Это ведь никогда не разберёшь, где старое кончается, где новое начинается. Иное вчера делано, а думка от дедов-прадедов пришла. Вот и раздели концы! Недавно вон у нас на заводе случай вышел. Стали наши заводские готовить оружие в подарок первому человеку нашей страны. Всяк, понятно, старался придумать как можно лучше. Спорили немало. Наконец, придумали, что всем по душе пришлось и совсем за новое показалось. Старый мастер, когда ему сказали о форме, разделке стальной полосы и узоре, тоже похвалил выдумку, потом и говорит:

— Ежели эту ниточку до конца размотать, так, пожалуй, до старого сказа дойдёшь. Не умею только сказать, то ли он башкирский, то ли русский.

По нашим местам в этом деле, — и верно, — смешицы много. Бывает, что в русской семье поминают бабку Фатыму, а в башкирской, наоборот, какая-нибудь наша Маша-Наташа замешалась. Известно, с давних годов башкиры с русскими при одном деле на заводах стояли, на рудниках да приисках рядом работали. При таком положении немудрено, что люди и песней и сказкой и кровями перепутались. Не сразу разберёшь, что откуда пришло. Да и привычны мы к этому. Никто за диво не считает. А про сказ всё-таки стали спрашивать. Старый мастер упираться и не подумал.

— Было, — говорит, — ещё в те годы, как я вовсе молодым парнишкой на завод поступил. С полсотни годов с той поры прошло.

— В цеху, где оружие отделывали да украшали, случилась нежданная остановка. Позолотчики сплоховали: до того напустили своих едучих зелёных паров, что всем пришлось на улицу выбежать. Ну, прокашлялись, прочихались, отдышались и пристроились передохнуть маленько. Кто цыгарку свернул на тройной заряд, кто трубку набил с верхушкой, а кто и просто разохотился на голубой денёк поглядеть. Уселись как пришлось и завели разговор. Рисовщик тогда у нас был. Перфишей звали. По мастерству из средненьких, а горячий и на чужую провинку больше всех пышкал. Такое ему и прозванье было — Перфиша Пышкало. Он, помню, и начал разговор. Сперва на позолотчиков принялся ворчать, да видит, — остальные помалкивают, потому — всяк про себя думает: с коим ошибки не случается. Перфиша чует, — не в лад пошло, и переменил разговор. Давай ругать эфиопского царя:

— Такой-сякой! И штаны-то, сказывают, в его державе носить не научились, а мы из-за него задыхайся!

Другие урезонивают Перфишу:

— Не наше дело разбирать, какой он царь! Заказ кабинетский, первостатейный, и должны мы выполнить его по совести, чтоб не стыдно было своё заводское клеймо поставить!

Перфиша всё-таки не унимается:

— Стараемся, как для понимающего какого, а что он знает, твой эфиопский царь. Наляпать попестрее да поглазастее — ему в самый раз, и нам хлопот меньше!

Тут кто-то из молодых стал рассказывать про Эфиопию. Сторона, дескать, жаркая и не очень чтоб грамотная, а себя потерять не желает. На неё другие больно грамотные давно зубы точат, а она не поддаётся. И царь у них, по-тамошнему негус, в том деле заодно с народом. А веры они, эти эфиопы, нашей же, русской. Потому, видно, и придумали кабинетский подарок в Эфиопию послать.

С этого думки у людей и пошли по другим дорожкам. Всем будто веселее стало. По-хорошему заговорили об эфиопах.

— Настоящий народ, коли себя отстоять умеет. И царь, видно, у них с понятием. А что одежда у них по-другому против нашего, так это пустяк. Не по штанам человеку честь.

Перфиша видит, — разговор вовсе не в ту сторону пошёл, захотел поправиться да и ляпнул:

— Коли так, то надо бы этому эфиопскому царю не меч сделать, а шашку на манер той, какая, сказывают, у Салавата была.

Тут Митрич, самый знаменитый по тем годам мастер, даже руками замахал.

