Въ 1817 г. появился "Манфредъ", а 9 сентября 1821 г. Байронъ окончилъ въ Равеннѣ драматическій pendant къ этой великой поэмѣ -- своего "Каина".
Какъ ни силенъ былъ шумъ, подымавшійся въ двухъ противоположныхъ "лагеряхъ" при появленіи каждаго новаго произведенія Байрона (особенно послѣ его отъѣзда изъ Англіи), но ни одно изъ нихъ не вызвало такого взрыва, какимъ сопровождалось созданіе "Каина",-- взрыва восторговъ, благоговѣйнаго изумленія съ одной стороны и негодованія, даже формальныхъ проклятій -- съ другой. Между тѣмъ какъ благороднѣйшіе и возвышеннѣйшіе умы Англіи и Европы -- въ томъ числѣ и Гете, всегда признававшій автора "Манфреда" величайшимъ поэтомъ своего времени -- между тѣмъ какъ они привѣтствовали "мистерію" (какъ озаглавилъ Байронъ своего "Каина") какъ одинъ изъ геніальнѣйшихъ продуктовъ геніальнаго творчества,-- въ станѣ тѣхъ, которые давно уже видѣли въ Байронѣ исчадіе ада и главу "сатанинской школы", происходило неистовое волненіе другого рода. "Эта мистерія,-- писало издателю "Каина" Мёррею, одно высокопоставленное духовное лицо,-- которою вы нанесли всѣмъ намъ оскорбленіе, есть не что иное, какъ отрывокъ изъ повѣстей Вольтера и самыя непозволительныя статьи изъ "Словаря" Бейля, преподнесенныя въ неуклюжихъ десятисложныхъ кусочкахъ, чтобъ этимъ придать имъ видъ поэзіи". Еще гораздо рѣзче отозвался о "Каинѣ" авторъ брошюры, которая была въ то же время и его проповѣдью въ церкви -- подъ заглавіемъ "Сочиненія Байрона, разсмотрѣнныя по соотношенію ихъ съ христіанствомъ и обязанностями общественной жизни". Здѣсь поэтъ (и это уже далеко не въ первый разъ!) изображался какъ "противоестественное существо, которое, исчерпавъ всѣ виды чувственныхъ наслажденій и испивъ чашу грѣха до ея горьчайшихъ капель, рѣшился теперь показать, что онъ уже не человѣкъ -- даже въ своихъ слабостяхъ, а холодный, ко всему равнодушный дьяволъ". Подобныхъ обвиненій -- и въ печати, и съ церковныхъ каѳедръ -- было не мало; "наши священники -- писалъ Байронъ Т. Муру -- проповѣдуютъ объ этомъ отъ Оксфорда до Пизы -- эти негодяи и проповѣдники, которые вредятъ религіи больше, чѣмъ всѣ невѣрные, забывшіе все, что они учили въ своихъ катехизисахъ". Враждебная оппозиція обнаружилась и въ правительственныхъ сферахъ. Король Георгъ IV публично выразилъ свое неудовольствіе по поводу "богохульства и развращенности въ сочиненіяхъ Байрона". Когда, скоро послѣ напечатанія "Каина", нѣкто Бенбоу сдѣлалъ противозаконную перепечатку этого произведенія, издатель Мёррей обратился къ лорду-канцлеру съ просьбой объ охранѣ его права собственности запрещеніемъ перепечатки и для характеристики "Каина" съ нравственной и религіозной стороны сослался на "Потерянный Рай" Мильтона. Но судъ, въ лицѣ лордъ-канцлера и жюри, нашелъ эту ссылку неосновательной, такъ какъ "великая цѣль поэмы Мильтона состояла въ содѣйствіи преуспѣянію христіанства, уваженію къ нему", а цѣль Байрона "была далеко не такая невинная". И Мёррею было отказано въ его ходатайствѣ... Что касается до одобреній въ другомъ лагерѣ, то достаточно указать: на Гете, сказавшаго (правда, уже значительно позже), что "красота этого произведенія такая, какой не увидѣть міру во второй разъ"; на замѣчаніе Т. Мура, что "Каинъ" Байрона "глубоко западаетъ въ міровое сердце, и если многіе дрогнутъ отъ его кажущагося богохуленія, то всѣ падутъ ницъ передъ его величіемъ"; на слова Шелли: "Каинъ апокалиптиченъ; эта драма -- откровеніе, какое до сихъ поръ никогда еще не было сдѣлано людямъ"; на письмо къ Мёррею В. Скотта (которому Байронъ посвятилъ "Каина"), въ которомъ эта драма признается "очень великой и ужасающей", произведеніемъ, гдѣ "Муза совершаетъ такой полетъ, какой не удавался ей ни въ одномъ изъ своихъ прежнихъ воспареній", и гдѣ Байронъ является побѣдителемъ Мильтона.
