Осенью 1814 г. лордъ Байронъ познакомился черезъ посредство общихъ друзей съ композиторомъ Исаакомъ Натаномъ (Nathan), даровитость котораго вызвала къ нему расположеніе знаменитаго уже тогда поэта. Слава Байрона на родинѣ тогда, какъ и послѣ, состояла изъ слѣдующихъ элементовъ: восторженное признаніе со стороны немногочисленныхъ друзей, успѣхъ среди анонимной массы читателей, охотно раскупавшихъ его поэмы, ворчливая и придирчивая критика присяжныхъ журнальныхъ зоиловъ, и наконецъ репутація безнравственнаго кутилы и опаснаго донжуана, привлекавшая ему эпидемическое поклоненіе свѣтскихъ лэди и суровое осужденіе остальной части чопорнаго англійскаго общества. Высокомѣрное презрѣніе поэта къ своимъ глупымъ, а въ большинствѣ случаевъ и лицемѣрнымъ врагамъ и непрошеннымъ поклонницамъ окрашивалось часто въ безпощадную мизантропію, которой онъ любилъ давать подкладку философскаго пессимизма. Однако это не мѣшало ему испытывать искреннюю и теплую симпатію ко всѣмъ скромнымъ, простымъ душамъ, вступавшимъ безъ предвзятой идеи въ сферу притяженія его обаятельной личности. Къ такимъ именно безпритязательнымъ симпатизирующимъ натурамъ принадлежалъ Исаакъ Натанъ, которому къ тому же, какъ еврею, были чужды англійскія традиціонныя представленія о нравственномъ поведеніи, требующія соблюденія формъ, а не духа общепризнанныхъ законовъ нравственности. Словомъ, между Байрономъ и Натаномъ установилась, если не дружба -- размѣры ихъ личности были слишкомъ несходны для этого,-- то во всякомъ случаѣ расположеніе со стороны поэта, поклоненіе и преданность со стороны музыканта. Предложеніе Натана сочинить текстъ для романсовъ, для которыхъ онъ написалъ бы музыку, было принято Байрономъ, и въ январѣ 1815 г. вся серія "Еврейскихъ мелодій", вдохновившихъ впослѣдствіи столько другихъ выдающихся композиторовъ, была готова къ печати.
Мысль эксплуатировать библейскую поэзію внушена была Байрону, конечно, національностью композитора. Востокъ вообще привлекалъ поэтовъ той эпохи, какъ романтическая страна яркой и красивой жизни въ противоположность сѣрой прозѣ окружающей дѣйствительности. Но въ данномъ случаѣ рѣшающимъ моментомъ несомнѣнно являлось близкое знакомство Байрона съ Библіей и любовь его къ ней, какъ поэтическому памятнику. Первое знакомство Байрона съ Библіей относится къ раннему дѣтству: няня его, Мэй Грей, укладывая его спать, пѣла ему пѣсни, разсказывала сказки и легенды, а также заставляла его повторять за ней псалмы; въ числѣ первыхъ вещей, которыя онъ зналъ наизусть, были 1-й и 23-й псалмы. Въ письмѣ 1821 г. изъ Италіи онъ просилъ своего друга Муррэя прислать ему Библію. "Не забудьте этого,-- прибавляетъ онъ,-- потому что я усердный читатель и почитатель этихъ книгъ; я ихъ прочелъ отъ доски до доски, когда мнѣ еще не было восьми лѣтъ,-- т. е. я говорю о Ветхомъ Завѣтѣ, ибо Новый Завѣтъ производилъ на меня впечатлѣніе заданнаго урока, а Ветхій доставлялъ только удовольствіе". На послѣднемъ этапѣ жизненнаго пути поэта, въ Миссолонги, Библія всегда лежала на его столѣ. Сотрудникъ его по греческой экспедиціи, д-ръ Кэннеди, убѣжденный піэтистъ, стремившійся обратить къ религіи великую, но заблудшую душу Байрона, часто бесѣдовалъ съ нимъ о Библіи, но поэта и тогда привлекала больше художественная сторона священныхъ книгъ. "Я помню,-- разсказываетъ одинъ изъ свидѣтелей этихъ бесѣдъ, Финлей,-- онъ (Байронъ) спросилъ доктора (Кэннеди), вѣритъ ли тотъ въ привидѣнія, прочелъ разсказъ о появленіи духа Самуила передъ Сауломъ и сказалъ, что это одно изъ самыхъ величественныхъ мѣстъ Писанія; дѣйствительно, какъ уже часто было отмѣчено, мало кто былъ болѣе начитанъ въ священныхъ книгахъ (чѣмъ Байронъ), и я слышалъ отъ него, что очень рѣдкій день проходитъ, чтобы онъ не прочелъ ту или другую главу изъ маленькой карманной Библіи", которая всегда была при немъ. Разсказъ объ Аэндорской волшебницѣ (1-я кн. Царствъ, гл. XXVIII), конечно, заслуживаетъ вышеприведенный отзывъ, а отзывъ этотъ въ свою очередь показываетъ, какъ тонко умѣлъ Байронъ цѣнить строгую и безыскусственную простоту литературныхъ средствъ такой отдаленной эпохи. Мы имѣемъ въ данномъ случаѣ весьма любопытный примѣръ того, что критическое чутье Байрона порой превосходило его собственную силу поэтической реализаціи. Одно изъ стихотвореній, входящихъ въ циклъ "Еврейскихъ мелодій", подъ заглавіемъ "Саулъ" является переложеніемъ упомянутаго мѣста Библіи, и надо сказать, что при всей звучности Байроновскихъ стиховъ, при всей картинности его образовъ онъ здѣсь далеко не достигъ красоты источника. Появленіе тѣни Самуила описывается у него слишкомъ пространно и эффектно, въ соотвѣтствіи съ распространеннымъ тогда вкусомъ къ загробнымъ ужасамъ: "Земля разверзлась; онъ стоялъ въ центрѣ облака; свѣтъ измѣнилъ свой оттѣнокъ, исходя изъ его савана. Въ его пристальныхъ глазахъ сквозила смерть. Его руки поблекли, его жилы изсохли; его ноги сверкали костлявой бѣлизной, тощія, лишенныя мускуловъ и обнаженныя, какъ у скелета. Изъ его неподвижныхъ губъ, изъ его бездыханной грудной клѣтки исходили глухіе звуки, какъ вѣтеръ изъ пещеры. Саулъ увидѣлъ и упалъ на землю, какъ падаетъ дубъ, сраженный ударомъ грома". Бъ Библіи, какъ извѣстно, Саулъ не видитъ Самуила и только слышитъ его голосъ: "И увидѣла женщина Самуила, и громко вскрикнула... и сказалъ ей царь: не бойся; что ты видишь? И отвѣчала женщина: вижу какъ бы Бога, выходящаго изъ земли.-- Какой онъ видомъ?-- спросилъ у нея Саулъ. Она сказала: выходитъ изъ земли мужъ престарѣлый, одѣтый въ длинную одежду. Тогда узналъ Саулъ, что это Самуилъ, и палъ лицомъ на землю и поклонился." Также романтизованъ другой библейскій мотивъ о "Дочери Іефѳая" (Кн. Суд., гл. XI). Это вообще одно изъ слабѣйшихъ стихотвореній всего цикла, и мы упоминаемъ о немъ лишь для характеристики поэтическихъ пріемовъ Байрона въ данный періодъ. Стихотвореніе Байрона кончается словами дѣвушки къ отцу: "Пусть память обо мнѣ будетъ твоей славой, и не забудь, что я улыбалась, умирая!" Насколько проще и трогательнѣе говоритъ она въ Библіи: "Сдѣлай мнѣ только вотъ что: отпусти меня на два мѣсяца; я пойду, взойду на горы и оплачу дѣвство мое съ подругами моими".