— Что ты, Перфиша, этакое не подумавши говоришь! Деды-то наши, поди, не на царя ту шашку задумали!

Наш брат — молодые, кто про эту штуку не слыхал, начали просить: — расскажи, дедушка Митрич! — А старик и не отговаривался:

— Почему не рассказать, если досуг выдался. Тоже ведь сказы не зря придуманы. Иные — в покор, иные — в наученье, а есть и такие, что вместо фонарика впереди. Вот слушайте.

Сперва в этом сказе о Салавате говорится, что за человек был. Только по нашим местам об этом рассказывать нет надобности, потому как про такое все знают. Тот самый Салават, который у башкир на самой большой славе из всех старинных вожаков. При Пугачёве большую силу имел. Прямо сказать, правая рука. По письменности, сказывают, Салавата потом казнили царицыны прислужники, только башкиры этому не верят. Говорят, что Салават на Таганай ушёл, а оттуда на луну перебрался. Так вот с этим Салаватом такой случай вышел.

Едет он раз близко здешних мест со своим войском. Дорога по ложку пришлась. Место узкое. Больше четырёх конников в ряд не войдёт. Салават по своему обычаю впереди. Вдруг на повороте выскочил вершник. В башкирских ичигах, в бешмете, а шапка русская, с высоким бараньим околышем, с суконным верхом. И обличьем этот человек на русскую стать, — с кудрявой бородой широкого окладу. В немолодых годах, — в бороде седины много. Конёк под ним соловенький не больно велик, да самых высоких статей: глаз горячий, навес, то есть, грива, чолка и хвост — загляденье, а ножки подсушены, стрункой. Тронь такого, — мелькнёт и не увидишь.

Башкиры — конники врождённые. При встрече сперва лошадь оглядят, потом на человека посмотрят. Все, кому видно было, и уставились на этого конька, и Салават тоже. Никто не подумал, откуда вершник появился, и не следует ли тут чего остерегаться. У каждого одно на уме: такого бы конька залучить! Иные за арканы взялись. Не обернётся ли дело так, чтоб захватом добыть. Все смотрят на Салавата, что он скажет, а тот и сам на конька загляделся. Под Салаватом, конечно, конь добрый был. Богатырский вороной жеребец, а соловенький всё-таки ещё краше показался. Закричал Салават:

— Эй, бабай, давай коням мену делать!

Вершник посмотрел этак усмешливо и говорит:

— Нет, батырь Салават. Не за тем я к тебе послан. Подаренье старых гор привёз. Шашку!

Салават удивился — на что мне шашка, когда у меня надёжная сабля есть. Вот гляди!

Выхватил саблю из ножен и показывает. Сабля, — и точно, — редкостного булату и богато украшена. На крыже и головке дорогие камни, а по всей полосе золотая насечка кудрявого узора. Ножны так и сверкают золотом да дорогими каменьями.

— Лучше не найдёшь! — похвалился Салават: — сам батька-государь пожаловал. Ни за что с ней не расстанусь!

Вершник опять усмехнулся:

— Давно ли ты, батырь, считал своего вороного первым конём, а теперь говоришь мне: давай меняться. Как бы и с шашкой того не случилось. Батька Омельян, конечно, большой человек, и сабля его дорогого стоит, а всё-таки не равняться ей с подареньем старых гор. Принимай!

Подъехал к Салавату, снял по русскому обычаю шапку, а с коня не слез и подает шашку. Пошире она сабли, с пологим выгибом, в гладких ножнах. На них узор серебряный заподлицо вделан, как спрятан. Казового будто и ничего нет, а тянет шашка к себе. Сунул Салават свою саблю в ножны, принял шашку и чует, — не лёгонькая, как раз по руке. Вытащил из ножен — обомлел: там в полосе молнии сбились, вот-вот разлетятся. Махнул, — молнии посыпались, а шашка целёхонька.