Почувствовалъ ли себя Байронъ задѣтымъ и оскорбленнымъ нападками ханжей и цѣломудренныхъ блюстителей нравственности, или -- что вѣрнѣе предположить -- въ цѣляхъ болѣе матеріальнаго свойства, но онъ сталъ оправдываться отъ взводимыхъ на него обвиненій. "Такіе же вопли -- писалъ онъ къ одному изъ своихъ друзей -- подымались противъ Пристлея, Юма, Гиббона, Вольтера и всѣхъ дерзавшихъ касаться этихъ вопросовъ... Если "Каинъ" богохуленъ, то богохуленъ и "Потерянный Рай"; слова "Зло, будь моимъ добромъ" находятся вѣдь въ этой поэмѣ и произносятся Сатаной; а развѣ говоритъ что нибудь больше Люциферъ въ моей мистеріи?"..-- "Относительно религіи -- говоритъ онъ въ другомъ письмѣ -- неужели же я не могу убѣдить васъ, что у меня нѣтъ тѣхъ воззрѣній, которыя вложены въ уста моихъ дѣйствующихъ лицъ и, повидимому, привели въ ужасъ всѣхъ! что они все-таки ничто въ сравненіи съ выраженіями въ "Фаустѣ" Гете (которыя вдесятеро рѣзче) и отнюдь не сильнѣе рѣчей Сатаны Мильтона?.. Подобно всѣмъ людямъ воображенія (imaginative men), я неизбѣжно воплощаюсь въ данный характеръ въ то время, когда изображаю его, но ни на одну минуту послѣ того, какъ положилъ перо. Я отнюдь не врагъ религіи -- напротивъ. Доказательство въ томъ, что свою дочь я воспитывалъ какъ строгую католичку въ одномъ изъ монастырей, ибо я думаю, что у людей никогда не можетъ быть достаточно религіи, если ужъ необходимо имъ имѣть религію вообще. Собственно я очень склоненъ къ доктринамъ католическимъ; но если я пишу драму, то долженъ заставлять говорить то, что по моему замыслу слѣдуетъ говорить..."
О томъ, насколько были искренни эти заявленія религіознаго или, вѣрнѣе, католическаго характера, насколько они совмѣстимы съ тѣмъ, что составляетъ коренную сущность "Каина" -- будетъ рѣчь ниже.
Фундаментъ, на которомъ построена эта потрясающая трагедія человѣческой жизни -- извѣстный разсказъ Библіи о грѣхопаденіи. Библія съ раннихъ лѣтъ, даже съ дѣтства Байрона составляла (какъ и у Гете) одну изъ его любимыхъ книгъ, привлекая его конечно прежде всего своею поэтическою стороною. Въ сжатомъ и сухомъ повѣствованіи первой книги Моисея о прегрѣшеніи первыхъ людей и его послѣдствіяхъ нашелъ онъ богатый матеріалъ для выраженія поэтическою рѣчью тѣхъ вопросовъ, которые волновали его уже въ юношескіе годы и затѣмъ все сильнѣе и сильнѣе овладѣвали его умомъ и сердцемъ. Добро и зло, тайна смерти, обреченіе человѣчества на вѣчное страданіе -- все это давало такую обильную и благодарную пищу тому, кто уже по органическимъ свойствамъ своей натуры былъ поэтомъ "міровой скорби" въ ея высшемъ проявленіи, кто уже въ 1806 г., т. е. когда ему было всего восемнадцать лѣтъ, въ своемъ чистодеистическомъ, даже пантеистическомъ стихотвореніи "Молитва Природы", размышлялъ о смерти всѣхъ людей за грѣхъ одного (т. е. о томъ, что мучило его Каина) и относился враждебно къ догматической сторонѣ религіи... Собственно фактическую часть авторъ "Каина" заимствовалъ изъ разсказа Библіи только во второй его половинѣ -- послѣ изгнанія Адама и Евы изъ рая, измѣнивъ эту часть въ нѣкоторыхъ подробностяхъ: Каинъ убиваетъ Авеля не въ полѣ, нѣсколько времени спустя послѣ жертвоприношенія (какъ въ Библіи), а во время жертвоприношенія; Каинъ, по Библіи дѣлающійся отцомъ семейства уже послѣ убіенія Авеля и ухода въ изгнаніе, у Байрона сожительствуетъ со своею сестрою Адой и имѣетъ отъ нея дѣтей до совершенія преступленія; разговоръ съ Каиномъ-убійцею ведетъ и клеймо проклятія налагаетъ на него не Богъ, какъ въ Библіи, а посланный для этого Богомъ ангелъ; страшное проклятіе Евы въ Библіи не находится, оно -- сочиненіе Байрона.
