Д. Л. Михаловскому принадлежитъ рядъ переводовъ отдѣльныхъ строфъ "Чайльдъ-Гарольда". Изъ нихъ къ концу 1860-хъ г.г. относятся: 1) "На Развалинахъ Колизея" ("Отеч. Зап." 1868, No 3); Строфы CXXX--CXLII пѣсни IV. II. "Океанъ": строфы CLXXIX--CLXXX1V пѣсни IV. Это тѣ-же строфы, которыя привлекли вниманіе Пушкина, Батюшкова, Козлова и др. Ш. "Гладіаторъ" ("Модный Магазинъ" 1866, No 6). Эти переводы перепечатаны въ книгѣ "Иностранные поэты въ переводѣ Д. Л. Михайловскаго" (Спб. 1876), стр. 13--20).
I.
На развалинахъ Колизея.
О, Время, ты, что красоты вѣнецъ
Развалинамъ даешь! о, добрый геній,
Единый врачъ истерзанныхъ сердецъ
И исправитель нашихъ заблужденій!
Ты, пробный камень честности людской,
Любви и дружбы искренней и ложной,
Единственный мудрецъ, судья святой,
Творящій судъ правдивый, непреложный --
Хоть иногда и долго, долго ждетъ
Своей поры и мзда твоя и кара --
О, Время-мститель, отъ твоихъ щедротъ
Молю теперь единственнаго дара!
Среди руинъ, гдѣ ты гигантскій храмъ
И свой алтарь воздвигло Разрушенью,
Гдѣ жертвъ твоихъ курится фиміамъ --
И моему дай мѣсто приношенью.
Мои дары -- руины прошлыхъ лѣтъ,
Не многихъ, но отмѣченныхъ судьбою;
Не внемли мнѣ, когда напрасно свѣтъ
Я оскорблялъ и чорствъ я былъ душою;
Но если я презрѣнье сохранилъ
Къ врагамъ, что такъ противъ меня возстали --
Ужель свой крестъ напрасно я носилъ,
И не придетъ для нихь пора печали?
О ты, что свой правдивый счетъ ведешь.
Гдѣ всякая записана обида,
И карой за неправду воздаешь,
Столь чтимая у древнихъ Немезида!
Ты, но чьему велѣнію толпой
Изъ тартара всѣ фуріи стеклися
И поднялся вокругъ Ореста вой
О мщеніи -- тебя зову, проснися!
Здѣсь, на руинахъ царства твоего,
Тебя теперь изъ праха вызываю!
Иль ты не слышишь вопля моего?--
Но встанешь ты, я твердо уповаіо.
Я не скажу, что я за грѣхъ отцовъ,
Или за свой, но долженъ поплатиться,
И рану я выдерживать готовъ,
Которая въ груди моей дымится,
Когда бъ ее нанесъ мнѣ правый мечъ,
Когда бъ я зналъ, за что я такъ страдаю;
Теперь же кровь моя не будетъ течь:
Ее тебѣ отнынѣ посвящаю.
Ты отомстишь: для мщенья время есть,
Когда карать неправду ты возьмешься,
Хотя бъ я самъ и позабылъ про месть;
Хотя бъ я спалъ -- ты за меня проснешься.
И если вдругъ раздался голосъ мой,
То вызванъ онъ не пыткою страданья:
Видалъ ли кто, чтобъ гордой головой
Я поникалъ въ минуту испытанья?
Но памятникъ хочу въ моихъ стихахъ
Я по себѣ оставить; пусть истлѣетъ
Въ могилѣ мой давно забытый прахъ,
Но никакой ихъ вѣтеръ не развѣетъ;
Значеніе пророческое ихъ
Когда-нибудь для міра объяснится;
Придетъ пора -- и на людей мой стихъ,
Какъ громъ изъ тучъ, проклятьемъ разразится.
Проклятіемъ -- прощенье будетъ. Мнѣ ль --
О мать-земля, о небо, къ вамъ взываю! --
Мнѣ ль нечего прощать? и неужель
Въ борьбѣ съ своей судьбой я не страдаю?
Или мой мозгъ не высохъ оттого?
Иль люди жизнь мою не отравили,
Не растерзали сердца моего
И клеветой меня не заклеймили?
И если я въ отчаянье не вналъ,
Такъ потому, что противъ бѣдъ гнетущихъ
Природа мнѣ дала не тотъ закалъ.
Что у людей, вокругъ меня живущихъ.
Я-ль не знавалъ житейской суеты,
Отъ крупныхъ золъ до хитрости ничтожной,
Отъ громкаго хуленья клеветы
До шопота измѣны осторожной.