— А ну, на крепость! — кричит Салават. Подлетел к большой сосне, а они ведь у нас, сами знаете, какие по горам растут. Как камень, на воде тонут. Рубнул Салават сналёту во всю силу и думает, — посмотрю, какую зарубку оставит, если не переломится. Шашка прошла сосну, как прутик какой. Повалилась сосна, чуть Салавата с конём не пришибла. Вершник приезжий тогда и спрашивает:

— Разумеешь, батырь Салават?

— Разумею, — отвечает, — другой такой шашки на свете быть не может. Из своих рук ни в жизнь не выпущу!

— Не торопись со словами, Салават, — оговорил его приезжий: — сперва наказ послушай!

— Какой ещё наказ, — загорячился Салават: — сказал, — не выпущу из своих рук, пока жив! Тут и наказ весь!

— Этого, — отвечает, — и я тебе желаю, да не в моей силе то сделать. Шашка, сам видишь, не простая. По-доброму её надо бы батьке Омельяну, как первому вожаку, да жил он всяковато: в его руке шашка силу потеряет. Ты молодой, корыстью тебя никто не укорил, тебе и послали не в малый дар. Знаешь, как при русских свадьбах бывает. На посыл жениха невеста со сватом посылает сперва малый дар. Он, может, и самый дорогой, да посылается не на вовсе, а вроде как для проверки… Невеста вольна во всякое время взять малый дар обратно. Так ты и знай! Будет эта шашка твоей, пока ничем худым и корыстным себя не запятнал. Если в том удержишься, эту шашку тебе, может, и в большой дар отдадут, навсегда, то есть.

— А как это узнать, — спрашивает Салават.

— Об этом не беспокойся. Явственно будет показано, а как— того не ведаю.

На Салавата тут раздумье нашло:

— Что будет, если со мной ошибка случится?

— Шашка силу потеряет и на весь твой народ беду приведёт, если не вернёшь шашку в гору.

— Как тебя найти? — спрашивает Салават.

— Меня больше не увидишь, а должен ты найти девицу, чтобы она жизни своей не пожалела, в гору пошла с шашкой. Там шашка снова свою силу получит, и опять вынесут её из горы. Не знаю только, когда это будет и кому та шашка достанется.

Выслушал Салават и говорит:

— Понял, бабай, твоё слово, постараюсь не ослабить силу подаренья гор, а случится беда, — выполню второй твой наказ. Одно скажи, можно ли в случае послать с шашкой в гору свою жену?

— Это, — отвечает, — можно, лишь бы по доброй воле пошла.

Салават обнадёжил: — В том не сомневайся, любая из моих жён с радостью пойдёт, коли надобность случится.

Вершник ещё напомнил: — Коли на себя потянешь, потеряет шашка силу, а если станешь заботиться о всём народе, без различии роду-племени, родных-знакомых, никто против тебя не устоит.

На том и кончили разговор. Тут приезжий посмотрел на арканников, кои с его коня глаз не сводили, усмехнулся и говорит:

— Ну, что ж, играть, так играть! За тем вон выступом еланка откроется, там и сделаем байгу. Кто заарканит моего Соловка на ходу, тот и владей им без помехи. Не удастся заарканить — тоже польза: в головах посветлеет.

Все, кто арканы наготовили, рады-радёхоньки: почему счастья не попытать. Живо вперёд вылетели. Отъехали маленько, там, верно, открылась широкая еланка в горах. Вершник подался шагов на десяток вперёд, поставил коня поперёк дороги, показал рукой на горы и говорит: — Туда скакать буду, а уговор такой: рукой махну — ловите!

