ГЯУРЪ. 1)
ТУРЕЦКАЯ ПОВѢСТЬ. 2)
ПРЕДИСЛОВІЕ.
Разсказъ, заключающійся въ этихъ несвязныхъ отрывкахъ, основанъ на событіяхъ, которыя въ настоящее время на Востокѣ совершаются рѣже, чѣмъ прежде, быть-можетъ потому, что женщины сдѣлались осторожнѣе, чѣмъ въ доброе, старое время, или оттого, что христіане стали выказывать болѣе ловкости и менѣе предпріимчивости. Повѣсть эта въ цѣломъ заключала описаніе приключеній молодой невольницы, которая, за невѣрность, по мусульманскому обычаю, была брошена въ море и потомъ отомщена ея любовникомъ, молодымъ венеціянцемъ. Всё это случилось въ то время, когда Венеціянская республика владѣла семью островами, и вскорѣ по изгнаніи арнаутовъ изъ Мореи, которая, вслѣдъ за вступленіемъ туда русскихъ, была ими долго опустошаема. Отпаденіе майнотовъ, которымъ было отказано въ грабежѣ Мизитры, заставило отказаться отъ этого предпріятія и повело къ совершенному опустошенію Мореи, ознаменованному съ обѣихъ сторонъ жестокостями, безпримѣрными даже въ лѣтописяхъ правовѣрныхъ.
Не дышетъ вѣтръ, не плещетъ валъ
Кругомъ сѣдыхъ, гранитныхъ скалъ,
Гдѣ гробъ защитника Аѳинъ 3)
Безмолвно высится одинъ,
И шлётъ привѣтъ издалека
На встрѣчу судну рыбака:
Онъ къ берегамъ его роднымъ
Стремятъ свой бѣгъ, спасённымъ имъ
Напрасно... Скоро и такой
Опять появится герой?
Прелестный край! Тамъ цѣлый годъ
Весна роскошная цвѣтётъ;
Тамъ группа свѣтлыхъ острововъ
Видна съ далёкихъ береговъ --
Волнуетъ душу, манитъ взглядъ
Приманкой нѣги и отрадъ.
Тамъ океана свѣтлый взоръ
Играетъ тѣнью синихъ горъ
И ловитъ ихъ своей волной;
И если вѣтерокъ порой
Всколеблетъ грудь лазурныхъ водъ,
Иль листъ съ кустарника сорвётъ --
Онъ пронесётся надъ землёй
Ароматической струёй.
Султаншу Розу тамъ поётъ --
И на скалахъ и межъ вѣтвей --
Въ неё влюблённый соловей,
И, нѣжной радости полна,
Подъ пѣснь его цвѣтётъ она. 4)
Царица гордая садовъ,
Вдали отъ вѣтра и снѣговъ,
Не зная хлада нашихъ зимъ,
Вѣнцомъ красуяся своимъ,
Спокойно къ небу шлётъ назадъ
Отъ неба взятый ароматъ --
И небо, полное любви,
Съ улыбкой льётъ лучи свои.
Какъ много пышныхъ тамъ цвѣтовъ,
Деревъ тѣнистыхъ и кустовъ!
Какъ много гротовъ, гдѣ, порой,
Скрывая барку за скалой,
Пиратъ добычу сторожитъ,
Пока звѣзда не заблеститъ
И звукъ гитары моряка 5)
Не долетитъ издалека...
Тогда въ тѣни прибрежныхъ скалъ
Онъ пробирается -- напалъ --
И, вмѣсто пѣсни моряковъ,
Несутся стоны, льётся кровь.
И что же? Тамъ, гдѣ вся страна
Богамъ въ жилище создана,
Гдѣ всё -- и нѣга и краса,
Гдѣ всѣ природы чудеса
Разлиты щедрою рукой,
Тамъ люди съ злобною душой
Стремятся радость омрачить
И рай въ пустыню обратить.
Подъ тяжкимъ гнётомъ ихъ шаговъ
Тамъ вянутъ тысячи цвѣтовъ,
Расцвѣтшихъ пышно средь полей,
Ненасаждённыхъ ихъ рукой,
Ночной взлелѣянныхъ росой
Да свѣтомъ солнечныхъ лучей...
Цвѣтокъ ростётъ, манитъ, зовётъ:
Они придутъ -- и онъ умрётъ.
И что жь? Въ природѣ вѣчный миръ,
А тутъ страстей свирѣпый пиръ,
А тутъ насиліе и стонъ
Воздвигли свой ужасный тронъ
И помрачили свѣтлый край.
Какъ духи злобы, вторгшись въ рай,
Низвергли ангеловъ съ небесъ --
И свѣтъ померкъ и день исчезъ,
Такъ свѣтелъ край, такъ полнъ отрадъ,
Такъ въ людяхъ зло -- и смерть и адъ.
Кто видѣлъ образъ мертвеца 6)
Въ печальный день его конца,
Въ послѣдній день тоски земной
И въ первый жизни гробовой,
Пока нетлѣнія персты
Ещё не стёрли красоты,
Тотъ замѣчалъ ли томный видъ
Его безжизненныхъ ланитъ
И прелесть блѣднаго лица
Съ печатью тихаго конца?
Не будь безжизненныхъ очей,
Безъ слёзъ, движенья и скорбей;
Не будь холоднаго чела,
Гдѣ всё -- безстрастіе и мгла,
Что душу зрителя тѣснитъ
Невольнымъ страхомъ, будто видъ
Того, что такъ его страшитъ,
Его способенъ сокрушить;
Да, только этого не будь,
Проникнуть можетъ въ вашу грудь
Сомнѣнье въ смерти роковой --
Такъ много прелести живой,
Такъ много нѣги неземной
Въ ея явленіи! Таковъ
Видъ этихъ свѣтлыхъ береговъ
Эллады чудной -- но не той
Эллады вольной и живой.
Она прекрасна, но блѣдна,
Она свѣтла, но холодна --
И тяжко намъ, и грудь тѣснитъ,
И холодъ сердце леденитъ.
Она и въ гробѣ такъ мила;
Красы и смерть не отняла;
Не страшенъ видъ ея лица:
Румянецъ тяжкаго конца,
Послѣдній блескъ прошедшихъ дней,
Отсвѣтъ угаснувшихъ лучей,
Бездушный остовъ прежнихъ лѣтъ...
Всё тотъ же блескъ, всё тотъ же свѣтъ,
Но нѣтъ тепла, но жизни нѣтъ.
Страна безсмертная побѣдъ!
Земля, гдѣ слава древнихъ лѣтъ
Погребена, гдѣ отъ равнинъ,
До горныхъ гротовъ, до вершинъ
Свобода нѣкогда жила,
Гдѣ мысль могучая цвѣла,
Эллада, ты ль? О небеса!
Ужель здѣсь вся твоя краса?
Приближься, рабъ, лишенный силъ --
Не скалы ль это Ѳермопилъ?
Ужель забылъ ты, жалкій сынъ
Своихъ воинственныхъ отцовъ,
Названье этихъ береговъ,
И моря?-- это Саламинъ!
Возстань! отбей ихъ у враговъ,
Добудь изъ отческихъ гробовъ
Святой огонь, тотъ сердца пылъ,
Который ихъ животворилъ!
Кто за отчизну сгибнетъ самъ --
Прибавитъ имя къ именамъ,
Что дрожь наводятъ на враговъ;
И въ сердцѣ страждущихъ сыновъ
Проснётся слава, и скорѣй
Они погибнутъ отъ мечей.
Чѣмъ отъ оковъ... За вольность бой
Начавшись разъ въ странѣ родной,
Отъ дѣдовъ въ внукамъ перейдётъ,
Порой замолкнетъ -- не умрётъ,
И славно кончится. Вѣковъ
Минувшихъ слава -- изъ гробовъ
Къ тебѣ зовётъ, зовётъ... Пускай
Для славы мёртвый нильскій край
Гордится высью пирамидъ:
Твоихъ героевъ гробъ сокрытъ
Отъ взоровъ: рокъ давно сразилъ
Надгробный мраморъ съ ихъ могилъ;
Но память ихъ нашъ видитъ взоръ
Въ веришнахъ гордыхъ здѣшнихъ горъ,
Между цвѣтами сихъ равнинъ,
Въ волнахъ шумящихъ свѣтлыхъ водъ,
Гдѣ геній Греціи одинъ
Досель невидимо живётъ
Надъ гробомъ тѣхъ, кто не умрётъ.
Эллада! трудно описать
Твой путь отъ славы до цѣпей!
Одно, что можемъ мы сказавъ:
Не отъ чужихъ, а отъ дѣтей
Погибла ты: твоихъ оковъ
Виной не мощь твоихъ враговъ,
А рабскій духъ родныхъ сыновъ.
Что скажетъ тотъ, кто берегъ твой
Печальный видѣлъ предъ собой?
Здѣсь нѣтъ легендъ минувшихъ дней,
Преданій славныхъ тѣхъ вѣковъ,
Когда среди твоихъ полей
Живали люди безъ оковъ,
Достойные земли своей.
И что жь? теперь потомки ихъ,
Презрѣвши кровь отцовъ своихъ,
Забывши долгъ странѣ родной,
Вспоившей ихъ своей струёй,
Отъ колыбелей до гробовъ
Ползутъ подъ бременемъ оковъ,
Рабы... нѣтъ -- узники рабовъ! 7)
Одни пороки въ ихъ сердцахъ,
Да лесть презрѣнная въ устахъ,
И все, тѣмъ страждетъ родъ людей,
Что ихъ низводитъ въ рядъ звѣрей.
Въ нихъ нѣтъ лишь смѣлости одной
Да груди вольной и живой:
Одинъ обманъ въ душѣ у нихъ --
И то противъ своихъ родныхъ.
Вотъ греки, вотъ въ чемъ въ наши дни
Влачатъ всю жизнь свою они!
Напрасно бъ стали призывать
Ихъ узы рабства разорвать,
Иль сбросить иго ихъ враговъ:
Сроднившись съ бременемъ оковъ,
Они не чувствуютъ скорбей...
Довольно! На душѣ моей
Разсказъ печальный: можетъ-быть,
Кто въ силахъ чувствовать и жить,
Со мною будетъ слезы лить.
На синевѣ морскихъ валовъ,
Въ тѣни скалистыхъ береговъ,
Какъ-будто тёмной ночи ждётъ
Островитянинъ, иль майнотъ...
Рыбакъ, страшась поры ночной,
Спѣшитъ уйти съ своей ладьёй:
Окончивъ свой обильный ловъ,
Тяжолыхъ стоившій трудовъ,
Онъ сильно, медленно гребётъ
Вдоль береговъ, и такъ плывётъ,
Пока въ Леоне не войдётъ
Среди полночной тишины,
При свѣтѣ трепетномъ луны.
Кто тамъ, какъ буря въ вышинѣ,
Летитъ на ворономъ конѣ? 8)
Тяжолый звукъ стальныхъ подковъ
Разноситъ эхо средь лѣсовъ
Съ холма на холмъ, изъ грота въ гротъ.
Съ коня струёю пѣна бьётъ
И въ брызгахъ сыплется кругомъ.
Чуть дышетъ конь подъ сѣдокомъ;
Но самъ сѣдокъ не утомлёнъ:
И бодръ, и свѣжъ, и воленъ онъ.
