В потемках добрались до Бергуля. Парень-возница, увидев у одной избы группу подростков, закричал:
— А ну, проводите кто до старосты!
— Он же у логу. Троху подайся управо, тута и живет.
— Вот то-то «троху»… Запутаешься в вашей стоянке. Проводи, ребята!
— Ты с кем едешь?
— Учителя вам везу…
— Учителя?
Ребята оживились.
— Омелько, бежи до саней. Проводи до старосты.
— Може, до дядька Костьки? У них «мирские» пристают, — замечает другой.
— Каки Костьки! Веди к старосте, — настойчиво требует парень. — Расписку мне с него надо.
Омелько, высокий черноглазый подросток, лет четырнадцати — пятнадцати, садится в сани и говорит:
— Езжай на ту загороду.
Началось путешествие по Бергулю. Стало понятным, почему ямщик просил провожатого. Никакого подобия улиц в Бергуле нет. Девяносто девять домов широко разбросаны, — кому где показалось лучше. В потемках похожи на отдельные заимки.
У старосты просторный, недостроенный еще в одной половине дом с плотным забором. Злой волкодав во дворе.
Староста, квадратный человек с раскосыми глазами и широкой бородой, узнав, что приехал учитель, услужливо предложил проводить на квартиру — к Костьке.
Ямщик почему-то уперся.
— Ни к каким Костькам не поеду. Здесь лошадь поставлю. Наездился. Будет!
— Та восподину вучителю неудобно же у мене будеть. Комнатки нет, а воны, може, курять.
Кирибаев успокоил, что курить не будет.
— Мать у меня — стар человек, не любить, — оправдывался хозяин, укорачивая цепь волкодаву, который свирепо бросался на нежданных посетителей.
Старуха в черном платочке, из-под которого чуть виднелся белый ободочек, уперлась во входивших глазами злее волкодава.
Сын-староста виновато суетился и объяснял, ни к кому не обращаясь:
— Вучителя вот послали.
— Кого вучить-то? — спросила старуха. — И так на ученье мають. Табак жгуть, рыло скоблють. Мало, видно? Остатнее порушить хочуть?
Неожиданно за учителя вступился плешивый старик, чеботаривший около теплухи.
Судя по обрезанной выше колена ноге, он, видимо, соприкасался с городской жизнью, хотя бы на операционном столе.
— Не глядите вы, восподин вучитель, на старуху. Она у меня як старица. Того не смышляет, что у городу мальцы и девки нумеры знають, у школе вучатся. Скидайте шабур да идите до железянки. Тепло тута.
Гостеприимство старика окончательно взбесило старуху:
— Тьфу ты, сатанин слуга! Внучку-то тоже нумерам вучить будешь? Мало покарал восподь. Горчайше хочешь?
Старуха с остервенением плюнула в сторону мужа и ушла в боковуху отмаливать грех встречи и разговора с «мирским человеком». Больше она не показывалась. Вызывала раз сына и несколько раз кричала невестке:
— Листька, иди до мене!
С уходом старухи в избе повеселело. Молодая хозяйка забренчала посудой у печки. Старик, обрадовавшийся новым людям, пустился в длинные разговоры о бергульском житье.
Пришли они сюда — в урман — семнадцать лет тому назад. Все «по древней вере». Раньше жили в Минской губернии. Деды и прадеды жили за границей. Туда бежали из Новгородской губернии в пору жестокого «утеснения».
— Здесь насчет веры свободно, только жить плохо. Ни тебе агресту, ни яблочка. Пшеница и та через пять лет родится. Всю зиму мужики буровят пилу. Остякам тут только жить!
— Бесперечь переселяться надо на новые места. Где потеплее. Вот только заваруха кончится. Жить стало невмоготу. Дом сынок развел большой, а кончать нечем.
Уже после того как Кирибаев с ямщиком поочередно поели похлебки из «мирской» чашки и напились сусла, старик еще долго жаловался на «проклятый вурман» и расписывал «новые места» где-то за Бией.
Парень-возница давно всхрапывал, староста тоже казался спящим, но Кирибаев, измученный дорогой и поминутно кашлявший, все-таки поддерживал разговор.
Занятной казалась самая форма речи старика.
К основному русскому говору пристали мягкие окончания южанина. Украинские слова: шо, мабуть, троху — переплетались с польскими: агрест (крыжовник), папера (бумага). Тут же тяжело брякало сибирское: сутунок (отрезок тяжелого бревна), шабур (верхняя одежда). Немало влипло и от церковной книги: молодейший, тонейший, беси, еретики.
Забеспокоился в люльке ребенок. Мать укачивает, вполголоса приговаривая:
Кую ножки,
Поеду у дорожку.
Поеду до пана…
Куплю барана.
Панасейке — ножки,
Панасейке — рожки
И мяса трошки…
— Листька, иди до мене! — кричит из-за двери старуха.
«Нельзя, видно, ночью ребенку песню петь», — догадывается Кирибаев.
— У, старая! Когда только такие переведутся!