Кто со стороны на это дело глядел, дивятся, почему так мало забегу взял, зачем коня поперёк дороги поставил, как нарочно подогнал, чтоб заарканить было легче. В арканниках-то один вовсе мастер этого дела считался. Мужичина здоровенный, и лошадка у него как придумана для этой штуки: на долгий гон терпелива и на крутую наддачу способная. Все и думают: непременно Фаглазам конька заарканит. Тут вершник сказал своему Соловку тихое слово, махнул рукой — и в глазах у всех как марево промелькнуло. Стали потом искать, куда вершник подевался. Доехали до того камня, на какой он указывал, и видят: на синем камне золотыми искриночками обозначено, будто тут вершник на коне проехал. Тогда вот в головах-то и посветлело. На арканников накинулись, как они смели затеять охоту на коня такого посланца. Самого Салавата окружили, давай доспрашивать, — о чём приезжий говорил? Салават рассказал без утайки, а ему наказывают:

— Гляди, батырь, чтоб шашка у тебя силу не потеряла. О себе не думай, о народе заботься. Родне поблажки не давай, в племенах различки не делай!

Салават уверил, — так и будет. И верно, долгое время своё слово твёрдо держал, и подаренье гор ему служило так, что никакая сила против Салавата устоять не могла. Ну, всё-таки промахнулся. Родня с толку сбила. В роду-то у Салавата всё-таки большие земли были, а заводчик Твердышев насильством тут завод построил да ещё две деревни населил пригнанными крепостными, чтоб они дрова рубили, уголь жгли и всё такое для завода делали. Родня и стала подбивать Салавата: сгони завод и деревни с наших земель. Захватом, поди-ка, эта земля взята. Правильно сделаешь, коли прогонишь. Салават сперва остерегался. Два раза побывал в том заводе и деревне и оба раза с какой-то девушкой разговор имел. Тут родня и поднялась: — Ты, дескать, в неверную сторону пошёл, от родных отмахнулся! А жёны завыли: «променял нас на русскую девку!» Не устоял Салават, сделал со своей роднёй набег на завод и деревни.

— Убирайтесь, — кричит, — откуда пришли!

Люди ему объясняют, — не своей волей пришли, а родня и слушать такой разговор не даёт. Кончилось тем, что завод и обе деревни сожгли и народ разогнали. С той поры шашка у Салавата и перестала молнии пускать. В войске сразу об этом узнали. Да и как не узнать, коли Салават дважды раненым оказался, а раньше этого не бывало. Тут и всё дело Пугачева покачнулось, под гору пошло. Со всех сторон теснят его царицыны войска. Тогда Салават собрал остатки своих верных войсковых людей, захватил своих жён и прямо к Таганаю. Подошёл к горе, снял с себя шашку, подал жене и говорит: — Возьми, Фарида, эту шашку и ступай в гору, а я на вершину поднимусь. Когда шашка прежнюю силу получит, вынесешь её из горы, и я к тебе спущусь.

Фарида давай отнекиваться: — непривычна к потёмкам, боюсь одна, тоскливо там. Салават рассердился, говорит другой жене:

— Иди ты, Нафиса!

Эта тоже отговорку нашла: — Фарида у тебя любимая жена. Её первую послал, пусть она и несёт шашку!

У Салавата и руки опустились, потому — помнит, — надо, чтоб своей волей пошла, а то гора не пустит. Как быть? Аксакалы войсковые да и всё войско забеспокоились, принялись уговаривать женщин.

— Неуж вы такие бесчувственные? Всему народу беда, а они перекоряются! Которая пойдёт, добрую память о себе в народе оставит, а не пойдёт— всё равно и вам и нам не житьё.

Бабёнки, видно, вовсе набалованные. Одно понимали, как бы весело да богато прожить. Заголосили на всю округу, а перекоряться не забыли:

— Не на то меня замуж отдавали, чтобы в гору загонять! Пусть Нафиса идёт!

Другая это же выпевает, а в конце кричит:

— Пускай Фарида идёт! С её-то рожей самая стать в горе сидеть?

Одним словом, слушать тошно, и конца не видно. Только вдруг объявилась девица из разорённой деревни. Та самая, с коей Салават два раза разговаривал. Посмотрела строго и говорит Салавату:

— Прогони бабёнок! Разве это батырю жёны? И родню твою тоже! Оставь одних верных войсковых людей, с коими по всей правде за народ воевал! Тогда поговорим.