Судя по тому, что "Каинъ" названъ "мистеріей" и что авторъ въ предисловіи ставитъ такое заглавіе "въ соотвѣтствіе съ старыми заглавіями, которыя давались пьесамъ на подобные сюжеты, называвшимся Mysteries или Moralities" -- можно бы предположить, что эти древнія произведенія въ драматической формѣ служили для Байрона также источникомъ, по крайней мѣрѣ относительно содержанія, фабулы. Но o знакомствѣ автора "Каина" съ мистеріями (большею частью средневѣковыми) въ подлинникѣ или переводѣ нѣтъ свѣдѣній ни у одного изъ біографовъ поэта равно какъ и въ его собственныхъ письмахъ, дневникахъ и т. п., тѣмъ болѣе, что одинъ изъ главныхъ сборниковъ мистерій на эту тему (Towneley Mysteries) былъ впервые напечатанъ уже послѣ смерти поэта; онъ могъ узнать о нихъ изъ разныхъ, посвященныхъ этому предмету сочиненій, каковыми одни изслѣдователи называютъ Dodsley Slays, другіе "Исторію англійской поэзіи" Вартона и т. д. А что общій характеръ ихъ былъ ему извѣстенъ, это видно изъ словъ предисловія къ "Каину": "отнюдь не позволилъ себѣ я тѣхъ вольностей съ сюжетомъ, которыя обыкновенно допускались въ прежнее время въ этихъ весьма свѣтскихъ по характеру произведеніяхъ въ Англіи, Франціи, Италіи, Испаніи", или изъ его письма къ Мёррею, гдѣ читаемъ: "я старательно избѣгалъ вывести на сцену самого Бога, на что были такъ щедры древнія мистеріи". Но еслибы эти послѣднія и были знакомы Байрону во всѣхъ ихъ подробностяхъ, то о вліяніи ихъ на внутренній смыслъ "мистеріи" поэта не можетъ быть и рѣчи, точно такъ же какъ осталась безъ всякаго вліянія въ этомъ отношеніи на "Фауста" Гете "Кукольная комедія о Фаустѣ", откуда онъ заимствовалъ часть своего сюжета. Во-первыхъ, въ тѣхъ представленіяхъ этого рода, гдѣ выводится на сцену Каинъ, главное, почти исключительное, мѣсто занимаетъ только братоубійство. Во-вторыхъ, дѣйствіе въ нихъ имѣетъ чисто внѣшній характеръ и психологическая сторона совершенно отсутствуетъ. Въ третьихъ, тѣ "вольности", о которыхъ говоритъ Байронъ въ своемъ предисловіи, въ высшей степени грубы и находятся въ полномъ соотвѣтствіи съ низменными вкусами той публики, которая составляла главный контингентъ зрителей на этихъ спектакляхъ. Извѣстно, что средневѣковая мистерія, въ началѣ своего существованія представлявшая собою не что иное, какъ пересказъ въ діалогической формѣ библейскихъ и евангельскихъ повѣствованій, безъ какихъ бы то ни было добавленій и измѣненій, съ теченіемъ времени восприняла въ себя, въ видѣ вставокъ и интермедій и т. п., грубо комическій, часто даже балаганный элементъ, вторгавшійся даже въ такія произведенія, какъ мистеріи о страданіяхъ и смерти Спасителя; этотъ же народный или, вѣрнѣе, простонародный комизмъ -- иногда, правда, очень здоровый и мѣткій (припомнимъ здѣсь аналогическія комедіи Плавта) -- даетъ себѣ полный просторъ во многихъ мистеріяхъ о грѣхопаденіи и его послѣдствіяхъ. Каинъ въ нихъ простой мужикъ, скупой, завистливый, грубый, непочтительно обращающійся даже съ самимъ Господомъ Богомъ {Ср. Lord Byron's Caïn und seine Quellen, von Alfred Schaffner, Strassburg, 1880.}; послѣ убіенія Авеля онъ не идетъ блуждать по свѣту съ клеймомъ проклятья на челѣ, а объявляетъ почтеннѣйшей публикѣ, что отправляется поневолѣ къ дьяволу въ лапы. При такой постановкѣ характера Каина въ мистеріи и при внѣшнемъ сюжетѣ ея представляется странною и праздною даже попытка дѣлать сравненіе ея съ трагедіей Байрона -- не только съ художественной точки зрѣнія, но и со стороны чисто историко-литературной.
Въ предисловіи къ "Каину" поэтъ упоминаетъ еще о поэмѣ Геснера "Смерть Авеля", которую онъ читалъ еще восьмилѣтнимъ ребенкомъ и изъ которой помнилъ только то, что она ему очень нравилась, а изъ подробностей -- что у Геснера жена Каина звалась Магала, жена Авеля -- Тирза. "Нравилась" она ему однако довольно странно, потому что много лѣтъ спустя онъ разсказывалъ своему пріятелю Медвину: "Поэма Геснера "Авель" была одна изъ первыхъ книгъ, которыя читалъ со мной мой нѣмецкій учитель; и между тѣмъ какъ онъ проливалъ горькія слезы надъ каждой страницей, мнѣ приходило на мысль, что всякому другому, кромѣ Каина, едва-ли можно было бы вмѣнить въ преступленіе, если бы онъ избавилъ міръ отъ такого скучнаго малаго, какимъ сдѣлалъ Геснеръ его брата Авеля". Дѣйствительно, скучнѣе этой сентиментально-идиллической и богословски-назидательной поэмы трудно представить себѣ что нибудь; центръ тяжести лежитъ въ богобоязненномъ, пасторски-добродѣтельномъ Авелѣ, а Каинъ дюжинная грубая натура, отличительное свойство которой -- зависть къ Авелю по побужденіямъ чисто матеріальнаго свойства. Выведенъ здѣсь на сцену и демонъ-соблазнитель; но этотъ Анамелехъ -- тоже созданіе совсѣмъ дюжинное, грубо-лукавое, трусливое, побуждающее Каина убить брата только для того, чтобы самому прославиться въ аду между своими собратьями-дьяволами какимъ нибудь особенно гнуснымъ дѣломъ {Ср. L. Byron's mystery "Cain" and its relation to Milton's "Paradise Lost", and Gessner's "Death of Abel" von Fr. Blumenthal. Oldenburg, 1891.}. Само собой разумѣется, что для Байрона при созданіи "Каина" сочиненіе нѣмецкаго моралиста не имѣло ровно никакого значенія.
