ЧАСТЬ II.

ГЛАВА I.

Светлый праздник. -- Увеселения поросцев. -- Отплытие в Навплию. -- Идра. -- Монастырь Св. Илии. -- Специя. -- Аргосский залив. -- Гомеровы царства. -- Столица Греции. -- Судьба мечети. -- Дамы. -- Генерал Жерар. -- Калержи. -- Заслуги и требования. -- Филеллены. -- Граф Санта-Роза. -- Тарела. -- Альмейда. -- Полковник Р-ко. -- Корпус эвельпидов. -- Регулярные полки. -- Русские пушки. -- Министерство. -- Сенат. -- Смесь костюмов.

Наша эскадра праздновала Воскресение Христово в Поросе. С благоговением внимали жители в полуночный час торжественному грому кораблей, который заглушал хриплый голос городских колоколов.

Но если бедные церкви острова не могли с приличным великолепием праздновать сей день,[2] по крайней мере жители постарались заменить это увеселениями в продолжение Святой недели. По берегу Мореи, на перешейке, во всех местах, где зеленая поляна, или майская тень, или перспектива моря и гор привлекали народ, веселые группы предавались пляскам и играм со всею страстью юга. Моряки, в куртках яркого цвета, в неизмеримых шароварах, подвязав, тонким платком голову -- или шумно рассуждали кругом огромного ковша с резинным вином, или, одушевленные чудною гармонией семиструнной скрипки и восточной цитры, веселились танцем островитян, тихим, любовным, как Ионический нрав. В другом месте вы могли бы любоваться смелыми прыжками и дикою живостью румельотской пляски, которая так верно напоминает древний пиррихий, и так пристала военному племени. Игра драпировки, при живых движениях танцующих, удачно обрисовывает их стан, и придает какой-то воздушный полет их цепи.

В сих плясках женщины не участвуют; но в стороне, среди круга, составленного из матерей и бабушек, девы без резвости, с боязливым удовольствием, составляют свой[3] хоровод, под внимательною ревностью своих братьев или суженых. Мы на рубеже Европы с Азией.

Пляска островитян, обыкновенно называемая Ромейкою, составлена из полуотверзтого круга, которого один конец беспрерывно гонится за другим, и никогда с ним не сходится. Это образ каких-то мыслей и чувств. Он напоминает последнюю пляску дев Калавритской области, которые, составив полукружие на высоте скалы, под припевом могильных песней, одна за другою мерно бросались в пропасть. Турки, приближаясь туда, думали, что это воздушные танцы и полеты духов.

Когда катера с командою, отпущенною на берег, пристают к городу, христосованья добродушных матросов с единоверцами не имеют конца, особенно если кубок красиво оживит в пестрой толпе праздничное веселие.

Наша эскадра ждала попутного ветра для выхода из залива; ее назначение было в Навплию -- новую столицу греческого государства.

В исходе апреля, окончив все починки, корабли в весеннем туалете оставили порт, с кокетством дам, сбирающихся на бал.[4]

Обогнув Порос, мы спустились к широкому каналу, составленному Морейским берегом и Идрою. Идра -- колоссальный камень, голый и безводный, и почти со всех сторон неприступный, кругом которого море или лежит безжизненное, как бы подавленное им, или мучиться в тесноте порывами ветров. Среди скал тянется широкий амфитеатр домов, между которыми видны огромные и правильные гранитные здания; это дома приматов. На высокой горе, над городом, монастырь пророка Илии построен на таком возвышении, как эмблема чудесного его восшествия на небо. Он памятен тем, что служил клеткой для Морейского орла -- Колокотрони, во время междоусобий.

Морейский берег и здесь зеленеет бледною оливковой рощей, и садами островитян в Периволе; самые горы его показывают следы прозябания, и взгляд, утомленный гранитом Идры, любит отдыхать на их зелени. Но в проходе между Идрою и Идроном, с обеих сторон поднимаются, наравне с мачтами, совершенно перпендикулярно над морем, голые скалы. Среди столь грубых кулис[5] выходит вдалеке Специя со своими садами, со своими белыми домами, разбросанными на широком пространстве по взморью, со своими мельницами, с мачтами в порте, и с парусами лодок, которыми пестреет кругом море; от нее в стороне Спецопула покрылась вся садами, коих зелень спускается до самых волн.

Пройдя узким каналом Специи, увидите одну из самых великолепных, из самых обширных морских картин. Это Аргосский залив. Нигде, может быть, верхи гор не составили столь фантастически переломанной линии, нигде полусвет изгибов и долин не теряется в столь гармонической перспективе, слившись отливом с поверхностью моря. Море за кормою еще теряется в свободе неизвестного горизонта, а пред вами, постепенно суживаясь, в виде безмерной реки, опирается наконец о снежные горы Аргоса, о скалы Порт-Толона и Паламиды. Бати дует здесь свежо и постоянно; в летний день, разгоряченная полуденным зноем долина Аргоса, разинув пасть своего залива, вдыхает свежий морской ветер. Ходу было до 9-ти узлов под лиселями, и мы успели[6] прежде ночи бросить якорь среди английских и французских кораблей, на Навплийском рейде.

Пред нами долина, в которой развился первобытно дух древнего геройства Греции, в которой вмещалось четыре из государств Илиады: Аргос, Микины, Тиринт и Навплия. На двух ее оконечностях стоят, как передовые стражи, исполинские памятники Венеции -- крепость на горе Ларисе, над Аргосом, и Паламида.

Наполи обтянулась вся крепостями; на возвышении стоит цитадель Ичь-Кале, а посреди порта крепкий замок Буржи. Это имена Турецкия на строениях Венеции, но классическое имя Паламиды, уваженное временем, сохранилось со времен Гомеровых неизменно.

На другой день я осматривал город, один из всех городов Греции, не истребленный войною; в нем укрывалось правительство в эпоху Ибрагима, и могло видеть стан 40.000 арабов, расположенных в долине на пушечный выстрел.

Навплия представляет смесь зданий дряхлых с красивыми домами нового построения, улиц неопрятных, немощеных с прекрасным[7] шоссе, венецианских казарм и турецких мечетей.

Полуразвалившийся дворец Проведитора своими высокими окнами и сводами напоминает архитектуру Венеции; лев Святого Марка, который торчит здесь и там по укреплениям -- ее могущество, а часто встречаемая горделивая надпись Нос aelernitaiis monumentum posuit -- ее тщету. Память Венеции сохранилась на крепостях, память турок в фонтанах и в красивых мечетях. Надписи из Корана покрывают золотыми узорами огромные мраморы над иссякшей струей. Нельзя не пожалеть о том, что после турок так мало заботились о сохранении сих фонтанов, как будто бы они были только годны для омывания грехов мусульман.

Из трех мечетей бывших при владении турок, одна обращена в церковь, другая в училище, третья в клуб. Сия последняя особенно очень красивой архитектуры; на куполе нет ни луны, ни креста; но правильное его полушарие напоминает Святую Софию. И этот храм правоверных служил несколько лет для совещаний депутатских, и наконец[8] обращен в залу концертов и балов; не озаботились даже и о том, чтобы покрыт паркетом его каменный пол, на что так горько жаловались Навплийские дамы.

Моральное состояние греческой столицы представляет такую же пестроту, как и самый город. Здесь найдете много образованных в Европе молодых людей, служащих в Министерствах, и еще более безграмотных генералов, пребывающих в азиатском быту; много горячих голов, досадующих, что прошла пора революций, и много офицеров регулярных полков, совершенно преданных правительству; много женщин, свято сохраняющих костюм своих матерей и восточную строгость в обращении, и несколько дам, которые как феномены блестят парижским воспитанием, и простирают до нельзя свободу европейского обращения.

В это время Навплийское общество сбиралось на вечерах, у резидентов, или у генерала Жерара, или у князя К-жи. Жерар, полковник французской службы, назначен в Грецию образователем регулярного войска; он забавляет иногда и войско и публику[9] своими фантазиями, своими красными сапогами a l'orientale, своими речами перед фронтом, где он воображает себя новым Улиссом пред ратью ахеян, и пр. Но жена его получила в наследство красоту первой актрисы нашего века -- своей матери.

Мы более посещали дом полковника Калержи, который так любит Россию. Он провел свое детство в петербургской роскоши; воспитанный потом в Париже, он рано простился с радостями европейской жизни, чтоб насладиться другими радостями более живыми, бурными и подобными смелым подвигам его родины. Изрубленный водном сражении, он лежал между телами убитых товарищей и, по обычаю турок над трупами, он лишился одного уха, которое в мешке, наполненном подобными трофеями, было отправлено Пашею в Константинополь. Его мнимая смерть обратилась потом в действительный плен, из которого он был выкуплен за большие суммы. Рыцарь в полном смысле, он не мог обойтись без рыцарского любовного приключения. Его любовь зародила в 1826 году кровавое междоусобие, и запечатлелась истреблением[10] красивого городка Софико и смертью соперника. Склонный по природе к партизанскому удальству, он, по заключении мира, присмирел, сделавшись начальником кавалерии и адъютантом президента.

Навплия особенно изобилует военными; кроме офицеров регулярных полков, сюда стеклось множество людей, которые дрались ли с неприятелем, или нет, но всегда найдут какой-нибудь случай Греческой революции, в котором докажут вам, что без них неминуемо погибло бы отечество. Все эти люди требуют почетных мест; хотят сделаться судьями, губернаторами, директорами; если мимоходом заметите им, что они и дел не разумеют, и грамоте не учились, они готовы вам отвечать, что на это есть секретари.

Между военными особенный класс составляет остаток филелленов. Впервые годы Греческой революции, когда еще не простыл энтузиазм, рожденный усилиями потомков Леонида и Фемистокла, когда в каждом городе Европы и Америки был греческий комитет, и особенно дамы, может быть, по чувству, может быть, по моде, приняли столь живое[11] учате в судьбе элленов -- много благородных молодых людей великодушно поспешили под знамя креста. Эпоха крестовых походов невозвратно прошла; но если подействовал когда-то дух религии на целые массы народов -- теперь голос страждущего человечества, и голос классических воспоминаний, так глубоко врезанных в сердце первым воспитанием, заставил многих энтузиастов принять действительное участие в борьбе Греции.

К несчастью, не одно благородное рвение к делу элленов, не один энтузиазм привлекал в сию страну филелленов со всех европейских государств. Вспомним, что в 1821 году революционная лихорадка пробежала Аппецинский и Пиренейский полуострова; толпы изгнанников, не находя лучшего поприща, принимались за борьбу греков с турками. Много старых офицеров, которые, потревожив Европу два десятилетия, не находили наконец в ней пристанища -- отправлялись в Грецию за новыми лаврами и за жалованьем.

Прибавьте к тому множество мелких честолюбцев, множество искателей приключений, множество людей, которые, соскучив в покое,[12] пришли в Грецию сами не зная зачем, и вы увидите, что общность этого легиона представит что-то очень жалкое.

Мечтатели и студенты Германии летели туда с поэтической надеждою записать свои имена на освобожденном Партеноне; каждый из беспокойных умов других государств думал взять, в руки кормило новообразуемого правления, каждый отставной поручик -- обломок Великой Армии -- метил в должность главнокомандующего. Что же вышло? Прозаические неудовольствия охладили первых; народная гордость греков не давала вторым вмешиваться вдела правительства, а третьи увидели наконец, что и образ войны им не знаком, и греческий солдат не любит и не понимает их тактики.

Кончилось тем, что одни, довольствуясь приобретенным титлом филеллена, возвращались восвояси и рассказывали за новость, что Греция страх переменилась со времен Анахарсиса; другие, забыв все красноречивые рассказы про свое участие в борьбе за веру, про свою преданность к потомкам героев, хладнокровно отправлялись под знамена турок и[13] египтян, и дрались против греков в рядах Ибрагима.

Тем дороже для человечества имена благородных людей, которые с твердостью презрели неудачи, труды и несчастия, и дали примерь самой бескорыстной преданности Греции. Лучшие из них погибли с полковником Тарела в битве при Пете (1822), и на острове Сфактерии с графом Санта-Роза (1825). Из небольшого числа переживших кровавую эпоху революции, особенное внимание заслуживает полковник Альмейда, который в это время был комендантом Навплийских крепостей. Он португалец; пользуется совершенной доверенностью президента, и оправдывает ее своею преданностью и неутомимостью в трудных обязанностях своего звания. К тому же он имеет и другое достоинство, весьма важное в Греции: его одного боятся солдаты, и вместе с тем любят; впрочем, затрудняясь выговорить имя Альмейда, они дали ему другое, более знакомое в старину -- Ахмет-Ага.

Другой достойный филеллен, подполковник Р -- ко, занимал также весьма почетное место между греческими офицерами; он был[14] адъютантом президента, начальником артиллерии и директором корпуса эвельпидов.

Корпус эвельпидов (благонадежных) совершенно соответствует названию, которое дал президент сему заведению, им устроенному. В нем получало военное воспитание юношество -- надежда Греции -- и три года после учреждения корпуса, образованные молодые люди поступали из него в армию в офицеры.

В это время греческое правительство имело уже четыре пехотные батальона, полк артиллерии и образцовый батальон -- всего до 5000 регулярных солдат. Из нерегулярных румельотов было также сформировано 20 легких батальонов, каждый в 500 человек, так что Греция имела под ружьем до 15,000 человек; и была, при мудром правителе, в состоянии завести и поддерживать, кроме флота, такую сухопутную силу без займов. К тому же в Греции еще не был установлен рекрутский набор, и солдат получал, кроме провианта, около 150 рублей в год; сукно для него выписывалось из Франции. Значительным облегчением для греческого правительства было то, что пушки для полевой артиллерии и ружья[15] регулярных полков присланы в подарок Греции в 1829 году, на фрегате Елисавета ( Выписываем здесь несколько слов президента из письма его к сенату по сему случаю: "Щедроте Российского Императора обязаны мы значительным умножением наших военных материалов. Греция не может лучше выразить своей благодарности к великодушным ее покровителям, как усугубляя усилия свои к развитию и усовершенствованию своей военной системы. Для достижения сей цели, правительство вскоре будет требовать содействия сената, на которое мы полагаемся с совершенною доверенностью" ).

Артиллерия и два первые батальона были обмундированы совершенно по-европейски, но образцовый и 3-й и 4-й линейные, при регулярном обмундировании, сохранили свою народную фустанеллу и фешку. Их строй был весьма красив; офицеры были покрыты золотом. Кавалерия состояла из двух уланских и двух карабинерных эскадронов. Во всей организации войска была заметна с большим вкусом соединенная роскошь, которая во всяком другом случае была бы неприлична для Греции, по казалась необходимою, чтобы внушить народу любовь к регулярной службе.

Регулярному войску были вверены крепости[16] греческие, а нерегулярное было расположено по границе и в разных пунктах Румелии. Сие последнее было более обременительно для правительства, чем полезно в службе; но должно было содержать на жалованье толпу солдат и офицеров, в уважение старых заслуг и в избежание новых беспорядков.

Министерство графа Каподистрия состояло в это время из гг. Спилиади для внутренних дел, Ризо для внешних и торговли, графа Виаро Каподистрия для морских сил, Родиуса для военных, Гената для юстиции, Ставро с двумя товарищами для финансов, и Хрисогело для духовных дел и народного просвещения.

Все они назывались статс-секретарями, но были просто секретарями президента, каждый по своей отрасли. Ум президента присутствовал тогда во всех частях управления; даже значительные бумаги всякого министерства писались обыкновенно им собственноручно. И в то же время успевал он посещать все области, опустошенные войною, внимать голосу поселян, помогать нуждам их, собирать детей в училища, освобождать пленников из рук Мехмета-Али, и быть дальновидным[17] посредником в выгодах Греции пред европейскими государями.

Я говорил уже об его образе жизни. Когда принц Леопольд отказался от греческого престола, президент занял дом, который был изготовлен для его принятия, на площади называемой трех адмиралов, в память Наваринской битвы. Этот дом назвали дворцом, но и в нем граф Каподистрия продолжал свой прежний быт, свою простоту, которая так приятно напоминала древних философов в отечестве Фокиона. Он принимал в своем кабинете за письменным столиком; ни какого украшения не было заметно в нем, кроме золотого бюста Императора Александра.

Место бывших прежде сеймов, совещательных корпусов и пр. занимал уже два года Греческий сенат, состоящий из 27 членов. В нем заседали известнейшие лица всех частей Греции. Но сей Сенат никак не мог напомнить, по крайней мере наружными формами, ни совета Амфиктионов древней Греции, ни собрата Царей в Риме. В Сенате была оригинальная смесь костюмов: старинный[18] турецкий бениш, архипелажский шаровар, румельотская фустанела в сто аршин ширины, албанская чалма на бритой голове, немецкий фрак, венецианский полуплащ, -- моды двадцати веков и двадцати народов случайно сошлись в столь малочисленном собрании.

Впрочем, Сенат, хотя и состоящий большей частью из людей необразованных, показал во многих случаях, что здравый смысли благородное намерение были для Греции нужнее и спасительнее всех выспренних теорий.

ГЛАВА II.

Венецианские крепости. -- Казни. -- Маврогени. -- Нежность к цветникам. -- Их истребление. -- Облачная крепость. -- Чудесное ее взятие. -- Карикатурный приступ. -- Прония. -- Дилижансы. -- Албанец-проводник. -- Земля Миаулиса. -- Его неблагодарность.

Несколько дней осматривал я крепости Навплийские, богатые воспоминаниями.

После хаоса нашествий готфов и славянских племен, Готфрид Вилардуин и маркиз Монферрат, возвратившись из крестовых походов, осадили Навплию. По Константинопольскому трактату (1204), Морея отдана Венецианской Республике.

Венеция, поработив Грецию, продлила ее рабство долее собственного существования, покрыв ее высоты исполинскими укреплениями, в виде цепей; ибо только посредством изготовленных Венецией крепостей могли турки утвердить свое владычество в Греции.

Еще хранятся народные предания о кровавых распрях Венеции с турками под этими стенами. Широкий ров, окружающий городские[20] бастионы пред гласисом, теперь уже не наполнен водою. Показывают место, по которому фанатический полк правоверных прошел в брод, и водрузил в последний раз полумесяц над крылатым львом Республики. Это было в 1715 году; с того времени Греция три раза восставала против Порты, но только обильные потоки крови были следствиями морейских бунтов. Еще свежа в народной памяти казнь нескольких тысяч поселян и горцев под стенами Навплии, в 1775 году, когда албанцы посланные Портою, действуя вместе с капитан-пашею, славным Гуссейном, совершенно покорили мятежный полуостров.

Несколько сот палачей были заняты исполнением приказаний капитан-паши, который, сидя на возвышении, любовался кровавым зрелищем. Пятнадцать тысяч человек, загнанных туда со всех концов Пелопонеза, были обречены смерти ( Это ни сколько не преувеличено, известно, что в сию эпоху было предложено в Диване истребить все племя греков, не исключая ни женщин, ни младенцев. Сие предложение было принято большинством голосов, когда Гази-Гассан спросил: если мы истребим все это народонаселение, кто будет нам платить харач (поголовную подать)? Это замечание, которое так живо касалось интересов. Дивана, заставило призадуматься расчетливых советников -- и гроза миновала. ). Паша хотел насладиться и[21] последним вздохом ненавистных жертв; душа его освежалась в море крови, которая алым ковром окружала богатые цветники турецких садов. Подле него стоял в эту памятную минуту драгоман флота Маврогени; он дерзнул заметить паше, что кровь сожжет свежие цветы, столь любимые им. Сие незначащее замечание спасло жизнь половине пленных. Что удивит вас более: тонкость Маврогени, который, не смея умолять за своих единоверцев, успел обратить сожаление гуссейн-паши к цветкам, или чудовищное сожаление к цветкам облитым кровью ( Гуссейн-Паша прославился в летописях Турции и зверством, и силою характера, и причудами. Ему случилось встретиться с монахами Афонской горы, которые везли куда-то главу Иоанна Предтечи. Услышав о чудотворной ее силе, он отнял ее, держал всегда у себя, и усердно ей молился. (Турки веруют в Св. Иоанна, в Св. Димитрия и в Св. Георгия). Чудотворная глава потом долго хранилась в султанской казне, как драгоценность, и случаем досталась опять Афонской горе. Гуссейн-Паша воспитывал при себе молодого льва; десять лет был с ним неразлучен, и потом собственноручно его убил, опасаясь его лобзаний)

Последняя война опустошила и сады турецкие, и рощи, которые прежде украшали[22] Навплийские окрестности. Теперь все пусто, все голо. Несколько платанов случайно нашлись на берегу моря, и их цветущая группа призывает, часто под свою тень группы гуляющих.

Тесный сад притаился под горою Паламиды; в нем приятно в летний вечер подышать прохладою, ввиду снежных гор Аргоса. Над вами перпендикулярно поднимается на 250 метров гранитная гора, на высоте которой разлеглись укрепления Паламиды; голубой флаг сливается с греческим небом, и его белый крест рисуется одинокий в бесконечной лазури; а когда темные облака, нагнанные ветром залива, недвижно обтянут Паламиду свинцовым поясом, или сурово блуждают по ее голым ущельям -- высокая гора вросла в небо, и ее невидимая пушка, из среди облаков, подобна голосу грома над благоговеющим городом.[23]

Сторона Паламиды противоположная городу менее отлога; батарея ее названа юрушь, т. е. место приступа. Этот приступ довольно забавен: греки давно уже владели замком среди порта, а турки в крепостях умирали с голоду, и не стало ни кошек, ни собак, ни лошадей. Гарнизон Паламиды сделал тогда грекам предложение довольно расчетливое: вы приступом никогда не возьмете крепости, а мы добровольно сдать ее не можем, потому, что нам грозить по закону нашему бесчестная смерть; и так условимся: берите силою, приступайте, не обращая внимания на наши пушки, потому что, заряжая второпях опасности, мы забудем ядра. Условия исполнены; греческое войско подвинулось; батареи загремели холостыми зарядами; это карикатурное представление войны продолжалось около двух часов, и наконец, по данному сигналу, бодрое войско закричало ура, и пошло на батареи по лестницам, которые были изготовлены гарнизоном. Таким образом, турецкий гарнизон сохранил, по мнению коменданта, свою репутацию, а толпа нерегулярных солдат, без артиллерии, овладела крепостью, совершенно неприступной.[ 24]

Замок Буржи напоминает инквизиционные тюрьмы Венеции; его казематы, его подвалы, его ситерны, подобные ужасным колодезям, где страдали заключенники по приговору Совета десяти, составляют суровый лабиринт, в котором и теперь содержатся государственные преступники.

