30 июня 1916 г.
Когда слабеет зрение, стараешься читать только необходимое или особенно интересное. Маленьких фельетонов давно не читаю. Сегодня соблазнился.
Фельетон написан бойко, с выдумкой и темпераментом. Но вот читаешь, и тебя не оставляет мысль, зачем так длительно писать о том, что можно выразить коротенькой заметкой. Вспоминаешь фельетоны прошлого и пытаешься понять, чем они брали.
Секрет успеха фельетонистов прошлого, очевидно, в том, что в то время жанр игры словами и образами, намеками и полунамеками был вполне закономерен. Перед фельетонистом до революции стояли две задачи: во-первых, написать так, чтобы цензор не имел права запретить, во-вторых, чтоб читатель точно понял сокровенный смысл фельетона, его подтекст. Надо было, чтоб читатель догадался, что Большие головотяпы, Обмановка — не что иное, как русское самодержавие, а бравый майор, с глазами навыкате и в шинели с бобровым воротником — Николай I, и в то же время для цензуры не было бы ни малейшего повода вслух высказать такое предположение. Бывало еще сложнее. Описывая живую сцену с натуры, где главный герой бестолково и бессмысленно пытается заглянуть внутрь чугуна, автор настойчиво повторял фразу: «Задумал добиться слова от чугунной решетки». Приученный к намекам читатель припоминал эту фразу, когда на следующей странице видел строгий рисунок с не менее строгой надписью «Могила В. фон-Плеве» и начинал тоже «добиваться слова от чугунной решетки». Оказывалось, что там причудливой немецкой готикой довольно явственно написано: «Хир ист дер Хунд беграбен»
Эти вот ухищрения автора и читателей и создавали славу маленького фельетона. Другая его особенность — остроумное игрословие, но это все же было второстепенным.
У нас жанр фельетона, на мой взгляд, может держаться лишь на исключительном остроумии, начитанности и большом мастерстве. Что же касается основных задач маленького фельетона в прошлом, то они в наше время стали ненужными. Зачем о ком-нибудь писать намеками, когда это можно сделать прямо и просто. Наша система позволяет о любом отрицательном явлении сказать полным голосом. В этих условиях лишние слова только мешают. Прочитав один-два абзаца, ищешь дальше, что же в сущности произошло, и видишь, что в конце это точно сказано. Словесная же городьба, как самоцель, слишком трудна, чтоб стать даже редким явлением в газетах общеполитического характера. Этого не всегда могут добиться и журналы.
В том же номере «Уральского рабочего» прочитал очерк «Уралмашевская закалка». Очерк не дочитал. Начинается тем, что сломался резец. Из разговора, который дальше приводится «для живости», узнаешь, что резец из победита. А дальше и читать не надо. Все ясно и без длинного авторского оформления. Так и скажи коротко, просто, что либо изобрели какую-то новую закалку резцов, либо нашли лучшие пути их использования. Как это частенько бывает, автор очерка останавливается только на внешних показателях, за которыми совершенно не видишь самого главного. Старый вопрос, почему так получается. Почему героика будней, увлекательное напряжение человеческой мысли выходит так не увлекательно в нашем изображении. Может быть, и здесь главная ошибка в том, что часто переносим в нашу литературу целиком приемы прошлого. Пейзаж для настроения, внешний облик героя, его разговор, а дальше схематично о самой сути дела. Так, разумеется, выглядит просто, но такое и читать не надо дальше третьего-четвертого абзаца. И ведь это тогда повторяется из очерка в очерк! Один маленького роста и токарь, другой, широкоплеч и мускулист, работает шахтером-проходчиком, третий с облысевшим лбом и большой семьей — землекоп, четвертый — доменщик, ловкий, подвижной, с лихо взбитым чубом. За всем этим внешним вовсе не видишь ни человека, ни его дела.
Большое усложнение жизни, как видно, требует и от литератора более сложного подхода к ней, детального изучения хотя бы одной какой области техники и ее людей. Хуже всего, что эти обветшалые приемы внешнего показа мешают и тем, кто захотел показать новое со знанием этого нового. Он прежде всего и сам во власти прошлых литературных образцов, сам в школе изучал их, с юных лет усвоил, что литература без цветов и облаков не бывает. Самое название «производственный» говорит, что тут дело совсем неладно: заранее отграничивают производство от литературы. Ведь не шел же лесковский «Левша» или «Тупейный художник» в каком-то особом разряде, хотя в том и другом рассказах есть что-то и от производства. Люди — везде люди, и в быту и на войне, на производстве никто не становится схемой, все живут, волнуются, борются, и если это изображается полноценно, так там должно быть все, что бывает в рассказах, повестях, очерках.