Таковы стихотворенія, въ которыхъ Байронъ стремился объективно поэтизировать литературный матеріалъ, заимствованный изъ Библіи. Въ нихъ видно его мастерство, но не видно того высокаго лиризма, который дѣлаетъ его геніальнымъ поэтомъ всегда, когда затронуто лично имъ пережитое чувство. Гораздо ярче поэтому проявился талантъ Байрона тамъ, гдѣ онъ пользуется не эпическими, а лирическими мотивами изъ "Псалмовъ", "Экклезіаста" или "Книги Іова". Особенно близко къ образу мыслей и привычному настроенію автора подходятъ пессимистическія изреченія Экклезіаста о "суетѣ суетъ". Въ стихотвореніи на эту тему онъ съумѣлъ сохранить вѣрность духу (если не буквѣ) подлинника и вмѣстѣ съ тѣмъ дать выраженіе собственному разочарованію въ земныхъ благахъ и радостяхъ.
Но далеко не всегда поэтъ придерживается опредѣленнаго библейскаго текста, и многія изъ лучшихъ "Еврейскихъ мелодій" носятъ только легкій восточный колоритъ, а въ сущности представляютъ совершенно оригинальныя по содержанію и по формѣ произведенія. Къ этому числу принадлежатъ всѣ тѣ стихотворенія, въ которыхъ оплакивается печальная судьба избраннаго народа послѣ плѣненія и разселенія по чужимъ землямъ. Въ нихъ отражается присущее постоянно Байрону сочувствіе угнетеннымъ народамъ, и ихъ можно сопоставить съ лучшими мѣстами его поэмъ, посвященными порабощенной Италіи и Греціи. Глубоко прочувствованный мрачный лиризмъ здѣсь соединяется съ необыкновенно выразительными и яркими образами, напоминающими "Плачъ Іереміи". Недаромъ поэты другихъ народовъ, огорченные утратой родины, находили въ этихъ стихотвореніяхъ отзвукъ своимъ чувствамъ и перекладывали ихъ на свой языкъ въ примѣненіи къ своему отечеству. Такъ напр. заключительные стихи прекрасной элегіи "О, плачьте о тѣхъ": "У дикаго голубя есть гнѣздо, у лисицы нора, у людей родина, у Израиля только могила", почти дословно переведены Зигмунтомъ Красинскимъ съ замѣной Израиля полякомъ 1). Къ той же категоріи стихотвореній, имѣющихъ лишь весьма отдаленную связь съ библейскимъ текстомъ, надо отнести и наиболѣе популярное у насъ, вслѣдствіе перевода Лермонтова, стихотвореніе "Душа моя мрачна*. Относительно него Натанъ разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ анекдотъ, повторяемый за нимъ всѣми біографами великаго поэта, будто бы Байронъ написалъ эти два восьмистишія однимъ почеркомъ пера, какъ бы въ порывѣ безумія, желая посмѣяться надъ ходившей въ обществѣ сплетней, что онъ дѣйствительно одержимъ душевнымъ недугомъ. Едва ли однако этотъ фактъ, если онъ въ дѣйствительности и имѣлъ мѣсто, правильно понятъ очевидцемъ, потому что стихотвореніе это само по себѣ не заключаетъ ничего безумнаго, и если Байронъ и написалъ его въ связи со слухами объ его сумашествіи, то развѣ только съ цѣлью доказать какъ разъ обратное,-- что такую вещь не можетъ создать помѣшанный. Какъ бы то ни было, стихи эти, несомнѣнно, съ особенной яркостью отражаютъ душевное состояніе автора. Это не объективное воспроизведеніе психологіи фиктивнаго іудейскаго царя, а болѣзненный лирическій порывъ, лишь слегка прикрытый экзотической фабулой, напоминающей игру Давида передъ Сауломъ, и въ этой субъективности заключается весьма любопытный психологическій документъ, цѣнный для біографіи поэта.
Kaźdy ptach ma swoje gniazdo,
Kaźdy robak swoją brylę,
Kaźdy człowiek ma cjezyznę,
Tylko Polak ma mogiłę.