Ссылается также Байронъ въ томъ же предисловіи на "Потерянный Рай" Мильтона, говоря, что не читалъ его съ двадцатилѣтняго возраста (а "Каинъ" написанъ въ то время, когда автору было 33 года); "но -- прибавляетъ онъ -- я до этого читалъ его такъ часто, что это все равно". Соприкосновеніе и нѣкоторая близость этихъ двухъ произведеній заключаются главнымъ образомъ въ изображеніи тамъ и тутъ падшаго духа -- у Байрона Люцифера, у Мильтона Сатаны -- и затѣмъ въ нѣкоторыхъ подробностяхъ, каковы разговоръ Каина и Люцифера въ аду и бесѣда (у Мильтона) между архангеломъ и Адамомъ при изгнаніи прародителей изъ рая, и воздушные полеты Люцифера и Сатаны. О сходствѣ между этими двумя "бунтовщиками" противъ управляющей міромъ Высшей Силы мы будемъ говорить ниже, при характеристикѣ Байроновскаго "Каина"; но какъ бы то ни было, допуская даже нѣкоторое вліяніе творца "Потеряннаго Рая" на создателя "Каина", этимъ ни мало не умаляется полная самостоятельность "Мистеріи" Байрона, тѣмъ болѣе, что Мильтоновскій Сатана, при всемъ его величіи, блѣднѣетъ и принижается при сопоставленіи его съ Байроновскимъ Люциферомъ.
Упоминается наконецъ въ предисловіи о "трамелогедіи" Альфіери "Авель", которой однако Байронъ, по его словамъ, никогда не читалъ; тѣ же, которые знакомы съ этимъ, довольно слабымъ произведеніемъ знаменитаго итальянскаго поэта, могутъ засвидѣтельствовать, что между "Авелемъ" Альфіери и Байроновскимъ "Канномъ" нѣтъ ровно никакого сходства.
-----
Фундаментъ "Каина" -- какъ уже сказано нами -- составляетъ разсказъ Библіи о грѣхопаденіи. Философскій характеръ трагедіи совсѣмъ не вяжется съ тѣмъ, что поэтъ, повидимому, принимаетъ передаваемое въ библейскомъ разсказѣ за положительный фактъ, а не за поэтическую легенду, влагая въ уста своего Каина воззрѣніе на страданіе человѣчества, какъ на послѣдствіе грѣха, совершеннаго его родителями. Но Байронъ писалъ не философскую диссертацію; мыслитель-поэтъ заслонялъ въ немъ философа въ общепринятомъ значеніи этого слова, и библейское повѣствованіе (на строгомъ слѣдованіи которому онъ однако почему-то не особенно настаивалъ) служило для него только, такъ сказать, одеждою, въ которую онъ облекалъ свои поэтически-философскія мысли. Гете усматривалъ въ исходной точкѣ мыслей Каина (т. е. самого Байрона) о вѣчномъ страданіи человѣчества полемическую сторону: возстаніе сына перваго человѣка противъ догматизма Библіи, ставившаго первородный грѣхъ причиною и источникомъ этого страданія; но врядъ ли такое чисто религіозное соображеніе руководило поэтомъ въ данномъ случаѣ.
Въ библейской легендѣ Байронъ нашелъ тѣ мотивы, которые какъ нельзя больше подходили къ его собственнымъ пессимистическимъ воззрѣніямъ на человѣческую жизнь и между ними, прежде всего -- указаніе на смерть, какъ на неизбѣжную, таинственно страшную развязку человѣческаго существованія. Мысль о смерти, о превращеніи человѣка въ ничто наиболѣе угнетаетъ Каина, хотя онъ, до встрѣчи съ Люциферомъ, не видѣлъ ея и только по словамъ отца, да слезамъ матери знаетъ,что это -- нѣчто ужасное. На вопросъ Адама: "Развѣ ты не живешь?" (за что, по его мнѣнію, надо благодарить Бога), Каинъ отвѣчаетъ: "А развѣ я не долженъ умереть?" -- Онъ "живетъ, чтобъ умереть" -- и сознаніе это тѣмъ ужаснѣе, что въ немъ непоколебимо живетъ "подлый, но непобѣдимый инстинктъ жизни", котораго онъ, несмотря на отвращеніе къ нему, не можетъ преодолѣть. И однако, въ виду этой неизбѣжной развязки жизни -- необходимость работать, чтобъ жить. Но почему же онъ осужденъ трудиться? Это новый "проклятый вопросъ", тяжело лежащій на его душѣ. Окружающіе говорятъ ему, что это воля Творца вселенной, который "благъ",-- воля, которой, слѣдовательно, должно покоряться. Но ему ли, олицетворенію титанической гордости и независимости, удовлетворяться мыслью о необходимости подчиненія волѣ кого бы то ни было, даже этой Высшей Силы, управляющей міромъ. Если онъ несетъ на себѣ это незаслуженное иго, если насильственно не сбрасываетъ его, то только потому, что лишенъ физической возможности совершить это самоосвобожденіе; покорность его только вынужденная, она ничто иное, какъ "уступка проклятью". Если не за что ему быть благодарнымъ, то еще больше не за что быть покорнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, за что покоряться?
