К этому ремеслу — камешки-то искать — приверженности не было. Случалось, конечно, нахаживал, да только так… без понятия. Углядишь на смывке галечку с огоньком, ну и приберёшь, а потом у верного человека спрашиваешь — похранить али выбросить?
С золотом-то куда проще. Попятно, и у золота сорт есть, да не на ту стать, как у камешков. По росту да по весу их вовсе не разберёшь. Иной, глядишь, большенький, другой много меньше, оба ровно по-хорошему блестят, а на поверку выходит разница. Большой-то за пятак не берут, а к маленькому тянутся: он, дескать, небывалой воды, тут игра будет.
Когда и того смешнее. Купят у тебя камешок и при тебе же половину отшибут и в сор бросят. Это, — говорят, — только делу помеха: куст темнит. Из остатка ещё половину сточат да хвалятся: теперь в самый раз вода обозначилась и при огне тухнуть не станет. И верно, камешок вышел махонький, а вовсе живенький, ровно смеётся. Ну и цена у него тоже переливается: услышишь — ахнешь. Вот и пойми в этом деле!
А разговоры эти, какой камень здоровье хранит, какой сон оберегает, либо там тоску отводит и протча, это всё, по моим мыслям, от безделья рукоделье, при пустой беседе язык почесать, и больше ничего. Только один сказ о камешках от своих стариков перенял. Этот, видать, орешек с добрым ядрышком. Кому по зубам — тот и раскусит.
Есть, сказывают, в земле камень-одинец: другого такого нет. Не то что по нашим землям, и у других народов никто такого камня не нахаживал, а слух про него везде идёт. Ну, всё-таки этот камешок в нашей земле. Это уж старики дознались. Неизвестно только, в котором месте, да это по делу и ни к чему, потому — этот камешок сам в руки придёт, кому надо. В том и особинка. Через девчонку одну про это узнали. Так, сказывают, дело-то было.
То ли под Мурзинкой, то ли в другом месте был большой рудник. Золото и дорогие каменья тут выбирали. При казённом ещё положении работы вели. Начальство в чинах да ясных пуговках, палачи при полной форме, по барабану народ на работу гоняли, под барабан скрозь строй водили, прутьями захлёстывали.
Однем словом, мука мученская.
И вот промеж этой муки моталась девчушка Васёнка. Она на том руднике и родилась, тут и росла, и зимы зимовала. Мать-то у ней вроде стряпухи при щегарской казарме была приставлена, а про отца Васёнка вовсе не знала.
Таким ребятам, известно, какое житьё. Кому бы и вовсе помолчать надо, и тот от маяты-то своей, глядишь, кольнёт, а то и колотушку даст: было бы на ком злость сорвать. Прямо сказать, самой горькой жизни девчонка. Хуже сироты круглой. И от работы ущитить её некому. Ребёнок ещё, вожжи держать не под силу, а её уж к таратайке снарядили: «Чем под ногами вертеться, вози-ко песок!».
Как подрастать стала, — пехло в руки да с другими девками-бабами на разборку песков выгонять стали. И вот, понимаешь, открылся у этой Васёнки большой талан на камни. Чаще всех выхватывала, и камешок самый ловкий, вовсе дорогой.
Девчонка без сноровки: найдёт и сразу начальству отдаёт. Те, понятно, рады стараться: который камешок в банку, который себе в карман, а то и за щеку. Недаром говорится: что большой начальник в кармане унесёт, то маленькому подальше прятать надо. А Васёнку все похваливают, как сговорились. Прозвище ей придумали — Счастливый Глазок. Какой начальник подойдёт, тот первым делом и спрашивает:
— Ну, как, Счастливый Глазок? Обыскала что?
Подаст Васёнка находку, а начальник и затакает, как гусь на отлёте:
— Так-так, так-так. Старайся, девушка, старайся!
Васёнка, значит, и старается, да ей это и самой любопытно.
Раз обыскала камешок в палец ростом, так всё начальство сбежалось. Украсть даже никому нельзя стало, поневоле в казённую банку запечатали. Потом уж, сказывают, из царской казны этот камешок в котору-то заграницу ушёл. Ну, не о том разговор…
От Васёнкиной удачи другим девкам-бабам не сладко. От начальства прижимка:
— Почему у ней много, а у вас один пустяк да и того мало? Видно, глядите плохо.
Бабёшки, чем бы добром! подучить Васёнку, давай её клевать. Вовсе житья девчонке не стало. Тут ещё пёс выискался — главный щегарь. Польстился, видно, на Васёнкино счастье да и объявил:
— Женюсь на этой девчонке.