Дѣло въ томъ, что "Еврейскія мелодіи" писались въ періодъ времени, предшествующій свадьбѣ Байрона, когда онъ старался увѣрить себя и другихъ, что онъ поставилъ крестъ на прошломъ, что онъ счастливъ или по крайней мѣрѣ спокоенъ, уравновѣшенъ и способенъ свѣтло смотрѣть въ будущее. И вдругъ такой отчаянный вопль души: "Я хочу плакать, иначе это отягченное сердце разорвется*. Откуда такая подавленность?... Полгода тому назадъ поэтъ забросилъ свой дневникъ, оканчивающійся цитатой изъ "Короля Лира": "Шутъ, я съ ума сойду!" Общественныя и личныя дѣла одинаково плохи и наводятъ только на мрачныя мысли. Во Франціи возстановлены Бурбоны: "Повѣсьте же философію!" -- цитируетъ Байронъ опять Шекспира. Въ личной жизни никакой отрады: "Въ двадцать пять лѣтъ, когда лучшая часть жизни минула, хочется быть чѣмъ-нибудь; а что я такое? Человѣкъ двадцати пяти лѣтъ и нѣсколькихъ мѣсяцевъ -- и больше ничего. Что я видѣлъ? Тѣхъ же самыхъ людей по всему свѣту -- ахъ, и женщинъ къ тому же". Въ прошломъ у него нѣтъ ничего -- настолько ничего, что онъ не хочетъ возвращаться къ своимъ воспоминаніямъ, "какъ песъ на свою блевотину" (еще реминисценція изъ Библіи). Впереди ему улыбается "сонъ безъ сновъ" (еще отзвукъ Шекспира). Старая и несчастная любовь его къ Мэри Чевортъ еще не пережита: она несчастна замужемъ, пишетъ ему дружескія письма, съ грустью и сожалѣніемъ вспоминаетъ о прошедшихъ дняхъ, "счастливѣйшихъ въ ея жизни". Онъ глубоко страдаетъ, старается забыться въ кутежахъ среди веселыхъ гулякъ и доступныхъ подругъ, но еще больше ухудшаетъ состояніе своей души. Имъ овладѣваетъ желаніе прибѣгнуть къ героическому средству для излѣченія: "Я исправлюсь, я женюсь,-- если только кто-нибудь захочетъ взять меня". Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ его будущая жена, Аннабелла Мильбанкъ, не отказалась его взять, и онъ добросовѣстно старается быть достойнымъ ея совершенствъ и быть счастливымъ тѣмъ счастьемъ, которое ему даруютъ. Намѣренія у него прекрасныя и плоть тверда, но духъ немощенъ. Старыя разочарованія отравляютъ новую надежду, старая любовь обезцвѣчиваетъ новую любовь. Въ позднѣйшей своей поэмѣ "Сонъ" онъ утверждаетъ, что даже когда онъ стоялъ передъ алтаремъ рядомъ съ прелестной невѣстой, въ его мысленныхъ взорахъ пронеслась картина послѣдняго, печальнаго свиданія съ другой дѣвушкой,-- пронеслась и исчезла, и онъ стоялъ, спокойный и безпечный, произносилъ положенные обѣты, но не слышалъ собственныхъ словъ, и всѣ предметы кружились вокругъ него..." Вотъ онъ уже счастливый супругъ, и всѣ считаютъ его таковымъ, да и онъ самъ готовъ вѣрить въ свое возрожденіе, но чуткое сердце женщины не могло обмануться: лэди Байронъ съ замѣчательной прозорливостью угадывала, что ея мужъ не пріобрѣлъ покоя своей мятежной душѣ. "Я помню,-- говоритъ Байронъ въ недавно опубликованныхъ сполна "Отрывочныхъ мысляхъ" {Цитируемъ по книгѣ проф. Алексѣя Н. Веселовскаго "Байронъ" М. 1902.}, -- какъ, проведя въ обществѣ цѣлый часъ въ необычайной, искренней, можно даже сказать блестящей веселости, я сказалъ женѣ:-- меня называютъ меланхоликомъ, даже злоупотребляютъ этимъ названіемъ, -- ты видишь сама, Bell, какъ часто это оказывается несправедливымъ.-- Нѣтъ, Байронъ, -- отвѣчала она, -- это не такъ; въ глубинѣ сердца ты -- печальнѣйшій изъ людей, даже въ тѣ минуты, когда кажешься самымъ веселымъ..." Очевидно, "душа его была мрачна" хронически, даже въ промежутокъ времени между успѣшнымъ предложеніемъ и свадьбой, и если онъ на людяхъ старался замаскировать свою мрачность манерами свѣтскаго человѣка, то въ моментъ творчества онъ не въ силахъ былъ лгать себѣ и изливалъ свою душу подъ прозрачною фикціей израильскаго мудреца или царя.
Впрочемъ, онъ не всегда прибѣгалъ и къ этому пріему. Въ числѣ "Еврейскихъ мелодій* есть нѣсколько такихъ, въ которыхъ при другомъ сосѣдствѣ никто не могъ бы усмотрѣть ничего восточнаго или библейскаго: это субъективная лирика чистѣйшей воды, и основной тонъ ея все тотъ же безпросвѣтно меланхолическій. Таково необыкновенное по простотѣ и искренности небольшое стихотвореніе "Солнце безсонныхъ", обработанное для музыки многими композиторами: все уже пережито, но и воспоминанія о прошломъ только мерцають безсильными лучами, какъ меланхолическая звѣзда, а грѣть не могутъ.
Изъ любовныхъ стихотвореній, вошедшихъ въ циклъ "Еврейскихъ мелодій", нѣтъ ни одного, которое было бы навѣяно наивной страстностью "Пѣсни пѣсенъ", и всѣ они носятъ чисто сѣверный, меланхолическій характеръ, воплощая также несомнѣнно пережитые авторомъ моменты. Одно только, открывающее весь циклъ ("Она шла въ своей красѣ"), по отсутствію тяжелаго раздумья, рѣзко отличается отъ всѣхъ дальнѣйшихъ стихотвореній, несмотря на свое изящество и богатство образовъ; впрочемъ, оно и было присоединено къ остальнымъ лишь впослѣдствіи, и очевидно не слито съ ними единствомъ настроенія. Зато другое ("О, похищенная во цвѣтѣ красоты"), обращенное къ неизвѣстной умершей дѣвушкѣ, вполнѣ поддерживаетъ господствующій тонъ безнадежной грусти: на безвременную могилу, у журчащаго потока, печаль часто будетъ приходить, чтобы склониться изнеможенной головой и напоить свои тяжелыя мысли грезами; все прошло, -- слезами не возвратить невозвратнаго, но это утѣшеніе не осушаетъ ни одной слезы...
Таковъ составъ разбираемой группы стихотвореній. Приступивъ къ ней чисто внѣшнимъ образомъ, какъ къ заданной темѣ, поэтъ недолго выдержалъ роль объективнаго виртуоза, а вложилъ тотчасъ же въ свой урокъ дорогія мысли и выстраданныя чувства. Это обезпечиваетъ "Еврейскимъ мелодіямъ" почетное мѣсто среди прочихъ лирическихъ произведеній Байрона, а слѣдовательно и во всемірной поэзіи.
Евг. Дегенъ.
ЕВРЕЙСКІЯ МЕЛОДІИ.
ПРЕДИСЛОВІЕ.
Нижеслѣдующія стихотворенія были написаны по просьбѣ моего друга, Дугласа Кинэрда, для Сборника Еврейскихъ Мелодій. Они напечатаны вмѣстѣ съ музыкой, на которую положены гг. Брэгэмомъ и Натаномъ.
Январь 1815.
ОНА ИДЕТЪ ВЪ КРАСѢ СВОЕЙ.
(She walks in beaute).
Она идетъ въ красѣ своей,
Какъ ночь, горящая звѣздами,
И въ глубинѣ ея очей
Тьма перемѣшана съ лучами,
Преображаясь въ нѣжный свѣтъ,
Какого въ днѣ роскошномъ нѣтъ.