Тѣхъ низкихъ душъ, которыхъ тонкій ядъ
Невидимо вредитъ своей отравой
И чей прямой, повидимому, взглядъ
Исполненъ лжи и хитрости лукавой:
Такъ холодна, такъ сдержанна ихъ рѣчь;
Безмолвно лгутъ они открытымъ взоромъ,
Лишь вздохъ порой, или пожатье плечъ
Ихъ выдаетъ нѣмымъ своимъ укоромъ.
Но вѣдь я жилъ, и не напрасно жилъ:
Мой умъ свою утратить можетъ силу,
Огонь, что кровь мою животворилъ,
Погаснетъ и я самъ сойду въ могилу;
Но нѣчто есть въ груди моей, чего
Не истребитъ ни время, ни страданье;
Пусть я умру, но будетъ жить его
Незримое, безсмертное дыханье;
Какъ арія забытая пѣвца,
Она порой смутитъ ихъ духъ волненьемъ,
Расплавитъ ихъ желѣзныя сердца
И душу ихъ наполнитъ сожалѣньемъ.
Теперь конецъ. Привѣтствую тебя,
Могущество безъ наименованья
И безъ границъ! полночный часъ любя,
Ты бродишь здѣсь, средь мертваго молчанья...
Тамъ твой пріютъ, тамъ твой любимый домъ,
Гдѣ высятся оставленныя стѣны,
Какъ мантіей, покрытыя плющомъ,
И ты царишь средь величавой сцены,
Давая ей тотъ смыслъ, тотъ духъ живой,
Что кажется, какъ-будто мы, незримо,
Участвуемъ взволнованной душой
Въ дѣлахъ вѣковъ, давно мелькнувшихъ мимо.
Здѣсь шумъ толпы арену волновалъ,
При зрѣлищѣ кроваваго сраженья,
То бурею восторженныхъ похвалъ,
То ропотомъ невнятнымъ сожалѣнья.
Изъ-за чего-жъ тутъ рѣзались рабы
И погибалъ несчастный гладіаторъ?
Чернь тѣшилась позоромъ ихъ борьбы
И тѣшился жестокій императоръ!
Такъ что жъ? не все-ль равно, гдѣ люди мрутъ?
Арены кругъ и славной битвы поле --
Лишь разныя двѣ сцены, гдѣ гніютъ
Главнѣйшіе актеры ихъ -- не болѣ...
Боецъ лежитъ смертельно пораженъ,
Опершись на слабѣющія руки;
Не жить ему, но мужественно онъ
Выноситъ боль своей предсмертной муки.
И падаетъ изъ раны тяжело,
По каплѣ такъ, какъ дождь передъ грозою,
Густая кровь, и блѣдное чело
Склоняется все ниже надъ землею...
Въ безуміи восторга своего
Толпа шумитъ и въ изступленьи дикомъ
Привѣтствуетъ соперника его
Безжалостнымъ, безчеловѣчнымъ кликомъ.
Онъ слышалъ все, но кликамъ не внималъ:
Не думалъ онъ о жизни угасавшей
И мутныхъ глазъ своихъ не обращалъ
Къ толпѣ, вокругъ безумно ликовавшей:
Нѣтъ, взоръ его былъ съ сердцемъ вмѣстѣ тамъ.
У хижины, на берегу Дуная,
Гдѣ бѣгали безпечно по полямъ
Его малютки, весело играя;
И тамъ ихъ мать... Но гдѣ же ихъ отецъ?
Зарѣзанъ онъ для развлеченья Рима.
Возстаньте же, о готѳы, наконецъ!
Пусть будетъ месть грозна, неумолима!
2
ОКЕАНЪ.
Волнуйся же, глубокій океанъ!
Хотя скользятъ надъ бездною твоею
Тьмы кораблей и флоты разныхъ странъ,
Но человѣкъ не властвуетъ надъ нею.
Лишь землю онъ руинами покрылъ,
Но берегъ твой -- предѣлъ его владѣній;
Онъ водъ твоихъ себѣ не покорилъ,
Въ нихъ лѣтъ слѣда его опустошеній,
Лишь самъ порой въ нихъ гибнетъ онъ, когда
На глубинѣ. съ послѣднимъ слабымъ стономъ,
Исчезнетъ вдругъ, какъ капля безъ слѣда,
Охваченный твоимъ холоднымъ лономъ.
