетъ въ пѣнѣ облачной твоей:
Армада тонетъ на пути за славой
И гибнетъ Трафальгара доблестный трофей.
CLXXXII.
Нѣтъ древнихъ царствъ на берегахъ твоихъ.
Гдѣ Греціи и Рима дни былые?
Гдѣ Карѳагенъ? Ты омывало ихъ
Во времена свободы золотыя,
Въ тяжелые года тирановъ злыхъ.
Ты видѣло могучихъ царствъ паденье,
Теперь они -- наслѣдье странъ чужихъ.
Одно лишь ты не знаешь измѣненья,
Твой такъ-же свѣтелъ ликъ, какъ въ первый день творенья.
CLXXXIII.
Ты въ часъ грозы умѣешь отражать
Ликъ Божества. Въ затишья-ль мигъ спокойный,
Когда зефиръ твою волнуетъ гладь,
Иль ураганъ подниметъ ревъ нестройный, --
Среди-ль холодныхъ льдовъ, въ странѣ-ли знойной
Свои ты волны мрачныя стремишь,--
Всегда, вездѣ -- ты Бога тронъ достойный.
Ты чудища на днѣ своемъ родишь
И, покоряя все, ты грозно вдаль летишь.
CLXXXIV.
Я мальчикомъ еще съ тобой сдружился.
Любилъ волнѣ отдаться, чтобъ она
Несла меня... Съ прибоемъ я рѣзвился;
Когда-жъ предъ близкой бурею волна
Вдругъ пѣнилась, бурлива и темна, --
То хоть тревога въ сердце проникала,
Она была все-жъ прелести полна...
И какъ ребенка, ты меня качало
И гриву волнъ твоихъ рука моя ласкала.
CLXXXV.
Оконченъ трудъ. Умолкнулъ лиры звонъ,
Вдали чуть слышнымъ эхомъ замирая.
Разсѣйся-же, о мой волшебный сонъ,
И лампа гаснетъ пусть моя ночная.
Хотѣлось-бы, чтобъ ярче пѣснь живая
Струилася... Но что жалѣть о ней?
Уже не та теперь мечта былая,
Ужъ призраки блѣднѣютъ прежнихъ дней,
Огонь фантазіи уже горитъ слабѣй.
CLXXXVI.
Итакъ -- прощайте. Близкую разлуку
Я задержу привѣтствіемъ своимъ,
Но на прощанье крѣпко жму вамъ руку.
Коль вы бродили съ путникомъ моимъ,
Коль мысль, порою брошенную имъ,
Хоть разъ одинъ потомъ вы вспоминали,--
Не даромъ бралъ свой посохъ пилигримъ:
Останутся при немъ его печали,
А вы въ рѣчахъ его благой урокъ познали.
С. Ильинъ и О. Чюмина 1).
1) Первыя LX строфъ переведены для настоящаго изданія О. Н. Чюминой, строфы LXI--CLXXXVI (тоже для настоящаго изданія) -- С. А. Ильинымъ.