За гласисом красивое предместье Прония (провидение) напоминает о бывшем на сем месте в древности храме Минервы, прозванной Пронией. Я развалин сего храма не искал, но был восхищен цветущим состоянием предместья, построенного правильно на красивых пригорках.

Мне оставалось еще посетить развалины Тиринта, Аргос и Микины, и прекрасную долину, в которой царские дочери пасли свои стада, в патриархальный век Греции.

Употребление экипажей уже вводится в Греции. Заведены дилижансы между Навплией и Аргосом; но, желая посвятить несколько часов Тиринту, я предпочел верховую лошадь с проводником. Они стоят готовые, как биржевые извозчики, у городских ворот. Мой проводник был молодой албанец, с[25] таинственным выражением взгляда и уст, и с суровой гордостью своего племени; длинные ресницы осеняли глаза, постоянно опущенные в землю; передняя часть головы была обрита, а густые волосы, выпавши из под феши, в беспорядке волновались на плечах. Особенно тонкая и легкая нога напоминала его горное происхождение; он отрывисто отвечал на мои вопросы; он был уже несколько раз под ружьем, но, казалось, предпочитал настоящий быт, ибо во время войны никогда жалованья не получал, а чтоб наживаться грабежом был еще слишком молод.

Мы ехали прекрасным шоссе, проведенным президентом, между береговыми болотами, огородами и развалинами турецких загородных домов. Среди долины поднимается массивная скала, на высоте которой видна обитель отшельника; от ее подошвы до моря цветет дача Миаулиса. Богатая земля подарена ему президентом в награждение его службы; мой албанец заметил мне, что ни один из его единоземцев, румельотов, не удостоился подобной милости. Увидим, прибавил он, каково отблагодарит этот идриот! Миаулис[26] в сие время был уже отъявленным врагом графа Каподистрия.

Поведение сего храброго моряка было крайне предосудительно. Президент показал, что он умел ценить его старые заслуги Греции и его бескорыстие. Сенат не хотел согласиться на дарование ему казенной земли, и президент, после долгих прений, дал ему землю на свою ответственность. Первое неудовольствие на правительство оказал Миаулис, когда морской министр назначил мундир морякам, не спросивши его мнения; он удалился в Идру, и прервал все связи с министерством, президент, желая иметь его при себе, не подчиняя графу Виару, учредил Главный Морской Штаб, сделал его начальником оного, и передавал ему все управление флотом. Но Миаулис сухо отказался от столь почетного звания.

ГЛАВА III.

Древнейшие развалины. -- Развитие архитектуры с религией. -- Циклопы. -- Подземная спальня. -- Готический свод. -- Образцовая мыза. -- Царь Инах. -- Аргос. -- Его страдания. -- Кавалерийская казарма. -- Потеря древностей. -- Первозданный амфитеатр. -- Трагедия Софокла, и Греческий Конгресс. -- Прорицалище.

На зеленом грунте Аргосской долины лежат серые обломки Тиринта -- развалины древнейшего на европейском материке города. Плоско возвышенный холм составлял древний Акрополис, окруженный Циклопскими стенами, которых остатки и теперь местами имеют до сорока фут высоты; они без сомнения были гораздо выше, когда Геркулес свергнул с них Ифита.

Тиринт может служить чистым образцом древнейшей в мире архитектуры. Человек, еще чувствуя себя в полной силе молодой жизни, громоздил скалы на скалы, подражая природе в чудных зданиях ее гранитных громад на первородных горах. Как эти горы -- циклопские здания не нуждались[28] ни в каком цементе, ни в каком металле для связи камней, которых одна тяжесть составляет силу сцепления, переживающую тысячелетия. Сии развалины, напоминая нам человека, еще непокоренного игу искусств и вкуса, служат не одними историческими памятниками веков допотопных, но и открывают нам таинства первобытной древности, когда религия, еще неразлучная от гражданской жизни, смешивала бытие народа с бытием богов, и давала первобытным городами форму, и святыню храмов. Периметр Тиринта есть грубый, колоссальный очерк греческого храма, которого архитектура переменяя с каждым веком вкус и размеры, следует постоянно переменам форм политики и религии, и наконец, в первых веках нашей эры, пред своим упадком, воздвигает Олимпийский храм в Афинах, как верх греческого искусства, как последнюю ступень в богатых вымыслах язычества. Мифология, начинаясь суровым Хроном и титанами, постепенно рождает Минерву, Венеру, Харити муз; а архитектура переносится от циклопского здания к правильному фронтону, к легкому архитраву, и[29] от величественной простоты Дорической колонны до изящной капители Коринфского ордена.

Тиринт был развалиной уже в самую древнюю историческую эпоху Греции. Построение и разрушение его терялись в темных баснословиях, и предания об нем совершенно слились наконец с космогоническими понятиями древних. Эврипид в своей Илектре называет стены его небесными; но еще современники Гомера, пораженные огромностью и величием сих стен, назвали их циклопскими, приписывая их основание каким-то колоссальным существам ( Понятия о циклопах, как и все, что относится к глубокой древности Греции, чрезвычайно смешаны. У многих авторов находим, что для построения такого-то города были выписаны циклопы из Финикии или Египта. Это заставляет думать, что под именем циклопов разумели иногда каменщиков, имевших более средств к сооружению огромных зданий. Может быть, поселившееся в Греции племя египтян, которые прежде Греков знали употребление железа, называлось циклопским, а оставленные им колоссальные памятники возродили чудесные о нем предания. Сие тем более вероятно, что и имя циклоп -- египетское, и здания циклопские чрезвычайно подходят к массивности и безвкусию древней египетской архитектуры. ).[30]

В Тиринте виден подземный свод, под коим отдыхал, по преданию, Геркулес, и спали дочери Прета. Свод построен также с непобедимою прочностью, из одних кусков гранита, без цемента. В нем примечательна его переломанная дуга, которая заставляет нас искать начал готической архитектуры в космогонической древности.

На прилежащем к Тиринту поле заведена президентом модельная мыза, для усовершенствования земледелия и скотоводства в Греции. Грек, воспитанный в известном заведении сего рода, в мызе Рамбульета, в Париже, был директором, оной. В прекрасном доме, построенном среди ее, несколько сирот приобретали практические познания садоводства, столь нужные для усовершенствования сей отрасли промышленности, забытой в Греции. В модельной мызе можно иметь улучшенные виды всех растеши, природных Греции или привозных.

Столь полезное заведение, долженствующее дать новую жизнь почве Греции, приятно[31] занимает вас, подле древнейших памятников ее старинного существования.

От Тиринта до Аргоса богатые поля представляют бесконечную скатерть зелени, инде обнизанную бледными оливковыми деревьями, старинною часовней, незначащей развалиною, бедным селением. По большой дороге всегда стечение народное; поселянин гонит осла под тяжелою ношей, женщина несет в столицу свои кувшины с молоком, огромный воз без шума катится по гладкому шоссе, пикет улан под разноцветными флюгерами скачет сменить караулы, а далее шальная ватага английских мичманов несется во весь опор, на жалких клячах, которые вовсе не напоминают славы древних аргосских коней.

Проехав сады Даламанары, я приветствовал ложе реки прославленного Инаха -- отца прекрасной Ио, одной из соперниц Юноны, и праотца Аргосской долины и ее царского племени. Старик Инах вздумал быть судьей между Юноной и Нептуном, когда они спорили о владычестве над страною; рыцарские нравы века заставили его решить в пользу Юноны, но гнев Посейдона настиг мутную реку,[32] и она, и пятьдесят дочерей Инаха, или колодези Аргосской долины -- иссякли; с того времени старик Инах оставил со всем семейством сию страну. Связанный узами родства со всеми древностями Аргосской долины, он прежде всех подвергся своей судьбе: широкое его ложе не омывается теперь ни одной струей, и как алтарь лишенный своего божества, оно оплакивает потерянную реку.

Мы в областях Агамемнона; его столица и теперь занимает обширное пространство, под гранитной громадою Лариссы, на которой видны оставленные укрепления, начатые циклопами и конченные крестоносцами и турками.

Аргос в некотором расстоянии кажется бесконечным садом. Группы деревьев закрывают его незначащие здания, и тонкие кипарисы занимают место колоколен и минаретов.

В продолжение нескольких тысяч лет страдальческого существования, Аргос никогда не имел спокойной, продолжительной эпохи для своего развития. Напасти его, особенно в новейшие времена, разительно напоминают кровавую хронику царствовавшего в нем племени атридов, древние нашествия потомков[33] Геркулеса отразились чрез 3000 лет в нашествиях албанцев. Пострадав несколько раз при переходах из рук Венеции к турками обратно, Аргос наконец был совершенно разорен Ибрагимом. Если, за несколько лет пред сим, путешественник унывал, встречая здесь восточный минарет, гордо стоящий среди упавших Дорических колонн -- теперь все свалилось, все перемешалось; но каждая развалина носит мистическую надпись воздвигнувшей ее руки, или своего предназначения; и сколько воспоминаний наводит, и в какой мир переносит вас обломок древней колонны, застроенный в основание христианского храма, обращенного потом в мечеть! Все это как будто исписано историческими фактами.

Не ищите теперь в Аргосе пышных чертогов, о коих так надменно говорит вождь царей при осаде Трои. Показывают какое-то кирпичное здание, которому дают название Агамемнонова дворца, но его древность не идет далее византийского века.

Потерянные царские чертоги заменены теперь немногими новыми красивыми зданиями, которых легкие формы, среди груд развалин или[34] хижин, приятно напоминают вам, что наступает наконец эпоха возрождения столь древнего города.

Проехав садами, неровными улицами и базаром, в котором теснится народ около сотни лавочек, мы остановились пред городскою площадью, на которой построена президентом кавалерийская казарма -- огромное здание, вмещающее до 600 солдат и их конюшни. В стороне прекрасный дом Калержи, обыкновенно служащий дворцом правителя во время пребывания его в Аргосе; а кругом площади перемешались новые здания с обгорелыми развалинами. В Аргосе построил также президент прекрасную залу для училища, и церковь во имя Св. Иоанна Предтечи; и как во всех почти городах Греции, в Аргосе хранятся памятники его усилий для введения военной системы, для просвещения и для нравственного улучшения народа.

Павзаний видел в Аргосе храм Цереры, гроб Тиеста, героический памятник Персея и много других примечательных зданий; не говоря даже о древних, и новейшие[35] путешественники (Кларк), счастливее меня, видели всем городе развалины храмов Юпитера и Венеры; но все мои поиски были безуспешны: ни одной колонны, ни одного помоста древнего храма я не отыскал. Инде попадались мне мраморные обломки, в коих воображение мое силилось разгадать сомнительные только признаки глубокой древности. Сколько легких капителей, сколько статуй забытых богинь Аргоса превратились под грубым резцом последних веков в надгробные памятники варваров; голова богини лишилась своих восхитительных форм, и не узнается более в мраморной чалме, которая бессмысленно торчит на мусульманском кладбище. В полуразрушенной часовне показывали мне вделанный в стену барельеф, изображающий всадника; Аполлон ли это, которого первый храм был воздвигнут в Аргосе, или Кастор и Поллукс -- я узнать не мог. В другом месте я разбирал надгробные надписи, то победителя Немейских игр, то римлянки, поселенной в Аргосе, то рыцаря из свиты Вильгельма Вилардуина, то венецианского проведитора.[36]

На берегах Инаха найдено множество древних гробов, из которых достаются могильные вазы.

Но единственный памятник, которого никогда рука времени не изгладит -- это Аргосский амфитеатр. Углубление долины у подошвы Лариссы составило его первоначальную форму, а слои флецевого образования служили основою его ступеней. Рука человека здесь так счастливо пользовалась местными выгодами, что трудно узнать, что оставалось ей доделывать в театре, изготовленном самим потопом для творений Эсхила. До семидесяти широких ступеней составляют его пояс.

Простота и величие греческой драмы свято сохранились на исполинском ее памятнике. Ступени покрылись кустарниками и хворостом, и когда ветер пробуждает их шёпот, вы подумаете, что тени многих тысяч зрителей еще сидят на своих местах.

В каком другом театре Греции могли производить столь сильное впечатление гениальные трагедии, коих предметом был царский дом Аргоса и его несчастия и злодейства, которых предание тревожило еще народные[37] умы? Зритель с высоты амфитеатра мог видеть самые места, где происходило действие, повторяемое на сцене; и дворец, в котором лилась так часто, под ударами мести, кровь Атридов, и царскую баню, где измена и смерть встретили Агамемнона, и тропинку, по которой Илектра несла свою урну к гробу родителя.

Аргосский амфитеатр памятен и другого рода представлениями; в нем соединились в 1829 году депутаты Греции для IV Народного Конгресса. Мысль президента назначить для их заседаний место, коего классические воспоминания так возвышают душу достойна его благородного ума. В сем народном собрании греки показали совершенное согласие, и издали акты делающие честь их патриотизму, и достойные гения путеводителя, который ими правил.,

Недалеко от амфитеатра видна искусственная пещера, выточенная в горе Лариссе; ее подземные ходы заставляют думать, что здесь было прорицалище, в котором жрецы игрою акустики поддерживали народное суеверие. Может быть, на сем месте стоял храм[38] Минервы, о коем упоминает Павзаний, или Аргосской Юноны, которой статуя, работы Поликтета, была достойна Олимпийского Юпитера Фидиасова, и даже возбудила зависть художника, умевшего лучше представлять богов нежели людей (Юнона Аргосская была из лучших колоссальных статуй золотослоновой работы (chryselephantine). См. Jupiter Olympien или Теория Древнего Ваяния из слоновой кости и пр. Quatremere de Quincy.).

ГЛАВА IV.

Электра. -- Агамемнонов гроб. -- Скрытые сокровища. -- Англичане-искатели. -- Минины. -- Семейная злоба. -- Львы. -- Таинственное их значение. -- Первая колонна. -- Зародыш капители.-- Хроника Искусства. -- Сон у развалин.-- Источник. -- Долина. -- Птицы и первые обитатели. -- Азия.

Переночевав в Аргосе, я встал на рассвете окруженный образами Даная, Пелазга, Тиеста, Клитемнестры и всех воспоминаний, которые тревожили мое воображение во сне. В намерении продолжать еще мое путешествие в местах богатых ими, я оставлял себя в каком-то продолжительном сновидении, под очаровательным жезлом гения древности. Толпа сбиралась на рынке, дети весело отправлялись в Ланкастерский класс, а я, вслед за моим албанцем, молчаливо побрел по дороге, ведущей в Микины.

Многие путешественники жаловались на угрюмость своих проводников, и досадовали, что они не были ни в духе, ни в состоянии рассказать им что-нибудь о тех местах, которые с[40] ними осматривали. Я, признаюсь, был благодарен моему албанцу за его молчание. В Аргосской долине, где я так дорожу впечатлениями ее величия и ее памятников-- лепет чичерони был бы для меня несносен. Если хотите вполне насладиться восторгами подобных картин, не берите с собою даже и описаний путешественников. Вы не будете нуждаться, чтоб вам диктовались выписные мысли и чужие чувства, которые могут вас занять в кабинете, но пред гробом Агамемнона -- убьют только девственную красоту вашей мечты. Со мною была Софоклова Илектра; звучные ее стихи нашли давно знакомое эхо; и в той сцене, где она, не узнав еще Ореста в бедном путешественнике, описывает ему окрестности, и оскверненный злодействами чертог Микин--я видел самую живую картину окружавших меня предметов.

После двухчасовой езды мы въехали в бедную деревню Харвати; так называют теперь место древних Микин. При повороте у гранитной скалы мой проводник сказал: вот Агамемнонов гроб; и я увидел себя пред святынею, еще сохраняющей свое великое имя.[41]

С сей стороны вы увидите только раздвинутую скалу, обросшую кустарником, и в средине стену из правильных гранитов. Колоссальный камень составляет архитрав над входом; он имеет около тридцати фут в диагонали, и до колонн Исакиевского собора был огромнейший из высеченных рукою человека обломков гранита; над ним заросло кустарником треугольное отверстие, в коем были некогда символические изображения на камне.

Внутренность гроба представляет конический купол, высеченный в горе, в исполинском объеме, каковой придает Гомер своим гробам. Вышина его кажется около двенадцати сажен, но может быть, это преувеличено от темноты, среди коей так смело падает пук лучей из небольшого отверстия в верхнем центр. Сферическая стена его составлена из гранитов совершенно правильных форм; на них еще видны местами следы бронзовых гвоздей, на коих были обвешены украшения. В правой стороне отверстие, совершенно подобное первому, но в меньшем виде, ведет в галерею, где я ничего в темноте различить не мог.[42]

Памятник столь чудной архитектуры, гроб таких размеров, прочность его непонятной постройки -- невольно заставят обратиться к пирамидам Египта, где несколько поколения трудились над сооружением гроба, с предчувствием, что он будет служить лучшим памятником народа, коего и жизнь и мистические понятия столь же темны для потомства, как могильные тайны.

Воображение, представляя памятник древней Греции, привыкло одевать его в легкие формы перистиля и фронтона; но здесь оно поражается первобытным духом героической Греции, еще не совсем освобожденной от тяжести циклопских громад. Здесь уже не та колоссальная грубость, здесь не одно взгромождение гранитных кусков; но замысловатая форма и чистота отделки, имеют что-то особенное, делающее Агамемнонов гроб единственным в своем роде памятником. Памятник, скрытый в утробе горы, в виду Микин-- он сделан кажется, чтобы живее передать потомству ужас окружавший Атреево племя.

Носились предания, что всем гробе схоронены Атреевы сокровища; это заставило[43] многих думать, что и назначение его было -- служить сокровищницей, и дать ему имя tresor d'Atree. Впрочем Эсхил называет его гробом, и чувства, ощущаемые под его сводом, подтверждают вас в сем мнении.

В древности какой-то религиозный ужас окружал сей памятник; но в наши времена мысль о скрытых сокровищах заставила многих, особенно английских путешественников, тревожить бесполезными изысканиями святыню могилы. Неизвестно, когда сняты бронзовые украшения стен; в народе носится предание, в прочем весьма неосновательное, что какой-то Паша, по показанию англичан, отрыл гробницу и в ней нашел несметные богатства. Сие сказание заставило другого Пашу, лет за сорок пред сим, искать других гробов по близости. Я видел старика, который был у потреблен в сей работе, и рассказывает, что также какой-то англичанин (Лорд Эльгин) внушил Паше эту мысль. Он мне показывали найденные ими другие гробницы, которые кажутся таких же форм, но в меньшем размере; притом открыли только верхи их, и потеряв надежду достать[44] сокровища, перестали копать. Путешественники, основываясь на сказаниях Павзания, назвали сии неизвестные памятники гробами Ореста, Клитемнестры и пр.

Выходя из Агамемноновой гробницы, вы видите на противолежащей скале темные массы Акрополиса Микин; я пошел к ним, следуя тропинке, которая так часто представляется на театрах, в которой сходится Илектра с Орестом.

Акрополис Микини формою, и построением подходит к Тиринту. На нем также лежит гений циклопов тяжелый и колоссальный, и еще более суровый при гении разрушения, который так давно соединился с ним. Под циклопскими стенами слои гранита, принимая будто их форму, составляют их продолжение, которое вросло глубоко в землю, так что в иных местах трудно узнать, где оканчивается творение природы, и начинается работа циклопов. Расположение слоев на горах было первым образцом сей архитектуры. Может быть смелые ее произведения в таком роде подали повод к Вавилонской башне мифологии -- к войне неба с[45] титанами, которые, поставив Олимп на Иду, и не помню какую еще гору сверху, готовились сделать свой приступ по такой лестнице..... За это несчастные, подавленные Этною, так долго мучатся в пламени.

Минины находятся теперь точно в таком состоянии, в каком их описывал Павзаний. В самой цветущей эпохе греческой истории, во время Персидских войн, Микины сделались жертвою завистливой злобы аргивцев. Микины участвовали в славе Фермопил; сорок граждан Микинских записали свои имена подле бессмертных имен спартанцев Леонида. Столь высокая слава сделалась гибельною для родного города; он был превращен в кучу развалин, которые служат доказательством, что и циклопские стены не могут устоять против семейной злобы.

Между сими развалинами находится самая любопытная древность Пелопонеза -- врата Микин. О вышине их не могу судить, потому что кругом значительно поднялась земля, заваленная грудами стен, между коими с трудом пробирается кустарник. Серый гранит составляет их архитрав, подобный[46] размерами архитраву Агамемноновой гробницы. На нем стоит огромный треугольный камень, на коем изображены рельефом два льва, опирающиеся о пьедестал небольшой колонны, поддерживающей род жертвенника.

Сия иероглифическая задача возбудила любопытство всех ученых археологов (Крейцер, Мюллер, Риттер писали о ней); каждый приписывал ей особенное значение, и многие даже искали в религии далекого Индостана и Персии ее таинственного смысла. Видели в ней то богослужение солнца, то Будду Индийского, то пламя древних персов, невидимо горящее на Митрийском жертвеннике. Может быть, львы на вратах древнего города были предметом народного благоговения, так как лев иссеченный на скале Фермопил, увековечил память Леонида у врат Греции; как львица, представлявшая афинскую деву, была священной эмблемою братской любви; как колоссальный лев Пирея, долго был предметом суеверий мореплавателей, а готический, крылатый лев Венеции на греческих крепостях, и[47] теперь говорит о силе несуществующей уже державы.

С особенным удовольствием всматривался я в колонну стоящую между львами, как в прародительницу изящных созданий греческого перистиля. Она среди львов означает рубеж древнего Египта, который, со своими символами, со своими безжизненными барельефами, переходя под небо Греции, разоблачается постепенно от своих таинств, и одушевляет выражением жизни тяжелые Формы своего ваяния. Львы Микин суть решительное выражение сего перехода; они уже не сохраняют безжизненности египетского сфинкса, хотя и далеки от одушевленных форм греческого резца. К сожалению, их головы давно сняты, и нельзя судить об успехах искусства в физиономии.

На вершине колонны четыре выпуклых пояса, выходящие один над другим, предсказывают о подвигах искусства в усовершенствовании капители; рассматривая их формы, вы легко угадаете, что они скоро перейдут в правильный Дорический орден.

Как жаль, что в стране, где родились[48] изящные искусства и усовершенствовались, так много потеряно памятников, которые могли бы показать нам их любопытные успехи. Тем дороже встречаемые изредка памятники, над коими история художеств должна еще сделать тщательные изыскания. Они покажут нам шаги усовершенствования вкуса, который пребудет всегдашним мерилом наших усилия к достижению того совершенства в творениях изящного, до которого возвысилась древность, и оставила нам столь богатое наследство даже в искаженных созданиях ее гения.