Бушуетъ буря средь полей,
Но то, что тамъ -- въ груди твоей --
Страшнѣй всѣхъ бурь, гяуръ младой!
Мы незнакомы -- насъ съ тобой
Съ пелёнокъ дѣлитъ навсегда
Отцовъ завѣтная вражда;
Но вижу я: въ твоихъ чертахъ
Есть что-то, что внушаетъ страхъ
И ненависть, что не пройдётъ,
Чего и время не сотрётъ:
Ты въ цвѣтѣ лѣтъ, а вдоль чела
Ужъ жявнь былая провела
Свои глубокія бразды.
Хотя твой взоръ склонёнъ къ землѣ,
Но очи, будто двѣ звѣзды,
Сверкаютъ пламенемъ во мглѣ,
Сквозь вихрь и тучи. Ты одинъ
Изъ тѣхъ, кого Османа сынъ
Обязанъ или истреблять
Иль избѣгать и трепетать.
Онъ скачетъ, мчится предо мной;
Отъ удивленья самъ не свой,
Смотрю: какъ страшный духъ ночей,
То вдругъ исчезнетъ отъ очей,
То вновь появится. Какъ сонъ,
Приводитъ мнѣ на память онъ
Неясно что-то... Стукъ копытъ,
Какъ громъ, въ ушахъ моихъ звучитъ.
Онъ приближается къ скаламъ,
Нависшимъ грозно здѣсь и тамъ
Надъ недоступной крутизной;
Онъ ихъ счастливо миновалъ;
Онъ мчится дальше -- поскакалъ
И быстро скрылся за скалой.
И вотъ блеснулъ внезапный лучъ
Въ глухой ноч и, во мракѣ тучь;
Какъ-будто свѣтлою звѣздой
Вдругъ озарёнъ побѣгъ ночной...
Вотъ обернулся наконецъ
Младой, таинственный бѣглецъ:
На мигъ коня остановилъ,
На мигъ поводья опустилъ,
На мигъ привсталъ на стремена...
Чѣмъ мысль его привлечена?
Тамъ, на горѣ, въ дали видна
Магометанская луна.
Мечеть разсвѣчена огнёмъ;
Хоть не гремитъ ружейный громъ, 9)
Но ярко свѣтитъ сквозь туманъ
Огонь усердья мусульманъ.
Сегодня конченъ Рамазанъ
И начинается Бай ранъ;
Сегодня въ ночь... Но кто такой,
Ты, незнакомецъ молодой?
Зачѣмъ ты въ этотъ поздній часъ
Бѣжишь и кроешься отъ насъ?
Онъ сталъ на мигъ -- какъ-будто страхъ
Явился у него въ чертахъ;
Но ненависть своё взяла --
Она не краской прилила
Къ его ланитамъ молодымъ,
Румянцемъ гнѣва роковымъ,
А грозной блѣдностью могилъ,
Что бѣлый мраморъ осѣнилъ.
Потуня взоръ свой огневой,
Онъ крѣпко-сжатою рукой
Кому-то злобно угрожалъ,
Какъ-будто самъ ещё не зналъ,
Что дѣлать -- что ему начать:
Идти назадъ, или бѣжать.
Но вотъ ретивый конь заржалъ:
Булатъ, качнувшись, прозвучалъ
Подъ опустившейся рукой.
Звонъ стали вѣрной, боевой
Его задумчивость прервалъ --
Воспрянулъ всадникъ молодой:
Такъ точно рѣзкій скрипъ дверей
Пугаетъ дремлющихъ людей.
Вновь шпора острая звенитъ --
Вперёдъ, вперёдъ!-- и онъ летитъ,
Какъ мѣтко брошенный джиридъ...10)
И конь и всадникъ молодой
Исчезли вмѣстѣ за скалой --
И вотъ ужь больше средь холмовъ
Не раздаётся звукъ подковъ.
Онъ лишь на мигъ коня сдержалъ,
Остановился, постоялъ --
И вновь летѣлъ путёмъ своимъ,
Какъ-будто смерть гналась за нимъ.
И въ этотъ мигъ, казалось мнѣ,
Горѣлъ въ завѣтной глубинѣ
Его души огонь страстей,
Зажжённый жизнью прошлыхъ дней;
И много въ нёмъ слилось годовъ
Преступной жизни и трудовъ.
Кто ненавидѣлъ иль любилъ,
Кого тревожный страхъ томилъ,
Тотъ испыталъ самъ надъ собой,
Что значитъ могъ сей роковой.
Что думалъ онъ, чего желалъ,
Чего страшился, чѣмъ страдалъ,
Когда всѣ муки прежнихъ дней,
Всѣ ужасы былыхъ страстей
Предстали предъ его душой!
Пусть мигъ борьбы съ самимъ собой
Не дологъ на часахъ времёнъ,
Но въ мысли -- безпредѣленъ онъ:
Въ нёмъ дни и годы безъ числа,
Что только совѣсть обняла,
Что мысль вмѣстить въ себѣ могла,
Гдѣ нѣтъ -- ни свѣта, ни конца,
Ни упованья на Творца!
Пронёсся часъ -- гяуръ пропалъ:
Погибъ ли онъ, иль убѣжалъ?
Да будетъ проклятъ день и часъ,
Когда явился онъ межь насъ!
За грѣхъ Гассана низошло
Проклятье на его чело --
И пышный домъ могилой сталъ.
Онъ появился, онъ пропалъ,
Какъ вѣтеръ гибельный степей,
Предтеча смерти и скорбей:
Самумъ11) удушливый дохнётъ --
И всё засохнетъ, все умрётъ,
И даже грустный кипарисъ,
Чьи вѣтви въ трауръ облеклись,
Чтобъ горько плакать и тогда,
Когда нѣтъ горю и слѣда.
Не видно въ стойлахъ бѣгуновъ;
Умолкла въ замкѣ рѣчь рабовъ;
Паукъ развѣшиваетъ тамъ
Сѣдыя ткани по стѣнамъ;
Ковры гарема мышь грызётъ;
На башнѣ -- тамъ сова живётъ,
Да у бассейна пёсъ дворной
Уныло воетъ, жаждой злой
И страшнымъ голодомъ томимъ.
Фонтанъ изсякъ уже давно,
Заглохло мраморное дно
Съ тѣхъ-поръ какъ прошумѣлъ надъ нимъ
Духъ пустоты крыломъ своимъ.
А какъ, бывало, онъ игралъ!
Какъ зной полудня разгонялъ!
Какъ серебристою росой,
Леталъ надъ мягкой муравой
И какъ прохладу лилъ кругомъ,
И какъ игралъ съ дневнымъ лучомъ!
Какъ звѣзды красовались въ нёмъ
Въ прозрачномъ сумракѣ ночей!
Какъ влажный блескъ его лучей
Очаровательно сверкалъ!
Какъ онъ плѣнительно журчалъ!
Когда-то здѣсь Гассанъ игралъ --
Ещё дитя: онъ засыпалъ,
Лелѣемъ звучною струёй,
У груди матери родной...
Нерѣдко юныя мечты,
Подъ пѣснь любимой красоты,
Вились здѣсь нѣкогда надъ нимъ --
И, нѣгой счастія томимъ,
Онъ чувствовалъ, какъ звукъ струны
Сливался съ говоромъ волны.
Теперь онъ больше не придётъ
Внимать журчанью тихихъ водъ:
Заглохъ фонтанъ -- не брызнетъ вновь;
Погибъ Гассанъ, изсякла кровь...
Здѣсь голосъ счастья и труда
Вновь не раздастся никогда,
Не будетъ слышиться окрестъ.
Послѣдній звукъ средь этихъ мѣстъ
Былъ свистомъ вѣтра заглушонъ --
И былъ то дикій женскій стонъ:
Онъ замеръ въ мракѣ... Всё молчитъ,
Лишь вѣтеръ ставнями стучитъ,
Да крупный ливень въ бкна бьётъ:
Ничья рука ихъ не запрётъ.
Какъ средь безжизненныхъ степей
Отрадны намъ шаги людей,
Такъ здѣсь тоски унылый крикъ
Пробудитъ эхо -- хоть на мигъ --
И глухо прозвучитъ оно:
"Еще не всё истреблено --
И здѣсь есть жизнь!" И точно, тамъ
Блистаютъ ткани по стѣнамъ.
Которыхъ тлѣнія рука
Хоть и коснулась, но слегка;
Но мракъ подъ сводомъ здѣшнихъ залъ
Своё жилище основалъ --
Здѣсь странникъ крова не найдётъ;
Дервишь усталый не заснётъ,
Путёмъ далёкимъ утомлёнъ.
Увы! гостей чужихъ сторонъ
Къ себѣ не манитъ этотъ кровъ:
Для богачей и бѣдняковъ
Закрыта дверь съ тѣхъ самыхъ поръ,
Какъ палъ Гассанъ средь ближнихъ горъ.
Такъ домъ его, пріютъ людей,
Осиротѣлъ... Всему конецъ!
Оставилъ гость его дворецъ,
Бѣжалъ вассалъ съ его полей
Съ тѣхъ поръ какъ гостемъ чуждыхъ странъ
Убитъ былъ доблестный Гассанъ.
Я слышу шумъ людскихъ шаговъ;
Но нѣтъ ни оклика, ни словъ...
Всё ближе -- точно: всѣ въ чалмахъ,
Кривыя сабли въ ихъ рукахъ;
Въ главѣ -- эмиръ: зелёный цвѣтъ12)
Высокій санъ въ немъ обличалъ.
"Кто ты?" нриблпзясь, онъ сказалъ.
"Эффенди!" я ему въ отвѣтъ:
"Поклонъ мой низкій, мой селамъ13)
Уже показываетъ вамъ,
Что я къ закону мусульманъ
Принадлежу -- и чту коранъ.
Я вижу -- ношею своей
Вы дорожите: вѣрно въ ней
Зашито золото. Ладья
Служить готова вамъ моя."
"Ты правъ!" эмиръ мнѣ отвѣчалъ:
"Садись -- и прочь отъ этихъ скалъ;
Но прежде парусъ свой спусти.
Греби, старикъ, до полпути
Отъ этихъ мѣстъ, гдѣ дремлетъ валъ,
Гдѣ неподвижна и мрачна
Пучины грозной глубина.
Довольно! можешь отдохнуть!
Едва-ль не самый длинный путь
Она свершаетъ........." 14)
На мигъ нарушивъ тишину,
Упала ноша въ глубину
И стала медленно тонуть.
Я наблюдалъ, боясь вздохнуть,
Какъ колебалася вода --
И, мнилось, видѣлъ я тогда
Движенье странное въ волнахъ
И блескъ какой-то на струяхъ:
Но это былъ мгновенный лучь,
Скользнувшій въ воду изъ-за тучъ.
Я всё смотрѣлъ: казалось мнѣ,
Сапфиры искрились въ волнѣ...
Но вдругъ мгновенный лучь погасъ,
Смѣясь надъ ослѣплепьемъ глазъ...
И тайна та погребена
На днѣ таинственномъ; она
Извѣстна воднымъ лишь духамъ,
Что обитаютъ гдѣ-то -- тамъ,
Среди коралловыхъ вѣтвей,
И даже шопотомъ о ней
Не смѣютъ вымолвить волнамъ...