И много граціи своей
Краса бы эта потеряла,
Когда бы тьмы подбавить къ ней,
Когда бъ луча недоставало,
Въ чертахъ и ясныхъ и живыхъ,
Подъ черной тѣнью косъ густыхъ.
И щеки рдѣютъ и горятъ,
Уста манятъ улыбкой нѣжной,
Черты такъ ясно говорятъ,
О жизни свѣтлой, безмятежной,
О мысляхъ, зрѣющихъ въ тиши,
О непорочности души.
Д. Михаловскій
НА АРФѢ СВЯЩЕННОЙ МОНАРХА ПѢВЦА.
(The harp the monarch minstrel swept).
На арфѣ священной монарха пѣвца
Струна отзвучала навѣки.
Могучею силой волнуя сердца,
Она призывала на подвигъ борца,
Внимали ей горы и рѣки...
И звукъ ея сердцу отрадою былъ,
Смягчалися скорбь и обида,
И славившій пѣснею Господа силъ,
Давидъ псалмопѣвецъ -- затмилъ
Царя Іудеи Давида.
Властитель народа, избранникъ небесъ,
На арфѣ онъ славилъ священной
Красу мірозданья, величье вселенной
И тайны Господнихъ чудесъ.
Пусть звуки тѣхъ пѣсенъ давно отзвучали,
Но вѣрою бьются сердца,
И къ небу взывая въ тоскѣ и печали,
Мы внемлемъ и нынѣ, какъ прежде внимали,
Умолкнувшей арфѣ пѣвца.
О. Чюмина.
О, ЕСЛИ ТАМЪ ЗА НЕБЕСАМИ.
(If that high world).
О, если тамъ, за небесами,
Душа хранитъ свою любовь,
И если съ милыми сердцами
За гробомъ встрѣтимся мы вновь --
То какъ манитъ тотъ міръ безвѣстный,
Какъ сладко смерти сномъ заснуть,
Оставить горе въ поднебесной
И въ вѣчномъ свѣтѣ потонуть!
Не за себя мы, умирая,
У края пропасти дрожимъ
И, къ цѣпи жизни припадая,
Звеномъ послѣднимъ дорожимъ.
О, буду счастливъ я мечтою,
Что, вѣчной жизнію дыша,
Въ безсмертіи съ моей душою
Сольется милая душа!
Д. Михаловскій.
ГА3ЕЛЬ.
(The wild gazelle).
Газель, свободна и легка,
Бѣжитъ въ горахъ родного края,
Изъ водъ любого родника
Въ дубравахъ жажду утоляя.
Газели быстръ и свѣтелъ взглядъ;
Не знаетъ бѣгъ ея преградъ.
Но станъ Сіона дочерей,
Что въ тѣхъ горахъ когда-то пѣли,
Еще воздушнѣй и стройнѣй;
Быстрѣй глаза ихъ глазъ газели.
Ихъ нѣтъ! Все такъ же кедръ шумитъ,
А ихъ напѣвъ ужъ не звучитъ!
И вы -- краса родныхъ полей --
Въ ихъ почву вросшія корнями,
О, пальмы,-- участью своей
Гордиться можно вамъ предъ нами!
Васъ на чужбину перенесть
Нельзя: вы тамъ не стали-бъ цвѣсть.
Подобны блеклымъ мы листамъ,
Далеко бурей унесеннымъ...
И гдѣ отцы почили -- тамъ
Не опочить намъ утомленнымъ...
Разрушенъ храмъ; Солима тронъ
Врагомъ поруганъ, сокрушенъ!
А. Плещеевъ.
О, ПЛАЧЬТЕ...
(Oh! weep for those).
О, плачьте о тѣхъ, что у рѣкъ вавилонскихъ рыдали,
Чей храмъ опустѣлъ, чья отчизна -- лишь греза въ печали;
О, плачьте о томъ, что Іудова арфа разбилась,
Въ обители Бога безбожныхъ орда поселилась!
Гдѣ ноги, покрытыя кровью, Израиль омоетъ?
Когда его снова Сіонская пѣснь успокоитъ?
Когда его сердце, изнывшее въ скорби и мукахъ,
Опять возликуетъ при этихъ божественныхъ звукахъ?
О, племя скитальцевъ, народъ съ удрученной душою!
Когда ты уйдешь отъ позорной неволи къ покою?
У горлицъ есть гнѣзда, лисицу нора пріютила,
У всѣхъ есть отчизна, тебѣ же пріютъ -- лишь могила...
Д. Михаловскій.
НА БЕРЕГАХЪ ІОРДАНА.
(On Iordans banks).
У водъ Іордана верблюды Аравіи бродятъ,
Лукавому чтитель его на Синаѣ кадитъ,
На кручи Синая Ваалу молиться приходятъ;
Ты видишь, о Боже,-- и громъ твой молчитъ!
Тамъ, тамъ, гдѣ на камнѣ десница твоя начертала
Законъ, гдѣ Ты тѣнью Своею народу сіялъ
И риза изъ пламени славу Твою прикрывала,
Тотъ мертвъ, кто бъ Тебя Самого увидалъ.
Сверкни своимъ взглядомъ разящимъ изъ тучи громовой,
Не дай попирать Твою землю свирѣпымъ врагамъ;
Пусть выронитъ мечъ свой изъ длани властитель суровый;
Доколь будетъ пустъ и покинутъ Твой храмъ?
Д. Михаловскій.
ДОЧЬ IЕФѲАЯ.
(Iepha's Daughter).
Если смерть юной дѣвы нужна,
Чтобъ отчизна была спасена
Отъ войны, отъ неволи, отъ бѣдъ...
Мой отецъ! свой исполни обѣтъ!..
Но, отецъ! кровь моя такъ чиста,
Какъ минуты послѣдней мечта;
О, открой мнѣ объятья свои
И предъ смертію дочь осѣни!
Я свою ужъ забыла печаль,
Съ жизнью мнѣ разставаться не жаль,
И, убитой любимой рукой,
Будетъ милъ мнѣ могильный покой.
И хоть плачетъ Солимъ за меня,
Не смущайся, будь твердый судья!
Чтобъ отчизна не знала цѣпей,
Не жалѣю я жизни своей.
Но, когда кровь застынетъ моя,
И въ груди ужъ не будетъ огня,
Вспоминай иногда, мой отецъ,
Что съ улыбкой мной встрѣченъ конецъ!
Павелъ Козловъ.
СКОНЧАЛАСЯ ОНА...
(Oh, snatched away in beauty bloom).
Скончалася она во цвѣтѣ красоты...