Салават видит, — не спроста пришла, велел сделать, как она сказала. Конники враз налетели, давай родню выгонять, а женёнки сами убежали, обрадовались, что в гору не идти. Как бабьего визгу-причёту не стало, девица и говорит:

— Пришла я, батырь Салават, своей волей. Не жалею своей молодой жизни, чтоб тебе пособить и народ из беды выручить. О шашке, что у тебя в руке, мне многое ведомо. Веришь ли ты мне?

— Верю, — отвечает Салават.

— А веришь, так подавай подаренье старых гор!

Поглядел Салават на своих верных конников. Те головами знак подают: отдавай, не сомневайся! Поклонился Салават низким поклоном, поднял голову и видит, — девица в другом наряде оказалась. До того была в худеньком платьишке, в обутках, в полинялом платчишке, а тут на ней богатый сарафан рудяного цвету с серебряными травами да позументом, на ногах башкирские башмаки узорного сафьяну, на голове девичий козырёк горит дорогими камнями, а монисто башкирское. Самое богатое, — из одних золотых. Как прогрелось на груди, — так от него теплом да лаской и отдаёт.

«Вот она, невеста, за своим малым даром пришла», — подумал Салават. Подал он шашку.

Приняла девица обеими руками, держит перед собой, как на подносе, и улыбается:

— Оглядывался зачем?

Салават объяснил: хотел, дескать, узнать, верят ли тебе мои конники, а девица вздохнула:

— Эх, Салават, Салават! Кабы ты всегда так на народ оглядывался! Не слушал бы свою родню да жён! Каких только выбрал! Обнять тебя хотела на прощанье, да не могу, как на них поглядела. Так уж, видно, разойдёмся. Я — в гору, ты — на гору. По времени и мне придётся на вершине быть.

— Свидимся, значит, — обрадовался Салават.

— Нет, батырь Салават, больше не свидимся, и это старых гор подаренье тебе в руке не держать. На того оно ковано, кто никогда ничем своим не заслонил народное.

— Когда же, — спрашивает Салават, — ты на горе покажешься?

— Это, — отвечает, — мне неведомо. Знаю только, что буду на вершине, когда от всех наших гор и от других тоже огненные стрелы в небо пойдут. Над самым большим городом те стрелы сойдутся в круг, а в кругу будет огненными буквами написано имя того, кому старых гор подаренье навеки досталось.

Сказала так, повернулась и пошла к каменному выступу горы. Идёт, не торопится, чёрной косой в алых лентах чуть покачивает, а шашку несёт на вытянутых руках, будто на подносе. И тихо стало. Народу всё-таки много, а все как замерли, даже уздечка не звякнет.

Подошла девица к камню, оглянулась через плечо и тихонько молвила:

— Прощай, Салават! Прощай, мой батырь! — Потом выхватила шашку из ножен, будто давно к этому привычна, и рубнула перед камнем два раза на косой крест. По камню молнии заполыхали, смотреть людям не в силу. А как промигались, — никого перед камнем не оказалось. Подбежал Салават и другие к тому месту и видят, — по синему камню золотыми искриночками обозначено, как женщина прошла.

Рассказал это Митрич и спрашивает:

— Поняли, детушки, на кого наши деды своё самое дорогое заветили?

Мы наперебой кричим:

— Поняли, дедушка Митрич!

— А коли поняли, — говорит, — так сами сиднями не сидите, а всяк старайся тому делу пособлять, чтоб дедовская думка скорей явью стала. Может, кто из вас, молодых и доживёт до тех дней.

— Так оно и было, — добавил от себя мастер, передававший старый сказ: — На моих памятях немало наших в конники и войсковые люди того дела ушло, а потом, как свету прибавилось, и всем народом трудились. И вот дождались. Над самым большим нашим городом огненные стрелы сошлись в круг. И всякий видит в этом кругу имя того, кто показал народу его полную силу, кто непобедимым оружием народного единства разбил всех врагов и славу народа вывел на самую высокую вершину.

1946 г.