Даром что сам давно зубы съел, и ближе пяти шагов к нему не подходи: пропастиной разит, — из нутра протух, а тоже гнусит:
— Я те, девонька, благородьем сделаю. Понимай это и все камешки мне одному сдавай! Другим не показывай вовсе.
Васёнка хоть высоконькая на ногах была, а ещё далеко до невест не дотянула. Подлеток ещё, годов может тринадцати, много четырнадцати. Да разве на это- поглядят, коли начальство велит. Сколь хочешь годов попы по книгам накинут. Ну, Васёнка, значит, и испужалась. Руки-ноги задрожат, как увидит этого протухлого жениха. Поскорее подаёт ему, какие камешки нашла, а он бормочет:
— Старайся, Васёна, старайся! Зимой-то на мягкой перине спать будешь.
Как отойдёт, бабёнки и давай Васёнку шпынятъ, насмех поднимут, а она и без того на части бы разорвалась, кабы можно было. После барабана к матери в казарму забежит — того хуже. Мать-то, конечно, жалела девчушку, всяко её выгораживала, да велика ли сила у казарменной стряпухи, коли щегарь ей начальник и всякий день может бабу под прутья поставить.
До зимы всё-таки Васёнка провертелась, а дальше невмоготу стало. Каждый день этот щегарь на мать наступать стал:
— Отдавай дочь добром, а то худо будет!
Про малолетство ему и не поминай — бумажку от попов в нос тычет:
— Ещё что сплетешь? По книгам-то, небось, шестнадцать лет обозначено. Самые законные годы. Коли упрямство своё не сбросишь, пороть тебя завтра велю.
Тут мать-то и подалась:
— Не уйдёшь, видно, доченька, от своей доли!
А доченька что? Руки-ноги отнялись, слова сказать не может. К ночи всё-таки отошла и с рудника побежала. Вовсе и не сторожится, прямо по дороге зашагала, а куда — о том и не подумала. Лишь бы от рудника подальше.
Погода-то тихая да тёплая издалась, и с вечера снег пошёл. Ласковый такой снежок, ровно мелкие пёрышки просыпались. Дорога лесом пошла. Там, конечно, волки и другой зверь. Только Васёнка никого не боится. На то решилась:
— Пускай лучше волки загрызут, лишь бы не за протухлого замуж.
Вот она, значит, и шлёпает да шлёпает. Сперва-то вовсе ходко шла. Вёрст, поди, пятнадцать, а то и все двадцать отхватила. Одежонка у ней не больно справная, а идти не холодно, жарко даже: снегу-то насыпало, почитай, на две четверти, еле ноги вытаскивает, — вот и согрелась. А снег-то всё идет да идёт. Ещё ровно дружнее стал. Богатство прямо. Васёнка и притомилась, из сил выбилась да на дороге и села.
«Дай, — думает, — отдохну маленько», — а того понятия нет, что в такую погоду садиться на открытом месте хуже всего.
Сидит это, на снежок любуется, а он к ней липнет да липнет. Посидела, а подняться и не может. Только не испугалась, про себя подумала:
«Ещё, видно, посидеть надо. Отдохнуть как следует».
Ну и отдохнула. Снегом-то её совсем завалило. Как копёшка среди дороги оказалась. И вовсе от деревни близко.
По счастью, наутро какому-то деревенскому, — он тоже летами маленько камешками да золотом занимался, — случилось в ту сторону на лошади дорогу торить. Лошадь и насторожилась, зафыркала, не подходит к копёшке. Старатель и разглядел, что человека засыпало. Подошёл поближе, видит — ровно ещё не вовсе охолодал, руки гнутся. Подхватил Васёнку да в сани, прикрыл своим верхним тулупом и домой. Там с женой занялись отхаживать Васёнку. И ведь отутовела. Глаза открыла и пальцы на руках разжала. Глядят, а у ней в руке-то камешок большой блестит, чисто голубой воды. Старатель даже испугался, — ещё в острог за такой посадят, — и спрашивает:
— Где взяла?
Васёнка и отвечает:
— Сам в руку залетел.
— Как так?
Тот да Васёнка и рассказала, как дело было.
Когда её уж вовсе стало засыпать снегом, вдруг открылся перед ней ходок в землю. Неширокий ходок, и темненько тут, а идти можно: ступеньки видать и тепло. Васёнка и обрадовалась.
«Вот где, — думает, — никому из руднишных меня не найти», — и стала спускаться по ступенькам. Долго спускалась и вышла на большое-большое поле. Конца-краю ему не видно. Трава на этом поле кустиками и деревья реденько, — всё пожелтело, как осенью. Поперёк поля река. Черным-чернёхонька, и не пошевельнётся, как окаменела. За рекой, прямо перед Васёнкой, горочка небольшая, а на верхушке камни-голыши: посредине — как стол, а кругом — как табуреточки. Не по человечьему росту, а много больше. Холодно тут и чего-то боязно.