Не будетъ громоздкой плиты здѣсь надъ могилой;
Надъ ней распустятся роскошные цвѣты
Душистыхъ раннихъ розъ, съ весенней свѣжей силой,
И тихо зашумитъ здѣсь кипарисъ унылый.
И грусть придетъ сюда, съ поникшей головой,
И склонится вонъ тамъ, у синяго потока,
Отдавшись рою грезъ, задумавшись глубоко;
Иль будетъ здѣсь ходить неслышною стопой
И шагъ свой замедлять, оглядываться, слушать...
Какъ будто можетъ кто сонъ мертваго нарушить!..
Довольно! знаемъ мы: напрасно слезы лить --
Да, смерть безчувственна, она глуха къ печали,
Но это можетъ-ли отъ скорби отучить,
Иль плачущимъ внушить, чтобъ менѣе рыдали?
Ты говоришь -- я долженъ позабыть,
Но самъ ты слезъ не можешь скрыть,
У самого тебя какъ блѣдны щеки стали!
Д. Михаловскій.
ДУША МОЯ МРАЧНА.
(My soul is dark).
Душа моя мрачна. Скорѣй, пѣвецъ, скорѣй!
Вотъ арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудятъ въ струнахъ звуки рая.
И если не на вѣкъ надежды рокъ унесъ --
Онѣ въ груди моей проснутся,
И если есть въ очахъ застывшихъ капля слезъ --
Онѣ растаютъ и прольются.
Пусть будетъ пѣснь твоя дика. Какъ мой вѣнецъ,
Мнѣ тягостны веселья звуки;
Я говорю тебѣ: я слезъ хочу, пѣвецъ,
Иль разорвется грудь отъ муки.
Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный часъ насталъ -- теперь она полна,
Какъ кубокъ смерти, яда полный.
М. Лермонтовъ.
ТЫ ПЛАКАЛА.
(I saw thee weep).
Ты плакала: когда слеза
Лазурь очей твоихъ покрыла,
Казалось, свѣтлая роса
На землю съ неба нисходила.
Ты улыбалась -- и алмазъ
Предъ ними долженъ былъ затмиться:
Съ живымъ огнемъ лучистыхъ глазъ
Не можетъ въ блескѣ онъ сравниться.
Какъ солнце тучамъ цвѣтъ даетъ,
Въ нихъ нѣжнымъ отблескомъ играя,
Который съ гаснущихъ высотъ
Не вдругъ прогонитъ тьма ночная,
Такъ ты улыбкою своей
Веселье въ мракъ души вливаешь
И отблескъ радостныхъ лучей
На грустномъ сердцѣ оставляешь.
Д. Михаловскій.
ТЫ КОНЧИЛЪ ЖИЗНИ ПУТЬ.
(The days are done).
Ты кончилъ жизни путь, герой!
Теперь твоя начнется слава --
И въ пѣсняхъ родины святой
Жить будетъ образъ величавый,
Жить будетъ мужество твое,
Освободившее ее!
Пока свободенъ твой народъ,
Онъ позабыть тебя не въ силахъ.
Ты палъ, но кровь твоя течетъ
Не по землѣ, а въ нашихъ жилахъ;
Отвагу мощную вдохнуть
Твой подвигъ долженъ въ нашу грудь.
Врага заставимъ мы блѣднѣть,
Коль назовемъ тебя средь боя;
Дѣвъ нашихъ хоры станутъ пѣть
О смерти доблестной героя;
Но слезъ не будетъ на очахъ:
Плачъ оскорбилъ бы славный прахъ.
А. Плещеевъ.
САУЛЪ.
(Saul)
-- "Чаръ твоихъ могучихъ сила
Можетъ мертвыхъ подымать:
Тѣнь пророка Самуила
Я молю тебя призвать!"
-- "Самуилъ, возстань изъ гроба!
Царь, вотъ онъ передъ тобой!"
И разверзлася утроба
Мрачной пропасти земной;
Подъ могильной пеленою
Призракъ въ облакѣ стоялъ;
Свѣтъ померкнулъ передъ тьмою
И предъ саваномъ бѣжалъ.
Неподвижный взоръ могилы:
Очи -- будто изъ стекла;
Желты руки, сухи жилы,
И нога, какъ кость, бѣла:
Въ темнотѣ она блистала,
Обнаженна и мертва...
Это тѣло не дышало...
Изъ недвижныхъ губъ слова
Предъ трепещущимъ Сауломъ
Пронеслись подземнымъ гуломъ,
Вѣтра ропотомъ глухимъ.
И Саулъ упалъ -- смущенный --
Въ прахъ, какъ крѣпкій дубъ, сраженный
Вдругъ ударомъ громовымъ.
-- "Кто мой сонъ смутилъ отрадный,
Вызвалъ тѣнь изъ нѣдръ земныхъ?
Царь, взгляни: я призракъ хладный,
Крови въ жилахъ нѣтъ моихъ.
Завтра будетъ то-жъ съ тобою:
Прежде чѣмъ на небесахъ
День погаснетъ -- подъ землею
Будетъ твой гніющій прахъ.
Завтра этотъ міръ оставишь:
Ты подъ тучей стрѣлъ въ бою
Упадешь -- и самъ направишь
Мечъ тяжелый въ грудь свою.
Близко, близко это время!
Смерть лишитъ тебя вѣнца --
И Саулово все племя
Истребится до конца!"
Д. Михаловскій.
ПѢСНЬ САУЛА ПЕРЕДЪ БОЕМЪ.
(Song of Saul before nis last battle).
1.
О, вожди! если выйдетъ на долю мою
Предъ Господнимъ народомъ погибель въ бою,
Не смущайтесь! на битву идите смѣлѣй,
Пусть узнаютъ враги силу нашихъ мечей!
2.
Ты, несущій за мною мой лукъ и мой щитъ,
Если войско мое отъ врага побѣжитъ,--
То не дай пережить мнѣ тотъ мигъ роковой,
Пусть умру я, сраженный твоею рукой!..
3.
О, мой сынъ, мой наслѣдникъ, побѣда насъ ждетъ;
Вѣрь,-- для насъ торжества чудный мигъ настаетъ,
Вѣрь, что славою вновь нашъ засвѣтитъ вѣнецъ,
Иль съ тобой, какъ бойцы, мы свой встрѣтимъ конецъ!.
Павелъ Козловъ
ВСЕ СУЕТА, СКАЗАЛЪ УЧИТЕЛЬ.
(All is Vanity, said the preacher).
Все мнѣ было судьбою дано:
Власть и мудрость, и слава, и сила,
Въ моихъ кубкахъ сверкало вино,
Мнѣ любовь свои ласки дарила.