Играя пурпурнымъ крыломъ
Съ блестящимъ солнечнымъ лучомъ,
Съ цвѣтка порхая на цвѣтокъ,
Краса Востока, мотылёкъ,
Ребёнка за собой манитъ,
Напрасной ловлею томитъ,
И вдругъ исчезнетъ въ небесахъ,
Оставя мальчика въ слезахъ.
Такъ точно гордой красотой
Обманутъ плѣнникъ молодой:
На ловлѣ страха и надеждъ
Онъ не смыкалъ горячихъ вѣждъ,
Но, тщетнымъ бѣгомъ утомлёнъ,
Слезами кончитъ ловлю онъ...
Но если пойманы -- тогда
Обоимъ равная бѣда:
Какъ отъ игривости дѣтей,
Такъ и отъ прихоти мужей
Вся жизнь исполнена скорбей.
Едва желанное сбылось
И рьяной волѣ удалось
Добыть плѣнительный предметъ --
Очарованья больше нѣтъ.
Тускнѣетъ подъ чужой рукой
Румянецъ жизни молодой --
И вянетъ юности цвѣтокъ,
Презрѣнъ, оставленъ, одинокъ.
Безъ крыльевъ и томясь тоской,
Двумъ жертвамъ гдѣ найти покой?
Ужели можетъ мотылёкъ,
Когда уборъ его поблёкъ,
Лишонный крыльевъ и одинъ
Порхать съ тюльпана на жасминъ?
Ужели обрѣтётъ покой
Душа дѣвицы молодой?
Нѣтъ рѣзвыхъ бабочекъ семья
Не соберётся -- знаю я --
Надъ злополучнымъ мотылькомъ
Въ крови, съ оторваннымъ крыломъ:
Готовы женщины рыдать
Надъ, чуждымъ горемъ, сострадать
Чему хотите; но бѣда
Сестры заблудшей никогда
Ихъ глазъ слезой не омрачитъ,
Печалью сердца не стѣснитъ.
Таить въ сердечной глубинѣ
Проступокъ -- страшно. Такъ въ огнѣ,
Когда онъ жжётъ со всѣхъ сторонъ,
Кружится плѣнный скорпіонъ: 15)
Смертельной мукою томимъ,
Онъ то бѣжитъ, то недвижимъ,
То снова мечется кругомъ --
И вотъ, въ отчаяньи нѣмомъ,
Находитъ онъ послѣдній путь --
Не знать терзаній -- и своё
Съ ужаснымъ ядомъ остріё
Вонзаетъ въ собственную грудь.
Такъ умираетъ человѣкъ,
Кончая свой преступный вѣкъ,
Или живётъ, какъ скорпіонъ,
Огнёмъ палящимъ окружонъ.
Такъ сердце мечется, когда
Надъ нимъ обрушится бѣда:
Оно чужое небесамъ --
Здѣсь мракъ -- отчаяніе тамъ,
Огонь кругомъ и впереди
И смерть въ истерзанной груди...
Гассанъ гаремъ оставилъ свой:
Его невольницы младой
Не привлекаетъ нѣжный взоръ.
Бродя въ ущельяхъ смежныхъ горъ,
Онъ позабылъ былую лѣнь:
Онъ на охотѣ ночь и день.
Онъ ненавидитъ цѣлый свѣтъ
Съ-тѣхъ поръ какъ Лейлы больше нѣтъ
Въ его дворцѣ. Что сталось съ ней?
Она укрылась отъ очей --
Куда и какъ -- кто можетъ знать?
Гассанъ лишь могъ бы разсказать...
Она исчезла, говорятъ,
Едва смѣнила ночи тѣнь
Послѣдній Рамазана день,
И блескъ торжественныхъ огней
На минаретахъ засверкалъ,
И муэзинъ звать громко сталъ
Къ мольбѣ османовыхъ дѣтей,
Къ Байраму. Говоритъ, она,
Въ купальню вышедши одна,
Ушла съ гяуромъ молодымъ
Далёко къ берегамъ чужимъ,
Внѣ грозной власти мусульманъ...
Ужъ замѣчалъ давно Гассанъ
Что Лейла... но она была
Такъ добродушна, такъ мила
И такъ заботилась о нёмъ,
Что онъ ей ввѣрился во всёмъ;
Притомъ насталъ на этотъ разъ
Свитыхъ молитвъ завѣтный часъ...
Таковъ былъ евнуха разсказъ.
Есть слухъ другой, что той порой,
Подъ кровомъ темноты ночной,
При блѣдномъ фингары 16;) огнѣ;
Гяуръ промчался на конѣ --
И видны были средь песковъ
Слѣды отъ крови и подковъ...
Но онъ одинъ тогда скакалъ:
Никто съ нимъ дѣвы не видалъ,
Кто красоту ея очей --
Опишетъ? Что сравнится съ ней?
Газели очи не чернѣй
И не прекраснѣе: порой
Они темнѣе мглы ночной,
Порою томны, какъ печаль,
Порою искры сыплютъ въ даль --
И въ искрахъ тѣхъ ея душа
Горитъ, какъ Джамшидъ 17) хороша.
Я знаю, что сказалъ пророкъ:
"Жена есть дышущій кусокъ
Бездушной глины." -- Нѣтъ, Творецъ...
Хотя бъ послѣдній мой конецъ
Насталъ, хотя бъ передо мной
Былъ свѣтлый рай съ своей красой,
Хотя бъ меня хоръ гурій 18) звалъ,
И я на С и рагѣ19) стоялъ --
Тогда бы то же я сказалъ.
И кто бъ, на блескъ ея очей
Смотря, отъ сердца вѣрить могъ
Тому, что говоритъ пророкъ,
Что будто нѣтъ души у ней
И что бездушная жена
Тиранской похоти мужей
Безмолвной жертвой быть должна? 20)
Навѣрно бъ муфтій самъ сказалъ,
Что лучъ безсмертія сіялъ
Въ ея привѣтливыхъ очахъ.
Румянецъ на ея щекахъ,
Какъ цвѣтъ гранатовыхъ садомъ,
Былъ вѣчно свѣжъ и вѣчно новъ...
А видъ ея густыхъ бровей?
А кольца толковыхъ кудрей?
И мраморъ спорить бѣлизной
Не вправѣ былъ съ ея ногой:
Она была бѣлѣй снѣговъ,
Ещё не спадшихъ съ облаковъ,
Не цаловавшихся съ землёй.
Какъ стройный лебедь надъ водой,
Поднявши гордо гребень свой,
Надменно, медленно плывётъ,
Норой крылами въ волны бьётъ,
Почуй шагъ людей чужихъ
Къ границамъ водъ его родныхъ --
Такъ -- величава и стройна --
Вооружалася она,
Чтобъ взглядъ названный отразить,
Или заставить потупить
Безумный взоръ... И какъ она
Была достоинства полна!
Какъ сердца другъ былъ дорогой ей!--
Но этотъ другъ... Гасоанъ-злодѣй,
Кто онъ?-- напрасныя мечты!
Сердечный другъ ея -- не ты!
Гассанъ готовится въ походъ,
Двѣнадцать слугъ за нимъ идётъ,
Въ походныхъ платьяхъ и плащахъ
И съ ятаганами въ рукахъ.
Самъ вождь идётъ передъ толпой,
Сверкая саблей роковой.
Клинокъ ея уже давно
Хранитъ кровавое пятно
Питомцевъ злыхъ окрестныхъ горъ:
Оно виднѣется съ-тѣхъ-горъ,
Какъ лишь немногіе изъ нихъ
Пришли подъ кровъ пещеръ своихъ
О пораженьи разсказать.
И пистолетъ съ нимъ тотъ опять,
Который прежде онъ носилъ
Который яхонтами былъ
Осыпанъ, золотомъ блисталъ,
Но предъ которымъ трепеталъ
Разбойникъ, бичь своей страны...
Онъ шёлъ искать себѣ жены,
Другой жены, вѣрнѣе той,
Коварной Лейлы молодой,
Что, насмѣявшися надъ нимъ,
Ушла съ гяуромъ молодымъ...
Въ долинѣ палъ туманъ ночной --
И вотъ послѣдній лучь дневной
Играетъ съ вольною струёй
Прозрачныхъ водопада водъ.
Здѣсь грекъ-купецъ пріютъ найдётъ,
Который тщетно ищетъ онъ,
Врагами всюду окружонъ,
Средь многолюдныхъ городовъ,
Страшась и шороха шаговъ.
Невидимый для чуждыхъ глазъ,
Здѣсь можетъ онъ заснуть на часъ:
Онъ не боится ничего
За цѣлость злата своего,
И чарку свѣтлаго вина
Здѣсь можетъ выпить онъ до дна...
Но вотъ мелькнулъ передовой
Татаринъ, съ жолтою чалмой
На головѣ; за нимъ тропой
Межь дикихъ скалъ, по-двое въ рядъ,
Поодаль тянется отрядъ.
Гора скалистая своё
Подъемлетъ къ небу остріё,
Гдѣ коршунъ клювъ свой, какъ копьё,
Прилежно точитъ о скалу
И смотритъ въ даль, въ ночную мглу,
Какъ-будто съ сумракомъ для нихъ
Настанетъ миръ, который ихъ
Слетѣть въ долину соблазнитъ
Рѣки засохшее русло
Кой-гдѣ травою заросло;
По сторонамъ сѣдой гранитъ
Сѣдыми глыбами лежитъ;
А тамъ -- громадный верхъ скалы
Одѣтъ одеждой вѣчной мглы:
Сначала мира, до-сихъ-поръ
Ещё ни чей не видѣлъ взоръ
И не увидитъ до конца
Ея стыдливаго лица...
Они вошли въ сосновый лѣсъ.
"Бисмилла! 21) трудностямъ конецъ.
Начнётся скоро гладь полей --
Тамъ можемъ ѣхать мы скорѣй",
Сказалъ вожатый; но едва
Онъ эти вымолвилъ слова,
Какъ изъ-за камня просвисталъ
Свинецъ -- и онъ съ коня упалъ.
И трое всадниковъ младыхъ,
Остановивъ коней своихъ,
Спѣшатъ на землю соскочить,
Чтобы на-вѣки опочить:
Незримый врагъ ихъ поразилъ;
Вотще одинъ изъ нихъ молилъ
О мщеньи братій и друзей:
Одни, скрываясь за коней,
Чуть смѣютъ сабли обнажить,
Или курокъ ружья спустить;
Другіе, кроясь въ тѣнь дерёвъ,
Ждутъ нападенія враговъ,
Что, укрываясь за скалой,
Вступить не смѣютъ съ ними въ бой.
Одинъ Гассанъ, среди огня,
Торопитъ борзаго коня
Идти вперёдъ; но за холмомъ
Раздался вдругъ ружейный громъ
И показалъ, что всѣ кругомъ
Пути отрѣзаны врагомъ.
Тогда, измученный борьбой,
Съ подъятой дыбомъ бородой 22)
И сыпля тысячу огней
Изъ ярко-блещущихъ очей --
"Пусть свищутъ пули!" онъ сказалъ:
"Мой мечъ дорогу пролагалъ
И не въ такихъ ещё бѣдахъ!"