Преданный подобным мыслям, я уселся на обломке древней стены, чтоб чертить наружный вид Акрополиса, а мой албанец, закутавшись в своем горном плаще, спокойно уснул у Микинских ворот, после усталости трудной дороги. Его рука машинально пристала к рукояти сабли, но сон его был без сомнения спокойнее сна атридов. Наследник их древней страны и героической жизни, он лежал у надгробного памятника славы их; сон древнего величия Микин не занимал его дикого воображения, и воспоминания Микинских преступлений его не тревожили.[49]

Я кончал мою работу, когда албанец проснувшись предложил мне напиться холодной воды у источника под горою; тогда я вспомнил, что это должен быть источник Персея. Павзаний рассказывает, что герою захотелось пить, и под грибом открылся источник для утоления его жажды, и от сего гриба произошло название Микин (гриб, по гречески mukhV.).

Поздно ввечеру простился я с сими развалинами. На возвратном пути, поднимаясь с пригорка на пригорок, я с разных точек любовался зрелищем Аргосской долины, и ее залива, и ее гор, которые со склонением солнца переменяли свой серый и голубой цвет в фиолетовый и в туманно-золотой отлив. Навплия бледнела между морем и громадами крепостей, море волновалось еще от утихающего Бати, паруса светлели по заливу, и на далеком горизонте села недвижным облаком Специя. Общность сей необъятной картины составляет совершеннейший и исполненный величия пейзаж. Пояс гор так правильно, так разнообразно обнимает долину, а потом делаясь темнее и возвышеннее, порою[50] покрытый полосами снега -- постепенно расширяется по обеим сторонам залива, и среди сего бесконечного амфитеатра соединилось все -- и города, и зубчатые крепости, и развалины, и деревни, и пастух со стадом, и группа солдат, и море со своими кораблями, и перспектива далеких берегов. Если в столь величественной и гармонической раме откроется вам ряд воспоминаний и событий -- Аргосская долина представится вам полною, совершенною эпопеей. Древний мир продлился в ней чрез долгий век варварства, и после беспрерывных изменений ее судьбы, вы находите шалаш первых обитателей, пелазгов, в шалаше нынешних поселян. Стаи аистов и журавлей Майских шумно пролетают по болотам Лерны, где убитая Геркулесом гидра еще катит несколько ручейков, или оглашают нестройными криками верхи гор. Они были некогда предшественниками и путеводителями первых пелазгов, которые оставили берега Ганга и долину Кашемира, и следуя отраслям Тавра, прошли обширный пустыни Азии, чтобы поселиться на берегах Инаха, в амфитеатр Аргосских гор ( Пелазг, происходит от греческого слова pelargoV, аист; сие еще более подтверждает сказание древних о переселении народов за переселением птиц).[51]

Человечество, заблудившись в бесконечных степях своей первобытной родины, и как бы предчувствуя, по внушению благородного инстинкта, что ему не суждено совершить в их глуши свое полное развитие, обращалось с вопросом о других странах к весенней ласточке, и за нею следовало в переселениях, которые не могли быть следствием ни народных войн, ни голода (см. Quinet.).

Племя, поселенное в Аргосской долине, нашло в ней отпечаток азийского величия, соединенный с духом классической Эллады; оно не было принуждено сжаться в тесных границах; в долине представляющей безмерные объемы Гомеровой поэмы, вместе с правильности ее форм, оно не отступило от круга природного ему развития; воздвигло в ней стены Тиринта как стены своих пагод; врата Микин как врата Вавилона, и над ними таинственные львы, подобные венчанным львам Персеполиса, и гробы в размере египетских гробов, и громады гранита как основания[52] пирамид. Может быть, посему самому племя сие никогда не могло слиться духом с остальной Элладой. Его хроники также мрачны и кровавы, как летописи Востока; его религия не украсилась ясными мифами Ионии, и сохранила свои таинственные аллегории; его Геркулес принадлежит к разряду сказаний восточных, и царь Агамемнон носить характер царей Лидийских. Между тем, как остальная Греция так живо, так беспокойно развивалась -- племя Аргосской долины, углубленное в созерцание окружавшего его величия, пребывало в бездействии и в подвигах искусств, и в подвигах войны.

ГЛАВА V.

Ночное плавание эскадры. -- Прибытие в Порос.-- Отправление кораблей в Балтику. -- Крейсирование по Архипелагу. -- Тинос. -- Молебень. -- Латинское духовенство. -- Чудотворный образ.-- Быть тиниотов. -- Специя. -- Смерть бобелины. -- Ее дом, ее гроб. -- Деятельность Специотов. -- Идра. -- Богачи. -- Аполлон. -- Жалобы и пасквили. -- Беспокойства, следствия праздности. -- Братья Кондуриоти. -- Бриг Миаулиса. -- Орландо.

Фрегат Елисавета прибыл из Константинополя с новым поверенным в делах при греческом правительстве, и 7-го июня эскадра наша состоявшая из кораблей: Фершампенуаз, под флагом контр-адмирала Рикорда, и Александр Невский, фрегатов: Княгиня Лович и Елисавета, и бригов Улисси Телемак (бриг Ахиллес в это время был в отсутствии) снялась с Навплийского рейда, с полуночным дуновением берегового ветра.

Прекрасно плавание военного отряда втемную ночь, при свежей погоде. Флагманский корабль днем приказывает пестрым языком флагов; ночью -- пушками и огнями. Фонари,[54] вспышки, фальшфейеры, и от времени до времени громовое слово пушки -- все это соединено, подчинено таинственному порядку; но когда вы ночью стоите на юте, когда подле вас вспыхнет мгновенное пламя, потом невидимой рукою несколько огней взовьются на высоту; потом правильные выстрелы соединятся со свистом ветра и с боем волн; среди мрака неожиданно заиграет яркое пламя фальшфейера, его искры польются дождем на волны, и осветится, будто среди дня, ряд сигнальных матросов и потерянная в темноте решетка вант; когда повторятся сигнальные огни, или вдалеке, или за вашею кормою, где вы не различали в мраке ничего, кроме фосфорического света волн-- вам покажется все это чудесной фантасмагорией, вы не поспеете взором за вспышками, фонари явятся на высоте мачты ново-созданными планетами, а далекие фальшфейеры-- блудящими по кладбищу моря огнями.

На другой день мы были в Поросе. Александр Невский, Елисавета и Фершампенуаз были назначены возвратиться в Балтику.

Приготовления и прощания продолжались несколько дней; наконец, в ночи на 13-е июня,[55] адмиральский флаг был перенесен на фрегат Княгиня Лович, а в следующий день три корабля, под брейт-вымпелом на Фершампенуазе, отплыли в Мальту.

В ожидании кораблей, назначенных на смену тех, кои отправлялись обратно, наш отряд состоял из фрегата и трех бригов; люгер Широкий и тендер Соловей, оба Черноморского Флота, были временно присоединены к нему.

По отплытии кораблей, адмиральский фрегат, с двумя бригами и стендером, крейсировали несколько времени в Архипелаге; мы посетили в это время учащуюся Эгину, торговую Сиру и ветренный Тинос, столицу Борея.

Радость жителей при появлении нашем на беспокойном рейде сего острова была неописана. Когда адмирал съехал на берег, приматы и все граждане встретили его, и торжественно, со всем духовенством в полном облачении, повели в церковь, где было воспето многолетие Государю Императору и Августейшей Его Фамилии.

Тинос-- лучший из островов Архипелага и в физическом и в нравственном отношении. Его цветущие сады дышат песнью Анакреона,[56] а в веселом характере жителей продлился быт древней Ионии.

Тинос после всех островов Архипелага подпал власти турок. Турнфор посещал сей остров (1701) еще под правлением венецианского проведитора, и излагает в своих письмах весьма любопытные подробности о нем, о крепости его, которая имела 40 пушек и 14 человек гарнизону, о власти и обрядах латинского духовенства и пр. (В 1713 году последний проведитор Бальби сдал крепость Капитан-Паше, и 300 семейств были перевезены из сего прекрасного острова в Египет, См. Daru. Histoire de Venise).

Теперь крепость в развалинах, а власть латинского духовенства и фанатизм римских католиков Тиноса значительно упали с того времени, как Греческая Церковь приобрела свою независимость.

Турнфор видел в Тиносе и развалины Нептунова храма, о котором упоминает Страбон; но более примечательна теперь на сем острове церковь Божьей Матери--богатое здание, доходами коего содержатся училище и больница.[57]

Храм сей основан по случаю открытия чудотворного образа вначале народной войны, и обогащен значительными приношениями, особенно моряков, которые, готовясь на борьбу с неприятелем, обыкновенно приобщались в оном Св. таин, и освящали корабли свои при чудотворной иконе.

Церковь весьма неправильной постройки, но вся украшена разноцветным мрамором, а колокольня ее, построенная из чистого белого мрамора, покрытая фризами и колоннами, принадлежит к неизвестному роду архитектуры: вверху она шире своего основания. По случаю нашего прибытия колокольня, церковь, училища и окружные здания ночью были иллюминованы.

В следующие дни мы осмотрели общественные заведения острова, город Св. Николай и ближние деревни. Везде пленялись мы благосостоянием жителей, их образованностью, радушием и гостеприимством, которые нас повсюду встречали.

Земледелие процветает на острове, хотя неблагодарная почва скудно награждает труды хлебопашца. Тинос имеет лучшее[58] архипелажское вино, известное под именем мальвазии (так названо сие вино, потому что Наполи-ди Мальвазия, где были конторы Венеции, служила ему складкой); но главный промысел тиниотов состоит в шелке; по деревням в каждом доме, в жилых покоях, найдете нарочно сделанные карнизы под потолком для рабочего червя; шелковичное дерево обильно растет на острове. Тиниотки изготовляют сами из своего шелку много прекрасных изделий.

Сей остров особенно примечателен своей умеренностью и спокойствием, которое умели сохранить его граждане во время беспорядков Греции. Полагая свое упование на покровительство чудотворного образа, они, с истинным патриотизмом берегли родной остров от внешних интриг, которые давно намеревались пустить в нем корни, и от буйства черни, которая на других островах предавалась преступным беспорядкам.

Поутру, 30-го июня, фрегат Княгиня Лович снялся с Тиносского рейда; террасы домов и набережная были покрыты жителями, которые вышли проститься с нами.[59]

По возвращении фрегата в Навплию, я отправился на греческой шлюпке в Порос, и по пути посетил Специю и Идру.

Первый из сих островов представляет цветущую картину торгового племени; кроме стариков и детей, мужчин на острове почти не найдете; разве случаем корабль, возвратясь с барышом из далекого пути, остановился в порте для починки, или для свидания моряков со своими семьями.

Я любопытствовал видеть на сем острове дом прославленной бобелины, героини греческой революции. Женщина, движимая чувствами мести к туркам за смерть мужа, вооружила своих братьев, своих детей, употребила свои богатства на вооружение кораблей и солдат, и приняла славное участие в народной борьбе. Ее огромный дом служил казармою во время войны; в 1825 году она оставалась в бездействии, по случаю заключения Колокотрони, с которым она была тесно связана и родством, и политикой. Любовные шалости ее сына произвели на острове беспорядки, и брат несчастной жертвы, суровый Специот, убил ее на балконе карабинным выстрелом с улицы. Ее[60] дом, ее сады одичали после сего несчастия, и, как бы для воспоминания сего грозного суда самоуправной Немезиды, часть ее дома занята теперь судилищем округа. На Специотском кладбище нет даже простой надписи на гроб бобелины, и специоты стыдятся, кажется, славы своей согражданки, вовсе несовместной сих понятиями о женщинах.

В Специи нет колоссальных богатств, накопленных в нескольких домах; здесь все более или менее достаточны; в доме последнего матроса часто увидите мебель привезенную из Марсели, посуду английскую, ковры смирнские и прекрасный хлеб из русской пшеницы. Таковы дома удалых мореплавателей Средиземного моря; на их верфи всегда строится или чинится несколько кораблей, и торговая промышленность Специи с каждым годом расширяет круг своей деятельности, и приобретаемые капиталы всегда дают ей новую жизнь.

Идра представляет совершенную противоположность. Около десяти богатых домов похоронили в своих подземельях остатки прежних огромных капиталов; их корабли стоят разоруженные или в Поросе, или в[61] небольшой, составленной двумя огромными скалами, бухте, над которою поднимается полукружием город, кружатся ряды мельниц и расположены батареи, построенным во время народной войны. Но и всей бухте нет якорного места; как со всех сторон острова, и в ней отлогие берега поднимаются над глубокою пропастью моря.

Народ праздный толпится у берега; недовольные его приматы в своих совещаниях выдумывают средства, каким образом раздражить эту доверчивую толпу против правительства, а совершенная праздность, нищета и голые скалы острова уже давно расположили ее к тому.

Идра с некоторого времени явно отказалась от должного повиновения президенту. Какая-то темная газета, под смешным именем Аполлон, выбрала ущелья Идры местом, достойным своего гнезда. Она сделалась органом горсти недовольных или легкомысленных умов, чтобы встревожить страну, успокоенную президентом. Их пронырства и золото богачей Идры, и роковое стечение обстоятельств, и замедление окончательного решения судьбы Греции, после[62] отказа принца Леопольда, составили в разных городах партии недовольных. Газета наполнялась адресами, подписанными, или их клиентами, лодочниками, слугами; или всеми, кто продавал свою подписку за известную цену. В сих адресах были забавны и школьное красноречие громких фраз о правах конституции, о народных собраниях, о свободе книгопечатания; и жалобы на правительство за то, что не выплачивались им без разбора все счеты прежних пожертвований, и не награждались местами и пенсиями те, которые погромче кричали о своих заслугах, о своей верности, о своих способностях. Обыкновенно помещались в ней наглые басни, и толковались вкривь и вкось все поступки министров правительства и губернаторов разных областей; писались пасквили на все те лица, коих просвещенный патриотизм или влияние на умы ставили преграду преступному стремленью людей, для которых не было ничего святого, когда дело шло о достижении цели честолюбия или интереса.

Идра служила в это время сходбищем всех недовольных, всех интриганов и всех тех, кои бежали от суда или из[63] тюрьмы. Заметим здесь, что в эту памятную эпоху Греции, когда начались ропаты и беспокойства, те места первые подверглись заразе, которые более изобиловали праздными. С того времени, когда пиратство и разбой укротились, дикие майноты оставались совершенно без занятия; они начали беспокойства еще в прошедшем году, но на них мало обращали внимания, потому что их склонности, степень образования и нравственность были всем известны; за ними последовала Идра, в которой, по выражению президента, было более всего праздных рук, алчущих желудков и каменных скал. Потом некоторые области Румелии, где не было земледелия, и Порос, в котором, как я уже говорил, бильярдный кий приятнее плуга, и колода карт более знакома праздным морякам, нежели мореходные карты и т. д. Морейский поселянин, чувствуя, после долгих страданий войны, цену успокоенья своей родины, всегда продолжал благословлять имя своего президента, называя его, в своем простом наречии, дядей-Иваном (барба-Янни).

Идра была в беспокойном ожидании. Приматы часто собирались в доме первого[64] островитянина, Лазаря Кондуриоти, который имел чрезвычайное влияние на умы своих соотечественников. Несколько миллионов скрывались в его домашней ситерне; он сделал значительные пожертвования во время народной войны (по его счетам до 2,000,000 рублей), но никогда не хотел принять никакой должности, довольствуясь тем, чтоб сделать своего младшего брата президентом Греции, и удерживая почетный титул демогеронта или примата Идры. Старый и одноглазый, он давно уже носит глубокий траур по сыновьях, и в дом своем окружен траурными мебелями. Неудовольствие его на графа Каподистрия началось оттого, что граф не согласился сделать брата его министром Финансов; но долговременный опыт достаточно выказали ум, и способности этого брата. Все помнили как он, будучи Президентом, наименовал главнокомандующими войсками какого-то приверженного к нему идриота, Скурти, и несчастная Греция потеряла несколько сражений и много воинов от его распоряжений; все помнили, как сей трехлетний президент, всякий[65] раз, когда смущались дела правления, укрывался от них на родной скале. Вообще он слыл незначащим человеком.

Взоры праздной толпы устремлены на бриг Миаулиса, который недавно приведен сюда из Пороса, и неизвестно для какой цели с поспешностью вооружается. Идриоты уверяли друг друга, с каким-то таинственным выражением, что старый адмирал решился сделать свой корабль купеческим, и отправить в Черное море за пшеницею. Иные, подозревая какое-нибудь другое намерение, пожимали плечами, и говорили, что заслуженный в народной войне бриг слишком горд, чтоб снять свои пушки, и нагрузиться товарами купленными, а не призовыми.

Между тем правительство беззаботно смотрело на сбирающуюся грозу, и не принимало ни каких мер для обезопасения своего арсенала и разоруженных в порте народных кораблей. Притом лучшие его суда были вверены Идриотам, которых, или дружба, или родственные связи с недовольными делали крайне подозрительными.

Я познакомился в Идре с г. Орландо -- одним из приматов острова. Он человек[66] образованный, долго путешествовал по Европе, и был агентом Греции по делам первых займов в Лондоне. Положение его было довольно странное: он мог предчувствовать пагубные последствия идрийских беспокойств; он с досадою видел, что его родной остров делался игрушкою внешних интриг; что движение Идры может потрясти всю Грецию; но, находясь в близком родстве с Кондуриоти, и еще более опасаясь влияния его на чернь, он должен был, как гражданин и как примат, слепо повиноваться его воле и стремлению своих соотечественников. Он объяснил мне, что большая часть умных и бескорыстных идриотов находились в таких же обстоятельствах; видели грозу, которая сбиралась над ними и над отечеством, но должны были с ясным лицом идти ей на встречу.

ГЛАВА VI.

Поросская ночь. -- Тревога. -- Взятие Гелласа мятежниками. --Приготовления. -- Буря. -- Недоумение. -- Канарис. -- Посещение.-- Миаулис.-- Прибытие адмирала. -- Греческое войско. -- Русские бани. -- Никита Туркоед.

Ночь с 14-го на 15-е июля дышала роскошью южного неба; луна была в полном блеске. Я был тогда в Поросе.

Около полуночи мы сидели еще на террасе дома занимаемого капитаном К-вым, которого бриг в это время починивался в монастырской бухте. Бледные горы Трезены, как недвижные привидения, неверно рисовались Между темным небом и темной полосою моря. Гористый берег Пороса принимал фантастические формы, с лунными полусветами на пригорках, с таинственным мраком долин.

Посреди порта стоял на якоре корвет Идра. Красивые линии его рангоута, сомнительно обозначенные сиянием луны, росли в темноте, и теряясь в тонких оконечностях мачт, казались исполинских размеров.[68]

Фрегат Геллас, Эммануил, пароходы и много других судов, разоруженные выстроились спящим рядом у арсенала, и пред мрачным монументом Гастингса.

Сия часть города столь живая, столь шумная при арсенальских работах, уснула после усталости дня, и ни одно плескание волн, ни одно весло калимерки, ни одна рыбачья песня не тревожили ее покой.

И наша шумная беседа затихла в этот заветный час, вслушавшись в молчание ночи.

Полуночный сон Пороса был прерван тревогою, которой плачевное эхо раздалось на рассвете по всей Греции, и долго, долго волновало сию страну, и много пролило крови.

Несколько пистолетных выстрелов раздалось на городском берегу; барабаны зашумели на корвете; тогда только заметили мы два огромные, черные тела, которые тащились по воде. Это были катера с двумястами идриотов. Молчание свое прервали они криком, достойным зверских страстей, их одушевлявших: Смерть Канарису! кричали с катеров, палите если покажется![69]

Мы поспешили в дом интенданта, чтобы там ожидать, чем это кончится.

Слышанные нами сигнальные выстрелы городской стражи и тревога на корвете разбудили весь город. Губернатор в халате был окружен гражданами, чиновниками и стражей; жители, испуганные спросонья, оделись, вооружились и спускались со своих неприступных скал. Весь город был в движении; дети плакали, а матери из-за полуотворенных ставень глядели на вооруженные фигуры, которыми дикие скалы, и час ночи, и выражение лица, и бледный свет луны, отраженный на азиатском оружии, придавали что-то ужасное. Толпа бросилась на высокий берег, чтоб видеть происходящее в порту.

Катера обступили фрегат Геллас. При свете луны, было видно движение многих теней; послышалось несколько голосов, и все затихло в порте. Корвет Идра осветил тогда свою батарею, его команда построилась у пушек, он готовился, казалось, защищаться от бунтовщиков, в случае нападения; но во всем этом проглядывала измена. Экипаж его состоял из идриотов; команда была вверена капитану[70] Сахини. Имея от правительства поручение крейсировать по Архипелагу, для сохранения спокойствия на островах-- он тайно служил орудием недовольным приматам своего острова, и располагал везде умы против графа Каподистрия.

Я с любопытством смотрел на все движения жителей поросских, зная об их бессмысленном неудовольствии на правительство. Между ними было глухое волнение; перешептывались вполголоса, и изредка только было слышно непонятное слово на их албанском наречии, коего дикие звуки совершенно выражали их страсти.

Фрегат Геллас давно уже был разрушен, президент, желая везде действовать силою убеждения, не хотел отягощать Грецию издержками, которых бы требовало содержание огромного корабля в море. На фрегате было только десять инвалидов, со стариком, братом Миаулиса, бунтовщики, под предводительством капитана Криези, с кровавыми угрозами их выгнали, и приступили к вооружению фрегата; отдав береговые канаты, шпрингами поставили[71] его в защитную позицию, зарядили пушки и начали поднимать стеньги.

Но работы были остановлены бурным ветром, который около рассвета взволновал поросский порт. Казалось, что природа, славшая дотоле, ужаснулась на заре преступлением, покрытым мраками ночи. Необыкновенно свежий, в сие время года, ветер будто плакал в густом рангоуте фрегата, предсказывая ему погибель.

На утро работы в арсенале были оставлены; жители толпами бродили, смотрели на фрегат, который, встав, от годового сна, переменил место, и спрашивали друг друга: зачем батарея его так пристально смотрела на город, и неужели она грозила им ядрами, если не объявят, себя на стороне бунтовщиков? Волнение увеличивалось, и губернатор должен был окружить свой дом стражей. Убеждения и угрозы идриотов обращали к ним большую часть поросцев, которые дотоле не смели противиться правительству.