Я въ лучахъ красоты согрѣвалъ
Мое сердце, душа въ нихъ смягчалась,
Все, чего-бъ только смертный желалъ,
Съ блескомъ царскимъ въ удѣлъ мнѣ досталось.
Но напрасно стараюсь открыть
Въ прошломъ я изъ всего прожитого,-
Что могло-бы меня обольстить,
Что желалъ-бы извѣдать я снова.
Я не зналъ ни единаго дня
Наслажденья безъ горькой приправы,
Даже блескъ, окружавшій меня,
Былъ мнѣ пыткой среди моей славы.
Полевую змѣю укротитъ
Заклинаній волшебная сила;
Но чья власть ту ехидну смиритъ,
Что кольцомъ своимъ сердце сдавила?
Мудрость мага надъ ней не властна,
Не плѣнятъ ея музыки звуки,
И душа, гдѣ гнѣздится она,
Изнывать будетъ вѣчно отъ муки.
Д. Михаловскій.
КОГДА НАШЪ ПРАХЪ ОЛЕДЕНИТЪ.
(When coldness wraps this suffering clay).
Когда нашъ прахъ оледенитъ
Нѣмая смерть -- куда свободный,
Безсмертный духъ нашъ полетитъ,
Оставивъ этотъ прахъ холодный?
Планетъ-ли путь онъ изберетъ,
Или, съ пространствомъ слившись разомъ,
Все во вселенной обойметъ
Незримымъ, но всезрящимъ глазомъ?
Онъ, вѣчный, будетъ созерцать,
Что въ небѣ и въ землѣ творится,
И изъ забвенья вызывать --
Что смутно въ памяти таится.
Малѣйшій слѣдъ былыхъ временъ,
Прошедшее съ грядущимъ рядомъ
Схватить способенъ будетъ онъ
Однимъ широкимъ мысли взглядомъ.
Назадъ чрезъ хаосъ проникать
До дней, какъ творческая сила
Міры задумала создать
И нашу землю населила;
Впередъ онъ взоры устремитъ
Туда, въ грядущее вселенной...
Пусть пламя солнца догоритъ,
Но духъ пребудетъ, неизмѣнныи.
Освободившись отъ сѣтей
Его стѣсняющаго праха,
Поднявшись выше всѣхъ страстей --
Любви, вражды, надежды, страха,--
Онъ будетъ мыслію летѣть
Надъ всѣмъ, чрезъ все, преградъ не зная,
Забывъ, что значитъ умереть
И вѣчно въ вѣчности витая...
Д. Михаловскій.
ВИДѢНІЕ ВАЛТАСАРА.
(Vision of Belshazzar).
1.
Пируетъ царь; сатрапы въ рядъ
Престолъ владыки окружаютъ,
Огни безчисленныхъ лампадъ
Чертоги пышно озаряютъ.
На недостойномъ празднествѣ,
Въ сосудахъ пѣнится священныхъ
И посвященныхъ Іеговѣ --
Вино язычниковъ надменныхъ.
2.
Вдругъ на одной изъ стѣнъ -- о чудо!
Всѣ видятъ руку,-- и она,
Явясь невѣдомо откуда,
Чертитъ предъ ними письмена.
И, ужасъ чувствуя глубокій,
Дивились люди той рукѣ,
Чертившей, словно на пескѣ,
Свои таинственныя строки.
3.
И Валтасаръ блѣднѣетъ вдругъ
Предъ непонятнымъ приговоромъ;
Въ лицѣ, въ очахъ его -- испугъ,
И молвитъ онъ съ тревожнымъ взоромъ:
"Людей мудрѣйшихъ и волхвовъ
Позвать сюда безъ замедленья;
Пусть объяснятъ они значенье --
Прервавшихъ пиръ -- волшебныхъ словъ".
4.
Волхвами славится Халдея
И мудрый опытъ ихъ глубокъ,
Но тутъ стоятъ они, блѣднѣя,
Предъ тайной этихъ дивныхъ строкъ.
Изъ Вавилона старецъ вѣщій
Съ другими старцами предсталъ,
Но смысла надписи зловѣщей
Никто изъ нихъ не разгадалъ.
5.
Тогда томившійся въ неволѣ
Какой-то мальчикъ молодой
Открылъ, покорный царской волѣ,
Значенье тайны роковой;
Что было вѣщими устами
Съ закатомъ дня возвѣщено,--
Заутра, съ первыми лучами,
Сбылось воочію оно:
6.
"Падутъ твердыни Вавилона,
Неотразимъ судьбы ударъ,
И съ высоты надменной трона
Сойдетъ въ могилу Валтасаръ:
Могильный саванъ -- не порфира --
Одѣнетъ скоро царскій станъ;
Его престолъ -- во власти Кира,
У вратъ его -- войска мидянъ".
О. Чюмина.
СОЛНЦЕ НЕСПЯЩИХЪ.
(Sun of the sleepness).
Неспящихъ солнце, грустная звѣзда,
Какъ слезно лучъ мерцаетъ твой всегда,
Какъ темнота при немъ еще темнѣй,
Какъ онъ похожъ на радость прежнихъ дней!
Такъ свѣтитъ прошлое намъ въ жизненной ночи
Но ужъ не грѣютъ насъ безсильные лучи;
Звѣзда минувшаго такъ въ горѣ мнѣ видна,
Видна, но далека,-- свѣтла, но холодна.
гр. Алексѣй Толстой.
БУДЬ Я СЕРДЦЕМЪ КОВАРЕНЪ, КАКЪ ТЫ ГОВОРИЛЪ.
(Were my bosom as false as thou deemed it to be).
Будь я сердцемъ коваренъ, какъ ты говорилъ,
Отъ Шалима вдали я-бъ теперь не бродилъ.
Мнѣ лишь было отречься отъ вѣры отцовъ,
Чтобъ стряхнуть съ себя сразу проклятье вѣковъ.
Ты, я знаю, безгрѣшенъ: грѣшитъ только рабъ,
Ты правдивъ и могучъ -- я преступенъ и слабъ,
Но пускай я и смертью свой грѣхъ не сотру,
Въ своей вѣрѣ живи, а въ моей -- я умру.
За нее я терялъ, сколько дать ты не могъ,
И про то знаетъ Онъ, насъ карающій Богъ,
Моя скорбь и надежда во власти Его,
А въ твоей -- моя жизнь, что отдамъ за Него.
Н. Минскій.
ПЛАЧЪ ИРОДА О МАРІАМНѢ.
(Herod's lament for Mariamne).
Маріамна! То сердце, по чьей пролилася винѣ
Неповинная кровь, -- и само обливается кровью!
Жажда мести и гнѣвъ улеглися во мнѣ,
Презрѣньемъ смѣнясь и любовью.