Хотела уж Васёнка обратно податься, только вдруг за горкой искры посыпались. Глядит, — на каменном-то столе ворох дорогих камней оказался. Разными огоньками горят, и река от них повеселее стала. Глядеть любо.
Тут кто-то и спрашивает:
— Это на кого?
Снизу ему кричат:
— На простоту.
И сейчас же камешки искорками во все стороны разлетелись. Потом за горкой опять огнём полыхнуло и на каменный стол камни выбросило. Много их. Не меньше, поди, сенного воза. И камешки покрупнее. Кто-то опять спрашивает:
— Это на кого?
Снизу кричат:
— На терпеливого.
И, как тот раз, камешки полетели во все стороны. Ровно облако жучков поднялось. Та только различка, что блестят по-другому. Одни красным! отливают, другие зелёными огоньками посверкивают, голубенькие тоже, жёлтенькие… всякие. И тоже на лету жужжат. Загляделась Васёнка на тех жучков, а за горкой опять огнём полыхнуло, и на каменном столе новый ворошок камней. На этот раз вовсе маленький, зато камни все крупные и красоты редкой. Снизу кричат:
— Это на удалого да на счастливый глаз.
И сейчас же камешки, как мелкие пташечки, заныряли-полетели во все стороны. Над полем ровно фонарики запокачивались. Эти тихонько летят, не торопятся. Один камешок к Васёнке подлетел да, как котёнок головёнкой, в руки и ткнулся — тут, дескать, я, возьми!
Разлетелись каменные птички, тихо да темно стало. Ждёт Васёнка, что дальше будет, и видит — появился на каменном столе один камешок. Ровно вовсе простенький, на пять граней: три продольных, да две поперечных. И тут сразу тепло да светло стало, трава и деревья зазеленели, птички запели, и река заблестела, засверкала, запоплескивала. Где голый песок был, там хлеба густые да рослые. И людей появилось многое множество. Да всё весёлые. Кто будто и с работы идет, а тоже песню поёт.
Васёнушка тут сама закричала:
— Этот кому, дяденьки?
Снизу ей и ответили:
— Тому, кто верной дорогой народ поведёт. Этим ключом-камнем человек землю отворит, и тогда будет, как сейчас видела.
Тут свет потух, и ничего не стало.
Старатель с женой сперва посомневались, потом думают, — откуда у девчонки в руке камешок оказался. Стали спрашивать, чья она да откуда. Васёнка и это без утайки рассказала, а сама просит:
— Тётенька, дяденька! Не сказывайте про меня руднишным!
Муж с женой подумали-подумали да и говорят:
— Ладно, живи у нас… Ухраним как-нибудь, только звать станем Феней. На это имя ты и откликайся.
У них, видишь, своя девчонка недавно умерла, — Феней звали. Как раз в тех же годах. И на то надеялись, что деревня не на казённых, а на демидовских землях пришлась.
Так оно и вышло. Барский староста, понятно, сразу прибылую заметил, да ему что? Не от него, поди-ко, сбежала. Лишний работник не убыток. Стал ее на работу наряжать.
Конечно, и в демидовской деревне сладкого было мало, а всё не на ту стать, как на казённом руднике. Ну и камешок, который в руке у Васёнки оказался, помог. Старатель сбыл-таки потихоньку этот камешок. Понятно, не за настоящую цену, а всё-таки хорошие деньги взял. Маленько и вздохнули.
Как в полный возраст Васёнка пришла, так в этой же деревне и замуж за хорошего парня вышла. С ним и до старости прожила, детей и внуков вырастила.
Старое своё имя да прозвище Счастливый Глазок бабка Федосья, может, и сама забыла, про рудник никогда не вспоминала. Только вот когда о счастливых находках заговорят, всегда ввяжется.
— Это, — говорит, — хитрости мало — хорошие камешки обыскать, да немного они нашему брату счастья дают. Лучше о том надо заботиться, как ключ земли поскорее вызволить.
И тут расскажет:
— Есть, дескать, камень — ключ земли. До времени его никому не добыть: ни простому, ни терпеливому, ни удалому, ни счастливому. А вот когда народ по правильному пути за своей долей пойдет, тогда тому, который передом идёт и народу путь кажет, этот ключ земли сам в руки дастся.
Тогда все богатства земли откроются, и полная перемена жизни будет. На то надейтесь!