Корвет Канариса в это время починивался; я думал что сей Ипсариот напуган ночными угрозами. В Греции, где физиономии вообще[72] так выразительны, привыкши судить о людях по наружному виду, я не мог иметь высокого понятия о его храбрости при незначащем выражении его лица. Но Канарис спокойно стоял у своего корвета; смотрел за скорым окончанием работ, и не обращал ни какого внимания на зверские взгляды бунтовщиков, которые начали смело ходить по арсеналу, и брать все, что им было нужно для вооружения фрегата. Его верные матросы усердно кончали свои починки, взяли свезенные на берег пушки, и корвет оттянулся среди порта.

На другой день прибывший из Идры Миаулис поднял вице-адмиральский флаг на Гелласе, а мы ожидали с нетерпением приказаний из Навплии. 18-го числа прибыл к нам Телемак, и вместе с Улиссом, стоявшим еще во внешнем заливе, вошел в поросский порт. Я был тогда с капитанами у Миаулиса, чтобы требовать объяснения столь дерзкому поступку в том порте, где всегда стояли наши суда, где были магазины нашей эскадры.

На Гелласе производились еще шумные работы вооружения; на нем уже было более 500 человек.[73]

Я в первый раз видел Миаулиса: огромного росту, с выражением дикой храбрости на лице, он не обещает ни ума, ни образованности. Я желал бы увидеть сего моряка в лучшей эпохе его поприща: когда он, с карабином, приставленным к груди рулевого, заставил непокорный бриг ворваться в неприятельскую линию, и насильно одержать победу; когда он, со слезами в глазах, выпрашивал у своих матросов еще несколько часов терпения, под громом сто пушечного корабля; или когда, упрекая себя в погибели Миссолунги, надевал на всю жизнь траур, за то что не успел помочь героям. Может быть, в столь дорогие минуты, при благородном порыве искреннего патриотизма, его наружность сделала бы на меня более приятное впечатление. Но тогда я видел только человека, унизившего себя до простого орудия буйных умов.

Он говорил с нами в незначащих фразах о правах своего острова, о общей воле, выраженной адресами многих провинций и т. п. Когда мы объявили ему, что все это до нас не касалось, что наша цель была сохранить спокойствие в поросском порте, и не выпустить[74] в море военных судов, самовольно вооруженных, он согласился на наше требование: дождаться в поросском порту начальников союзных эскадр.

Между тем, корвет Идра и пароходы соединились с ним, и заняли боевую позицию вдоль берега; корвет Канариса, Специя, еще не совсем вооруженный, был силою захвачен, и Канарис был арестован на фрегате двое суток.

19-го числа мы обрадовались, увидев в море флаг контр-адмирала Рикорда на фрегате Княгиня Лович; два брига греческого правительства ему сопутствовали.

В городе оставаться уже было невозможно; там с каждым днем волнение возрастало; губернатор, демогеронты, все мирные граждане удалялись.

Я на катере встретил адмиральский фрегат еще в море. Между тем, как мы входили в, порт, легкие войска правительства, спускаясь, с Трезенской горы, занимали Морейский берег.

Адмирал немедленно потребовал у Миаулиса приличных объяснений; имел с ним в тот же день свидание, и старался увещаниями[75] склонить его оставить столь безрассудное предприятие.

В то же время был послан офицер в Идру, просить к нам кого-нибудь из приматов более толковых, для пояснения непонятного поведения их острова, или по крайней мере для получения положительного ответа: какая их цель? Результатом всех убеждений адмирала нашего было, что и Миаулис, и приматы обязались принять те предложения, которые им будут сделаны со стороны трех начальников союзных эскадр, и выдать бывшие в их руках народные суда, при первом общем требовании. И так должно было надеяться, что при появлении союзников все кончится. Мы их ждали ежеминутно.

Между тем, число войск правительства умножалось; вскоре прискакал из Навплии и регулярный кавалерийский полк, командуемый полковником Калержи. Образцовый и четвертый линейный полки и три батальона нерегулярных румельотов были уже расположены лагерем у подошвы Трезенских холмов. Русские бани, построенные на семь берегу, служили главною квартирою Эллинских сил.[76]

Если бы грусть, наводимая зрелищем сих приготовлений безрассудной распри, могла позволить в это время шутки, я бы охотно сравнил сей стан

.....По брегу немолчно шумящего моря,

со станом Ахеян под Троей. Чернобокие корабли были построены пред ним. Дело шло о похищении не ветреной красавицы, а дорогого фрегата народного.... Вы бы здесь увидели, как в оживленной картине Гомера, вождей, сидящих на лугу кругом жареного барана, блюда всегда любезного для этих воинов, от Агамемнона до Никиты Туркоеда.

Я забыл сказать, что он был здесь новым Агамемноном-- главнокомандующим войска; и редко найдется физиономия, которая бы лучше служила типом мужества и благородства древнего героя Илиады. Его классический профиль, спокойный огонь взгляда, простодушная улыбка и прокрадывающаяся под фешкою седина, бледная белизна лица, простая одежда на гибко обтянутом стане, и эта легкая, чуть слышная стопа, и висячий на бедре дорогой кара-коросан, добытый ценою крови из шатра трех бунчужного паши -- все в нем очаруст[77] вас, все заговорит об герое, истребители турецкой конницы в Аглаво-Кампо, о добродетельнейшем и беднейшем из всех вождей греческих.

ГЛАВА VII.

Прибытие союзников. -- Отказ. -- Отъезд. -- Силы бунтовщиков. -- Расположение кораблей. -- Блокада. -- Приматы. -- Официальный вопрос. -- Переправа войска. -- Начало военных действий. -- Дело Телемака и люгера. -- Брандерх. -- Дело Улисса и Ахиллеса. -- Планы греческих офицеров. -- Морейский берег. -- Вид морского сражения. -- Десант. -- Первый взрыв.

Начальники отрядов: французского Лаланд, и английского Лейнц, на фрегатах Калипсо и Мадагаскар, прибыли наконец в Поро 24-го числа, и тогда общим голосом начальники союзных сил потребовали у Миаулиса сдачи захваченных им судов. Я присутствовал в одной из конференций, бывших по сему случаю на французском фрегате Калипсо. С Миаулисом был и Маврокордато; его гибкий голос, его вечная улыбка, и этот взор исподлобья-- все рисовало в нем главную пружину идриотских интриг.

Миаулис отрекся от всех своих обещаний; отвечал наотрез, что он кораблей не выдаст, что он готов отражать силою[79] всякого, кто бы захотел его силою принудить и пр. Но подобная дерзость без сомнения имела другую высшую опору, а не одну волю незначащего острова и горсти недовольных приматов. Калипсо и Мадагаскар, кончив свою экспедицию ничем, отправились в Навплию для совещания с президентом. Казалось, было не до совещаний, когда фрегат, три корвета, два больших парохода и до пятнадцати других военных судов были во власти мятежников, и готовились выступить в море, взбунтовать Архипелаг и, может быть, подать повод к возобновлению пиратства. Кто мог предвидеть, до какой крайности дошли бы буйные моряки, особенно когда греческое правительство оставалось вовсе без флота, а союзные эскадры были слишком малочисленны, чтобы обуздать их?

Гг. Лаланди Лейнц предоставили нашему адмиралу потушить заблаговременно сие возникающее зло, продлить спокойствие Греции еще несколько месяцев; но предоставили ему и горесть быть свидетелем плачевных и кровавых крайностей, в которые необузданность вовлекла вспыхнувший страсти.

В обстоятельствах столь затруднительных[80] его твердость, его умеренность и непоколебимое спокойствие были достойны русского флага.

Фрегат Княгиня Лович, с Улисоми Телемаком, заняли большой пролив поросского порта, для препятствия кораблям бунтовщиков выступить в море. Южный проход, способный только для судов меньшего ранга, и построенная на голом островке пред ним крепость были в их власти, а корвет Специя стоял в монастырском заливе.

26-го числа, бригу Телемак и люгеру Широкий, было поручено обойти кругом Пороса, занять пост пред крепостью, и не позволять входить в Порос шлюпкам, которые с вооруженными идриотами приходили ежедневно увеличивать число мятежников.

Между тем войско правительства, заняв весь берег Морей, не позволяло оставшимся в Поросе жителям ездить туда за водою; на Поросе нигде нет воды, кроме монастырского ключа, о котором я говорил. Никита решился наконец переправить часть своего войска на остров, чтобы занять перешеек ведущий в монастырь.

Напрасно адмирал, желая предупредить сие,[81] трижды повторял свои предложения Миаулису: остаться посреди порта, и прекратить сообщения с городом, в который должен был вступить губернатор с полицейской стражей для возвращения безопасности жителям. Миаулис, не смея отвергнуть подобное предложение, созвал на фрегате почетных граждане Пороса, бывших на его стороне. Было смешно и досадно иметь дело с дюжиною безграмотных пориотов, которые, с важностью римских сенаторов, рассуждали о своих правах, и может быть по глупости, может быть от страха, не могли согласиться на столь спасительное предложение.

Греческий тендер и катера перевезли из пристани бань во владимирскую бухту 600 человек, которые ночью по горней тропинке пробрались вдоль острова, и изготовили свой шанцы, или как они называют тамбуры, под пушкою Гелласа, на низменном перешейке. На другое утро началась там перестрелка; сороко-двухфунтовые ядра Гелласа рыли береговой песок, и против дымного облака поднимали облако пыльное.

Между тем пориоты успели провести вдоль[82] перешейка стену для защиты своего города, и сделали батареи из старых корабельных канатов с несколькими полевыми орудиями. Приступом с сей стороны было трудно взять город; ибо румельотский солдат добродушно смеется над европейцем, который идет со штыком на пушку; он не в состоянии ни ценить, ни постигнуть храбрости, рождаемой в сердце регулярного солдата по приказанию офицера; он ставит всю свою храбрость в упорной защите занятой им позиции; его выстрелы редки и метки из-за камня, его укрывающего. В гористой Румелии, где малочисленное племя клефтов должно было вечно защищать свою независимость против оттоманских полчищ, сей образ войны был весьма выгоден. Там истощались все мелкие стратагемы, все хитрости румельстского воина. Иногда за камнем торчит его красная фешка, кругом дымится трава, будто трубка; неприятель на стороже, в уверенности, что паликар на месте, а паликар между тем ползком оставил свою позицию, обогнул турецкие шанцы, и налетает на открытого неприятеля с другой стороны. Иногда группа усталых солдат отдыхает на[83] высоте или в лесу; передовой разъезд турок уверен, что нападет на них врасплох, и осторожно пробирается; но вдруг из-за каждого камня встает будто очарованием удалой клефт, из каждого дерева летит меткий выстреле. В народных песнях часто встречается выражение: "не тронь той горы, та гора заветная; каждый камень рождает клефта, на каждом дереве висит заколдованное ружье."

27-го числа в монастырском заливе показался идриотский корвет Лалахо; шлюпка с брига Телемак была послана объявить ему, что порт в блокаде; корвет отвечал угрозами, а крепость ядрами; Телемак и Широкий еще в нерешимости, не знали чему приписать столь преступное нарушение народных прав. Бриг открыв огонь с обоих бортов, отвечал крепости, и заставил корвет Лалахо удалиться в море, а люгер, удачно став под кормою другого корвета, Специя, продольными выстрелами заставил команду его броситься для спасения за борт.

Оставленный корвет замолчал; но под меткими выстрелами крепости было невозможно оставаться долее: выпустив канаты, бриг и[84] лютер воспользовались слабым дуновением ветра, чтобы оставить пост, в котором их окружала измена. Это дело продолжалось около часу. В расстоянии пяти миль мы слышали выстрелы, и видели за мысом облака дыма. Чрез несколько часов поврежденный бриг и люгер возвратились к нам с ядрами в боках, и сообщили подробности ужаснувшие нас.

И так результат идрийского мятежа превзошел все наши опасения; в лихорадке преступного предприятия омраченные их глаза не рассмотрели флага, которого присутствие возвещало Греции мир. Нельзя было без сострадания смотреть на благородное лицо Никиты, который с другими греческими офицерами был тогда на фрегате; объясняясь простым языком чувства, он заклинал адмирала не относить к бесчестию греческого народа безумной шалости толпы бунтовщиков. Потом задумавшись приговаривал: что скажут в России?....

Перестрелка на перешейке не прекращалась до поздней ночи, а ночью нас занимало другое зрелище: на высоком холме Мореи, близ лимонной рощи, была построена маленькая батарея из мортирок; от нее гранатки[85] широкими огненными дугами по темному небу перекатывались и долетали до эскадры бунтовщиков. От времени до времени тяжелые орудия Гелласа и парохода отвечали ей невидимыми ядрами.

Положение Миаулиса становилось с каждым часом труднее. Кровь пролилась уже в разных пунктах; первый жар толпы простыл; пориоты были в отчаянном положении, и не так охотно служили на его судах. Он решился вырваться из Пороса, во что бы то ни стало.

На утро старый бриг, давно разоруженный, притянулся к арсеналу; там видно было необыкновенное движение; его вооружали с поспешностью. Мы подозревали, не брандер ли нам готовят, и наши подозрения были подтверждены пориотами, которые ночью вплавь переправились на Морейский берег, чтоб нас предупредить.

Замечательно, что последний поход этого брига имел целью дело богоугодное: он, по распоряжению президента, отвозил на Афонскую гору святые образа и разные драгоценности монастырские, которые во время беспокойств[86] хранились в Греции. Он спокойно доживал свой век, лежа на боку в порту, когда вздумали превратить его в брандер, привести им в беспорядок нашу эскадру, и воспользоваться этим, чтоб вырваться из Пороса. Но Миаулйсне имел в сем случае дела с Капитан-Пашею.

Известно, что славные подвиги греческой эскадры во время революции одолжены, большею частью успехом своих искусству в изготовлении брандеров, и смелости, с которой наводили их на неосторожного неприятеля. Часто даже, когда положение слабых греческих бригов становилось опасно под турецким кораблем, греки, и не имея брандеров, но зная пользоваться ветром, под всеми парусами шли прямо на корабль; сия непонятная дерзость заставляла неприятеля думать, что все их суда были изготовлены брандерами, наводила панический страх и на капитана и на команду, и приводила их линию в беспорядок.

Первую мысль о составлении брандера подал грекам старик, который был в Чесменской битве, и видел, как удачно действовали там брандера графа Орлова. По крайней мере, в[87] уважение сего урока, Миаулис должен был посовеститься изготовить нам брандер.

Были приняты все меры для встречи этого гостя, и ночью вооруженные шлюпки патрулями разъезжали по порту.

29-го числа два греческих брига должны были атаковать крепость, и в то же время шлюпки перевезти под оную десант из 400 регулярных греческих солдат, а бриг Улисс, вместе с пришедшим в тот же день из Неаполя и Мальты бригом Ахиллес, занять посту пролива, где стояли на якоре корветы Специя и Лалахо.

Планы были долго оспариваемы и тщательно рассмотрены между греческими моряками и сухопутными офицерами. Посмотрим, как сумели они привести все сие в исполнение.

Желая быть очевидцем дела, которое готовилось в монастырской бухте, я соединился с отрядом кавалерии, который должен был на высоте Морейского берега наблюдать за движениями бунтовщиков. Я говорил уже о равнине, которая от бань до лимонной рощи представляет бесконечное сцепление садов и виноградников. Мы проскакали ее во весь[88] опор; но и беглым взглядом успел я осмотреть на ней следы десятидневного пребывания войска. Много поросских семейств были расположены под кровом деревьев, или в построенных из ветвей хижинах, недалеко от лагеря. Земледельцы, соединившись в местечке Дамала, издалека только смотрели на свои богатые поля, и помышляли о личной безопасности, не приставая к бунтовщикам, но равно опасаясь и действовать открыто против них.

Здесь было разгульное поле для кавалеристов, которые наедались вдоволь еще незрелого винограда и ягод, и показывали свою ловкость, снимая саблей на всем скаку выбранную зорким взглядом кисть; было разгульное поле и для ядер бунтовщиков, которые с парохода Картерия посылались мешать сим забавам, и тонули в густой зелени и в мягкой почве садов.

Приближаясь к Картерии, наш эскадрон не заблагорассудил проехать открытым берегом под батареей. Поворотив направо, обогнули мы прибрежные холмы; потом, то поднимаясь по трудной тропинке на пригорок, то прорезывая узкую долину, иногда и теряясь в[89] лабиринте тропинок, холмов и долин, иногда вовсе без тропинки, пробираясь по редкой оливковой роще, достигли наконец возвышения, откуда открылись нашим взорам корабли под парусами и крепость, готовая защищаться.

Улисс и Ахиллес разговаривали сигналами; яркие флаги, минутно развеваясь по воздуху, бегали потом вниз по рангоуту. Амфитеатр, составленный Поросом и берегом Морей, расширяясь гиперболою, теряется в открытом море; но во внутренности его тесный залив и движения судов, готовых к бою, напомнили мне Навмахии, на которых древний Рим, измеряя и удовольствия свои исполинским своим объемом, показывал в широкой раме искусственного пруда свои морские сражения.

Поросские скалы были усеяны зрителями. У подошвы горы, на которой стояли мы, скрывался между кустами отряд, назначенный к десанту, и между прибережными скалами притаились готовые катера.

Представление началось красноречивыми залпами между нашими бригами и идриотскими корветами. Греческие корабли, как лица, назначенные для глубины театра, ходили в[90] благородном расстоянии, и тем бодрее палили по крепости; а крепость, занимая центр, посылала во все стороны громовые ответы из своих тяжелых орудий; дрожащий венец дыма висел над нею.

Из среди камней выглянули катера с десантом; от них зависел успех всего дела; положение непривыкших солдат среди моря, под огнем неприятеля, меня крайне занимало. Сначала они бодро вглядывались в крепость и в пушки, которые еще молчали и не совсем были к ним направлены. Но когда невидимая рука поворотила покорный чугун, когда первые ядра сделали несколько рикошет вдоль катеров, и встревоженная вода обрызгала незнакомых гостей -- солдаты почувствовали себя в чужой стихии, и под громом пушек, не слушая барабана, который их звал на приступ, требовали чтобы их возвратили к берегу. Убеждения офицера, который их вел, были напрасны; ядра ближе и ближе к ним ложились, и они наконец силою заставили матросов грести обратно.

Между тем бриги делали свое дело, хотя крепость, оставшаяся во власти бунтовщиков,[91] не переставала им вредить, а Пориоты с береговых скал тревожили ружейным огнем. Среди самого жаркого дела необыкновенный гром заглушил, голос пушек; все покрылось дымом; мачты, части палубы, пушки, станки, бочки взлетели высоко на воздух из среди мгновенного, но ужасного пожара. Когда дым стал проясняться, корвета Специи не было, а Лалахо молчал изувеченный. С обоих команд спаслась на берег, и первый был взорван; на ближних камнях дымились еще долго его остатки.

Бриги удалились, потому что оставаться было уже бесполезно, когда бунтовщики были принуждены оставить свой пост. Вскоре потом море покрылось каюками, на которых пориоты, оставляя остров, сделавшийся театром кровопролитий, переправлялись в Идру. Солдаты заняли мельницу, которая на узкой косе Морейского берега выдается далеко в море, и оттуда завели перестрелку с противолежащим берегом Пороса, Один из старых бригов, стоявших вдоль сего берега, ядрами разбил мельницу, и потом начал целиться в высоту, занимаемую эскадроном кавалерии. Ядра[92] ложились внизу у наших ног; я поскакал обратно, но веселые сады не развлекали меня после картины истребления, которой я был очевидцем.

ГЛАВА VIII.

Жака. -- Французский бриг. -- Письма к Миаулису. -- Взрывы. -- Пожары. -- Союзники. -- Грабежи.

Корвет Специя был взорван по приказание командовавшего им идриота, Жака. Замечательно, что этот человек в 1826 году был причиною кровопролития в Идре. Корабль, преследуемый за пиратство английским коммодором Гамильтоном, укрылся в Идрийский порт. Команда спаслась на берег, а Жака один решился защищаться на оном. Английская шлюпка была послана занять бриг. Жака, стоя у трапа стопором, отрубил руку Англичанину, который первый всходил туда. Фрегат Гамильтона наказал за сей зверский поступок целый остров; ядра его одели трауром несколько семейств; бриг был взят и сожжен, а Жака спокойно продолжал свое поприще, чтобы чрез несколько лет дать в Поросе пример нового злодеяния, которому нашлось так много подражателей.

Происшествия в монастырской бухте крайне[94] встревожили команды бунтовщиков; ни убеждения, ни деньги не могли их удержать более в Поросе. Между тем положение защитников перешейка против войск правительства становилось с каждым днем труднее. 31-го июля с Миаулисом оставалось не более двадцати человек, а на Пороет, весьма мало семейств.

Уже несколько дней находился в Пороском порту французский бриг Гренадьер; он был в беспрерывных сношениях с Гелласом. Однажды французский капитан Вальян сообщил адмиралу, что Миаулис намеревается сжечь суда, бывшие в его руках. Ему было сказано в ответ, что этот геройский подвиг будет весьма некстати, ибо, если Миаулис не намерен выходить с кораблями в море, ему никто не препятствует оставаться на фрегате, ждать окончания конференций, бывших тогда в Навплии, или ехать в Идру; что корабли имеют взыскательного хозяина -- правительство бедное, и что кроме наказания, ожидающего бунтовщиков, им же придется платить за все убытки, и пр. Все это было подтверждено и письмом к Миаулису, чтобы сильнее подействовать на[95] его ум, и уклонить его от столь гибельного намерения.

В воскресенье, 1-го августа, мы были на молитве, когда необыкновенный гром заставил всех выбежать на палубу. Над местом, где за несколько минут пред тем стоял корвет Идра -- дымилось черное облако, а обломки корвета гуляли высоко в воздухе; взоры всех были обращены на фрегат; в эту минуту он был еще красивее обыкновенного; если моряки часто находят в своем корабле свойства, показывающие в нем душу и чувства -- то обреченный гибели фрегат Геллас красовался тогда прощальным взглядом на светлое море и на горы Пороса.

Мгновенно его батарея осветилась ярким пламенем; потом огромное тело приподнялось, раздробилось на части; вырвавшееся из него пламя необъятно просияло несколько секунд, а когда черный дым закрыл все -- нас оглушил гром взрыва, которого перекаты дошли до Идры и до Эгины. Мачты и пушки выбрасывались дугами во все стороны на неимоверное расстояние, и стеньги летели топкими стрелами на высоте.[96]

Еще все это двигалось, когда вне порта послышался другой взрыв: то была крепость, которая подверглась участи всего, что нашлось в руках бунтовщиков; но ни один из них не погиб в сем случае: как тати подожгли они корабли и крепость, и спаслись на катерах в Идру. Один только из главных виновников поросских несчастий не успел удалиться: это был итальянец Абати, комендант крепости, изменник, передавили ее идриотам; он был взят войсками правительства, отправлен в Навплию, предан военному суду и приговорен к смерти; но последовавшие перевороты спасли его.