Вотъ врагъ явился на холмахъ;
"Сдавайтесь!" Ярый блескъ очей
Вождя и звуки грозныхъ словъ
Вассаламъ преданнымъ страшнѣй,
Чѣмъ ятаганы ихъ враговъ:
Никто оружья не кладётъ,
Никто не проситъ... не зовётъ...
Но врагъ всё ближе. Вотъ одинъ
Какъ-будто шайки властелинъ...
И пламень адскій запылалъ
Въ груди Гассана: онъ дрожалъ,
Онъ страшно саблею сверкалъ.
"Вотъ онъ! О, я его узналъ
По блеску огненныхъ очей,
По густотѣ его бровей,
Узналъ по чорной бородѣ!
Его скрываетъ платье горъ;
Но проницательный мой взоръ
Найдётъ предателя вездѣ.
На смерть борьба!-- пусть льётся кровь
За жизнь, за Лейлу, за любовь!"
Какъ быстрый ярыхъ водъ лотовъ,
Взрывая камни и песокъ,
Течётъ въ глубокій океанъ
И, встрѣтившись съ его волной,
Столбомъ подъемлетъ надъ собой
Прозрачный голубой туманъ,
И влагу зыблетъ и кружитъ,
И пѣна къ облакамъ летитъ,
А море, морщась отъ вѣтровъ,
Подъемлетъ тысячи валовъ --
Ихъ искры, ихъ громовый рёвъ
И молній блескъ, изъ глубины
Летящій вдаль на крутизны
Утёсовъ грозныхъ и сѣдыхъ,
Приводитъ въ страшный трепетъ ихъ.
Какъ буренъ бой волны съ волной,
Какъ грозенъ ихъ свирѣпый вой,
Такъ точно двѣ толпы враговъ,
Которыхъ ненависть отцовъ,
За вѣру страшная борьба,
Обида, ярость и судьба
Разъединили межь собой,
Сойдясь, вступаютъ въ смертный бой.
Глухіе вопля ихъ грудей,
Удары страшные мечей
Разноситъ эхо по горамъ,
По доламъ, гротамъ и полямъ
И на сѣдыя крутизны
Несётъ вѣсть смерти и войны.
Немного ихъ; но не страшитъ
Ихъ близкой смерти грозный видъ:
Никто собой не дорожитъ,
Не проситъ жизни, не щадитъ.
Забывъ весь міръ, съ огнёмъ въ крови,
Средь сладострастныхъ ласкъ любви,
Обнявшись съ милой красотой,
Любовникъ таетъ молодой;
Но жаръ любви, но нѣги зной
Слабѣй, чѣмъ ненависть враговъ,
Когда они въ предсмертный часъ,
Обнявшися въ послѣдній разъ,
Глотаютъ жадно пыль песковъ.
Друзей пріязнь такъ холодна;
Любовь сильна, но не вѣрна;
Но двухъ враговъ свирѣпый бой
Прервётся гибелью одной...
Вотъ мечъ ломается въ куски --
И съ рукояти и съ руки
Струится вражеская кровь...
Остановились... бьются вновь --
И съ рукояткою меча
Рука отпала отъ плеча;
Его чалма упала въ прахъ;
Одежда въ красныхъ полосахъ:
Такъ тучки утренней порой,
Кой-гдѣ разбрасывая тѣнь,
Даютъ узнать, что ясный день
Ужасной кончится грозой.
Дымится грудь отъ многихъ ранъ;
Слабѣютъ силы -- палъ Гассанъ.
Онъ навзничь палъ, лицомъ туда.
Гдѣ блещетъ свѣтлая звѣзда
Его судьбы... Онъ не смежилъ
Очей своихъ: въ нихъ видѣнъ былъ
Остатокъ злобы роковой,
Стальной не срѣзанный косой.
И врагъ его, склонясь надъ нимъ,
Стоитъ въ раздумьи, недвижимъ:
Онъ живъ, но цвѣтъ его лица
Блѣднѣе, чѣмъ у мертвеца...
"Да, Лейла спитъ среди песковъ,
Подъ кровомъ влаги и валовъ;
А ты, Гассанъ? твой гробъ мрачнѣй,
Чѣмъ гробъ ея... Узнай, злодѣй,
Узнай теперь, что духъ её
Точилъ кинжала остріё,
Который грудь твою пронзилъ.
Вотще пророка ты молилъ
И звалъ его въ послѣдній часъ:
Тебя отъ мести онъ не спасъ;
Вотще Аллу ты призывалъ:
Твоей молитвы не слыхалъ
Творецъ. О, жалкій сумасбродъ!
Уже-ль ты думалъ, что дойдётъ
Молитва грѣшная твоя,
Когда моленія ея
Прошли безслѣдно, какъ волна.
Моя вражда пресыщена:
Погибъ злодѣй; судилъ такъ рокъ --
И я иду -- по одинокъ!"
Бубенчикъ медленно звенитъ:
Гассана мать въ окну спѣшитъ...
Не разъ ужъ пала съ облаковъ
Роса на мураву луговъ;
Не разъ звѣзда своимъ путёмъ
Прошла на небѣ голубомъ...
"Ужъ мракъ спускается ночной:
Они ужъ вѣрно за горой."
Она въ бесѣдкѣ не могла
Томиться долѣ -- и взошла
На башню, чтобъ на дальній путь
Въ окно дозорное взглянуть.
"Что это значитъ, что мой взоръ
Его не видитъ до-сихъ-поръ?
Не утомляетъ лѣтній зной
Его коней въ глуши степной:
Чего же пламенный женихъ
Не шлётъ подарковъ дорогихъ?
Ужели тотъ, кто такъ умѣлъ
Любить -- вдругъ сердцемъ охладѣлъ?
Или его арабскій конь
Утратилъ прежній свой огонь?
Упрёкъ напрасный!-- у холма
Видна татарина чалма.
Вотъ онъ извилистой тропой
Съ горы спускается крутой;
Вотъ онъ ужь близко -- у села,
Съ подаркомъ брачнымъ у сѣдла...
Ну, какъ могла я упрекнуть
Его!.. довольно -- я молчу...
За быстроту, за дальный путь
Ему я щедро заплачу!"
Вотъ вѣстникъ близко, у воротъ;
Насилу ношу онъ несётъ;
Въ его лицѣ видна печаль:
Но, можетъ-быть, причиной -- даль
И утомленье отъ ѣзды?...
Вотъ крови свѣжіе слѣды
На платьѣ: можетъ-быть, она
Изъ рёбръ коня источена.
Но вотъ вскрывается сума:
О, ангелъ смерти! то чалма
Гассана, шаль съ его плеча
И рукоять его меча...
"О, госпожа! въ ужасный бракъ
Съ сырой землёй Гасоанъ вступилъ!
Не для пощады отпустилъ
Къ тебѣ меня нашъ злобный врагъ,
Но чтобы этотъ страшный знакъ
Отнесть къ тебѣ. Твой храбрый сынъ
Спокойно спитъ среди долинъ...
Да будетъ миръ его костямъ!
Да будетъ смерть его врагамъ!"
На мѣстѣ, гдѣ Гассанъ зарытъ,
Колонна чорная стоитъ,
Подъ бѣло-мраморной чалмой; 23)
На ней Корана стихъ святой...
Здѣсь ангелъ смерти тѣнью крылъ
Своихъ на-вѣки осѣнилъ
Аллаха лучшаго слугу --
Кто сердцемъ въ Меккѣ обиталъ,
Вина запретнаго не зналъ
И взоры къ храму обращалъ
При первомъ звукѣ Алла-гу. 24)
Онъ палъ въ своей землѣ родной,
Сраженный чуждою рукой;
Онъ палъ съ оружіемъ въ рукахъ --
И вотъ его забытый прахъ
Лежитъ, никѣмъ не отомщёнъ.
Но дѣвы райскихъ тѣхъ сторонъ,
Гдѣ обитаетъ нынѣ онъ,
Затьмивъ сіяніемъ очей
Сіянье солнечныхъ лучей,
Зовутъ его подъ свѣтлый кровъ,
Подъ тѣнь надъоблачныхъ садовъ,
Къ прохладѣ вѣчной райскихъ струи,
Гдѣ вѣчно-сладокъ поцалуй,
Гдѣ наслажденье безъ скорбей,
Гдѣ нѣтъ измѣны и страстей... 25)
Но ты, гяуръ... томимъ тоской,
Подъ страшной Мбикира 26) косой
Ты будешь вѣчно скрежетать
Зубами; если жъ избѣжать
Тебѣ случится пытки той,
То лишь затѣмъ, чтобъ вѣкъ блуждать
Клонясь подъ тяжестью вины,
Вокругъ престола Сатаны;
И пламень съ кровью будутъ течь
Въ твоей груди и сердце жечь --
И вѣчный адъ, и вѣчно мгла,
И вѣчно муки безъ числа.
Но синій трупъ твой наперёдъ
Вампиромъ 27) по свѣту пройдётъ,
Изверженный изъ тьмы гробовъ,
И, возвратясь подъ отчій кровъ,
Ты будешь тамъ въ тиши ночной
Пить кровь семьи своей родной --
Сестры, супруги, дочерей --
И жизнь сосать изъ ихъ грудей,
Пока, лишась послѣднихъ силъ,
Сходя во мракъ сырыхъ могилъ,
Онѣ узнаютъ наконецъ,
Кто былъ сгубившій ихъ мертвецъ --
И, съ страшной клятвой на устахъ,
Онѣ умрутъ въ твоихъ глазахъ.
Но дочь твоя -- твой свѣтъ очей,
Залогъ любви послѣднихъ дней,
Предметъ и ласки и заботъ,
Въ мученьяхъ страшнаго конца,
Тебя, лаская, назовётъ
Прекраснымъ именемъ отца...
Ужасный звукъ! Ты долженъ зрѣть,
Какъ будетъ медленно блѣднѣть
Послѣдній цвѣтъ ея ланитъ,
Какъ постепенно догоритъ
Послѣдній блескъ живыхъ лучей
Ея лазоревыхъ очей,
Какъ золотистая коса,
Невинной юности краса,
Приманка взоровъ и любви,
Замрётъ, запятнана въ крови,
Твоей измятая рукой...
И кровь горячею струёй
Польётся съ посинѣлыхъ губъ --
И такъ сойдётъ твой страшный трупъ
Подъ вѣчно-мрачный кровъ гробовъ,
И адъ, жилище злыхъ духовъ,
Смотря на страшный образъ твой,
Вздрогнётъ невольно предъ тобой...
"Повѣдай мнѣ, святой отецъ,
Кто этотъ молодой чернецъ?
Его черты знакомы мнѣ.
Давно -- однажды -- на конѣ
Онъ мчался позднею порой
Одинъ тропинкою глухой...
Его я видѣлъ только разъ,
Но не забуду этихъ глазъ --
Такъ много скорби было въ нихъ,
Тоски, страданій роковыхъ...
И нынѣ тотъ же мракъ въ очахъ,
И смерть -- въ густыхъ его бровяхъ."
"Шесть лѣтъ исполнилось, какъ разъ
Съ тѣхъ поръ, какъ онъ къ намъ въ первый-разъ,
Пришелъ... Быть-можетъ, онъ хотѣлъ
Воспоминанье мрачныхъ дѣлъ
ё Утишить въ сердцѣ... но при насъ
Онъ не склонялъ въ вечерній часъ
Своихъ колѣнъ предъ алтарёмъ,
Не падалъ ницъ предъ божествомъ.