..... За борьбу
Съ стихіями, враждующими съ нами?
За этотъ горькій хлѣбъ, что мы ѣдимъ?
Это мрачное воззрѣніе усиливается мыслью, что такая жизнь -- вѣчный удѣлъ человѣчества. То, о чемъ всегда размышляло мыслящее человѣчество, что высказывалось еще древнѣйшими поэтами, что резюмировалось изреченіемъ "лучше не родиться, чѣмъ жить, чтобъ мучиться и въ концѣ концовъ умереть", терзаетъ и байроновскаго Каина. При взглядѣ его на своего безмятежно спящаго ребенка, при рождающейся въ немъ при этомъ мысли, что въ этомъ маленькомъ существѣ "таится сѣмя миріадъ на вѣчныя страданья обреченныхъ", онъ приходитъ къ заключенію, что младенецъ "былъ бы счастливѣй, еслибъ я вотъ взялъ его, средь сна его теперь, и раздробилъ о камни, чѣмъ остаться жить... жить для тѣхъ мученій, которыя онъ долженъ переносить и -- (что больше всего приводитъ въ ужасъ Каина) -- завѣщать" -- завѣщать всѣмъ его потомкамъ до скончанія вѣковъ...
Естественно, что все это заставляетъ неустанно работать его мысль, безпрерывно чувствовать "гнетъ мышленія", анализа, т. е. того, на чемъ зиждется вся поэзія міровой скорби. Какъ душа близнеца Каина, Манфреда, есть душа "мучимая терзаніемъ мысли безконечной, ничѣмъ неотразимой",-- какъ нѣсколько времени спустя, Леопарди, одного изъ самыхъ крупныхъ поэтовъ этой же категоріи, "дѣлало, по его словамъ, несчастнымъ державшее его въ своей власти мышленіе" -- такъ и для Байроновскаго Каина мышленіе -- главный источникъ его внутреннихъ терзаній, соединенный съ такою же мучительной жаждой знанія, или, вѣрнѣе говоря, вызывающій ее. Этотъ гнетъ тѣмъ болѣе невыносимъ для него, что онъ (опять какъ Манфредъ, какъ вообще всѣ герои Байрона) одинокъ; онъ "мыслитъ въ тиши и молча, и эту муку несетъ одинъ", не встрѣчая ни въ одномъ изъ окружающихъ его, т. е. въ своей семьѣ, "созданья, которое сочувствовало бы ему"; даже Ада, которую онъ нѣжно любитъ и которая отвѣчаетъ ему тѣмъ же, не можетъ быть его товарищемъ въ его внутреннемъ мірѣ, потому что она способна только любить и... вѣрить... И ему, подобно тому, какъ это было съ Манфредомъ и Фаустомъ, остается только вступить въ сообщество съ духами. Въ этомъ-то настроеніи онъ встрѣчается съ Люциферомъ.