В Поросе в трех местах показалось пламя, но это были уже не взрывы; войска вбежали в город по отступлении мятежников, и предали огню дома главнейших из них, не думая о том, что весь город мог сделаться жертвой пламени.

Пароходы не загорелись; какой-то поселянин имел смелость броситься вплавь и потушить фитили на одном, а другой вероятно был худо приуготовлен. Брандер также, к удивлению нашему, хотя находился не далеко[97] от фрегата, не сгорел, но горевшие по близости остатки кораблей могли сообщить ему огонь, и потому он был пущен на дно нашими катерами.

Наши пожарные трубы поспешили на катерах тушить городской пожар, так как пребывание эскадры и ее действия имели целью тушить и унимать другой пожар, который свирепствовал во всем государстве -- пожар страстей.

Во время поросских взрывов французский и английский фрегаты штилевали недалеко от Пороса; они возвращались из Навплии, по окончании конференций, в силу коих все должно было, по их мнению, успокоиться. Но если бунтовщики и по потере морской силы, заключенные в Идре, отвергли предложения правительства, то каково бы они приняли оные в Поросе ?.. Когда французский и английский коммодоры прибыли в Порос, еще дымились обломки кораблей; они досадовали на поспешность Миаулиса, на какое-то роковое стечение обстоятельств, а Греция досадовала на то, что их непонятное поведение в сих обстоятельствах[98] так много споспешествовало преступной развязке безумного предприятия идриотов.

Мы видели во взрыве народных кораблей самую чувствительную потерю для Греции, и колебались между опасением, что он предвещал новые потрясения и новые страдания для сей страны, и надеждою -- что в оном должны были потушиться так давно кипевшие страсти, и что в его громе разрушалась собранная над Грециею туча. После подземных громов Везувия и его первого извержения, спрашивают: излилась ли вся его ярость в реке лавы, потухли надолго его пожар с пламенем его жерла, или первое его извержение предсказывает новую эпоху подобных ужасов?

К вечеру я посетил Порос. Видали ли вы город, взятый приступом, и притом войсками нерегулярными? Кровь не пролилась; ибо в Поросе никого не было, чтобы противиться ожесточенному солдату; но злость его изливалась на окна, на двери, на камни; город был предан грабежу; вино и масло, как во время золотого века, лились ручьями по улицам; солдаты пировали тризну междоусобия и[99] истребляли все, чего не могли увезти. На Морейском берегу завелся торг, и Румельот сбывал свою добычу за умеренную цену; военачальники прятались от стыда; было ужасно смотреть на разграбленный город и на солдата, которого зверский характер еще более свирепел от пьянства и необузданности.

ГЛАВА IX.

Идрийские суда в Саламине. --Зараза несогласий. -- Отправление из Пороса. -- Дела Сиры. -- Депутация от Сената. -- Состояние греческой столицы. -- Перемена в Министерстве. -- Излишнее рвение. -- Прокламации. -- Приготовления Правительства. -- Блокада Идры. -- Действие талеров и убеждений. -- Попытка идриотов. -- Возвращение жителей в Порос. -- Письмо президента и благодарственный адрес. -- Обманутые надежды. -- Идриотские депутаты. -- Отправление идриотской флотилии в море.

Когда Миаулису было положительно объявлено, что корабли беззаконных видов не могли быть выпущены из поросского порта, Идра решилась употребить бывшие в ее гавани суда для взбунтования Архипелага. Флотилия, под начальством Булгари, была отправлена в Саламин, чтобы появлением своим подействовать на легкие войска Румелии; оттоле намеревалась она занять Эгину, захватить казенные суммы, бывшие вея заведениях, монетный двор и типографию; но войска и граждане Саламинские не позволили никому из бунтовщиков[101] показаться на берегу; верные долгу и чести, они не устрашились их пушек, отвечали корабельным залпам ружейным огнем, и принудили их удалиться безуспешно.

Между тем, как эскадра наша была еще занята в Поросе, а спасшиеся от бунтовщиков греческие корабли робко сбирались в Навплии, бриг Миаулиса занял пост на Сирском рейде, взволновал весь остров, и правительство лишилось весьма важного в сих обстоятельствах пособия-- таможенных сборов Архипелага; а идрийская шхуна, плавая по Архипелагу, бунтовала все острова кроме Тиноса; присоединяя везде силу оружия к партиям недовольных, она сменяла губернаторов и демогеронтов, присваивала себе доходы, и часто грабила без разбору казенное и частное имущество.

На всех напало оцепенение, и с беспокойством ожидали известий из Пороса. В столь критическую эпоху одно появление Миаулиса с народным флотом в Архипелаге могло ниспровергнуть колеблемый порядок остальной Греции, и ускорить кровавые перевороты, которые[102] в последствии, по роковому стечению обстоятельств, сделались неизбежны.

Посвятив несколько дней восстановлению порядка в Поросе, где зараза несогласий сообщилась даже войску и гражданским чиновникам греческого правительства, и обезопасив сей порт от новых покушений мятежников, адмирал 5-го августа вышел в море для крейсирования. Идрийркие суда поспешили укрыться под свои скалы; только бриг Миаулиса оставался в Сире. Мы туда прибыли 8-го числа; бунтовщики, желая встревожить торговый остров, распустили самые нелепые слухи, но наше появление все успокоило; бриг Миаулиса спустил беззаконно носимый им вымпел, и укрылся между купеческими кораблями.

Обезопасенная торговля ободрилась; но русские негоцианты находившиеся на острове, просили постоянного покровительства нашего адмирала в столь смутное время; к совершенному их успокоению адмирал потребовал от приматов острова, чтобы они сделались порукою сохранения на нем порядка и безопасности, чтобы мятежный бриге был разоружен, и ни под каким видом не выходил в море.[103]

Какая разница с прежними плаваниями нашими по Архипелагу! Радость, которая прежде оживляла его острова, обратилась теперь в беспрерывную тревогу; на них уже не было слышно веселых песен, и только море, в сем случае постояннее человека, хранило свои восхитительные картины, и радость и свежесть периодических ветров.

По прибытии нашем в Навплию, комиссия назначенная от греческого Сената, составленная из двух членов, графа Метаксы и Эньяна с девяностолетним председателем сего корпуса, идриотским приматом Цамадо, официально изъявила адмиралу нашему признательность нации, за его содействие к тушению мятежей; на сей случай была ими приготовлена речь, которую граф Метакса торжественно произнес на шханцах пред адмиралом.

Столица Греции была тогда в смущении: с одной стороны неудовольствие многих областей, жалобы на чиновников правительства и поросские беспокойства, которые отозвались не только по Архипелагу, но и в сердце Румелии и в Пелопонезе; с другой обширные отрасли заговора, закравшиеся во все части управления, и[104] обращение всех частных ненавистей в политические раздоры между приматами, военачальниками и гражданами -- заставили правительство принять меры, необходимые при таких запутанных обстоятельствах.

Граф Виаро Каподистрия, старший брат президента, министр морской, и Гената, их соотечественник, министр Юстиции, оба с отличным умом, сделались ненавистны народу по своему высокомерному характеру. Это вооружало многих против президента. К тому же ионийцев греки привыкли почитать чуждыми своей родине, кроме тех, кои с самого начала народной войны, приняли в ней непосредственное участие. Виаро и Гената, сами совершенно чуждые Греции, имели непростительную слабость награждать местами и чинами новоприезжих своих соотчичей, на что давно уже роптали оскорбленные греки. Президент сделал по сему поводу перемену в своем Министерстве: удалил своего, брата и Генату; назначил на место первого Глараки, который исправлял должность статс-секретаря Иностранных Дел по удалении Ризо; а Министерство Юстиции вверил бывшему дотоле советнику[105] Сикелиану, человеку самого кроткого характера и всеми любимому. Сия перемена произвела некоторое преобразование по всем частям управления.

Но люди, желавшие выказать свою привязанность к графу Каподистрия, вредили ему своим неумеренными не всегда бескорыстным рвением более, нежели его враги. В Навплии начались ссылки, и повторились в разных местах; всех недовольных, всех подозрительных, не правительству а губернаторам, людей высылали в Идру; сим гнездо недовольных приобретало более объема и весу, а в других городах и ропот не утихали, и частные ненависти более и более возгорались. Многие потому только приставали к недовольным, что их враги или люди, их оскорбивщие, были привержены к правительству. Таким образом давно забытые мести возобновлялись; каждая семейная вражда получала новую жизнь при открывшейся распре, и питаясь ею, в тоже время взаимно ее питала и распространяла.

При самом открытии поросских мятежей, президент издал окружное письмо к[106] губернаторам, в котором между прочим было сказано: "Должно надеяться, что сие критическое обстоятельство обратится к пользе и к сохранению порядка; в противном случае новые испытания предстоят народу; но мы не сомневаемся, что при благородном духе жителей всех областей, и при патриотизме всех служащих правительству, оные будут побеждены. Сообщаем вам самые точные сведения о делах Идры, чтобы вас успокоить и дать вам средство уличить ложные слухи, распускаемые злонамеренными людьми для возмущения мирных областей".

Когда в Поросе открылись неприятельские действия, прокламация президента извещала о том устрашенный народ. Правительство получило в ответ от всех областей новые адреса, которыми народ умолял его засвидетельствовать пред союзными державами, и в особенности пред русским флагом, что он предает поруганию горсть мятежников, безумною дерзостью осквернивших чувства признательности, одушевляющие целую нацию к державе-покровительнице.

В одной из достопамятных депеш,[107] обнародованных в сию эпоху, президент выражался следующим образом: "Греческое правительство чувствовало необходимость излить в сердце целого народа горесть, удручившую его после поросских дел. Греция поспешила предать посрамлению виновников сего злодеяния, и наложить на них одних ответственность за дерзкое покушение против благодетельного флага. Греция и ее правительство смеют надеяться, что Российский Император, в своем справедливом милосердии, благоволить различить от целого народа, исполненного признательности за его благодеяния, тех людей, которые так безумно упорствуют в своих преступных намерениях".

Уже несколько месяцев соединенные в Идре мятежники требовали созвания депутатов, надеясь сим дать в глазах народа законный вид своим поступкам. Президент объявил тогда же посредством губернаторов, что и он желал скорейшего соединения депутатов, но что высшие причины заставляли его отлагать оное. И тогдашнее положение Европы, и медленность Лондонской Конференции в окончательном устроении дел Греции, и волнение сей[108] страны, без сомнения, не позволяли президенту думать о созвании депутатов. Но тотчас по получении известия о взрыве народных судов в Поросе, президент издал прокламацию, сзывая депутатов в Аргос на 8-е сентября. Между тем министру Юстиции препоручено было собрать все сведения, касательно идрийского мятежа, чтобы представить подробный отчет сему народному суду.

Следствием долгих конференций между союзниками была также прокламация, которою объявлялось, что идрийские суда, плавающие беззаконных видов, будут преследуемы; что они не должны были ни под каким видом выходить из своего порта, и что для наблюдения за ними постановлялась блокада у Идры от союзников, вместе с кораблями греческого правительства.

Президент немедленно приступил к устроению и вооружению остатка морских сил Греции, для водворения спокойствия на островах. Ипсариоты соединились вокруг Канариса, пожалованного в адмиралы; специоты, со своим адмиралом Андруцо, и много идриотов, верных своему правительству, с добрым[10 9] стариком Сахтури, ручались сохранить безопасность мореплавания, и обуздать строптивую Идру, которая, укрыв в своей гавани до 15 военных судов, казенных или принадлежащих богатым островитянам, замышляла новые беспорядки.

Сахтури был отправлен в Порос для устроения адмиралтейства, дочиста ограбленного бунтовщиками; Канарис принял начальство над экспедицией, назначенною для усмирения Архипелага, и часть союзных эскадр, вместе с греческим отрядом Андруцо, блокировали Идру. Наши бриги, Улисс и Ахиллес, и тендер Соловей чередовались для крейсирования пред неприступными скалами сего острова; войско греческого правительства расположилось лагерем на противолежащем берегу Мореи. Бриг Телемак, не был в состоянии выдержать затруднительное крейсирование в Идрийском канале, и потому занял пост у Сиры, для покровительства и защиты нашей торговли. Он должен был в скором времени отправиться в Константинополь для необходимых ему починок.[110]

В средних числах августа мы возвратились в Поросе; город был еще пуст; большая часть жителей была задержана в Идре; между тем наступило время сбирания винограда, и сии несчастные могли претерпеть новые убытки, если бы не приспели во время.

По известиям, полученным из Идры, мятежники опомнились от первого испуга, и уже готовились на новые предприятия. В их порте с необыкновенной деятельностью вооружали корабли, и набирали команды. Несколько тысяч талеров освободились от вечного заключения из подземелий Кондуриоти, и ободрили голодную толпу. Ей внушили также, что союзники только для соблюдения приличий блокировали остров, и что не предстояло ни малейшей опасности в новых покушениях.

Бриг Ахиллес, нуждаясь зайти в порт для налития водою, оставил в ночь на 25-е августа в крейсерстве у Идры возвратившийся из Навплии тендере Соловей, вместе с французским бригом. На утро сей бриг придержался к Морейскому берегу, далеко от блокируемого порта; тогда корвет и три брига мятежников вступили под паруса.[111]

Немедленно получили мы о сем известие; наш фрегат и два брига поспешили туда для предупреждения их выхода в море, или стычки, могущей воспоследовать ссудами правительства, которые тогда были слабее их. Мы застали их в Идрийском канале; увидев нас, они поспешили укрыться в свой порт. Я отправился на военной шлюпке в Идру, чтобы потребовать объяснения, с каким намерением они решились прервать предписанное декларацией бездействие их военных судов.

Многие тысячи народа пестро покрывали голые скалы острова; все взоры с любопытством были устремлены на нашу эскадру и на флаг, унявший их мятежи. Беспокойная толпа теснилась на набережной. В зале монастыря, где обыкновенно бывали шумные собрания Идриотов, меня ожидали приматы и несколько сотень граждан всех званий. Им было объявлено, что если вновь попытаются их военные суда выступить в море, будут арестованы или пущены на дно кораблями союзников, согласно с изданною ими по сему предмету прокламацию. Идриоты отвечали, что их намерение было не идти в море, но крейсировать у своих[112] берегов для защиты острова от войск правительства, которые, расположившись станом на Морейском берегу, грозили им внезапным десантом.

Со стороны Адмирала было объявлено пориотам задержанным в Идре, или остававшимся там от страха, что они могут, под покровительством наших кораблей, возвратиться в свои жилища; им обещано было также покровительство поросского губернатора и войска, занимавшего тогда Порос, в устройстве их домашнего быта и в полевых работах. Следствием сего было, что того же вечера многочисленные шлюпки начали перевозить несчастных изгнанников в родной город, который впрочем долго еще носил следы постигшего его бедствия.

Наши бриги остались при блокаде; она должна была продолжаться со всевозможным вниманием, ибо почти все корабли, находившиеся в руках мятежников, были всем порту. Один только бриг Аполлон оставался в водах Майны, и бунтовал ее дикие берега; часть греческой эскадры отправилась туда для его обуздания, и тендере Соловей (27-го августа)[113] последовал за нею, чтобы наблюдать за действиями мятежников.

По прибытии в Навплию адмирал получил представленный от пориотов чрез греческое правительство благодарственный адрес, который был сопровожден письмом следующего содержания от президента :

"Имею удовольствие препроводить при сем Вашему Превосходительству адрес, коим жители Пороса изъявляют вам свою глубокую признательность за благодеяния, которыми они обязаны твердому и великодушному поведению Вашему при необыкновенных обстоятельствах, грозивших и Поросу, и Греции неизмеримыми несчастиями. Пориоты изъявляют Вам также свою благодарность, за то что Вашим заступлением их семейства могли оставить Идру, где были силою задержаны, и возвратиться в свои жилища.

Правительство пользуется сим случаем, чтобы присоединиться к признательному народонаселению, и вместе с оным повторить Вам уверения таковых же чувств.

29-го Августа 1830.[114]

Адрес Пориотов.

Движимые чувством неограниченной признательности, спешим принести Вашему Превосходительству наше благодарение за изгнание из нашего острова мятежников, нанесших нам столько бедствий, за ваше старание о восстановлении здесь порядка и об освобождении наших семейств, которые насильно взяв собою мятежники, удерживали, чтобы употреблять нас орудиями своих злоумышлений.

Таковые благодеяния, полученные нашим островом от флота Е. И. В. Августейшего Монарха вашего, увековечат в наших сердцах самые живые и признательные воспоминания.

Вас огорчило без сомнения, господин адмирал, что некоторые из наших сограждан были соучастниками преступлений, коих наш остров недавно сделался театром; но мы вполне полагаем надежды наши на вашу справедливость в том, что невинность наша будет признана, и что об оной вы засвидетельствуете пред вашим Монархом и Августейшим нашим Покровителем".

Капитан-командор Лейнц, который дотоле[115] командовал английским отрядом, был сменен; прибывший в Мальту вице-адмирал Готам, для принятия начальства над английским флотом в Средиземном море, послал в Грецию капитана Пима. В то же время бывший при Оттоманской Порте английский посланник Гордон прибыл в греческую столицу. Возродилась надежда кончить дела Идры повторенными убеждениями союзников; тем более можно было в сем случае надеяться успеха, что английский дипломат принял особенное участие в положении Греции, и старался обратить все свое влияние в пользу ее правительства. Было несколько конференций, которые имели следствием призыв с Идры депутатов, для примирения сего острова с правительством. Французский бриг был послал за ними 1-го сентября. Долго не возвращался он; наконец, в одно время с прибытием на оном депутатов, получено известие, что идрийский корвет Лалахо с другими судами вышел ночью из порта.

Свежие норд-осты, господствующие в сие время года в Идрийском канале в продолжение дня, а ночью мертвые штили при сильном течении чрезвычайно затрудняли блокаду Идры.[116]

Между тем, как ночное течение уносило бриги на SW от блокируемого порта, идрийские суда были выбуксированы множеством лодок на NO, придерживаясь так близко к берегу, что невозможно было их увидеть в темноте; и даже увидев оные в таком расстоянии, не было средств воспрепятствовать их отправлению в море. Разумеется, что при таком поступке идриотов конференции не могли иметь никакого результата. К тому же весь Морейский полуостров был встревожен известием, что майноты спустились со своих гор, разбили войска правительства, взяли Каламату, и предали ее грабежу; корабли бунтовщиков были там же.

ГЛАВА Х.

Майноты. -- Их прежние подвиги и быть. -- Их образ войны и поведение на войне. -- Процессия. -- Дела Петробея. -- Кусок хлеба. -- Мятежи.

Несколько раз уже было упомянуто о беспокойствах Майны; под сим именем разумею здесь не всю юго-восточную четверть Пелопонеза, составляющую древнюю Лакедемонию, но только племена, населяющие горние ущелья вдоль Лакедемонского и Мессинского заливов, до мысов Малея и Тенара (Матапана). Теперь сфера деятельности сих племен распространилась; долженствуя вскоре перенестись среди оной, я почитаю нужным краткое изложение некоторых обстоятельств, незначащих может быть вначале, но имевших столь роковое влияние на судьбу Греции.

Майноты, увлеченные общим стремлением Греции, были в необходимости покориться президенту при его прибытии. Может быть, насытясь зверскими подвигами в продолжительную эпоху войны, начали они действительно помышлять обе успокоении, как порою грезится[118] мирная жизнь усталому разбойнику. Может быть, опасались они, что окружающие их племена, соединясь узами мудрого правительства, при малейшем со стороны их покушении на нарушение восставляемого порядка, потребуют отчета за все прежнее. Но более всего подействовало на них то, что президент успел привязать к себе их владетельного князя Петра Мавромихали, которого влияние на полудиких майнотов было всесильное.

Не признавав никогда над собою власти венециан, майноты сделались еще дерзостнее, когда по долгой борьбе полуостров покорился туркам. Все усилия пашей морейских и султанского флота для их обуздания были безуспешны. Они управлялись патриархально (если можно употребить сие слово говоря о подобном племени) несколькими владетельными князьками, или беями. Давно уже семейство Мавромихали пользовалось общим уважением между ними; его бесчисленные отрасли составляли значительную часть народонаселения ему подвластного; оно приняло деятельное участие в революции 1770 года, и отличилось геройскими подвигами, предводительствуя буйными ополчениями[119] майнотов, которых склонность к грабежу облагородилась тогда, превратившись в народную войну против иноверцев. По успокоении Мореи, то есть, по истреблении большей половины народонаселения, Майна отчаянно защищалась против мстительного войска султанова, и теперь гордо показывает в своих ущельях кучи неприятельских костей, напоминающие оставы бургиньонов в Швейцарии. Наконец успокоилась она, признав над собою власть султана, но совершенно сохранив свою независимость. Последний ее Князь Петробей получил инвеституру от Порты, и с того времени его подданные довольствовались мелкими грабежами, легкими налетами от времени до времени на Мистру и Каламату, а более всего занимали их береговые пиратства.

Вначале революции 1821 года майноты были обрадованы перспективою новых беспорядков; им предстояло поприще лучшее и выгоднейшее: какая бы судьба ни постигла Грецию, неприступные ущелья могли их закрыть, а набранная добыча доставляла им надолго средства пропитания. Их князь был всегда членом или правительства или Народного Совета. Всегда[120] соединенный с Колокотрони и с князем Ипсиланти, он имел много случаев оказать отечеству благородные услуги, и на поле битвы, где от 2 до 6,000 майнотов летели по одному его слову, и в советах, где всегда показывал редкое бескорыстие. Иногда святость предпринимаемого подвига облагораживает и возвышает самую обыкновенную душу. Но его майноты любили более отличаться после битвы, когда дело шло о добыче, нежели против неприятельского штыка или батареи; потому что их храбрость неразрывно связана с местоположениями их родины, с камнем, из-за которого они так верно прицеливаются. Они добродушно издевались над образовавшимися тогда регулярными полками, с любопытством смотрели на их маневры, как на детские забавы, и верить не хотели, что солдат, послушный барабану, должен хладнокровно приступать к неприятельской пушке, которая так убедительно, так красноречиво советует ему удалиться. Разгульной для них эпохою было взятие Триполицы. В войске носился слух, что всем городе хранятся несметные сокровища (*** ***) и потому все так усердно бросились на осаду.[121]

Были ли эти сокровища воображаемы, или хитрый Колокотрони успел захватить все -- но бедным майнотам досталось мало драгоценностей по взятии Триполицы. Они довольствовались и тем, чтобы унести в свои горы все без разбору, что можно было взять; не оставили ни одного замка из дверей, ни одной задвижки из оконниц, ломали дома, чтобы достать гвозди и петли; срывали с турецких домов золоченные потолки, и не имея вьючного скота, ибо турки употребили все в пищу во время осады, таскали на расстоянии трехдневного пути все это на плечах в свои горы. Многие из них успевали возвратиться, и совершали второе шествие под ношею даже целых дверей, карнизов или диванов.