Подъ кровомъ келіи своей
Проводитъ отъ часы ночей,
Для всѣхъ чужой, отъ всѣхъ далёкъ,
Всегда угрюмъ и одинокъ.
Никто досель не разгадалъ,
Кого онъ предками считалъ,
Какого Бога признавалъ.
Онъ къ намъ пришелъ изъ-за морей,
Изъ отдаленныхъ тѣхъ сторонъ,
Гдѣ Магомета чтутъ; но онъ
Не мусульманинъ, а скорѣй
Христіанинъ. Его уста,
Быть-можетъ, отреклись Христа,
И онъ, раскаяньемъ томимъ,
Соединиться снова съ нимъ
Душой преступной пожелалъ.,
Онъ до-сихъ-поръ не принималъ
Святого хлѣба и вина;
Но монастырская казна
Его наполнена добромъ,--
И жемчугомъ и серебромъ --
И нашъ игуменъ полюбилъ
Его. Но еслибы я былъ
Главой обители святой,
При мнѣ пришелецъ этотъ злой
У васъ не пробылъ бы и дня,
Не то -- сидѣлъ бы у меня
Въ особой кельи подъ замк о мъ,
Чтобъ и не вѣдали о нёмъ.
Ему является въ мечтахъ
То дѣва, скрытая въ волнахъ,
То стукъ мечей, то бѣгъ враговъ,
То месть, то льющаяся кровь;
То видитъ, стоя на скалѣ,
Что тамъ, во влажной полумглѣ
Окровавленная рука
Его манитъ издалека
Въ пучину водъ, подъ мрачный кровъ
Сердито плещущихъ валовъ..."
"Онъ страшно мраченъ и угрюмъ:
Въ его лицѣ тревожныхъ думъ "
И прежнихъ мукъ, и тяжкихъ бѣдъ
Донынѣ видѣнъ страшный слѣдъ.
И что-то есть въ его очахъ,;
Что тяготитъ, вселяетъ страхъ:
Мятежный блескъ ихъ говоритъ,
Что духъ надменный въ нёмъ царитъ!
И что онъ требуетъ одной --
Одной покорности слѣпой.
Какъ птичка вольная степей
Напрасно хочетъ улетѣть,,
Когда ей въ очи лютый змѣй
Вдругъ станетъ пристально смотрѣть:
Такъ блескъ его горящихъ глазъ
Неотразимо давитъ васъ.
Когда случайно робкій братъ
Столкнётся съ нимъ -- спѣшитъ назадъ,
Какъ-будто страшный этотъ взглядъ, j
Улыбка эта на устахъ |
Вливали въ душу скорбь и страхъ.
Въ его улыбкѣ роковой
Видна насмѣшка надъ бѣдой.
Покрыты мёртвой синевой,
Дрожатъ уста его порой,
То вкругъ, какъ-будто навсегда,
Опять сомкнутся безъ слѣда:
Какъ-будто грустью прежнихъ лѣтъ
Или презрѣньемъ ко всему
Положенъ тягостный завѣтъ
Не знать веселія ему.
Нѣтъ, не такой ужасный плодъ
На почвѣ радости ростётъ!
Нѣтъ! этотъ плодъ созрѣлъ скорѣй
Подъ дуновеніемъ страстей,
Отъ сока горя и скорбей...
Года безстрастья на щекахъ
Не разлили: въ его чертахъ
Добро со зломъ, и свѣтъ со тьмой
Слились... Ещё не до конца
Померкшій цвѣтъ его лица
Свидѣтель въ томъ, что гордый духъ
Отъ преступленій не потухъ.
Незоркій глазъ найти бы могъ
Въ нёмъ мракъ скорбей и слѣдъ тревогъ,
Но тотъ, кто видитъ глубоко
Въ душѣ, замѣтить могъ легко
И чувствъ возвышенныхъ черты,
И отблескъ прежней красоты.
Вотще! Высокій даръ небесъ
Въ борьбѣ страстей давно исчезъ...
Обломки хижины простой
Не очаруютъ красотой
Своей ни чей пытливый взоръ;
Но башня гордая средь горъ,
Полу-сражонная грозой
Иль разрушительной войной,
Невольно очи поразитъ:
Въ ней всё: поросшій мхомъ гранитъ,
Упавшій мостъ -- всё говоритъ
О злости бурь, о страхѣ бѣдъ
Или о славѣ прежнихъ лѣтъ."
"Шумя одеждой, входитъ онъ
Подъ мрачный сводъ сѣдыхъ колоннъ,
И взоры всѣхъ къ себѣ влечётъ,
И мрачно самъ глядитъ вперёдъ,
Туда, гдѣ жертвенникъ стоитъ:
Но лишь игуменъ загремитъ
Анаѳемой -- нашъ страшный братъ
Безмолвно крадется назадъ
И тамъ, подъ сводами сѣней,
Сверкаютъ искрами огней
Его глаза, и долго ждётъ
Покуда служба отойдётъ,
Внимая издали мольбамъ;
Но ни одной молитвы самъ
Не смѣетъ вымолвить. Но вотъ
Онъ снялъ клобукъ и но щекамъ
Течётъ струя его кудрей --
Какъ-будто самый чорный змѣй
Власовъ Горгониныхъ виситъ
И вьётся вдоль его ланитъ.
Онъ не стрижетъ своихъ власовъ,
Но носитъ инока покровъ
Вездѣ. Онъ златомъ и сребромъ
Украсилъ бѣдный Божій Домъ,
Но изъ тщеславья одного,
А не изъ вѣры. Отъ него
Доселѣ этотъ грозный сводъ
Вотще молебной рѣчи ждётъ.
Смотри, онъ н а небо глядитъ:
Какъ синь и блѣденъ цвѣтъ ланитъ!
Какъ страшенъ видъ его лица!
Въ нёмъ ни надежды на Творца,
Ни искры тёплой вѣры нѣтъ.
Боюсь, что знаменіе бѣдъ,
За грѣхъ его, на насъ сойдетъ
Съ святыхъ надоблачныхъ высотъ --
И если кто изъ злыхъ духовъ,
Оставивъ свой подземный кровъ,
Являлся въ образѣ людей,
Онъ вѣрно точно былъ таковъ.
Клянусь надеждою моей
На отпущеніе грѣховъ,
Такого страшнаго чела
Досель земля не родила!"
Нерѣдко мощная любовь
Волнуетъ пламенную кровь
Въ сердцахъ чувствительныхъ людей,
Безсильныхъ для борьбы страстей,
Колеблющихся предъ бѣдой,
Дрожащихъ въ встрѣчѣ роковой
Съ отчаяніемъ; но порой
Отъ ней и твёрдыя сердца
Страдаютъ въ ранахъ до конца.
Не мало грубая руда
Для плавки требуетъ труда;
Но, разъ расплавлена огнёмъ,
Стальнымъ становится щитомъ
Для обороны отъ враговъ,
Или губительнымъ мечёмъ,
Чтобъ лить ихъ вражескую кровь.
Такъ пламень гибельныхъ страстей,
Подъ шопотъ вкрадчивыхъ рѣчей,
Способенъ сердце умягчить
И дать ему желанный видъ --
И въ новомъ видѣ навсегда
Ему остаться суждено:
Скорѣй разрушится оно,
Но не погнётся никогда.
Когда за грозною бѣдой
Уединенье настаётъ,
Конецъ невзгоды роковой
Отрады мало намъ даётъ.
Душа, витая вдалекѣ,
Была бы рада и тоскѣ --
Лишь пустоту бы уменьшить.
Намъ отвратительно всё то,
Чего изъ милыхъ намъ никто
Не можетъ съ нами раздѣлить,
И даже счастье никому
Вкушать не въ радость одному.
Душа, язвимая вездѣ,
Отрады ищетъ во враждѣ.
Когда бъ мертвецъ въ землѣ сырой
Почуять могъ, какъ гробовой,
Холодный червь ползётъ по нёмъ,
Но, весь объятый тяжкимъ сномъ,
Не былъ бы въ силахъ приподнять
Тяжелыхъ рукъ -- и отогнать
Врага отъ тѣла и костей...
Когда бъ крылатый сынъ степей,
Чадолюбивый пеликанъ,
Покрывши кровью свѣжихъ ранъ
Грудь истощённую свою,
Чтобъ накормить свою семью,
Смыкая очи сномъ гробовъ,
Вдругъ увидалъ бы, что птенцовъ
Его не стало, что его
Они забыли одного --
Такъ точно страшной пустотой
Томится инокъ молодой.
Кому пріятенъ неба кровъ
Безъ солнца, тучъ и облаковъ?
Пріятнѣй съ бурей враждовать,
Чѣмъ никогда борьбы не знать,
Чѣмъ въ бурю выброшеннымъ быть,
Какъ тотъ обломокъ роковой,
На берегъ тихій и пустой,
Гдѣ всё о счастьи говоритъ,
Чтобъ тамъ отъ скуки сердцемъ ныть.
Нѣтъ, лучше сгибнуть средь валовъ,
Чѣмъ изнывать у береговъ!
"Ты прожилъ вѣкъ, отецъ святой,
Въ тиши, съ смиренною мольбой,
Безъ преступленій, безъ страстей,
Рѣша грѣхи чужихъ людей.
Вздыхаешь ты, когда тебѣ
Разскажутъ о чужой борьбѣ,
О необузданныхъ страстяхъ,
О преступленьяхъ и скорбяхъ.
Я мало жилъ, но радость зналъ,
А больше -- плакалъ и страдалъ.
То между дѣвъ, то средь мечей,
Игралъ я жизнію своей;
То пиръ друзей, то вражій бой:
Я презиралъ всегда покой.
Но нынѣ нѣтъ въ моей крови
Ни прежней злобы, ни любви.
Меня надежда не живитъ,
Ни страхъ потери но томитъ.
Теперь желалъ бы я скорѣй
Быть меньшимъ червемъ изъ червей
И ползать подъ покровомъ тьмы
По сводамъ и стѣнамъ тюрьмы,
Чѣмъ жизнь безъ перемѣнъ влачить
И тяжкой мыслью духъ томить.
Желанье есть ещё во мнѣ --
Почить въ могильной глубинѣ.
Я знаю, часъ мой не далёкъ,
И буду спать я въ тишинѣ,
Забывъ, чѣмъ былъ, чѣмъ быть я могъ.
Моя душа есть мрачный кровъ
Умершихъ, радостныхъ часовъ;
Моя надежда -- часъ суда;
Но лучше съ ними навсегда
Утратить ясный спѣтъ очей,
Чѣмъ жить ещё среди людей.
Я не для знаній былъ рождёнъ,
Не рылся я среди времёнъ,
Чтобы извлечь изъ ихъ гробовъ
И прародителей-глупцовъ,
И внуковъ -- трусовъ и рабовъ.
Но смерть была мнѣ не страшна:
Кровопролитная война
Была отрадою моей.
Меня манилъ не блескъ честей --
Смѣшны мнѣ были съ юныхъ лѣтъ
Тріумфы пышные побѣдъ,
Цѣль жизни множества людей --
Другая цѣль меня влекла;
Я ненавидѣлъ и любилъ,
И путь свой бурный устремилъ
Куда судьба меня вела,
Чтобы спасать иль убивать.