Люциферъ, какъ мятежный духъ, возставшій противъ сотворившей міръ Высшей Силы -- лицо, уже съ древнѣйшихъ временъ, подъ разными наименованіями, служившее предметомъ творчества поэтовъ. Первообразомъ, прототипомъ-этихъ "бунтовщиковъ" явился Эсхиловскій Прометей въ его титанической борьбѣ съ Зевсомъ; за нимъ пошли -- (мы называемъ только самыя выдающіяся созданія въ этомъ родѣ) -- Абадонна Клопштока, Сатана Мильтона, Прометей Шелли, Люциферъ Байрона; даже добродѣтельнаго Геснера соблазнилъ этотъ типъ, представленный имъ въ образѣ Анамелеха; и въ новѣйшее время, уже послѣ Байрона, мы встрѣчаемся съ нимъ -- въ "Трагедіи Человѣчества" венгерскаго поэта Мадача и въ знаменитой "Fin de Satan" B. Гюго. Передъ Байрономъ, въ созданіи его Люцифера, несомнѣнно виталъ образъ Эсхиловскаго "Прометея", съ которымъ онъ познакомился еще въ дѣтствѣ и который уже тогда какъ нельзя болѣе гармонировалъ съ его органическимъ внутреннимъ настроеніемъ. Въ лирическомъ отрывкѣ "Прометей" это вліяніе отразилось въ нѣсколькихъ общихъ чертахъ; въ "Каинѣ" оно вылилось въ совершенно опредѣленную, титанически-грандіозную форму. Не споримъ, что и Сатана Мильтона далъ нѣкоторый матеріалъ Байрону, какъ старается напримѣръ доказать Шафнеръ въ вышеупомянутомъ изслѣдованіи объ источникахъ "Каина"; но Байроновскій Люциферъ -- созданіе до такой степени самостоятельное, до такой степени въ своей коренной сущности отличное отъ своихъ предшественниковъ, что если можетъ быть здѣсь рѣчь о вліяніи, то развѣ о вліяніи самаго образа, типа, а ужъ никакъ не поэтовъ, этотъ типъ обрабатывавшихъ. Начать съ того, что и Эсхилъ со своимъ Прометеемъ, и Мильтонъ со своимъ Сатаной стоятъ на религіозной почвѣ (мы имѣемъ въ виду только эти два созданія, оставляя въ сторонѣ Клопштоковскаго Абадонну, слезно раскаявающагося въ своихъ прегрѣшеніяхъ и жаждущаго вернуться на путь добродѣтели, а тѣмъ болѣе -- Геснеровскаго Анамелеха, трусливаго и подленькаго дьявола самаго низменнаго сорта). У Эсхила Прометей кончаетъ тѣмъ, что смиряется передъ Зевсомъ; у Мильтона сквозь независимость и широкую либеральность воззрѣній очень явственно пробивается по временамъ церковность строгаго пуританина и, какъ удачно замѣчаетъ одинъ критикъ, "догматизмъ то тутъ, то тамъ внезапно наноситъ ему ударъ въ затылокъ и внушаетъ ему мысль, что онъ, пожалуй, сказалъ ужъ черезъ-чуръ много in majorem diaboli gloriam и долженъ поскорѣе загладить этотъ промахъ". Ничего подобнаго нѣтъ у Байрона.
Подобно Фаусту и Мефистофелю Гете Люциферъ и Каинъ составляютъ какъ бы двѣ ипостаси одного и того же лица. То, что отчасти смутно, въ видѣ вопроса, шевелится въ умѣ и сердцѣ Каина, пока онъ остается только Каиномъ, находитъ себѣ опредѣленное, ясное выраженіе, когда онъ становится Каиномъ-Люциферомъ, т. е. во второмъ, послѣднемъ періодѣ своего развитія; изъ соединенія этихъ двухъ міровоззрѣній образуется, если можно такъ выразиться, та теорія пессимизма, поэтическимъ изложеніемъ которой является вся мистерія. Величавое олицетвореніе безгранично-свободной мысли, ея "апостолъ", прямо и свободно борющійся со своимъ божественнымъ противникомъ, Люциферъ поэтому и считаетъ себя родственнымъ съ этимъ свободомыслящимъ и презирающимъ покорность Каиномъ; что Каинъ между людьми, то онъ, по его же словамъ (въ знаменитомъ монологѣ о его божественномъ противникѣ), между духами. Для него, стремящагося къ созиданію (это видно изъ того, что онъ насмѣшливо называетъ Бога "разрушителемъ") важнѣе всего истина; только ею онъ готовъ "соблазнять людей", ибо всякій другой соблазнъ представляется ему мелкимъ, недостаточнымъ -- оттого Байронъ, находя себѣ оправданіе въ библейскомъ разсказѣ, особенно настаиваетъ на томъ, что искусителемъ Адама и Евы явился змѣй, настоящій змѣй, а не падшій духъ. Люциферъ "знаетъ все и не страшится ни передъ чѣмъ" -- и въ этомъ, по его словамъ, заключается истинное знаніе. Исходя изъ такого взгляда, великое значеніе придаетъ онъ разуму, т. е. тому, что сдѣлалось альфою и омегой, единственнымъ законодателемъ 18-го вѣка, прямымъ сыномъ котораго былъ Байронъ, а съ нимъ и главныя дѣйствующія лица его мистеріи. Разумъ признаетъ Люциферъ "единственнымъ добрымъ даромъ, полученнымъ человѣкомъ отъ рокового яблока" -- и этотъ даръ необходимо хранить, такъ сказать культивировать; необходимо тщательно блюсти, чтобъ этотъ разумъ "не подчинялся господству тираническихъ угрозъ и не принималъ вѣрованій, противорѣчащихъ внѣшнимъ чувствамъ и внутреннему убѣжденію... Умѣйте -- говоритъ свободный духъ людямъ въ лицѣ Каина -- умѣйте мыслить и страдать и создавайте себѣ въ вашей душѣ внутренній міръ, когда міръ внѣшній не удовлетворяетъ васъ; такимъ путемъ вы приблизитесь къ природѣ духовной и будете побѣдоносно бороться съ вашей собственной".