После подобных подвигов они заблагорассудили отказаться от имени майнотов, которое давно уже было пугалищем полуострова, и назвались спартанцами, в уверенности, что вышеописанная процессия от Триполицы до Матапана достойна потомков Ликурга. Или из всей истории древних спартанцев осталось между ними в предании только искусство их и[12 2] геройство в воровстве (Вспомним молодого спартанца, растерзанного украденной им лисицей)? При всем их суеверном благоговении к святыне храмов, были случаи, в которых майноты не могли устоять против искушения пред богатыми украшениями икон. Подобно сиракузскому тирану, который, сняв с Олимпийскаго Юпитера золотую мантию, заменилоную шерстяною, говоря, что при сей новой одежде Божеству летом будет легче, а зимою теплее -- майноты нередко брали из церквей драгоценности, уверяя, что это делали они единственно для того, чтобы предохранить святыню от святотатства иноверцев.

Приведенная в повиновение президентом Майна приняла губернаторов, установила таможни, полиции, и вошла в состав общего управления Греции. Петробей был сделан сенатором, пребывал при греческом правительстве, и долго был одним из ревностнейших его приверженцев. Но враги президента, зная влияние старого князя на умы майнотов, зная, какую пользу могли они извлечь для своих видов из новых беспокойств-- окружили[123] его, шептали ему, что он обижен, презрен президентом; что он гораздо выше его, как владетельный князь; что цель президента -- погубить весь роде его, или уничтожить его влияние; так, что слабый ум старого бея был наконец встревожен опасениями, и ему показалось, что действительно самолюбие его было обижено. К тому же его дети, его родственники, видя себя принужденными войти в класс обыкновенных граждан, видя, что правительство не было расположено основать для каждого из них по вкусу почетное место, беспокойно роптали кругом старика. Петробей перестал ходить и в Сенате, и к президенту; он жаловался, что его сделали членом сословия, в котором заседали и люди низкого происхождения, что губернаторы Майны без его соизволения наказывали виновных клиентов его и пр. Но главное было то, что правительство не было к нему довольно щедро, и не давало довольно денег, чтобы он мог на покое ест кусок хлеба с друзьями. На этот кусок хлеба он полагал себе по тысяче испанских талеров в месяц; т.е. 60,000 рублей в год; не менее сего требовал он от правительства,[124] которое не платило жалованья выше 4000 рублей в год.

В начале 1851 года в Майне открылись беспокойства; выгнали губернаторов, и Кацако, племянник Петробея, с другими его родственниками вооружили многочисленную шайку, и захватили все окружные таможни; в то же время Петробей бежал тайно из Навплии. Разные области адресами изъявили свое негодование на поступки сего семейства, и просили президента предупредить деятельными мерами опасности, которыми грозила Греции тревога горцев.

Беглый сенатор был схвачен пароходом Гермес 10-го февраля в Катакало (на берегу Лаконии) и посажен в крепость в Навплии. Сын его, Георгий, бывший членом правительствующей комиссии до прихода президента, давно уже был арестован в Аргосе за покушение на жизнь своего двоюродного брата, Пиерако Мавромихали, против которого он питал семейную злобу. Канарис арестовал также на своем корвете в Лимени двух братьев Петробея, старика Ивана, который красился титлом царя спартанского, и Константина,[125] служившего прежде в войске. Кацако укрылся от всех преследований.

Когда дела Пороса отвлекли от берегов Майны флотилию Правителя, посланные туда идриотами проповедники, а более всего значительные суммы, розданные горцам, и надежда добычи вооружили несколько тысяч их. Под предводительством Кацако, они спустились, окружили Каламату, разбили небольшой отряд греческих войск, и дочиста ограбили город. Близость родных гор позволила им перетащить туда почти целиком дома Каламаты.

К счастию, французское войско, занимавшее Мессению, услышав о сем, поспешило с артиллерией к ним. Спасти город было уже поздно; но, может быть, Майноты намеревались продолжать свое, истребительное шествие по богатым окрестностям. Они частью удалились в свои горы, частию занялись по пути грабежом городка Армиро, лежащего у подошвы Лакедемонских гор, и там соединились с флотилией, посланною, как мы сказали, из Идры для их поддержания.[126]

ГЛАВА XI.

Плавание в Майну. -- Мальвазия. -- Мыс Малей.-- Эврот и Спарта. -- Последний Царь. -- Забвение и оскорбления. -- Матапан. -- Корсарство.-- Продажа жен. -- Цитера. -- Отшельник. -- Мессинский залив.

7-го сентября до рассвета снялись мы с Навплийского рейда, и держась правого берега, следовали в Майну. За цепью прибережных гор проглядывали темные верхи хребта Менелайона. Береговой ветер еще свежо дул, и мы чрез несколько часов, оставив влево Специю, были в открытом море. Оно встретило нас правильным SW. Обширное пространство Архипелага, не занятое островами, позволяло нам чертить широкие галсы: и каждый раз, приближаясь к горам Мореи, мы дивились дикому величию отлогих берегов; потом, удалясь в море, любовались прекрасным их очерком на горизонте. Пелопонез почти со всех сторон обтянут гранитной перегородкою, за которой потаенно цветут его богатые долины, и местами поднимается седая голова внутренних хребтов.[127]

Смеркалось, когда при одном из поворотов мы очутились пред Мальвазией. Укрепления рыцарских веков, на отрезанной от берега скал, сквозь тумань, их окружающий и сквозь туман истории, напоминали мне усилия заблудших под сии стены крестоносцев, под предводительством Вильгельма Виллардуина.

Готические князья Европы нашли выгоднее и удобнее терзать классические обломки Греческой Империи, чем исполнить святой обет, наложенный на них алым крестом. Какой-то герцог Афинский и маркиз Фивский призваны на помощь к принцу Ахайскому для завоевания Морейских городов. Вот хроника, заменившая нашествия Гераклидов и Пелопонезскую войну! Маркиз Монйерат, Готфрид Виллардуин, Вильгельм Шамплит заменили имена Перикла, Агезилая, Филопемена. Потом встречаются нам Дандоло, Мочениго, Морозини; потом Осман-Бей, Гуссеин-Паша, Вели-Паша; доколе высоты сих прекрасных гор загремят именами Боцари, Ипсиланти, Колокотрони. Какой нестройный ряд воспоминаний!

Мальвазия три года защищалась против баронов; наконец голод принудил гарнизон[128] сдать крепость на капитуляцию. В нынешнюю войну турки также долго защищались в ней.

После полуночи ветер благоприятствовал нам, и мы вскоре увидели при луне темную громаду мыса Малея, которым кончается Лакедемонский берег. С каким любопытством всматривался я в чудные формы сих гор, на которых отражается характер поселившего их народа, как на физиономии человека рисуется его душа!

Суровое племя Дориян, вышедши из Пенейской долины, долго искало в своих завоеваниях места, приличного для своего населения. Оно прошло Сикионские поля, равнину Коринфа и Аргосскую долину; но в них оно не могло остаться; жизнь морских видов и свобода бесконечного горизонта, который заманивает душу вдаль, и среди степей Аравии и кругом мореходного острова, не согласовались с характером племени, сосредоточенного в собственном кругу. Его ожидала Лакедемония, уединенная как оно, среди своих неприступных берегов и хребта Менелайона. Только в подобном местоположении оно могло развиться, не выходя из сферы своего мрачного быта. Здесь только[129] народ любивший войну мог наложить себе законе: отказаться от всякого завоевания, от всего, что могло его вывести из магического круга, его обчертывавшего. Эта вечная ограда без сомнения с веками еще более вселила в спартанцев мрачный дух, который отличал их среди веселых племен Эллады; но в первые времена спартанской истории, мы находим здесь самые приятные картины героических веков Греции. За сими дикими скалами, за великолепною завесою Тайгета, цвели берега Эврота, оживленные веселыми играми Пенелопы и Елены. Там влюбленный Улисс получил награду победителя на народных играх-- жену, которой имя осталось эмблемою супружеской верности; там, на роскошном ложе, описанном в Одиссее, отдыхала златокудрая Елена; и на одном из пяти холмов суровой Спарты составился памятный союз, в котором вся Греция ополчилась за одну женщину. Характер Менелая в Гомере есть изображение спартанцев того времени; уже несколько столетий спустя являются Ликурги, Леониды, Агезилаи и Лизандры.

Обогнув 9-го числа мыс Малой, мы открыли[130] обширный залив Лакедемонии, в глубине коего впадает в море царственная река Эврот (Basilopotamon; не потому ли назвали Эврот царственной рекою, что он орошал царицу Пелопонеза, Спарту?). Я только взором приветствовал на далеком горизонте верхи гор, окружающих открытия в недавнее время развалины древней Спарты.

Долго почитали Спартой нынешний главный город Лакедемонии, Мистру; но Мистра не имеет ни одного признака спартанской древности; во время завоевания Пелопонеза крестоносцами, жители Спарты, уклоняясь от ненавистной им власти баронов, оставили город Ликурга; и он в тогдашнюю эпоху Греции теряется, как безвестно пропавший путешественник, которого остов чрез несколько веков открывается в пустынной степи.

Я напрасно искал на карте или на берегах городка Гитион, откуда последний царь древней Спарты, Клеомен, отплыл в Египет, чтобы просить помощи порабощенной родине, и встретить только измену и смерть так далеко от нее. Сия эпоха весьма достопамятна в[131] греческой истории, потому что с нею потухает последняя жизнь сильнейшей ее республики. И как торжественно упадает она! Разбитый в Элиде спартанский царь только с двумястами оплитов (солдат тяжелой пехоты) успел заглянуть в родной город. Среди площади он оперся о колонну, отказывается от отдыха, и даже от стакана воды, поднесенного унылыми гражданами, молчаливо прощается с ними, и сопровожденный слезами отечества, идет к морскому берегу. С сего времени исчезает среди греческих племен самое высокое, самое благородное племя; и в последовавших союзах и разрывах, в делах, где вмешивалась Македония, чтобы образовать и приготовить Грецию к владению римлян, как далеко, как чувствительно отстает она от века истинной своей славы и благороднейшего патриотизма! И в слоге и в духе ее бытописателей та же разница; сравните Фукидида с Полибием.

Судьба Спарты может служить красноречивым уроком народам, которых вся слава основана на оружии. Соперница Афин, она[132] после первого своего упадка забыта и в истории, и в народном предании; и между тем, как город Минервы обращает на свои народные памятники, на свои училища почтительные взоры владетельного Рима, и императоры гордятся титлом афинских граждан -- Спарта, которая вздумала и Венеру свою одеть в доспехи (Юлий Цесарь носил кольцо с изображением вооруженной богини красоты, и гордился происхождением своим от нее), входит в толпу обыкновенных городов; почти с презрением упоминает Тацит о судном ее деле в Риме; и как бы в насмешку ее древней независимости -- Каракала окружает себя спартанскою стражей. Новое осквернение ожидало имя спартанцев в наше время -- оно присваивается ничтожным племенем пиратов.

Мыс Тенар оканчивал противоположный берег Лакедемонекого залива. Чем более углубляетесь в эти берега, тем они становятся угрюмее; досель на горах сохранялась растительная сила, и только местами торчал совершенно голый гранит; мыс Тенар составлен из целого гранита; инде разорван он ударами грома или землетрясением; бока его местами[133] раскрылись горным потоком, и основания растерзаны волнами. Нигде море не мутится столь бурными порывами; древние, напуганные Эолом, боготворили в сих окрестностях Минерву под именем Анемотиды, или ветряной. Несмотря даже на безветрие, которое всю ночь держало нас в виду Матапана, этот смелый мыс пугает, как великан среди пустыни.

Внутренность берегов и верхи скал населены племенем каковониотов (злых горцев), которых имя всегда наводило ужас на мореплавателя. Поселенные здесь, как злые духи бурь, они стерегут задержанных безветрием купцов, или с зверской жадностью бросаются на обломки кораблекрушения, и на несчастных, которые спасаются на коварном берегу.

Был ли таков врожденный характер сего племени, и оно выбрало самую дикую пустыню, самый неприступный берег, чтобы на свободе предаваться любимому занятию, или осужденное искать убежища на бесконечном камне Матапана, когда Греция кипела нашествиями и переселениями, оно образовалось по впечатлениям окружающего моря и бесплодной почвы? По[134] крайней мере, при первом взгляде на сию оконечность Морей, вы скажете: здесь живут люди ужасные! Это страна разбоя и ночных убийств; на сих скалах человек принял характер коршуна, и подобно ему вперяет быстрый взор в горизонт моря, вымаливая у него добычи, ибо земля совершенно отказала ему в пропитании.

С незапамятных веков майнотское племя отличалось пиратствами в Средиземном море. Было время, что все мелкие владельцы Италии, Сицилии и африканских берегов и славные каталаны ходили по морю на удалых галерах, как странствовавшие по Европе рыцари, не с тем впрочем, чтоб защищать красоту и добродетель, но для добывания добычи. Когда мореходные республики очистили моря, осталось какое-то береговое право, и корсары, потеряв свои галеры, в меньшем объеме, но с большей жестокостью, продолжали прежние подвиги. Притом дотоле их беспокойная жизнь носила какой-то отпечаток современного рыцарства; в последствии они сделались только береговыми разбойниками. Одни мальтийские кавалеры удержали за собою право рыцарского корсарства;[135] хотя клятвою они были обязаны вести вечную войну против магометан, но порою, любя недоразумения, принимали и православных христиан за иноверцев.

В ХVII и даже вначале XVIII столетия весьма успешно торговали у сих берегов невольниками; по крайней мере в этом майноты сближались с самыми просвещенными народами; и может быть, своих невольников продавали они с меньшей жестокостью, нежели иные европейцы своих негров. К тому же промышленность сию более всего поддерживали и ободряли мальтийские рыцари. Майноты захватывали магометан и продавали мальтийцам; от времени до времени продавали и христиан. Французский путешественник Гильет (1676), между множеством нелепых сказок своих о Греции, рассказывает и следующий случай, в котором впрочем нет ничего невероятного: два майнота, товарищи в разбое, поссорились; у берегов стоял мальтийский корабль; один из них захватил жену другого и повез ее продавать мальтийцу; цена была несходная, и мальтиец сказал ему, что за несколько часов пред тем он купил гораздо дешевле другую[136] получше и помоложе; он показывает ее, говоря: сам посуди. Майнот с удивлением видит, что соперник его предупредил, и узнает в пленнице собственную жену. В бешенстве он уступает дешево свою добычу, и идет на мщение; но инстинкт свел его с достойным товарищем; они соединясь идут к мальтийцу, и силою отнимают свои дражайшие половины, не думая возвратить вырученных денег.

В прочем сия промышленность давно упала по неимению покупателей; присутствие европейских флотов в Средиземном море укротило зверство майнотов, и положило преграду их злодеяниям. Это бессомнения вовсе не выгодно для модных романистов, которые только в подобных ужасах могли вдоволь отыскивать крови и убийств, чтобы будить наши усыпленные чувства.

Утомленный и мрачным видом майнотских скал, и мрачными воспоминаниями, написанными на них так резко, я спешил отдохнуть и взором и душою на поэтической Цитере (Цериго), которой сладострастная жизнь в древности составляла столь разительную противоположность с соседственной строгой Спартой. Но[137] кто поверит, смотря на голые берега Цериго, оставшегося влево от нас, что это древняя Цитера, которая дышала негою, была посвящена Венере, и первая была достойна принять новорожденную богиню, влажную от морской пены, несомую Зефирами на раковине?

На сем острове еще показывают развалины Менелаева дворца и храма Венеры небесной (Афродиты-Урании). В Цитере похититель Парис впервые увидел Елену в народных играх, и имя Елены сохранилось в пещере называемой Елениными банями.

Любовные мифы Ионии сохранились в поэтической Цитере; но суровое время не пощадило сего святилища красоты, как не щадит оно и самой красоты. Вероятно, проливные дожди смыли плодоносную почву, на которой произрастали розы и мирты Венеры; одичалая Цитера приняла характер соседственной Лакедемонии. В цветущий век Спарты она была занята спартанцами для укрощения береговых разбоев; теперь на ней англичане, а майцотские разбои еще не укрощены.

На самой неприступной вершине мыса Малея построена келлия отшельника; часто случается[138] морякам видеть таинственного старца, молящегося с коленопреклонением на высокой скале. Он никому неведом; никто не смел тревожить нескромным посещением его величавого уединения. Во время народной войны, когда греческий флот плавал в виду сего мыса, таинственный старец простирал к нему руки с благословением, а ночью зажигал огромный костер, и при его пламени виднелся благоговеющим морякам гением берегов, молящимся об их освобождении.

Никогда душа, оскорбленная обществом людей, или усталая в урагане света, не избирала столь ужасной пустыни, столь обширного горизонта, чтобы отдыхать в суровом уединении и наслаждаться ураганом стихий.

Ночью нам виднелся огонек старца, одинокий на всем горизонте.

На рассвете 10-го числа, мы обогнули мыс Тенар, и услужливый Бати Мессинского залива приспел к нам, чтобы торжественно вести наш фрегат к тем берегам, к которым пристали первые крестоносцы на возвратном пути от святых берегов Иерусалима.

По одной стороне Мессинского залива[139] тянутся отрасли Тайгета, и на них местами белеется майнотское селение; противный берег составлен из Мессинского хребта Итома, и венецианские укрепления города Корона торчать над морем у его подошвы. Потом хребты Мессении и Лаконии, протягиваясь далее, наконец встречаются и составляют пояс, среди которого зеленеют богатые поля и сады низменной Каламаты.

Сей залив, сия долина не имеют ни огромности, ни правильности Аргосских; но очерк гор, на которых опирается горизонт, здесь гораздо смелее. Среди их раскинулся шатром великан Пелопонеза, Тайгет, под вечным снегом, и порою заблудшее облако легло отдохнуть на его покатости (Тайгет имеет 2417 метров (или около 8000 футов) высоты).

ГЛАВА XII.

Флотилия мятежников. -- Их движения. -- Пожар. -- Спасенные суда. -- Колокотрони. -- Его рапорт. -- Армиро и рыбак. -- Мать Петрабея. -- Буря.

Тендер Соловей стоял у Корона вместе с греческим флотом. Вскоре он приспел к нам, и около вечера открыли мы пред городком Армиро флотилию мятежников, состоявшую из одного корвета (24-пушечного), трех бригов и трех больших канонерских лодок. Далее, в расстоянии трех миль, стоял пред Каламатою французский бриг.

Мятежники, увидев нас, притянулись к берегу. Корабли греческого правительства вступили под паруса, и чрез несколько часов обступили их. Им было велено едать флоту правительства вооруженные корабли, которые, вопреки прокламации о блокаде, тревожили мореплавание, а самим избрать средство для возвращения в свои дома, как покажется удобнее, или на судах правительства, или на канонерских шлюпках. Они медлили ответом; командир одного[141] из бригов явился к нашему адмиралу, и просил его покровительства, говоря, что часть его команды давно хочет отстать от преступных предприятий его соотечественников, что он был невольно принужден так долго оставаться сними, и искал только удобного случая удалиться. Замечательно, что это был тот самый греческий офицер, который остался с Миаулисом на Гелласе, и, исполняя его приказание, взорвал фрегат. Ему было позволено перейти по другую сторону под батареей нашего фрегата, и соединиться с флотом греческого правительства.

Между тем ночь темнее и темнее ложилась в заливе; густые облака кругом Тайгета предсказывали бурю; мы думали, что идриоты ожидают берегового ветра, чтоб вырваться из залива; но нас ожидало другое зрелище.

В 10 часу засветился огонёк на одном из бригов; пламя долго играло на палубе; потом обняло обе мачты, пробежало ванты и все веревки, и постепенно разлилось по рангоуту. При сем неожиданном освещении было видно, что команда на шлюпках оставляла корвет. Все догадывались, что он также был[142] приготовлен ко взрыву; однако ж один греческий офицер имел смелость отправиться на оный, и потушил свечу догоравшую над порохом. Спасенный корвет был немедленно отбуксирован, а когда обратили внимание на другой бриг, его уже не было; он был прорублен и потоплен; таким образом идриоты хотели дать нам в один вечер три различных зрелища, громкий взрыв, медленный, но блистательный пожар, и безвестную потерю красивого судна среди темноты воздуха и волн.

Пожар продолжался до рассвета; невозможно вообразить картины более великолепной. Среди совершенно черной ночи, с которою сливалась мрачность Тайгета, под густыми облаками, сошедшими гораздо ниже окружных гор, при совершенном безветрии, которое дает выражение смерти столь суровой погоде -- бриг во всех своих частях одинаково горел, без пламени, без шуму. Можно было подумать, что огнем нарисовали на черном грунте, с совершенною точностью, стоящий на якоре корабль. Смоленые его веревки представлялись огненными чертами, ванты горели решетками, и целый корпус был облит огнем почти[143] без пламени, ибо сильная роса не давала ему разгораться. От времени до времени раскаленные его пушки сами палили, и их ядра зажигали мгновенные фосфорические искры частыми рикошетами по недвижной воде.

Мятежники спаслись, но на пути их достойные союзники, горцы, совершенно их ограбили.

На другой день, греческие моряки начали спасать, что было можно, с погибших судов. Команда на спасенном корвете составилась частно из них, и частью из нашей команды с капитан-лейтенантом С--ным.

Корвет принадлежал братьям Кондуриоти, а передавшийся бриг другому богатому идриоту Бульгари, и был тот самый Аполлон, соименник идрейской газеты, который взбунтовал Майну. Сии корабли по праву принадлежали греческому правительству, по крайней мере взамен сожженных казенных бригов.

Вооружение сей флотилии было последнее усилие мятежного острова. В самую ночь нашего появления в заливе она намеревалась атаковать корабли правительства; к счастью, мы приспели предупредить новое кровопролитие![144]

И в Мессинском заливе и в Поросском порте развязка мятежей была та же. Грубая злоба идриотов выразилась пожаром, который им не приносил ни какой пользы, а истреблял лучшие корабли Греции. Это черта азиатская; почти все константинопольские пожары бывают следствием народных неудовольствий на вельмож; и не редко несколько голов, выставленных у Сераля в жертву народной мести, служат для тушения и пожаров, и страстей. Однако нашлись люди и журналы, которые, обращая все в упрек графу Каподистрия, видели и в столь варварском поступке его противников-- геройство и патриотизм.