Повѣрь -- мнѣ можно довѣрять --
Что я способенъ совершить,
Что совершилъ ужь, можетъ-быть...
Да, я любилъ... я обожалъ...
Любовь мою я доказалъ
На дѣлѣ... Видишь ли пятно
На этой стали? Ужь давно
Мой ятаганъ мрачитъ оно:
То кровь врага... Отецъ, она
За ту была источена,
За ту, которая стеня
Погибла въ мукахъ за меня;
Она питала -- ею жилъ
Ея убійца и злодѣй.
Но не пугайся: врагъ мой былъ
Врагомъ религіи твоей!
Его проклятыя уста
Тряслись при имени Христа,
Неблагодарный фарисей!
Не будь свободныхъ христіанъ,
Легко владѣющихъ мечемъ,
И наносимыхъ ими ранъ,
Ведущихъ въ рай прямымъ путемъ,
Тебя пришлось бы поджидать...
Да, я любилъ... Любовь и тамъ
Найдётъ дорогу, гдѣ волк а мъ
Не безопасно проходить,
А смѣлость жаждою любить
Вознаграждается всегда.
Что нужды -- какъ, зачѣмъ, когда?
Но я достигъ чего желалъ --
Я былъ любимъ. О! что бъ я далъ
Теперь, чтобъ пламени любви
Не зажигать въ ея крови!
Она погибла: я сказать
Не смѣю -- какъ, но прочитать
Ты это можешь на моёмъ
Челѣ нахмуренномъ: на нёмъ
Ещё замѣтны до-оихъ-поръ
Порокъ, проклятье и позоръ.
Но не вини меня -- постой!
Не я убилъ -- я былъ виной
Убійства... Если бы она
И мнѣ была такъ невѣрна,
Я бъ сдѣлалъ то же, что и онъ.
Гассанъ обманутъ ею былъ --
И онъ измѣнницу убилъ;
Я былъ любимъ -- и отомстилъ.
Она мнѣ сердце отдала --
Одно чего у ней отнять
Чужая воля не могла;
Я отдалъ всё, что могъ отдать:
Я далъ могилу палачу.
Онъ вѣчнымъ сномъ въ долинѣ спитъ;
Но смерть его не тяготитъ
Моей души -- и я молчу...
Уже давно его судьбу
Рѣшилъ Господь -- онъ это зналъ:
Не даромъ громкую пальбу
Тагиръ пророчески слыхалъ, 28)
Когда отрядъ его спѣшилъ
Туда, гдѣ онъ изрубленъ былъ.
Въ пылу сраженія онъ палъ
Мгновенной смертью -- не страдалъ...
Призывъ пророка и мольба
Къ Аллаху скорбнаго раба --
Увы! вотъ всё, что онъ сказалъ.
Во время боя онъ узналъ
Врага -- и бросился ко мнѣ...
Я на него, какъ бы во снѣ,
Глядѣлъ и молча наблюдалъ.
Какъ духъ изъ тѣла вылеталъ.
Сраженный, будто дикій звѣрь,
Онъ и частицы не узналъ
Тѣхъ мукъ, что жгутъ меня теперь...
Напрасно въ нёмъ борьбу души
Хотѣлъ я высмотрѣть въ тиши:
Въ его лицѣ была вражда,
Но угрызеній -- ни слѣда...
Чѣмъ не пожертвовала бъ месть,
Чтобы въ чертахъ его прочесть
Слѣды душевной пустоты,
Обманъ надеждъ, обманъ мечты,
Проклятье на свою судьбу,
Или смертельную борьбу
Съ раскаяньемъ, иль смерти страхъ,
Иль безнадежность на устахъ!
"Живя средь хладной стороны,
Хладѣютъ Сѣвера сыны,
И то, что есть у нихъ въ крови,
Не стоитъ имени любви.
Не такова любовь моя!
Она, какъ жаркая струя
Изъ груди Этны огневой,'
Испепеляетъ всё собой.
Я не умѣю говорить,
О нѣжной страсти слёзы лить,
Но если блѣдность на щекахъ,
И дрожь порою на устахъ,
Но если сердца страстный жаръ,
И мозгъ въ огнѣ, и смѣлость дѣлъ,
И стали мстительный ударъ,
И всё, что сдѣлать я хотѣлъ,
И что я чувствовалъ, чѣмъ жилъ --
Была любовь, то я любилъ.
Я не умѣлъ вздыхать, рыдать:
Я могъ лишь пасть иль обладать.
Пускай умру -- я счастье зналъ:
Я милой дѣвой обладалъ...
Роптать могу ли на судьбу,
Когда я самъ её искалъ?
Я всё утратилъ, но не палъ,
Но духъ мой выдержалъ борьбу.
Не будь въ сердечной глубинѣ
Тоски о ней; дай снова мнѣ
Отраду вмѣстѣ съ горемъ пять --
Я буду жить и вновь любить.
Жалѣю я, отецъ святой,
Не о себѣ -- въ землѣ сырой
Я скоро буду -- а о той,
Которой нѣтъ ужь на землѣ:
Она подъ зыбкою волной
Спокойно спитъ въ бездонной мглѣ.
Когда бъ не тамъ... когда бъ она
Была въ землѣ схоронена,
Забывъ страданье и борьбу,
Я лёгъ бы рядомъ съ ней въ гробу.
Она слилась съ моей душой,
Она повсюду предо мной
Блестящей, утренней звѣздой,
И нѣжный свѣтъ ея лучей
Слился съ зѣницами очей.
И впрямь любви завѣтный жаръ
Есть неба свѣтлый, чистый даръ --
Есть искра яркая лучей
Лазурныхъ ангельскихъ очей,
Забвенье скорби и заботъ
И духа на небо полётъ.
Молитва, какъ ты знаешь самъ,
Возноситъ душу къ небесамъ;
Въ любви же сами небеса
Нисходятъ въ душу, какъ роса;
Въ ней лучь Творца, въ ней славы слѣдъ,
Безсмертной жизни яркій свѣтъ.
Пускай любовь моя была
Не такъ чиста, не такъ свѣтла;
Пускай враги, когда хотятъ,
Её преступною клеймятъ;
Но знай, что не была грѣхомъ
Ея любовь передъ Творцомъ.
Она была свѣтиломъ дня
Во мракѣ жизни для меня;
Но свѣтъ погасъ -- и нѣтъ лучей.
Кто жь озаритъ мнѣ мракъ ночей?
"О! еслибъ свѣтъ ея лица
Сіять мнѣ могъ бы до конца!
Чему дивиться, если тотъ,
Кто вѣкъ безрадостно живётъ
И кто утратилъ навсегда
Надежду правды и суда
Но воздыхаетъ никогда?
Когда, боряся самъ съ собой,
Томясь безвыходной тоской,
Безумно онъ судьбу клянётъ,
И муку къ скорби придаётъ?
Для сердца, съ раной въ глубинѣ,
Что страшнымъ можетъ быть извнѣ.
Кому сорваться, въ свой черёдъ,
Съ вершины счастья суждено,
Тому, конечно, всё равно
Въ какую бездну онъ падётъ.
Я знаю: мракъ души моей
И разныхъ дѣлъ въ твоихъ глазахъ
Дѣяній коршуна чернѣй;
Я прочиталъ въ твоихъ бровяхъ
И отвращеніе и страхъ:
Такія чувства мнѣ вселять
Пришлось впервые испытать...
Не скрою, слѣдъ мой на землѣ,
Какъ слѣдъ орлицы на скалѣ,
Означенъ кровью -- весь въ крови;
За-то въ любви я походилъ
На голубей: я разъ любилъ,
Иной не вѣдая любви...
Урокъ полезный для людей!
И голосистый соловей,
Поющій сладко межь кустовъ,
И лебедь средь морскихъ валовъ
Имѣютъ каждый по одной
Подругѣ, сердцу дорогой.
Пусть издѣвается глупецъ
Надъ вѣчной вѣрностью сердецъ,
Въ душѣ не чувствуя измѣнъ,
И, равнодушный во всему,
Однихъ лишь жаждетъ перемѣнъ:
Я не завидую ему;
Унылый лебедь мнѣ милѣй,
Чѣмъ братъ безъ сердца и страстей;
Но жаль мнѣ бѣдной... жаль мнѣ той,
Что потеряла свой покой,
Кого бездушный соблазнилъ...
Нѣтъ, Лейла, я не такъ любилъ!
Я посвятилъ тебѣ одной
И мысль, и думы, и покой,
И горесть дня, и сны ночей --
Всё существо души моей.
Тебѣ подобной въ мірѣ нѣтъ;
Да еслибъ даже и была --
Моихъ очей за цѣлый свѣтъ
Она бъ къ себѣ не привлекла:
Мои грѣхи порукой въ томъ
И смертный часъ въ краю чужомъ!
Твой образъ чудный, ты одна
Въ моей душѣ погребена!
"Она погибла -- я дышалъ,
Но не дыханіемъ людей:
Ужасный змѣй въ груди моей
Вился и кровь мою сосалъ.
Свѣтъ радости въ очахъ погасъ,
Мнѣ былъ ужасенъ каждый часъ,
Мнѣ были страшны всѣ мѣста:
Природы юной красота
Мнѣ отвратительна была --
Давила сердце, душу жгла.
Что было послѣ -- знаешь самъ.
Нѣтъ отпущенія грѣхамъ!--
И потому не говори
О покаяньи; посмотри,
Не ныньче -- завтра буду тамъ...
И потому въ правдивость словъ
Твоихъ я вѣровать готовъ;
Но развѣ можно измѣнить,
Что ужь свершилось? Можетъ-быть,
Меня ты будешь упрекать,
Неблагодарнымъ называть;
Но скорбь моя черна, какъ ночь --
И ты не въ силахъ мнѣ помочь.
Ты о судьбѣ моей души
Скорби въ душѣ, молись въ тиши,
Жалѣй, пожалуй, но безъ словъ;
Но если можешь изъ гробовъ
Воззвать мнѣ Лейлу къ свѣту дня,
Тогда, молю, прости меня!
Пытайся львицу укротить,
Людьми лишенную дѣтей;
Но не старайся облегчить
Иль осмѣять тоски моей!
"Въ дни ранней юности моей,
Когда мы любимъ горячо,
Имѣлъ я друга... можетъ быть,
Его ужь нѣтъ... Хочу просить --
Послать, на память прежнихъ лѣтъ,
Ему послѣдній мой привѣтъ.
Пусть онъ узнаетъ мой конецъ...
Хоть дружба двухъ младыхъ сердецъ
Съ разлукой гаснетъ такъ легко,
Хоть разстоянье далеко,
Но наша дружба не умрётъ...
И -- странно -- страшный мой удѣлъ
Онъ предсказалъ мнѣ наперёдъ.
Смѣялся я; я не хотѣлъ
Ему повѣрить никогда:
Теперь же звукъ его рѣчей,
Едва замѣченный тогда,
Такъ ясенъ для души моей.
Скажи ему, что я страдалъ,
Какъ онъ давно мнѣ предсказалъ --
И онъ, дивясь моей судьбѣ,
Не будетъ вѣрить самъ себѣ.