Къ нему, какъ къ духу, обращается Каинъ за разрѣшеніемъ тѣхъ сомнѣній, на которыя нѣтъ отвѣта для него у людей; онъ проситъ "открыть ему тайну его существованья"; онъ готовъ исчерпать область знанія, готовъ взглянуть въ лицо смерти, готовъ на все, лишь-бы получить какой нибудь опредѣлительный отвѣтъ на волнующіе его вопросы. И летятъ они въ тѣ міры, которые несравненно громаднѣе того, гдѣ живетъ Каинъ. Поэтически примѣняя теорію Кювье о нѣсколькихъ переворотахъ міра, совершившихся до сотворенія человѣка, поэтъ заставляетъ Люцифера показать своему спутнику существовавшихъ до этого не только чисто стихійныхъ и животныхъ созданій, но и интеллектуальныхъ и нравственныхъ; цѣль Люцифера въ этомъ обозрѣніи -- дать Каину увидѣть "судьбу міровъ минувшихъ, настоящихъ и будущихъ, которымъ нѣтъ числа". Для достиженія этой цѣли онъ пролетаетъ съ Каиномъ по тѣмъ высочайшимъ пространствамъ, откуда земля кажется ничтожнымъ шарикомъ, онъ вводитъ его и въ жилище смерти -- адъ... Каинъ видитъ здѣсь воочію то, о чемъ говорилъ ему духъ -- что все это, какъ и ничтожный человѣкъ (т. е. тотъ же Каинъ), "живетъ, бѣдствуетъ, обречено на смерть"; что одинъ изъ законовъ существованія, какъ плодъ запрещеннаго древа познанія добра и зла -- "война со всѣми тварями, смерть тварямъ, и до послѣдней твари всѣмъ печаль, болѣзни, слезы, гнетъ"; что все бывшее стало прахомъ и что такъ будетъ всегда, въ будущемъ..
Какой же результатъ этого путешествія? Съ чѣмъ вернется Каинъ въ тотъ міръ, гдѣ, по словамъ Люцифера, ему предстоитъ умножать родъ Адама, ѣсть, пить, терпѣть, работать, трепетать, смѣяться, плакать, спать -- и умереть? Результатъ печальный, безотрадно мрачный: изъ созерцанія всего видѣннаго сынъ земли выноситъ убѣжденіе, что онъ -- ничто, убѣжденіе, которое и хотѣлъ поселить въ немъ Люциферъ, убѣжденіе, къ которому, по воззрѣнію этого послѣдняго, въ концѣ концовъ должно приводить все знаніе человѣческое; и эту "науку" просвѣтитель Каина совѣтуетъ ему завѣщать своимъ дѣтямъ, "для избавленія ихъ отъ многихъ золъ". Естественно, что онъ возвращается еще болѣе озлобленнымъ, чѣмъ прежде, съ полнымъ отчаяніемъ въ возможности утолить живущую въ немъ жажду добра, съ гуманнымъ отчаяніемъ не столько за себя, сколько за грядущія поколѣнія... И въ этомъ настроеніи застаетъ его Авель, и тутъ происходитъ та "превосходно мотивированная" (по замѣчанію Гете) сцена жертвоприношенія, которая дѣлаетъ первымъ убійцею того, кому мысль о смерти всегда внушала такой непреодолимый ужасъ. "Да будетъ миръ съ нимъ" (съ Авелемъ) -- говоритъ Ада; "но будетъ ли онъ со мною", восклицаетъ Каинъ -- и въ этихъ трехъ заключительныхъ словахъ трагедіи (but with me!), по словамъ Гете, передающему въ этомъ случаѣ замѣчаніе одной "умной женщины", которое онъ вполнѣ раздѣляетъ -- въ этихъ трехъ словахъ "содержится все, что могло бы быть сказано въ мірѣ религіозно и нравственно". Проклятый Богомъ и родною матерью, Каинъ уходитъ въ изгнаніе, выразивъ въ своемъ раскаяніи всю свою безпредѣльную любовь къ человѣчеству въ лицѣ погибшаго отъ его руки брата.
Ни въ одномъ изъ произведеній Байрона міровая скорбь не нашла себѣ такого полнаго, всесторонняго и потрясающаго выраженія, какое далъ ей поэтъ въ " Каинѣ". И это міровая скорбь -- специфически Байроновская (которую, впрочемъ, мы находимъ въ большей или меньшей степени у другихъ выдающихся поэтовъ этой категоріи -- Леопарди, Гейне), это міровая скорбь, въ которой самый мрачный, самый безнадежный пессимизмъ, самое сильное озлобленіе идутъ рядомъ съ глубочайшимъ сочувствіемъ ко всѣмъ людямъ, съ неутомимою жаждою добра, съ гуманностью въ самомъ всеобъемлющемъ значеніи этого понятія. Каинъ и Люциферъ, или, вѣрнѣе, Каинъ-Люциферъ -- такіе выразители этой двойственности, какіе могли быть созданы только геніемъ Байрона, и если къ ихъ міровоззрѣнію присоединить ту изумительно поэтическую форму, въ которую оно облечено, то нисколько не преувеличеннымъ покажется уже приведенное нами замѣчаніе Т. Мура, что "Каинъ глубоко западетъ въ глубь мірового сердца, и если многіе дрогнутъ отъ его кажущагося богохуленія, то всѣ падутъ ницъ предъ его величіемъ...
Петръ Вейнбергъ.