Еще два дня оставались мы в Мессинском заливе. Порою облака вставали с окружных гор, и под ними открывались селения майнотов; здесь горы более покрыты зеленью, но и она темна и печальна; притом во все время стояла погода мрачная, которая так соответствовала и виденным нами несчастиям, и свежим еще язвам Каламаты, и суровому виду Тайгета, и воспоминаниям, наводимым страною, которая осуждена со времен Аристомена беспрерывно страдать от соседства Спарты, от[145] нашествий варваров, крестоносцев, венециан, турок, египтян, майнотов. Богатство мессинских полей осуждает ее на подобные напасти; как часто счастливые дары природы бывают роковыми!

12-го числа берег оживился войсками правительства, и Колокотрони со многими другими начальниками посетил нас. Колокотрони было вверено усмирить сию часть Пелопонеза, и наказать мятежников майнотских; он был главнокомандующим войсками правительства, и носил титул пелопонезского маршала. Никогда наружность человека не имела во всех движениях, во всех чертах более выразительности. Он не высок, но широта его плечи плотность сложения дают ему сходство сего предком, Геркулесом. В чрезвычайных случаях надевает он шлем, и под темным забралом орлиный взгляд его приводит в замешательство. Серые кудри в беспорядке волнуются на плечах, глубокие морщины проведены по лицу; но всматриваясь в него, вы не знаете, какой ему дать возраст; огонь взгляда, живость движений, душа старого Клефта, кипучая и огненная, проницающая на его наружности и в[146] слове, так разительно отзываются молодой жизнью горца. Озирая его несколько минут, я не мог угадать цвета его глаз; он будто не хочет дать вам уловить в них его мысли; и улыбка его, как тайна его уст, тщательно скрылась под усами. В совершенной гармонии с такою физиономией две львиные головы занимают место эполет на его плечах. Он одет просто, без золотого шитья так любимого греческим солдатом. Колокотрони может служить типом сего племени, которое со времен Филопемена с орлами и с бурями сохранило свою свободу на утесах.

Его отец, все его братья и родные погибли в казнях после прежнего восстания Греции; ему было тогда не более шести лет; он скрылся от палачей в кустах; потом, зная все горные ущелья, как углы родного дома, он спасался около года от албанцев, которые отыскивали в них последний остаток мятежного племени. Он переправился в Зант; тогда Венеция владела еще Ионическими островами; на них были сверстники его отца, горные клефты, тогда в службе республики. Они приняли его как родного; но когда с ионических[147] полян он видел горы Пелопонеза, в которых так свободно развивалось его удалое детство, он горько плакал и просился туда. По взятии Ионических островов французами, он отказался от твердой земли, которая не представляла ему ни какого наслаждения по его вкусу; захватил какую-то венецианскую галеру; и сын потерянного племени клефтов, с пятидесятые товарищами, на старой галере потерянной республики, несколько лет был корсаром. Но и сей быть ему наскучил: он вновь хотел земли, и среди шуму весел, под тенью парусов, он вздыхал по шуму клефтского бивака, по тени горной ели. Русские формировали тогда милицию из его соотечественников; он получил командование одного батальона на Ионических островах. По отбытии нашего флота он вступил на службу англичан, и имел несколько раз случай драться с французами в северной Италии и в Сицилии; с того времени он питает непримиримую к ним ненависть; за несколько лет до восстания Греции он тайно пристал к берегам Майны, и не помышляя о готовившемся великом подвиге, рассуждал с начальниками разных племен о[148] возобновлении старинного поэтического быта клефтского в родных ущельях; потому что он предпочитал свои горы всему миру.

При восстании Греции открылось разгульное поле для его деятельности; сделавшись одним из первых военачальников, он не мог избегнуть междоусобной войны. В 1825 году он был осужден вести монашескую жизнь в монастырском заключения, и даже с досады отрастил себе бороду. Но Пелопонез не хотел драться без любимого вождя. Приняв начальство над войском, он ободрил напуганных Ибрагимом мореотов, и был идолом солдата. Старший сын его погиб тогда в междоусобной войне.

Колокотрони устал уже в буре греческих дел; испытанный патриотизм внушил ему желание успокоить свою родину, и потому он был одною из первых опор власти графа Каподистрия.

Если положение его имело много сходства с Гетцом-Фон-Берлихингеном, если он мог досадовать иногда на слишком возрастающее моральное влияние президента, как германец досадовал на адское изобретение пороха, если и[149] Греция уподоблялась тогда Европе XV века -- теме более ему делает чести то, что он обратил все свое влияние на утверждение власти графа Каподистрия, и был всегда ему верен.

В Каритене он имел свою крепость, построенную во время восстания; он любил вести в ней независимую жизнь; но по старой привычке клефта, нередко забывая новый порядок вещей и новые права поселян, он посылал своих паликар выбрать из их стада лучшего барана, чтобы на их счет попировать по-прежнему. Такова жизнь, таков быть сего странного человека; его душа останется загадкою.

Почтительно окружали его Никита, Калержи, Хадчи-Христо, который прежде служил в турецкой коннице, и взятый греками в плен, сделался в последствии начальником нерегулярной кавалерии. Они имели с собою до четырех тысяч милиции, которая поспешила окружить Майнотские горы, и закрыть окрестности от новых набегов; они занимали город Нисси не далеко от Каламаты, и Колокотрони готовился с отборным отрядом занять некоторые ущелья.[150]

Колокотрони много говорило долготерпимости президента, о его ошибочной системе -- действовать одним убеждением; он готовил донесение к нему в самых резких выражениях, умоляя его взять строгие меры для обуздания мятежей, хранить отеческие чувства для мирного класса народа, а не для людей, которые так давно свыклись с ножом палача и с виселицей; я видел его, когда он подписывал сию бумагу; он так сжимал перо в своих исполинских пальцах, что казалось оно обратиться в ятаган; его наружность, выражение его лица составляли идеал человека подписывающего смертный приговор.

После сего посещения, уверившись, что не было опасности от разбойников в окружных местах, я посетил городок Армиро. Души в нем не было; жители укрылись в горы от нашествия майнотов, и еще боялись возвратиться; все дома были отворены и ограблены. Шайка разбойников оставила свои следы в нем, как Божье проклятие. Трудные тропинки пробираются к окрестным горам, на вершинах коих укрылись за облаками, как стати, селения горцев. Только старик рыбак на старой[151] лодке по-прежнему мирно продолжал пред ограбленным городом свое однообразное занятие; его убогий шалаш на голом камне среди волн не удостоился посещения майнотов; и он с своей белой бородою, в изодранной одежде, развеваемой ветром, уподоблялся седому Сатурну, который не прерывает своего необходимого шествия, среди всех перемен судьбы подвластного ему мира.

Я спрашивал у него подробностей его быта; его философия мне понравилась; он не находил ничего удивительного в нашествии майнотов, а удивлялся тому, что слишком три года царствовал покой. Таков образ мыслей всех жителей окрестных мест.

13-го числа мы снялись, и при тихом ветре придерживались левого берега залива. Горы Майны увенчаны укрепленными замками, в которых живут семейства удалых капитанов. Какая жизнь в этих пустынных жилищах, какие страсти тревожат дикий быт этих людей! Здесь ненависть длится постоянно из рода в род; здесь мщения мрачны и ужасны как Майнотские скалы.

Первая капля пролитой крови вооружает[152] мстительную руку целых семейств и племен, и родоначальник на одре смерти передает завет мщения своим ближним, как свое благословение. Есть люди, которые по нескольку десятков лет не выходят из своего замка; с ружьем у бойницы подстерегают друг друга, чтоб заплатить долг убийства, священнейший из долгов. Во время последнего путешествия президента по сим местам, в первый раз от роду вышли из своих домов, вместе с общим стечением народа, два старца. Их замки были на двух возвышениях, в расстоянии один от другого не более ста шагов; взаимная вражда с незапамятных лет существовала между двумя поколениями, и с каждым родом возрастала, питаясь новыми жертвами. Президент успел их примирить.

После мщения за убийство, первым долгом между майнотами почитается карточный долг. Они играют с зверской страстью, подобно дикарям Северной Америки. Проигрывают все, сначала отцовский дом, потом жену и детей, потом отцовское ружье, и за ним самого себя. Впрочем, так как теперь проигрыши выигрыш жены и детей почитается между[153] лучшими из них церковным грехом, они передают из рода в род и карточный долг; и сын, отягощенный подобными долгами, по смерти отца, клянется на гробе его быть верным последнему завету.

Если бы подобные образы не омрачали сих берегов, можно бы было найти приятными многие из местоположений Майны; особенно где зубчатые башни выходят из среди небольшого круга деревьев, или где цветущая поляна живописно раскинулась кругом опустевшего отмести замка.

Греческие корабли за нами следовали; мы легли в дрейф пред городом Лимени, где имеет свое местопребывание семейство Мавромихали. Намерение адмирала было попытаться еще примирить сие семейство с правительством, и посредством его влияния восстановить спокойствие в Майне. Я отправился в Лимени на военной шлюпке; почетнейшие из граждан и священники вышли на встречу к нашему флагу, и повели меня в дом, или, как они выражались, во дворец бея. Здесь все дома построены наподобие майнотских замков, частью с подъемными мостами, и вообще укреплены с[154] большим тщанием. В глубине залива построена жалкая батарея из четырех пушек без станков; кругом ее стояли майноты, готовые палить по греческим судам, в случае входа их в бухту; пред городом стояли на якоре две старые разреженные шхуны и несколько канонерских лодок, которые составляли морскую силу владетельного князька, и не раз отличались пиратским удальством,

Меня приняла мать старика Петробея в многочисленном кругу своего семейства. Ей отроду около ста лет; но она в полном здравии, и крепка как спартанка. Еще не давши мне выговорить ей ни одного приветствуя, начала горькие жалобы материнского сердца на президента. Во многом заблуждалась она; она не была в состоянии понять великого человека, и видела в нем только тюремщика своих сыновей и внуков; она полагала, что зависть к светлому ее Княжескому дому побудила его так обидно унизить ее племя; потом вычисляла она, сколько детей, сколько внуков и племянников ее погибли в народной войне; их числом тридцать три. Когда сыновья и родственники упрашивали ее прекратить этот разговор,[155] чтобы узнать желания нашего адмирала, она им отвечала, что ей нужно все высказать русским, что она помнить еще графа Орлова-Чесменского и слезы, которые пролила она, увидев впервые православный флагу спартанских берегов, что она хранит вместе с семейным образом письма русского адмирала и Всемилостивейшую грамоту Императрицы Екатерины, что она только от покровительства нового русского адмирала ожидает освобождения своих родных.

После подобных предисловий и долгих убеждений со стороны адмирала, майноты согласились наконец оставаться в совершенном бездействии и в покое, доколе решится дело их родственников, бывшим, в Навплии, и со своей стороны умаливали ходатайствовать у президента об их освобождении.

Зная, что закон Ликурга о воздержании получил теперь новую силу в Лимени, если не по вкусу, то по необходимости, адмирал послал старухе много провизией и французских вин, а она к нему свое благословение, препоручая передать оное и президенту по освобождении Петробея.

У Матапана встретила нас сильная буря;[156] греческие суда, следовавшие дотоле за нами, должны были укрыться в ближний порт; но наш бодрый фрегат гордо боролся с нею. Матапан и Малей были величественно-ужасны среди взволнованного Океана. Порывы ветра с ревом спускались сих угрюмых высот, и их ущелья трещали при всяком дуновении. Нигде, может быть, мореплавание не представляет столько опасностей, как у этих берегов. Древние знали, что Архипелаг, при всех своих приятностях, был ужасен для мореплавателя, и географ Дионисий замечает, что в нем волнение тем опаснее, что оно со всех сторон задавлено массами островов, и не находя пространства, чтобы разлиться вместе с ветром, мучит неправильным качанием корабль.

На рассвете 15-го числа мы были между Цериго и мысом Малеем; на высоте последнего творил свою утреннюю молитву таинственный пустынник. Ветер развевал его рубища и его белую бороду. В своем восторженном положении он казался стариком Эолом, который, оставив цветущий Тинос, поселился у оконечности спартанских берегов, чтобы терзать море порывами бурных страстей новой Спарты.

ГЛАВА XIII.

Петробей. -- Его мысли, его чувства. -- Напрасные просьбы. -- Радостная весть. -- Молебен. -- Отправление в Саламин. -- Вестник-Гермес.

Президент, узнав о просьбе матери Петробея, начал помышлять об окончании дела сего старца, который уже восемь месяцев был в заточении. Он позволил ему посетить нашего адмирала, чтобы поблагодарить за участие, принятое им в его судьбе.

Петробей был на нашем фрегате 22-го сентября; его наружность возбудила невольное участие в его судьбе. Все его семейство отличалось величественною осанкою и приятной физиономией; в Петробее соединялось это с особенным выражением добродушия и с красотою, принадлежащей только глубокой старости. Когда говорил он, спартанская душа разливала огонь по его спокойной физиономии; все в нем кипело; горячие чувства затмевали выводы холодного рассудка, и он с красноречием простым, но величественным, как его родной Тайгет, рассказывал свои исполинские надежды[158] о судьбе Греции, о будущих ее подвигах и новой славе; он был готов жертвовать для родины и остатком своего семейства, которое составляло все его богатство.

Он сознался в том, что злонамеренные люди успели с одной стороны внушить ему недоверчивость к президенту, а с другой возбудить в президенте опасения в его верности; признавался, что его сердце негодовало за столь продолжительное гонение против всей его семьи; и более всего опасался, что его сочтут виновником всех беспорядков диких горцев, которых только его присутствие могло обуздать. Он клялся наконец, что если русский адмирал принимает участие в его судьбе, если он хочет быть посредником для примирения его с правительством -- он почитает себя счастливым в том, что будет иметь случай доказать, как дорого он ценит имя русское, беспрекословным и искренним повиновением своими всего своего семейства и племени воле президента. Он признавал в графе Каподистрия и высокий ум, и благородные чувства; он знал, что он один владеет силою и средствами для совершенного устроения судьбы[159] Греции, и желал быть одним из столбов его власти. Нисколько нельзя было сомневаться в искренности слов старого Бея; ибо известно, что и до несчастного случая, когда одни недоразумения причинили его разрыв с правительством, он был ревностно предан графу Каподистрия, и в Аргосском Конгрессе употребил все свое влияние в пользу его власти. Уже ночью возвратился Петробей в город. Адмирал с ним поехал, чтобы обрадовать президента данными им обещаниями, и исходатайствовать ему позволение провести ночь у своих родственников в городе; ибо старик, будучи одержим подагрою, не мог подняться на гору в крепость при холодном ветре ночи.

Президент тогда же обещал возвратить Петробею свободу, но неизвестно, по каким причинам он не согласился на его просьбу остаться на ночь в городе, даже под стражей. Этот случай был роковым.

Петробей, узнав, что он должен возвратиться в крепость, сказал с унынием: ужели и русского адмирала просьба не помогла? Его уверяли, что президент обещался[160] вскоре освободить его; он на сие ничего не отвечал, и казалось, не верил.

Дорога в крепость шла мимо дома, в котором содержались его брат и сын. Георгий давно ждал его у окошка; он спросил его: ужели опять в крепость, и надежды нет?... Старик, посылая ему свое благословение, отвечал: надежда всегда есть. Но должно полагать, что они тогда же лишились и последней надежды, и полагали, что обещания президента были вынуждены только настоятельною просьбою адмирала.

На другой день мы отправились в Порос. Маловажность оставшихся в Идре судов позволила тогда облегчить столь затруднительную для бригов блокаду Идры, при часто свирепствовавших осенних бурях. Один из них должен был оставаться в порте для отдыха команды и для починок, между тем как другой крейсировал в бурном канале.

25-го сентября пришедший с депешами из Смирны люгерь Широкий обрадовал нас известием о взятии Варшавы и Кракова.

На другой день в монастырской церкви воздавались Всевышнему благодарственные гимны[161] и моления за здравие Царского Дома. Все греческие чиновники присутствовали, наши и греческие корабли, и приведенная в устройство крепость поросская салютовали при пении многолетия. Отправленная к бригу Ахиллес шлюпка передала ему радостную весть об тушении мятежей, и нашим салютам отвечали, вместе с эхом Архипелажских берегов, и выстрелы бывшего за их скалами брига; и весь этот праздник небольшого отряда был эхом празднества далекой родины....

В Греции восстановлялось также спокойствие; Архипелаг ожидал назначенной президентом комиссии для своего успокоения; Морея опомнилась от испуга, причиненного ей нашествием майнотов, и Румелия, не смотря на все старания мятежников взбунтовать нерегулярные полки, пребывала верною своему правительству. Кто мог предчувствовать что сие спокойствие Греции было предзнаменованием бури?

Жители Саламины, несколько раз уже встревоженные бунтовщиками, просили адмирала заглянуть к их берегам, или послать к ним бриг.

К вечеру 27-го числа мы снялись с[162] монастырской бухты, чтоб посетить воды Аттики и Саламина. 28-го числа мы долго штилевали ввиду Партенона; на горизонте показался пароход Гермес, и в то же время береговой ветер подвинул наш фрегат к Саламинскому заливу. Но мы успели увидеть усилия вестника-Гермеса, чтоб нас догнать, подождали его, и когда он был близко, мы заметили на нем траур; чрез несколько минут командир его, обливаясь слезами на нашей палубе, сообщил роковую весть о смерти президента. Мы поспешили в Навплию.

ГЛАВА XIV.

Убийство графа Каподистрия. -- Народная месть. -- Дух войска. -- Граф Августин. -- Сенаторы в испуге. -- Убежище преступника. -- Правительственная комиcсия. -- Обиженный Генерал. -- Навплийская ночь. -- Траур. -- Суд. -- Англичанин Адвокат. -- Твердость Георгия. -- Его жена. -- Казнь. -- Чувство толпы. -- Тело правителя. -- Песнь.

В воскресенье, 27-го сентября, граф Каподистрия пошел, по своему обыкновению, восьмом часу утра в церковь Св. Спиридиона, в сопровождении однорукого Кандиота, который, по особенной привязанности к графу, всегда любил за ним следовать с парою своих пистолетов. Узкие и неопрятные улицы ведут в сию церковь; поворотив у церковного угла, президент заметил, что два Мавромихали, Константин и Георгий, закутанные в своих горных плащах, угрюмо стояли у церковного помоста, вместе с приставленными к ним двумя солдатами полицейской стражи. Он мгновенно приостановился, будто споткнувшись, и опять спокойно продолжал свой путь; может быть, предчувствие удерживало его, но он не внял[164] голосу предчувствия. Сняв шляпу пред входом в церковь, он приветствовал майнотов; они оба водно время наклонились, чтоб снять пред ним свои фешки; из под плаща Константина раздался выстрел, но дрогнувшая его рука дала промах; президент беспокойно оглянулся, и в то же мгновение выстрел Георгия и второй выстрел Константина, оба в голову, и кинжал, воткнутый Георгием в бок несчастной жертвы, его повалили. Граф, не успев и вздохнуть, упал без жизни на руку кандиота. Шесть разрезных пуль с проволоками были в его голове, и кровь била ключом из перерезанной в левом боку жилы.

Вопль раздался в церкви; богослужение прервалось; толпа обомлела от ужаса. Один из убийц, Георгий, успел спастись, с двумя солдатами, его сообщниками, в темный переулок; другой -- исполинского росту, Константин, побежал за ним, но толпа его окружила и пресекла путь. Кандиот, опомнившись от первого испуга, опустил наземь бездыханное тело, и вынул своею левою рукою из-за пояса пистолет; оружие осеклось; он бросил его в голову убийце, который был уже в сорока шагах от него,[165] и успел выстрелить из другого пистолета, но ранил его легко.

Ни одного караула, ни одного солдата не было; между гражданами, которые бросились из церкви, нашелся отставной офицер нерегулярных войск; его сабля засверкала над головою преступника, и повергла его среди толпы, которая с яростью бросилась его терзать.

С одной стороны женщины, с плачем выходя из церкви, окружали труп президента, искали в нем еще дыхания, и омачивали свои платья в его мученической крови; а с другой ярость народа изливалась над израненным убийцей. Он долго еще жил, и смерть медлила отнять его из под ударов народной мести. Он умолял о помиловании, и издыхающим голосом произносил: я хотел вас освободить от тирана; но за каждым словом новые раны покрывали его истерзанное тело.

Между тем плач и тревога пронеслись по всему городу. Войско мгновенно было под ружьем, и в столь критическую минуту, единодушно отказавшись от повиновения главнокомандующему, генералу Жерару, просило градского коменданта, полковника Алмейду, принять[166] над ним начальство. Деятельность Алмейды спасла город от новых несчастий: в одну минуту были розданы патроны, затворились крепости, и роты были расположены на батареях, на площадях и по главным улицам.

Толпа связала тело убийцы, и таскала его полумертвого по улицам, как бы для того, чтобы успокоить жителей зрелищем ужасной казни его. Между тем другие, собравшись у места, где, вместе с телом президента, лежали убитые лучшие надежды отечества, составили носилки, и понесли тело во дворец. Это все происходило с неимоверной быстротою; все в городе двигалось и действовало по какому-то инстинкту. Извещенный о случившемся несчастии, брате президента, граф Августин, схватил свою саблю, и не дожидаясь своей cульотской стражи, поспешил удержать порядок в доме брата, и успокоить народ.

Толпа покрывала площадь между дворцом и Сенатом. Тысячи голосов звали сенаторов, чтобы они помыслили о сохранении порядка. Но страх увеличивался опасением, нет ли обширного заговора; все ли войска верны; ужели темные убийцы, как стати, похитили правителя у[167] народной любви? Сенаторы боялись выйти из своих домов, и комендант отыскивал иных в подвалах, иных на чердаках. Они еще соединялись на совещание, когда народный суд совершался над Константином Мавромихали; он испустил дух после долгих мучений на большой площади. Тело его было брошено с батареи в море, и волны, долго еще терзав его, выбросили на необитаемый берег под Паламидою, где несколько месяцев остов лежал без погребения.