Скажи ему, каковъ я былъ,
Какую грусть въ душѣ носилъ
Съ разлуки нашей, съ юныхъ лѣтъ;
Скажи, что, покидая свѣтъ,
Хотѣлъ его благословить,
Хотѣлъ о нёмъ Творца молить.
Но я страшусь своей мольбой
Обрушить надъ его главой
Всю тяжесть скорби роковой.
Я не прошу, чтобъ онъ молчалъ,
Чтобъ онъ меня не осуждалъ:
Его душа не такова...
Меня не трогаетъ молва...
Я не прошу, чтобъ ты сказалъ,
Чтобъ онъ не плакалъ, не вздыхалъ:
То былъ бы тягостный завѣтъ.
Что можетъ быть для жертвы бѣдъ,
Сраженной яростью грозы,
Отраднѣй дружеской слезы?
Отдай ему моё кольцо
И разскажи, отецъ святой,
Что нынѣ видишь предъ собой:
Борьбой изрытое лицо,
Больную душу, слѣдъ страстей
Въ сѣдыхъ кудряхъ, во мглѣ очей:
Разбитый стволъ, клочки листовъ,
Поблёкшихъ рано отъ вѣтровъ...
"Не говори, отецъ святой,
Что это бредъ души больной:
Я видѣлъ призракъ... я не спалъ,
На мигъ очей не закрывалъ --
Я освѣжить себя хотѣлъ
Слезой -- не могъ: мой мозгъ горѣлъ,
Пылалъ огонь въ моихъ щекахъ
И сохли слёзы на глазахъ...
Нѣтъ, не молись! твои мольбы
Не облегчатъ моей судьбы!
Пусть гибну я съ моей душой!
Не рай мнѣ нуженъ -- а покой.
Молчи! Напрасныя слова!
Она опять была жива;
Она сіяла сквозь симаръ, 29)
Какъ эта звѣздочка сквозь паръ;
Но для меня она милѣй
Звѣзды, красавицы ночей.
Настанетъ ночь ещё мрачнѣй;
Но не взгляну я на звѣзду:
Тогда я буду вещью той,
Которой бѣгаетъ живой --
Бездушнымъ трупомъ. Я въ бреду!
Душа моя, отецъ святой,
Стремится къ цѣли роковой...
Её я видѣлъ, мой отецъ!
Забывъ про близкій свой конецъ,
Я быстро съ ложа смерти всталъ
И, полонъ страсти неземной,
Къ своей груди её прижалъ...
И что же съ пылкостью такой
Я цѣловалъ и обнималъ?
Безъ жизни тѣнь была со мной --
И безотвѣтный сердца бой
Звучалъ во мракѣ пустоты.
Ахъ, Лейла! точно ль это ты?
Ужель любовь могла уснуть,
И ты, сказавъ конецъ всему,
Явилась зрѣнью моему,
Чтобъ осязанье обмануть?
Какое дѣло -- что мнѣ въ томъ,
Что ты застыла, стала льдомъ!
Лишь я всё ту бы обнималъ,
Что обнимать въ тебѣ желалъ...
Но руки, силясь обогнуть
Видѣнье, призракъ неземной,
Пустыми падаютъ на грудь.
А всё жъ она передо мной:
Зовстъ меня, мапіітъ рукой.
Какъ прежде -- въ кольцахъ волоса!
Какъ прежде -- искрятся глаза!
Нѣтъ, нѣтъ!-- она не умерла!
Она погибнуть не могла;
Но онъ погибъ: я видѣлъ самъ,
Какъ слуги вѣрные, въ Байрамъ,
Его въ долинѣ погребли --
И онъ не встанетъ изъ земли.
А ты, мой другъ, зачѣмъ не спишь?.
Мнѣ говорили, что лежишь
Ты въ глубинѣ, и что толпой
Клубятся волны надъ тобой,
Такъ горячо любимой мной.
Мнѣ говорили... Страшный мигъ!..
Но нѣтъ -- нѣмѣетъ мой языкъ:
Ужели правда, ангелъ мой,
Что ты являешься ко мнѣ,
Изъ грота тёмнаго на днѣ,
Просить о мѣстѣ подъ землёй,
Чтобъ тамъ найти себѣ покой?
Коснись холодною рукою
Моихъ пылающихъ ланитъ --
И жаръ мгновенно съ нихъ сбѣжитъ,
Иль положи, мой другъ, её
На сердце бѣдное моё.
Но кто бъ ты ни былъ, ангелъ дня,
Молю, не покидай меня,
Иль унеси меня съ собой
Туда, гдѣ царствуетъ покой,
Въ твой вѣчно-тихій свѣтлый кровъ,
Гдѣ нѣтъ ни вѣтра, ни валовъ...
"Отецъ! теперь я разсказалъ
И какъ я жилъ, и чѣмъ страдалъ,
И благодаренъ я тебѣ
За состраданіе къ себѣ,
За слёзы горькія изъ глазъ...
Когда жь пробьётъ мой смертный часъ
Похорони меня въ дали,
Ни между сильными земли,
И чтобъ ни надпись, ни гранитъ
Не означали, гдѣ лежитъ
Мой грѣшный прахъ, чтобъ пилигримъ
Не могъ посѣтовать надъ нимъ."
И умеръ онъ -- никто не зналъ
И кто онъ былъ, и что сказалъ
Духовнику въ послѣдній часъ.
Таковъ отрывочный разсказъ
Про ту, кого онъ такъ любилъ
И про того, кого убилъ.
А. Студитскій
1) Происшествіе, въ которомъ лордъ Байронъ былъ дѣйствующимъ лицомъ, подало ему первую мысль объ этой поэмѣ; но мнѣніе будто бы онъ былъ любовникомъ этой дѣвушки, не имѣетъ никакого основанія. Молодая женщина, которой онъ спасъ жизнь въ Аѳинахъ, была, по увѣренію сэра Джона Гобгоуза, любовницею его слуги, родомъ турка. О подробностяхъ этого происшествія, разсказаннаго маркизою Слиго, можно справиться въ "Запискахъ Томаса Мура".
2) "Гяуръ" былъ напечатанъ въ маѣ 1813 года, и пріобрѣлъ новую славу автору, начавшуюся съ изданія первыхъ двухъ пѣсенъ "Чайльдъ-Гарольда". Къ размѣрѣ, которымъ написанъ "Гяуръ", эта первая романическая поэма Байрона, замѣтно вліяніе "Кристабеля" Кольриджа. Вальтеръ-Скоттъ, въ своей поэмѣ "Lay of the last minstrel", ещё прежде воспользовался этимъ неправильнымъ размѣромъ. Что же касается отрывочнаго изложенія поэмы, то мысль о томъ заимствована имъ у Роджерса, написавшаго такъ своего "Христофора Колумба". Пристрастіе Байрона къ Востоку началось гораздо раньше его поѣздки въ Левантъ: онъ уже давно былъ знакомъ съ исторіею оттомановъ. "Старый Нолесъ", говорилъ онъ въ Миссолонги, не задолго до своей смерти: "была одною изъ книгъ, доставившей мнѣ всего болѣе удовольствія въ дѣтствѣ. Мнѣ кажется, что она имѣла большое вліяніе на мою рѣшимость посѣтить Востокъ и, можетъ-быть, я обязанъ ей тѣмъ восточнымъ колоритомъ, какимъ отличаются всѣ мои произведенія." На одной изъ страницъ книги д'Израэли -- "Очерки характера литературы" -- мы находимъ слѣдующую замѣтку: "Мнѣ ещё не было десяти лѣтъ, когда я прочиталъ Нолеса, Кантемира, де-Тотта, Лэди Монтегю, Гаукинсовъ переводъ "Исторіи Турокъ" Миньо, "Тысячу и одну ночь" -- словомъ, всѣ путешествія и разсказы, предметомъ которыхъ былъ востокъ.
3) Гробница Ѳемистокла.-- Кумберландъ говоритъ въ своёмъ "Наблюдателѣ", что на ней написаны стихи Платона, соединяющіе трогательность съ простотою.
4) Любовь соловья и розы -- извѣстная персидская басня.
5) Гитара -- любимое развлеченіе греческаго моряка во время ночи. Когда на морѣ тихо, или въ хорошій попутный вѣтеръ, она всегда сопровождается пѣніемъ, а иногда и пляскою.
6) "Мнѣ кажется, немногіе изъ читателей имѣли случай повѣрить то, что я здѣсь описалъ; но тѣ, которые обращали на это вниманіе, вѣроятно, сохранили воспоминаніе о странной красотѣ, которую почти всегда выражаютъ черты лица нѣсколько часовъ послѣ того, какъ духъ оставилъ тѣло. Замѣчено, что при насильственной смерти, происходящей отъ огнестрѣльнаго оружія, выраженіе лица всегда бываетъ томное, но спокойное, какова бы ни была энергія умершаго; если же онъ палъ отъ удара кинжаломъ -- лицо сохраняетъ страшное выраженіе, и состояніе души отражается на нёмъ до послѣдней минуты". Байронъ.
7) "Аѳины принадлежатъ Кизляръ-Агѣ; ему же поручено наблюденіе за женщинами сераля; онъ назначаетъ воеводу. Евнухъ и сводникъ управляетъ въ настоящее время правителемъ Аѳинъ". Байронъ.
8) "Это -- разсказъ турецкаго моряка, который, проведя весь день на ловлѣ въ Егейекомъ заливѣ, возвращается вечеромъ на лодкѣ въ гавань Леоне, древній Пирей, изъ боязни майнотовъ, грабителей Аттики. Онъ былъ случайнымъ очевидцемъ всѣхъ обстоятельствъ драмы, въ которой самъ является дѣйствующимъ лицомъ. Его собственнымъ впечатлѣніямъ или, скорѣе, его богобоязненному признанію, мы обязаны нѣкоторыми лучшими мѣстами этой поэмы". Джоржъ Эллисъ.
9) Байронъ объявляетъ "пушечнымъ выстрѣломъ тотчасъ по захожденіи солнца, послѣ чего мечети иллюминуются и во всю ночь раздаются ружейные залпы.
10) Джиридъ -- заострённое коньё. Турецкіе наѣздники бросаютъ его съ замѣчательною ловкостью.
11) Самумъ -- вѣтеръ пустыни, смертельный для каравановъ, о которомъ часто говорятся въ восточныхъ повѣстяхъ.
12) Зелёный цвѣтъ -- любимый цвѣтъ потомковъ пророка.
13) Селамъ-алекюмъ, алекюмъ-селамъ (миръ съ вами, съ вами миръ) -- такъ привѣтствуютъ правовѣрные другъ друга. Христіанину говорятъ: "урларула" (счастливаго пути), или: "сабанъ хярасемъ, сабанъ серула" (доброе утро, добрый вечеръ).
14) Пропускъ въ подлинникѣ.
15) Далласъ говоритъ, что Байронъ сказалъ ему, что сравненіе съ скорпіономъ ему приснилось. Нѣкоторые учёные приписываютъ самоубійство скорпіона безсознательному, судорожному движенію; другіе видятъ въ этомъ дѣйствіе воли. Скорпіоны, безспорно, очень заинтересованы въ разрѣшеніи этого вопроса. Если будетъ рѣшено, что они Катоны, то могутъ жить сколько имъ угодно и не будутъ умирать мучениками ипотезы.