Маріамна, гдѣ ты? Если-бъ стоны и вопли мои
Донеслися къ тебѣ, для которой раскрылась могила,
Ты простила-бы мнѣ въ безконечной любви,
Если-бъ небо само не простило!
Неужели мертва? И убійцы наемнаго мечъ
Совершилъ приговоръ, повинуяся мести ревнивой?
Онъ виситъ надо мной, нити жизни готовясь пресѣчь,
Надъ собой приговоръ я свершу справедливый.
Холодна и мертва! Отъ меня ты на вѣки ушла,
Я стенаньемъ моимъ твой загробный покой не нарушу,
Я покинутъ тобой, а спасти ты одна-бы могла
Только ты -- эту мрачную душу.
Съ кѣмъ дѣлилъ я вѣнецъ -- той со мною ужъ болѣе нѣтъ.
И, утративъ ее, схоронилъ я всѣ радости съ нею,
Я сорвалъ для меня одного распустившійся цвѣтъ --
Іудеи прекрасной лилею!
Мною кровь пролита, и за страшное дѣло мое
Мнѣ геенна грозитъ, заслужилъ я душою преступной
Гнетъ мученій моихъ, истерзавшихъ ее
И терзающихъ вновь неотступно!
О. Чюмина.
НА РАЗОРЕНІЕ ІЕРУСАЛИМА ТИТОМЪ.
(On the day of the destruction of Jerusalem by Titus).
Съ холма, гдѣ путники прощаются съ Сіономъ,
Я видѣлъ градъ родной въ его послѣдній часъ:
Пылалъ онъ, отданный свирѣпымъ легіонамъ,
И зарево его охватывало насъ.
И я искалъ нашъ храмъ, искалъ свой бѣдный домъ,
Но видѣлъ лишь огня клокочущее море...
Я на руки свои, въ отчаяньи нѣмомъ,
Взглянулъ: онѣ въ цѣпяхъ -- и мщенья нѣтъ! о, горе!
Ахъ! съ этого холма, бывало, я глядѣлъ
На городъ въ этотъ часъ: ужъ мракъ надъ нимъ клубился,
И только храмъ еще въ лучахъ зари горѣлъ,
И розовый туманъ на высяхъ горъ свѣтился.
И вотъ я тамъ-же былъ и въ тотъ послѣдній часъ;
Но не манилъ меня заката блескъ пурпурный.
Я ждалъ, чтобъ Іегова, во гнѣвѣ ополчась,
Ударилъ молніей и вихрь послалъ свой бурный...
Но нѣтъ... въ Твой храмъ святой, гдѣ Ты, Господь, царилъ,
Не сядутъ, не войдутъ языческіе боги!
Твой зримый храмъ упалъ, но въ сердцѣ сохранилъ
На вѣки твой народъ, Господь, Тебѣ чертоги!
А. Майковъ.
У ВОДЪ ВАВИЛОНСКИХЪ, ПЕЧАЛЬЮ ТОМИМЫ.
(By the river of Babylon we sat down and wept).
У водъ вавилонскихъ, печалью томимы,
Въ слезахъ мы сидѣли, тотъ день вспоминая,
Какъ врагъ разъяренный по стогнамъ Солима
Бѣжалъ, все мечу и огню предавая.
Какъ дочери наши рыдали! Онѣ
Разсѣяны нынѣ въ чужой сторонѣ...
Свободныя волны катились спокойно...
"Играйте и пойте!@ враги намъ сказали.
Нѣтъ, нѣтъ! Вавилона сыны не достойны,
Чтобъ наши имъ пѣсни святыя звучали;
Рука да отсохнетъ у тѣхъ, кто врагамъ
На радость ударитъ хоть разъ по струнамъ!
Повѣсили арфы свои мы на ивы.
Свободное намъ завѣщалъ пѣснопѣнье
Солимъ, какъ его совершилось паденье;
Такъ пусть-же тѣ арфы висятъ молчаливы:
Во вѣкъ не сольете со звуками ихъ,
Гонители наши, вы пѣсенъ своихъ!
А. Плещеевъ.
ПОРАЖЕНІЕ СЕННАХЕРИМА.
(The destruction of Sennacherib).
Ассиріяне шли какъ на стадо волки,
Въ багрецѣ ихъ и въ златѣ сіяли полки,
И безъ счета ихъ копья сверкали окрестъ,
Какъ въ волнахъ Галилейскихъ мерцаніе звѣздъ.
Словно листья дубравные въ лѣтніе дни,
Еще вечеромъ такъ красовались они;
Словно листья дубравные въ вихрѣ зимы,
Ихъ къ разсвѣту лежали развѣяны тьмы.
Ангелъ смерти лишь на вѣтеръ крылья простеръ
И дохнулъ имъ въ лицо, и померкнулъ ихъ взоръ,
И на мутныя очи палъ сонъ безъ конца,
И лишь разъ поднялись и остыли сердца.
Вотъ, расширившій ноздри, повергнутый конь,
И не пышетъ изъ нихъ гордой силы огонь,
И какъ хладная влага на брегѣ морскомъ,
Такъ предсмертная пѣна бѣлѣетъ на немъ.
Вотъ и всадникъ лежитъ, распростертый во прахъ,
На бронѣ его ржа, и роса на власахъ;
Безотвѣтны шатры, у знаменъ ни раба,
И не свищетъ копье, и не трубитъ труба.
И Ассиріи вдовъ слышенъ плачъ на весь міръ,
И во храмѣ Ваала низверженъ кумиръ,
И народъ, не сраженный мечомъ до конца,
Весь растаялъ, какъ снѣгъ, передъ блескомъ Творца!
гр. Алексѣй Толстой.
МНѢ ПРИЗРАКЪ ЯВИЛСЯ.
Изъ Іова.
(A spirit passed before me).
Мнѣ призракъ явился -- и я безъ покрова
Безсмертье увидѣлъ! На смертныхъ палъ сонъ,
Лишь я отвратить отъ пришельца святого
Не могъ своихъ глазъ, хоть безплотенъ былъ онъ.
И дрогнуло тѣло и дыбомъ сталъ волосъ --
И слуха коснулся божественный голосъ:
"Ужель человѣкъ справедливѣе Бога,
Когда серафимы -- подножье Его?
Васъ червь долговѣчнѣй, вы прахъ отъ порога.
А лучше-ль, правдивѣе-ль вы отъ того?
Созданіе дня, вы живете до ночи:
Предъ мудрости свѣтомъ слѣпотствуютъ очи!".
Н. Гербель.
Приложение:
Еврейская мелодія.
I saw thee weep...
