Около трех часов к постоялому подъехал земский ямщик, узкобородый человек с мягким говором выходца из средней полосы России.
Пара лошаденок, ободранная кошевка. Дорожная шуба для пассажира. В углу какой-то старик в зипуне и огромном малахае с напуском по-казахски.
Ямщик осведомляется у «господина-пассажира», можно ли провезти «старичка».
— Свойственник будет — к дочке пробирается.
— Мне не помешает, — говорит Кирибаев, укладывая свой багаж.
Дорожная шуба пригодилась. Ее надел старик.
— В лучшем виде доедешь, — говорит ямщик. Зазвенели колокольцы.
На улицах безлюдно. Лишь около собора длинный хвост очереди. Голова уперлась в каменный домик, над которым подлинный обломок царского прошлого — зеленая вывеска казенки с белыми буквами.
Уж не она ли подсказала сибирскому правительству выбрать зелено-белый цвет для своего знамени?
Казенка работает усердно — торгует с восьми утра до десяти вечера, но почему-то торговля ведется из одной лавки.
Кирибаев пытается разузнать у ямщика, почему такой порядок получился. Но тот отвечает неопределенно:
— Берегуться, може. Кто их знает! Маята народу. В Омским вон из камитетов торгуют, — с завистью прибавляет он.
Кирибаев вспоминает «демократическое достижение» Омска — торговлю водкой из домовых комитетов — и улыбается в воротник шубы. Вслух сочувственно говорит:
— Да, у них хорошо; только вот дороже.
— Много ли! Два рубля на бутылке берут. А удобство-то какое! Да хушь три возьми — только без очереди.
При выезде из города, у последней хаты, люди с винтовками.
Старик беспокойно завозился, распахнул шубу, бормочет:
— И куды оно запропастилось?
— Не беспокойсь, не спросют. Знакомцы тута, — успокаивает ямщик.
Из домика выходит человек в черном полушубке и папахе, вроде грачиного гнезда. Кричит:
— Гриньша, это што же ты сам?
— В разгоне все. Да и дело есть.
— За ханой, знать?
— Может, и будеть, — улыбается ямщик.
— А эти кто?
— По прогону едуть. От земства.
— Ну, айда. Заворачивай буде на обратном.
— Не без этого.
Опять запозванивали колокольцы, и кошевка стала нырять из ухаба в ухаб.
Степь, казавшаяся равниной с площадки вагона, теперь изматывала своей неровностью. Лошадям тяжело. Ямщик то и дело кричит:
— Ну-к вы, ахуны, играй ногами веселея!
Кирибаев силится вспомнить, где он слыхал такое необыкновенное применение слова «ахун»[40].
«В Казанской если — речь не та. Где-нибудь под Тулой, либо в Рязани».
Потом спрашивает:
— Вы откуда будете? Ямщик оживился.
— Рязанские мы… Данковского уезду… Именье там князя Урусова. Богатимое. Слыхали, може?
Начинается обычный для большинства переселенцев Сибири рассказ о местах своей родины.
Кирибаев не слушает. У него теперь другое в голове: за кем Дон? Его верховье?
Угрюмый старик зато разговорился.
Он сказался туляком, Епифанского уезда. Соседи, значит.
Замелькали в разговоре названия городков и больших сел, вплоть до станции Ряжск, которую оба переселенца помнили и теперь, через десятки лет после того, как там «парился» их переселенческий поезд.
К вечеру потеплело. Полетели белые пушистые хлопья. Лошаденки совсем притомились и еле тащили кошевку. Встречных — ни одного человека.
— Не ездиют к нам вечером — боятся, — говорит ямщик.
— Чего боятся? — спрашивает Кирибаев.
— Неприятностев много. Обыски там, бумажки требуют. Забыл — садють… Кому охота?
— Это верно, — соглашается старик, — строгостев много. Только не к чему это.
— Енералы, будь оне прокляты, — бормочет он себе под нос.
Мелькают огоньки — станок скоро.