16) Фингара -- луна.
17) Знаменитый рубинъ султана Джамшида. Онъ называется шехгерагъ -- свѣтильникъ ночи, чаша солнца.
18) Гуріи -- дѣвы рая, онѣ такъ называются по большимъ чорнымь глазамъ -- гюрель-оюмъ. Бесѣда съ ними, по обѣщанію Магомета, составляетъ высшее блаженство на томъ свѣтѣ для правовѣрнаго. Гуріи созданы не изъ земли, какъ прочія женщины, и одарены никогда-неувядающими прелестями и вѣчною молодостью.
19) Эль-Сиратъ -- мостъ тоньше паутины, острѣе меча, черезъ который каждый мусульманинъ долженъ проходить, чтобъ попасть въ рай: другой дороги нѣтъ. Всего хуже то, что подъ этимъ мостомъ находится адъ, въ который падаютъ всѣ тѣ, которые не твёрды на ногу, подтверждая такимъ образомъ "facilis dèsceosus Averni", что не слишкомъ утѣшительно для того, который идётъ въ слѣдъ.
20) Ошибочное мнѣніе. Коранъ предоставляетъ добродѣтельнымъ женщинамъ треть рая; но большая часть мусульманъ объясняетъ этотъ текстъ ложно и исключаетъ изъ рая женщинъ. Они не признаютъ никакихъ духовныхъ свойствъ за прекраснымъ поломъ и находятъ, что женщины вполнѣ могутъ быть замѣнены гуріями.
21) Бисмилла -- во имя Бога; этимъ начинается каждый стихъ Корана, кромѣ одного; этимъ же словомъ турки всегда начинаютъ молитву.
22) Явленіе это бываетъ нерѣдко у озлобленныхъ турокъ. Въ 1809 году, во время дипломатической аудіенціи, усы капитана-паши въ гнѣвѣ взъерошились, какъ у тигра, къ общему ужасу драгомановъ. Казалось, что эти страшные усы мѣнялись въ цвѣтѣ; но, наконецъ, они опустились, чѣмъ было спасено большее число головъ, чѣмъ было въ нихъ волосъ.
23) Чалма надъ колонной и нѣсколько стиховъ Корана -- вотъ памятникъ османовъ, какъ на кладбищѣ, такъ и въ пустынѣ. Въ горахъ встрѣчаются часто подобные памятники надъ павшими жертвами возстанія, грабежа или мщенія.
24) "Алла-гу!" -- этими словами муэзинъ, взойдя на внѣшнюю площадку минарета, оканчиваетъ призывъ къ молитвѣ. Вахидъ, сынъ Абдалмалека, первый воздвигнулъ минаретъ. Онъ воздвигнулъ его надъ главной мечетью въ Дамаскѣ. На минаретъ всходилъ муззинъ, чтобъ извѣщать о наступленіи времени молитвы. Впослѣдствіи, это обыкновеніе распространилось по всему Востоку.
25) Стихи эти написаны въ подражаніе греческой боевой пѣснѣ: "Вижу, вижу райскую дѣву: глаза у нея чорные, чадра ея развѣвается по вѣтру, чадра зеленая -- и говоритъ она: "приди, поцалуй меня -- я тебя люблю".
26) Монкиръ и Некиръ -- инквизиторы смерти; они пытаютъ тѣло предварительными адскими терзаніями. Если отвѣты не удовлетворительны, то несчастнаго возносятъ косою къ верху ударами раскалённаго желѣза повергаютъ въ пропасть. Подобныхъ пытокъ много и нельзя сказать, чтобъ должность этихъ лицъ была синекурою. Ихъ всего двое; а какъ грѣшниковъ болѣе тѣмъ праведниковъ, то они всегда очень заняты.
27) Вѣрованія въ вампировъ существуютъ донынѣ на Востокѣ. Турнефоръ приводитъ длинный разсказъ Саути (Southey) въ запискахъ Талаба, подъ именемъ Вруколакасъ (по румынски Вардулаха). Я помню, что цѣлая семья пришла въ ужасъ отъ криковъ ребёнка, которые происходили, по ихъ убѣжденію, отъ посѣщенія вампира. Греки не произносятъ никогда этого слова безъ ужаса. По моему мнѣнію, Вруколакасъ есть древнее греческое слово; оно было примѣнено къ Арсенію, который, по мнѣнію грековъ, былъ послѣ его смерти посѣщёнъ демономъ; но въ новѣйшее время употребляютъ болѣе слово Вардулаха. Свѣжесть лица, губы, истекающій кровью -- такой отличительный признакъ вампира. Въ Венгріи и въ Греціи разсказываютъ много объ этихъ мнимыхъ чудовищахъ и разсказы эти подтверждаются ещё болѣе невѣроятными показаніями свидѣтелей.
28) "Я былъ очевидцемъ подобнаго случая второго слуха, какъ они его называютъ. Во время моей третьей поѣздки къ мысу Колонна, въ 1811 году, проходя ущелье между Кератія и Колонна, я замѣтилъ, что Дервишъ-Тагири безпрестанно сходилъ съ дороги и прикладывалъ руку къ головѣ. На вопросъ мой, что это значитъ, онъ отвѣчалъ мнѣ: "мы въ опасности" Какая опасность? теперь мы не въ Албаніи и не въ ущельяхъ Ефесса, Миссолонги или Лепанта, конвой нашъ многочисленъ, хорошо вооружёнъ, а хоріаты не достаточно храбра, чтобы сдѣлаться разбойниками." -- "Всё это такъ, эфенди, а всё-таки свистъ пуль раздаётся въ моихъ ушахъ." -- "Да сегодня не было слышно ни одного выстрѣла." -- А я слышу бомъ-бонъ такъ явственно, какъ ваши слова." -- "Ну, вотъ вздоръ!" -- "Какъ вамъ угодно, эфенди, но что написано, то сбудется." -- Я оставилъ этого фантазёра съ его мечтательнымъ слухомъ и обратился къ Базили, его земляку-христіанину, котораго непророческій слухъ не могъ въ этомъ ничего понять. Мы прибыли въ Колонну и, пробывъ тамъ нѣсколько часовъ, пустились обратно. Дорогой мы перекидывались, на всевозможныхъ нарѣчіяхъ, остротами и насмѣшками насчётъ бѣднаго турка. По возвращеніи нашемъ въ Аѳины. я узналъ отъ Леоне (плѣннаго, впослѣдствіи отпущеннаго), что майноты имѣли намѣреніе на насъ напасть. Чтобы ещё болѣе въ томъ убѣдиться, я сталъ его подробно спрашивать -- и онъ съ такою точностью разсказалъ -- сколько насъ всѣхъ тогда было, какъ мы были вооружены и какъ одѣты, что я не сомнѣвался, что и самъ онъ былъ въ числѣ майнотовъ, которые готовили намъ не совсѣмъ пріятную встрѣчу. Дервишъ былъ всѣми признанъ пророкомъ и, вѣроятно, въ его ушахъ стало шумѣть болѣе чѣмъ когда-нибудь, къ общему удовольствію бератскихъ арнаутовъ, ограждающихъ отъ нападенія родныя горы. Я приведу второй примѣръ, обрисовывающій этотъ странный народъ. Въ мартѣ 1811 года одинъ арнаутъ, красивый, расторопный малый, явился ко мнѣ съ предложеніемъ своихъ услугъ. "Хорошо, эфенди, желаю вамъ жать долго! я былъ бы вамъ полезенъ. А завтра же оставлю городъ и удалюсь въ горы, откуда возвращусь къ началу зимы: вы можетъ быть меня тогда возьмёте." -- Дервишъ, присутствовавшій при этомъ, замѣтилъ, что онъ, вѣроятно, присоединится къ клефтамъ (разбойникамъ), что оказалось совершенно вѣрнымъ. Тотъ, кто не бываетъ убитъ, возвращается къ зимѣ въ городъ, гдѣ никто не думаетъ его безпокоить, хотя всѣ знаютъ о его подвигахъ." Байронъ.
29) Симаръ -- саванъ.
ГЯУРЪ.
1. М. Каченовскаго. (Джяуръ. Отрывки изъ одной турецкой повѣсти. Соч. лорда Байрона.) "Вѣстникъ Европы", 1821, чч. 119 и 120, NoNo 15, 16 и 17, стр. 165--180, 249--269 и 3--20. Перепечатанъ въ "Выборѣ изъ Сочиненій Лорда Байрона". (1821, стр. 107-- 176). Прозаическій переводъ.
2. H. Р. (Джяуръ. Отрывки турецкой повѣсти. Изъ сочиненій лорда Байрона. Въ стихахъ. Переводъ Н. Р. Москва. Въ типографіи Августа Семена. 1822.) Въ 8-ю долю л., стр. 1--31.
3. А. Воейкова. (Гяуръ, безъ означенія, что переводъ изъ Байрона.) "Новости Литературы", 1826, кн. XVII, сентябрь и октябрь, стр. 114--154. Прозаическій переводъ.
4. А. Студитскаго. (Гяуръ. Отрывокъ изъ турецкой повѣсти лорда Байрона.) "Москвитянинъ", 1844, ч. II. 3, отд. I, стр. 1--44.
5. Е. Мишеля. (Гяуръ Байрона. Перевёлъ Евгеній Мишель. Спб. Въ типографія коммиссіонера императорской Академіи Художествъ Гогенфельдена и К°. 1862.) Въ 8-ю д. л., стр. 1--49. Прозаическій переводъ.
6. В. Петрова. (Гяуръ. Отрывокъ изъ турецкой повѣсти лорда Байрона. Перевёлъ размѣромъ подлинника В. А. Петровъ. Спб. въ типографіи Эдуарда Гоппе. 1873.) Въ 8-ю д. л., стр. 1--84.
Кромѣ того есть ещё пять отрывковъ:
7. П. Шереметьевскаго. (Отрывокъ изъ повѣсти лорда Байрона "Гуяръ"). "Зимцерла", 1829, отд. II, стр. 30--42. (Строфы I, II, III, IV, V, VIII, IX, XV, XVI, XVII, XXI, XXIII, ХXIV, XXVI, XXVII, XXIX и XXX.)
8. Трилуннаго. (Отрывокъ изъ поэмы лорда Байрона "Гіауръ".) "Галатея", 1829, ч. IV, No 19, стр. 175--181. (Начало поэмы до стиха: Attest it many а deathless age.)
9. B. Трубникова. (Отрывокъ изъ "Гьяура", поэмы лорда Байрона.) "Литературныя Прибавленія къ Русскому Инвалиду", 1832, No 52, стр. 415 и 416. (Отъ стиха: Far, dark along the blue sea glancing, до стиха: That sound had burst bis waking dream.)
10. И. Козлова. (Изъ "Джяура", подражательный переводъ.) "Литературныя Прибавленія къ Русскому Инвалиду", 1838, No 24, стр. 466. (Отъ стиха: As rising on its purple wing, до Except an erring sister's shame.)
11. B. Буренина. (Греція. Изъ "Гяура" Л. Байрона.) "Вѣстникъ Европы", 1871, т. 1, No 2, отд. I, стр. 622--626. (Начало поэмы, до стиха: For this and this alone, renown'd.)