Его слѣдовъ нѣтъ на твоихъ путяхъ,
Твоихъ равнинъ испортить онъ не можетъ:
Его встряхнешь ты на своихъ волнахъ
И твой порывъ ту силу уничтожитъ,
Которой онъ владѣетъ для того,
Чтобъ на землѣ творить опустошенье.
Что жалкое могущество его
И жалкая надежда на спасенье?
У пристани онъ былъ, но къ облакамъ
Подбросилъ ты его волной сердитой
И выкинулъ на берегъ; пусть же тамъ
Корабль его лежитъ, въ куски разбитый.
Имперіи по берегамъ твоимъ
Могуществомъ цвѣли и разрушались.
Ассирія, и Греція и Римъ,
И Карѳагенъ... куда они дѣвались?
Ты видѣлъ ихъ и въ славѣ, и въ цѣпяхъ,
И омывалъ въ дни блеска и паденья;
Но та же жизнь кипитъ въ твоихъ волнахъ,
Все тотъ же ты, какимъ былъ въ день творенья;
Полетъ временъ все старитъ на землѣ,
Онъ превратилъ имперіи въ руины,
Но на твоемъ сіяющемъ челѣ
Онъ ни одной не наложилъ морщины.
О! зеркало, гдѣ отразился Богъ!
Въ лучахъ зари, подъ сумракомъ тумана,
Въ спокойствіи, или среди тревогъ,
Взволнованный набѣгомъ урагана,
У полюсовъ, въ бронѣ изъ вѣчныхъ льдинъ,
У тропиковъ подъ атмосферой жгучей
О, океанъ! повсюду ты одинъ:
Великій, безграничный и могучій.
Ты вѣчности изображенье, тронъ
Незримаго, таинственный, глубокій.
Всѣхъ климатовъ владыка и законъ,
Неизмѣримый, грозный, одинокій.
И какъ тебя любилъ я съ юныхъ дней,
И надъ твоей зеленой глубиною,
Какъ пузырьки, скользящіе по ней,
Любилъ нестись, толкаемый волною.
Въ младенчествѣ съ тобою я игралъ,
Твой шумъ, твой плескъ мнѣ были наслажденьемъ:
И если вдругъ ты волны подымалъ
И пѣнился съ грозой и озлобленьемъ.
Внушая страхъ -- то былъ пріятный страхъ:
Я трепеталъ и, вмѣстѣ, любовался:
Взлелѣянъ былъ я на твоихъ волнахъ
И имъ всегда безпечно довѣрялся...
Въ литературныхъ приложеніяхъ къ "Нивѣ" 1893, No 1 Д. Л. Михаловскій помѣстилъ переводъ "Прощанія Чайльдъ-Гарольда".
Тамъ-же 1895 г. No 2. "Къ Инезѣ".
Прощаніе Чайльдъ-Гарольда.
Прости, родной берегъ,-- отъ глазъ ты сокрытъ
За синей морской глубиной;
И чайка, носясь надъ волнами, кричитъ,
И вѣтеръ вздыхаетъ ночной.
Вотъ солнце спускается въ море; летимъ
На западъ мы солнцу во слѣдъ,
И на ночь ему и тебѣ вмѣстѣ съ нимъ,
О родина, шлю я привѣтъ.
* * *
Часы пробѣгутъ оно снова взойдетъ.
Чтобъ новое утро создать,
Увижу я небо, лазурь этихъ водъ.--
Но родины мнѣ не видать.
Мой домъ опустѣлъ и погасъ мой очагъ.
Дворъ замка травой заростетъ,
Появится дикій бурьянъ на стѣнахъ,
Завоетъ мой песъ у вороть.
* * *
Поди сюда, пажъ мой,-- печали ты полнъ:
О чемъ ты такъ плачешь, грустя?
Или ты боишься играющихъ волнъ,
Предъ вѣтромъ трепещешь, дитя?
Отри свои слезы: съ такимъ кораблемъ
Не страшно,-- онъ крѣпко сложенъ;
Едва-ль можетъ соколъ, въ полетѣ своемъ,
Нестися быстрѣе чѣмъ онъ.
"Ни волны, и и вѣтеръ меня не страшатъ,
Сэръ Чайльдъ; моя мысль не o томъ;
Но вы не дивитесь, что грустенъ мой взглядъ,
Что тяжко на сердцѣ моемъ.
Оставилъ отца я, оставилъ я мать,
Оставилъ ихъ, жарко любя;
А въ мірѣ друзьями могу я назвать
Лишь Бога и ихъ... да тобя!
* * *
Отецъ разставанье легко перенесъ,
Хоть съ чувствомъ простился со мной,
Но мать... ей придется пролить много слезъ,
Пока не вернусь я домой".