-----
Сэру Вальтеру Скотту, баронету
ЭТА МИСТЕРІЯ О КАИНѢ
ПОСВЯЩЕНА
его преданнымъ другомъ
и покорнымъ слугой.
Авторъ.
Нижеслѣдующія сцены названы "мистерій", потому что въ старину драмы на подобные сюжеты носили названіе "мистерій" или "моралитэ". Авторъ однако вовсе не такъ свободно обращался со своимъ сюжетомъ, какъ это принято было прежде, въ чемъ читатель можетъ убѣдиться, ознакомившись съ такого рода драмами -- очень свѣтскаго характера -- на англійскомъ, французскомъ, итальянскомъ и испанскомъ языкахъ. Авторъ старался, чтобы каждое дѣйствующее лицо мистеріи говорило соотвѣтствующимъ ему языкомъ, и когда онъ бралъ что нибудь изъ Священнаго Писанія -- очень рѣдко, впрочемъ,-- то сохранялъ, насколько это позволялъ стихъ, подлинныя слова библейскаго текста.
Читатель навѣрное помнитъ, что въ книгѣ Бытія не сказано, что Еву соблазнилъ дьяволъ, a говорится о змѣѣ, и то потому, что она "самая хитрая изъ полевыхъ тварей". Какое бы толкованіе ни давали этому раввины и отцы церкви, я беру эти слова въ ихъ непосредственномъ смыслѣ, и отвѣчаю, какъ епископъ Ватсонъ въ подобныхъ случаяхъ: когда онъ былъ экзаменаторомъ въ кэмбриджскихъ школахъ и ему возражали, приводя отцовъ церкви, онъ говорилъ: -- Посмотрите, вотъ Книга! и показывалъ Библію. Такъ поступаю и я. Нужно также помнить, что мой сюжетъ не имѣетъ ничего общаго съ Новымъ Завѣтомъ, и всякій намекъ на него былъ бы въ данномъ случаѣ анахронизмомъ. Поэмъ на эти сюжеты я въ послѣднее время не видалъ. Мильтона я не читалъ съ двадцатилѣтняго возраста, но тогда я такъ часто его перечитывалъ, что вполнѣ его помню и теперь. Гесснеровскую "Смерть Авеля" я читалъ въ восемь лѣтъ, въ Эбердинѣ, и помню только, что былъ въ восторгѣ отъ нея. Относительно содержанія y меня осталось только въ памяти, что жену Каина звали Магалой, a жену Авеля Тирсой. У меня онѣ названы Адой и Зиллой -- это самыя раннія женскія имена, встрѣчающіяся въ книгѣ Бытія; такъ звали женъ Ламеха. Имена женъ Каина и Авеля не приводятся. Въ виду общности сюжета можетъ быть есть и сходство въ изложеніи моей мистеріи и поэмы Гесснера; я этого не знаю и это меня мало интересуетъ.
Прошу читателя помнить (объ этомъ часто забываютъ), что ни въ одной изъ книгъ Моисея, также какъ во всемъ Ветхомъ Завѣтѣ, нѣтъ никакихъ намековъ на грядущую судьбу міра. О причинахъ этого страннаго упущенія читатель можетъ справиться въ "Divine Legasy" Варбуртона. Удовлетворительно ли его объясненіе или нѣтъ, но лучшаго до сихъ поръ не было дано. Я поэтому представилъ его новымъ для Каина, чѣмъ, полагаю, не исказилъ смысла Священнаго Писанія.
Что касается языка Люцифера, то, конечно, онъ говоритъ не какъ пасторъ о подобныхъ сюжетахъ, но я сдѣлалъ все, что могъ, чтобы удержать его въ границахъ духовной вѣжливости.
Если онъ отрекается отъ того, что соблазнялъ Еву въ образѣ змѣи, то только потому, что въ книгѣ Бытія нѣтъ ни малѣйшаго намека на что либо подобное, и въ ней говорится только о змѣѣ съ ея змѣиными свойствами.
ПРИМѢЧАНІЕ.
Читатель замѣтитъ, что авторъ отчасти слѣдуетъ теоріи Кювье, предполагавшаго, что міръ былъ нѣсколько разъ разрушенъ до сотворенія людей. Эта гипотеза основана на томъ, что найдены останки огромныхъ и невѣдомыхъ животныхъ въ разныхъ геологическихъ пластахъ, и мнѣніе это не противорѣчитъ ученію Моисея, a даже скорѣе -- подтверждаетъ его.
Въ этихъ пластахъ не найдено человѣческихъ останковъ, но есть рядомъ съ невѣдомыми животными также извѣстныя намъ. Слова Люцифера о томъ, что предшествовавшій Адаму міръ былъ населенъ разумными существами, превосходившими умомъ людей и по своей мощи пропорціональными мамонту, и т. д., конечно, поэтическій вымыселъ, имѣющій цѣлью помочь ему доказать свою правоту.
Я долженъ также прибавить, что существуетъ "tramelogedia" Альфьери подъ заглавіемъ "Abele". Я никогда ея не читалъ, также какъ не читалъ ничего изъ посмертныхъ произведеній этого писателя, за исключеніемъ его біографіи.
Равенна, 20 сентября 1821.