Я видѣлъ грусть твою - горючая слеза
Туманила и жгла небесные глаза -
Твой образъ въ этотъ мигъ исполненъ былъ враси
Фіалки полевой подъ искрами росы.
Я видѣлъ, какъ позднѣй, въ любви и счастья часъ,
Кораллъ волшебныхъ устъ улыбка освѣтила -
И понялъ я тогда, что той улыбки сила
Огнемъ своимъ затмитъ сверкающій алмазъ.
Какъ солнца лучъ живой, въ іюльскій знойный день,
По тучамъ грозовымъ скользитъ горячимъ свѣтомъ
И на небѣ потомъ, ужъ въ сумракѣ одѣтомъ,
Упорствуя дрожитъ и гонитъ ночи тѣнь -
Дитя! такъ точно, вѣрь, твоей улыбки лучъ
Для сердца скорбнаго прекрасенъ и могучъ,
Мерцая свѣточомъ, въ ея унылой мглѣ,
Душѣ - утратившей надежду на землѣ!..
Конст. Ивановъ . 'Вѣстникъ Европы', No 4, 1874
ЕВРЕЙСКІЯ МЕЛОДІИ. Примечания
" Она идетъ"...
Это стихотвореніе написано было Байрономъ по возвращеніи съ бала, гдѣ онъ въ первый разъ увидѣлъ жену одного своего родственника. Анну Вильмотъ-Гортонъ (портретъ ея на стр. 393). Она была одѣта въ черное платье, усѣянное блестками.
"На арфѣ священной"...
"При царѣ Давидѣ музыка пользовалась у евреевъ большимъ уваженіемъ. Музыкальныя способности царя, который съ любовью теоретически и практически изучалъ это искусство, точно такъ же, какъ и значительное количество музыкантовъ, призванныхъ имъ къ исполненію религіозныхъ обрядовъ и церемоній, не могли не содѣйствовать усовершенствованію музыки и усиленію ея вліянія; въ ту пору музыка впервые была введена въ составъ богослуженія". ( Берней).
Натанъ разсказываетъ, что въ первоначальной рукописи, принесенной ему Байрономъ, стихотвореніе оканчивалось стихомъ: "И тайны Господнихъ чудесъ". Натанъ просилъ поэта, ради музыкальной законченности, прибавить еще нѣсколько строкъ. "Что же дѣлать? Я васъ вознесъ на небеса, дальніе, кажется, трудно идти"! сказалъ Байронъ. Въ это время вниманіе композитора было на нѣсколько минутъ отвлечено кѣмъ-то другимъ; онъ думалъ, что Байронъ уже ушелъ, какъ вдругъ поэтъ обратился къ нему: "Ну, вотъ, Натанъ, -- я опять свелъ васъ на землю!" -- и передалъ ему заключительныя строки стихотворенія.
Дочь Іефѳая.
"Іефѳай, незаконный сынъ Гилеада, былъ несправедливо изгнанъ имъ отцовскаго дома, бѣжалъ въ пустыню и тамъ сдѣлался предводителемъ шайки разбойниковъ. Попавъ подъ власть чужеземцевъ, его родичи вспомнили о своемъ храбромъ товарищѣ, разбойничество котораго, по ихъ понятіямъ, не представляло ничего позорнаго, какъ и ремесло пирата въ старой Греціи. Они послали за нимъ и избрали его своимъ вождемъ. Отправляясь въ походъ на аммонитянъ, Іефѳай далъ обѣтъ, если вернется съ побѣдою, принести въ жертву первое живое существо, какое будетъ имъ встрѣчено при возвращеніи на родину. Онъ одержалъ блестящую побѣду. При извѣстіи объ этомъ, его единственная дочь пришла къ нему навстрѣчу съ музыкой и пляской, привѣтствуя избавителя своего народа. Злополучный отецъ въ горести растерзалъ на себѣ одежды; но благородная дѣвушка не допустила нарушенія обѣта и только просила отпустить ее ненадолго въ горы, чтобы тамъ, подобно софокловой Антигонѣ, оплакать свою юную жизнь и безбрачную могилу. (Мильманъ).
" Скончалася она""..
"Предсталляя на судъ лорда Байрона музыку къ этому стихотворенію, я спросилъ: какое собственно отношеніе можетъ оно имѣть къ Св. Писанію? Байронъ, кажется, немного обидѣлся этимъ вопросомъ; минуту спустя онъ отвѣтилъ: "Каждый можетъ понимать это по-своему; едва ли кто-нибудь изъ насъ не въ состояніи представить себѣ скорбь однимъ изъ своихъ существенныхъ свойствъ: по крайней мѣрѣ, мнѣ она присуща... Ея уже нѣтъ,-- и можетъ быть, единственный слѣдъ ея существованія заключается въ томъ чувствѣ, которое я иногда испытываю въ глубинѣ души". (Натанъ). Біографы Байрона видятъ въ этомъ стихотвореніи послѣднее воспоминаніе о таинственной "Тирзѣ".
Саулъ.
"Какого вы мнѣнія объ Аэндорской волшебницѣ?" говорилъ Байронъ въ 1823 г. въ Кефалоніи. "Я всегда считалъ этотъ разсказъ самымъ прекраснымъ и наиболѣе законченнымъ изъ всѣхъ когда-либо написанныхъ разсказовъ о волшебствѣ; и вы согласитесь съ моимъ мнѣніемъ, припомнивъ всѣ обстоятельства и дѣйствующихъ лицъ, а также важность, простоту и достоинство повѣствованія. Эта сцена выше всѣхъ разсказовъ о привидѣніяхъ, какіе мною когда-либо читаны".
Видѣніе Валтасара.
Какой-то мальчикъ молодой
Открылъ, покорный царской волѣ,
Значенье тайны роковой.
Огненныя слова на стѣнѣ царскаго чертога были истолкованы Даніиломъ не "мальчикомъ", а въ глубокой старости.
Плачъ Ирода о Маріамнѣ.
"Маріамна, жена Ирода Великаго, была имъ казнена по подозрѣнію въ невѣрности. Это была женщина несравненной красоты и высокомѣрнаго ума; несчастіе ея заключалось въ томъ, что она сдѣлалась предметомъ привязанности. граничившей съ безуміемъ, со стороны человѣка, который принималъ болѣе или менѣе близкое участіе въ смерти ея дѣда, отца. брата и дяди и дважды приказывалъ убить ее въ случаѣ его собственной смерти. Образъ казненной жены долго преслѣдовалъ Ирода". (Мильманъ).
"У водъ вавилонскихъ". ..
Байронъ переложилъ этотъ псаломъ дважды, различными размѣрами, предоставивъ Киннэрду выбрать одно изъ двухъ стихотвореній.