Довольно, мой мальчикъ; плачь этотъ присталъ
Прекраснымъ глазамъ молодымъ,
Я плакалъ бы тоже, когда бъ обладалъ
Я сердцемъ невиннымъ твоимъ.
* * *
Поди сюда ближе, мой вѣрный слуга,
Ты блѣденъ и мраченъ твой видъ,
Или ты боишься француза-врага,
Или тебя вѣтеръ страшитъ?"
"Не трусъ я; не думайте такъ обо мнѣ,
Нѣтъ, я не боюсь умереть;
Но мысль объ оставленной мною женѣ
Меня заставляетъ блѣднѣть.
III.
"Жена моя, дѣти близъ замка живутъ
И будутъ о мнѣ вспоминать,
И если малютки меня позовутъ
Что можетъ отвѣтить имъ мать?"
Довольно, довольно; печали твоей
Никто не поставитъ въ укоръ;
Но я не такъ мраченъ, смотрю веселѣй
Я радъ. что ушелъ на просторъ.
* * *
Кого одурачить могла бы слеза
Жены или милой?
Какъ разъ найдется другой и осушитъ глаза,
Что плакали горько о насъ.
Былыхъ наслажденій не жалъ мнѣ ничуть,
Безъ страха жду бурь я и грозъ,
Жаль только, что не o чемъ мнѣ вспомянуть.
Такомъ, что бы стоило слезъ.
* * *
Я въ мірѣ одинъ, и туда и сюда --
Безгранная ширь этихъ водъ;
Но мнѣ ль о другихъ сокрушаться, когда
Никто обо мнѣ не вздохнетъ?
Повоетъ, повоетъ мой песъ у воротъ,
Затѣмъ онъ привыкнетъ къ чужимъ
И, можетъ быть. тутъ же меня разорветъ,
Какъ только я встрѣчуся съ нимъ.
IV.
Лети же, корабль мой, съ волны на волну,
По бурнымъ морскимъ глубинамъ,
На всѣхъ парусахъ и въ любую страну,
Но лишь не къ роднымъ берегамъ.
О, волны, покуда васъ видитъ мой взоръ,
Привѣтъ вамъ! а тамъ на пути
Я встрѣчу пустыни и пропасти горъ,
Привѣтъ имъ! Отчизна прости!
КЪ ИHЕ3Ѣ.
Не смѣйся надъ моимъ нахмуреннымъ челомъ:
Увы! Я не могу ужъ больше улыбаться;
И къ небесамъ мольбу я возношу о томъ,
Чтобъ не пришлось тебѣ слезами обливаться.
Въ чемъ горе то мое,-- ты спросишь можетъ быть,--
Что молодость мою и радость жизни гложетъ,
Та мука тайная, которую смягчить
Твое напрасное участіе не можетъ?
Не злоба, не любовь, не честолюбья страсть,
Сраженная въ своей обманутой надеждѣ,
Заставили меня судьбу мою проклясть,
Бѣжать ото всего, чѣмъ дорожилъ я прежде,
А утомленіе, на сердцѣ тягота;
Источникъ ихъ -- во всемъ, что вижу, что встрѣчаю;
Меня уже плѣнить не можетъ красота,
Я даже чудныхъ глазъ твоихъ не замѣчаю.
То подавляющей тоски всегдашній гнетъ,
То муки "вѣчнаго скитальца іудея":
Спокойствія мой духъ напрасно въ жизни ждетъ,
За жизненную грань заглядывать не смѣя.
Возможно-ль отъ себя уйти и скрыться намъ?
Гдѣ тотъ далекій край, гдѣ тайная обитель,
Куда-бъ не погналась за мною по пятамъ
Отрава жизни -- мысль, мой демонъ и мучитель?
Но въ томъ, что бросилъ я, чѣмъ я ожесточенъ.
Я вижу многіе находятъ наслажденье.
О пусть лелѣетъ ихъ и длится этотъ сонъ,
Пусть не придетъ для нихъ внезапно пробужденье!
Мнѣ много странъ еще придется посѣтить,
Нося проклятіе своихъ воспоминаній;
Но худшаго со мной уже не можетъ быть,
Чѣмъ то, что я успѣлъ извѣдать въ дни страданій.
Въ чемъ состоитъ оно? Ты хочешь это знать?
Не спрашивай меня; своимъ пытливымъ взглядомъ,
Хотя бъ изъ жалости, не думай проникать
Въ глубь сердца моего: тамъ встрѣтится онъ съ съ адомъ.