Все спрашивали: куда укрылся другой убийца? И с удивлением узнали, что он был в доме французского резидента барона Руана. Дом был тотчас окружен; с яростными криками требовали злодея. Барон Руан, не желая еще его выдать, и опасаясь грозы народного гнева, поднял над домом трехцветный флаг; в толпе кричали иные голоса, что должно будет сжечь дом, если убийца не выйдет. К счастью приспел комендант, и явясь к резиденту требовал от него преступника, скрывавшегося в его доме. Резидент обещался выдать его, как только восстановится порядок, и потребует его законным образом правительство. Алмейда[168] успокоил народ сим уверением; но толпа, окружив дом со всех сторон, злобно стерегла свою добычу.

Чрез два часа Сенат назначил временную правительствующую комиссию из трех членов: графа Августина Каподистрии, генерала Колокотрони, который был в отсутствии, и сенатора Колети. В знак народного благоговения к имени покойного правителя, брат его был назван президентом правительствующей комиссии; так было сказано в прокламации, немедленно изданной по сему случаю Сенатом.

Барон Руан выдал наконец убийцу, по официальному требованию Сената, в руки коменданта Алмейды; при сем особенно рекомендовал его покровительству военной стражи от разъяренной черни, и настоял на том, чтобы его заключить не в городскую крепость, а в замок Буржи, на море.

Барон Руан был принужден в сем случае уступить необходимости, и выдать преступника в руки правосудия, ибо он явно видел, что все усилия коменданта для укрощения народной злобы не могли обеспечить неприкосновенности дома французской миссии, и если бы[169] он долее продолжал давать в оном убежище убийце президента, то ни трехцветный флаг, развевавшийся, на его балконе, ни бывшие тогда на рейде французские корабли, построившиеся немедленно в линию в самом близком от берега расстоянии, не могли удержать толпу, которая беспокойно ожидала кругом дома его последнего ответа, чтобы в случае отказа вырвать свою добычу силою. Сии обстоятельства еще более подтвердили в умах народа нелепые подозрения, что убийцы были в тайном согласии с иностранцами. Но в последствии из показаний многих свидетелей сделалось известным, что Георгий с двумя сообщниками бежал из церкви, чтобы укрыться в дом генерала Жерара, французского офицера в греческой службе; что нашедши отворенною дверь соседнего дома барона Руана, бросился туда и с пистолетами в руках заставил, не знавших еще о приключившемся несчастии, хозяев принять его. В это время он яростно кричал: убили мы его, изрезали в куски нашего тирана! И в диком исступлении готовился защищаться в доме, обставил подушками и мебелью окна, держал в зубах саблю, и осматривал[170] пистолеты. Потом, как бы опомнившись, мгновенно бросился; чрез сад в дом барона Руана, уже пробужденного тревогою, и при виде его поцеловал свои пистолеты и вручил ему, говоря: я отдаю себя под покровительство ваше, спасите меня!

Город был объявлен в осадном состоянии; некоторые враги правительства вздумали показаться на улицах, и претерпели поругания черни. Генерал Жерар просил у Сената, у правительства и у резидентов, чтобы ему поручили главное начальство над городом; но войска никого не признавали кроме Алмейды, зная его искреннюю привязанность к покойному правителю, и перестали даже отдавать ружьем честь обиженному генералу.

На ночь жители Навплии предложили губернатору составить из среди их военную стражу для охранения города, и расположить войско по крепостям; все боялись, сами не зная основательно чего; подозревали, не откроется ли бунте, нет ли тайного согласия с мятежниками Идры, не набег ли горцев?

Но сей самый страх жителей удержал порядок в городе; отсутствие нашего адмирала[171] еще более их тревожило. Пароход Гермес был послан за ним.

29-го числа к ночи приспели мы на рейд Навплии. Сторожевые шлюпки составляли цепь кругом города; всю ночь к нам доходили клики часовых; дикое ночное слушай было как бы выражением мыслей перепуганного города. Первый посланный на берег офицер был окружен толпою жителей, которые требовали от него утешений. На другое утро весь город, собранный у пристани, ждал нашего адмирала, чтобы просить его покровительства. Для избежания смятения, могущего произойти в сем случае, адмирал съехал на другую пристань, чтоб видеться с нашим резидентом и с новым правительством Греции. Навплия успокоилась понемногу. Колокотрони заседал уже в Комиссии, которая издала прокламацию, побуждая народе сохранить во всех областях общественное спокойствие и прежний порядок.

Я видел Навплию два дня по смерти президента; состояние города наводило ужас. Я постигнуть не мог, каким чудом сохранился в нем порядок в столь критическую эпоху; войска не было более тысячи человек, и оно[172] было расположено в крепостях; интриганов и недовольных в городе было много, но или инстинкт народный внушал неизъяснимое согласие всем гражданам, или долголетние бедствия приучили их заботиться о своем самосохранении, или перст Божий чудом спас город от грабежа и беспорядков, как несколько разе уже спасал Грецию от погибели.

Вся Греция приняла траур о президенте на шесть месяцев. Граждане навплийские представили правительству адрес, в котором просили, чтобы злодей, чья рука надела на отечество одежду плача, был предан казни.

Георгий Мавромихали не признавался в своем преступлении; и хотя вдень убийства, он несколько раз в исступлении повторял, что он убил ненавистного ему тирана, потом, опомнившись, сказал, что он молился, когда близ него раздался пистолетный выстрел, и испуг заставил его бежать. Но подобные объявления, вовсе несогласные сего упрямым характером, были ему внушены людьми, которые принимали столь живое участие в судьбе убийцы.

Когда, по всем исследованиям, оказалось, что не было ни какого сомнения в его[173] злодеянии, правительство оставило дело на разрешение Сената, потому что граф Августин не хотел произносить в деле, которое так близко его касалось. Сенат предоставил военному суду на усмотрение, подлежит ли таковому суду преступление Георгия Мавромихали.

7-го октября военный суд заседал в крепости Ичь-Кале при многочисленном стечении народа. Простая палатка была раскинута на площади. Офицеры, составлявшие военный суд, были в блестящих мундирах образцового батальона, в гусарских красных доломанах, шитых золотом, в фешках, также вышитых золотом с золотыми кистями, в народной фустанеле. И судьи, и адвокаты, и все присутствовавшие носили глубокий траур; погода была мрачная и дождливая; все соответствовало суровому величию суда; скалы Ичь-Кале мрачно возвышались над ним, город безжизненно лежал у ног, а море и корабли, и Аргосская долина, и исполинская Паламида скрывались в тумане.

Продолжительно было чтение следствий, показания свидетелей и пр.; по оным оказалось, что два солдата полицейской стражи были уже более месяца бессменно приставлены к[174] Константину и Георгию Мавромихали; хотя их следовало, сменять чрез каждые три дня, об них забыли, и дали злодеям время убеждениями и деньгами сделать их соучастниками их замысла; что за несколько времени пред тем они купили две пары пистолетов; что купец, подозревая их, объявил о сем губернатору; что губернатор донес президенту, прося его взять предосторожности, а президент отвечал: "важного замысла у них не может быть, они не подымут рук на мои седины, но вероятно хотят бежать в свои горы;" что еще до того один из них просил позволения представиться президенту, и президент сказал: верно за деньгами опять, и велел по обыкновенно выдать ему некоторую сумму из своей казны; что и прежде рокового дня они два раза стерегли президента у церковного помоста, и пр. Наконец изложены были все кровавые подробности их злодеяния.

Уже за несколько дней пред тем было объявлено Георгию Мавромихали, что он будет судим, и что ему было предоставлено выбрать себе адвоката; но все адвокаты отказались от него, гнушаясь подобного процесса. Тогда был[175] призван адвокат Массон, давно поселившийся в Греции иностранец. Он опасался народного поругания при самом производстве дела, но правительство обязалось военной стражей охранять его. По крайней мере было утешительно то, что ни один грек не взял на себя быть адвокатом убийцы президента.

Массон с робостью употребил общие места, чтобы умилостивить судей над Георгием; говорил, что он невинен в преступлении своего дяди, что во всех показаниях могли быть недоразумения; исчислял прежние его заслуги отечеству, упоминало его жене, о малолетной дочери, о старом отце, который столько времени уже был в заключении, который потерял столько кровных в народной войне, и теперь мог лишиться лучшей надежды своего семейства. Однако все знали, что старик Петро-Бей, узнав о злодействе своего брата и сына, предал обоих проклятию.

Более всего Массон настаивал на том, что Георгий, как частный гражданин, ни в каком случае не мог подлежать военному суду, и что его следовало предать обыкновенным судилищам. Аудитор военного суда отвечал на сие,[176] что по военному уставу и гражданин, совершивший военное преступление, должен быть под военным законом; а президенту была вверена народом полная власть над войском, и потому убийство его включалось в состав военных преступлений.

Суд, основываясь на сем объявил, что дело Георгия подлежало его приговору. Преступник был призван из казармы, в которой дотоле содержался; все ахнули при его появления; он был спокоен, но бледнее воска; гордо и медленно приближался он в кругу солдат. Не давши еще судьям своим сделать ему ни одного вопроса, он сказал им: "Господа! Мне объявили, что я призван, сюда на суд; я вас не знаю: вы военные, я гражданин." Когда ему объявили, что сие было уже решено, он отвечал, что ему ничего не оставалось с ними говорить; что они могут располагать его жизнью, как игрушкою, что он ни на одно обвинение отвечать не будет. Потом смешался несколько, когда ему напомнили сказанные им слова в день преступления, которыми он сам обвинял себя, но он сухо от всего отпирался, и спешил удалиться.[177]

Военный суд приговорил к смерти его и одного из солдат бывших с ним, а другого солдата к десятилетнему заключению.

Я видел Георгия и после, когда ему был объявлен приговор суда, и когда его перевели в темницу. В спокойствии его духа было что-то адское; он хладнокровно смеялся над аудитором, которому препоручено было объявить ему, что следовало готовиться к смерти, и спросить последней его воли. Георгий сказал ему: "Помнишь ли та время, когда я был президентом греческого правительства, а ты мелким писцом военного министерства? Снилось ли тебе, что ты подпишешь мой приговор, что будешь вестником смерти майнотскому князю? -- Изготовь мне хорошую постель на ночь, дай поужинать, а завтра я увижусь с моей женою; если увидишь старика отца моего, скажи ему, что я спокоен."

Свидание Георгия с женою было холодно. Когда его схватили в день преступления, он послал сказать ей, что он умрет, и чтоб она вышла за другого, но чтобы постаралась его достойно заменить. Все знали, что он был зол в своем семействе; прощаясь навеки с[178] ним, он стыдился заплакать, и подавлял горесть принужденными шутками. С отцом своим он не хотел видеться.

Накануне казни, его перевели в Паламиду. 10-го числа регулярный полк построился на гласисе вне города; кругом собрались все жители, и около полудня мы увидели группу солдат, которые спускались с высокой крепости по трудной лестнице, иссеченной на перпендикулярно-отлогой скале. Кортеж приостановился, сравнявшись с крепостью Ичь-Кале, против дома, в котором сидел в заточении Петро-Бей; Георгий, отличавшийся среди солдат высоким ростом, снял фешку и рукою послал прощальный поцелуй отцу.

Ему прочитали приговор; он спокойно разговаривал со священником, который во все время от него не удалялся; снял свой шалевый пояс и соболью шубку, и отдал ему говоря: молись за меня! Когда предложили ему завязать глаза, он отвечал, что не хочет быть одним в своем роде, который бы боялся смотреть в глаза смерти, и просил позволения командовать ружейным, которые были выстроены против него. Потом, обратясь к[179] народу, сказал: "Братия! Gростите, да Бог простить вас; ради Бога будьте единодушны!" С сим словом он сделал знак ружейным, еще раз успел воскликнуть: братья, единодушие! И упал без жизни.

Ни одной, слезы не вымолила его смерть у толпы. Еще день 27-го сентября кровавыми красками представлялся в воображении народа, который чувствовал свое сиротство, и беспокоился о своей участи. Я вслушивался в разговоры толпы; несколько голосов хотели послать преступнику громовое анафема в минуту смерти, но другие удержали их, говоря: жалейте над преступным орудием, и предавайте проклятию тех, которых ковы вооружили руку отцеубийцы.

Тело президента было бальзамировано и выставлено в его дворце на богатом катафалке (12 октября). Кто сомневался в народной любви к нему, мог бы увидеть тогда, как трогательно она выражалась: в продолжение недели дворец был наполнен людьми всех званий, которые плакали и молились над телом любимого Правителя. Пастухи и земледельцы далеких областей приходили тогда в Навнлию,[180] как бы на поклонение мученику. Эгинский орфанотроф послал туда депутацию сирот, которых слезы возбуждали самые умилительные воспоминания у гроба графа Каподистрия. Эгинский сирота, румельотский солдат, аравитянка пленница, освобожденная им из стана Ибрагимова, пастух Морейских гор -- оплакивали его одинаковыми слезами.

Все области выразили в трогательных адресах свою скорбь, и утешали простыми фразами народных чувств брата его. Румельотские капитаны и полки единодушно поспешили уверить новое правительство в своей преданности, и оплакивали потерю президента.

На Аргосской дороге нищий слепец пел песню, которой передаю здесь слова, хотя невозможно передать господствующего в ней чувства.

"У кого есть слова, чтоб выразить, чьи уста могут высказать всю нашу горесть? В несчастной Навплии убили правителя, когда он входил в церковь, чтоб молиться за нас. Будьте прокляты, Константин и Бейзаде (Сын Бея) Георгий; вы взяли на душу всех бедных! За то ли, что он вас кормил, вы убиваете его? Как мрамор[181] распался он у церкви; как кипарис свалился; земля вздохнула под ним, и прослезились горы, и все мы заплакали. И Корфу, и страна франков, и в России друзья его оплакали, и его училища, и его полки, и капитаны наши плачут вместе сего братом!"

В сей песне нет, может быть, высокой поэзии песен горцев; она не отличается резкими чертами народности и духа независимых воинов. Может быть, эпоха сих песен уже проходит для Греции; они только в первом младенчестве рождающегося народа сохраняют свой первобытный характер, и чисты и искрени, и поэтически выражают его душу, как первые улыбки и первые слезы младенца. Но всегда они дороги в истории народа, и должны цениться выше затейливых изысканий бытописателей его старины. Он -- вдохновенный от голосок народных чувств, завещанный векам; и всем отношении песня аргосского слепца служит лучшею панегирикой памяти президента. Нищий говорит убийцам: вы взяли на душу всех, бедных -- и как истинны его предчувствия!...[182]

ГЛАВА XV.

Современные происшествия Греции. -- Прокламация к островитянам. -- Колетти и Румелия. -- Кацако и майноты. -- Похороны.

Оцепенение, произведенное на самых противников правительства трагическою смертью графа Каподистрия, подало повод к новым усилиям со стороны союзников для примирены враждующих партий. В бумагах президента найдена достопамятная записка, в которой излагал он свои планы для примирения с недовольными, и из которой было видно, что он намеревался сам при Народном Собрании ходатайствовать у депутатов, чтобы предали забвению бывшие дотоле беспорядки и преступления. Из Идры прибыли на Навплийский рейд адмирал Миаули и мореотский примат Заими, для переговоров с правительством; но расположение их выказалось прежде нежели они успели бросить якорь: их корабль держал свой флаг на месте, между тем, как все греческие корабли имели флаги опущенными до половицы в знак траура. С нашего адмиральского фрегата было[183] приказано строптивому бригу сообразоваться с волею греческого правительства, и объявлено, что в противном случае флаг его будет сбит с места пушками.

Новые переговоры, как и должно было предвидеть, остались безуспешны. И так только собранию депутатов оставалось решить сию распрю. Всех взоры были обращены на Аргос, куда сбирались уже депутаты для открытия пятого конгресса. Между тем были приведены в окончание на навплийском рейде приготовления экспедиции, назначенной для водворения спокойствия в Архипелаге, для изгнания мятежнических судов и для безопасности мореплавания; уже показались первые признаки пиратства у вод Самоса, и островитяне просили правительство и союзных адмиралов предупредить грозившее им несчастие.

5-го октября вышла прокламация правительственной комиссии к жителям архипелажских островов; в оной между прочим было сказано: "Роковые заблуждения только могли заставить некоторых из ваших сограждан отказаться от повиновения правительству; но незабвенной памяти президент,[184] которого добродетели будут долго оплакиваемы Грецией, никогда не переставал смотреть, хотя с прискорбием, но взором отеческой любви на заблудших граждан, и питал надежду, что они возвратятся к долгу и к спокойствию по собственному побуждению, а не силою. Правительственная комиссия, свято следует предначертанному им плану, для исполнения своих высоких обязанностей к отечеству. Народная эскадра обойдет ваши моря не враждебною силою, но покровительницей, для водворения на них безопасности мореплавания, для бдения за карантинными правилами, для защиты мирных островитян, и для удостоверения всех, с каким вниманием печется правительство ваше о вашем благосостоянии".

Сия эскадра снялась 4-го октября под флагом контр-адмирала Канариса на корвете Лалахо. На ней отправилась и чрезвычайная комиссия из четырех членов, людей известных по своим заслугами по патриотизму, коим было препоручено вновь образовать управление островов, приведенных в безначалие идриотами. Комиссия сия действовала везде одним убеждением, и исполнила данное ей поручение с[185] умеренностью и с благоразумием. Многие острова особенными адресами призывали ее для собственного устройства: в Сире намеревались мятежники оказать ей сопротивление и вооружить жителей, но одно моральное влияние силе правительства разрушило их планы; в Сире, как и на других островах, были приняты назначенные Комиссией губернаторы. Циклады успокоились, и при новом своем устройстве сделали выборе депутатов согласно се видами правительства. Одна Идра упорствовала в безначалии, но и она, испуганная разрушительным действием своего журнала Аполлон, прекратила его издание.

Румелия была в совершенном спокойствии, и показывала привязанность к новому правительству, потому что в нем заседал Колетти, управлявший умами всех румельотских капитанов.

Колетти получил образование в одном из итальянских университетов, и усовершенствовавшись в медицине, начале свою службу при дворе славного Али-Паши Янинского, в качестве, врача его сына Мухтар-Паши. Двор Али-Паши служил тогда местом соединения всех[186] румельотских капитанов, которые то были телохранителями сего изверга, то с неистовством дрались против него, то вымаливали освобождение своих сестер из гарема распутного старика, то чахли в его тюрьмах, то поднимались на виселицы. Колетти, как врачи как придворный, возымел сильное влияние на ум паши. Он успел изучить его чудовищную душу, вникнуть в его неразгаданные страсти, приноровиться к капризам тирана и к слабостям старика, и то повелевать ими как строгий врач, то льстить им с уничижением раба. С того времени он внушил самое высокое о себе понятие румельотским капитанам, которые дивились силе его ума и весу его при дворе. Они обращались к нему при всех переменах беспокойного барометра янинского двора, и Колетти наблюдал их характеры, их слабости, узнавал их в тысяче видах, и в счастии и в упадке, и следил от передней тирана до горных ущелий или до темничных сводов. В подобной школе он променял науку Гиппократа на науку Маккиавеля, и по восстании Греции сделался оракулом Румелии и одною из главных пружин всех внутренних[187] интриг, волновавших сию страну. По прибытии президента в Грецию он был отправлен в Самос наместником. Всякая мелкая область, всякий остров заключал в ту эпоху в себе в малом виде те же интриги, те же раздоры, какие смущали в целости Грецию: так случается всегда в государствах, где отрава несогласия коснется основы политического единодушия; общий раздор проявляется и отражается во всем, от правления до семейных несогласий граждан. Колетти однако успел успокоить остров, и когда вместе со всеми греческими властями был отозван из Самоса, благословения островитян его провожали. Граф Каподистрия, не захотел употребить его действительным образом в своем правлении, а велел заседать в Сенате. Колетти не принимал явного участия ни в ропотах, ни в восстаниях против графа Каподистрия, но все знали, что он был из числа недовольных. Когда Сенат по смерти президента избирал новое правительство, некоторые сенаторы в испуге и в попыхах предложили вручить диктаторскую власть графу Августину; сильная партия требовала Колетти в Соправители, но приверженцы[188] Автустина, чтобы дать ему решительный перевесе, успели избрать третьим членом Колокотрони; Колетти видел, что ему оставалось только приписывать свое имя к подписям других двух членов; но мрачно заседая с ними, он ожидал благоприятной минуты, и держал Румелию в покое.

Пелопонез, опасаясь, что при первой вспышке народной войны, она вся будет на нем тяготеть, робко теснился кругом своего архистратига Колокотрони, который, в первый день своего въезда в Навплию, ободрял уже унылый народ, и успокаивал его умы, рассказывая от времени до времени на городской, площади замысловатую параболу или Езопову басню, и приноравливая их смысл к тогдашним обстоятельствам Греции.

Но Майна, потеряв надежду освобождения своего идола, Петробея, затеяла новые проказы, 16-го октября вышла прокламация племянника его, Кацако, который не признавал нового порядка вещей; говорил, что правительство не существует, с того времени, как по несчастному случаю погиб правитель; что смерть президента его душевно огорчила, но что одному[189] Национальному Собранию принадлежит право заменить его; что какая-то спартанская конституционная Комиссия назначила его главнокомандующим спартанским войском; что ему велено ворваться в Пелопонез, и освободить полуострове от тиранства; что его войска имеют войсковую казну и магазины; что история, умевшая ценить прежние подвиги его дома, воздаст должную справедливость его новым планам; что глаза Европы обращены на него, и множество подобных вздоров.

Но в сей наглой прокламации замечательно по крайней мере, что сам Майнотский бродяга Кацако, брате убийце президента и атамане разбойничий шайки -- человеке которого действительно обрадовала смерть правителя, открывавшая ему любимое поприще народных смут был принужден прикрыть приличными выражениями скорби свою лютую радость.

Кацако выступил из майнотских ущелий с тысячью горцев; 24-го октября обступили они деревню, лежащую у подошвы Тайгета, и защищаемую ротою 17-го легкого батальона; после бесплодных покушений на оную, они заняли некоторые крепкие позиции в окрестностях;[190] отряды легких войск и вооруженных поселян вытеснили и разбили майнотов, и Кацако, потеряв до ста сподвижников, и сам тяжело раненный, убежал в Лимени.

Таково было положение Греции, когда (18-го октября) тело президента было вынесено из дворца в Соборную церковь. Греция никогда не видала, со времени потери ее древней славы, столь торжественного обряда: в оном соединялись и величие христианских обрядов, и величие народной скорби, и величие воспоминаний. Граф Каподистрия был после смерти окружен тем блеском, которого избегал при своей жизни, и только в погребальном его обряде Греция воздала своему президенту почести, приличные его сану. В городе, спасенном и возобновленном им, погребальное шествие красилось лучшими воспоминаниями прежней его жизни, и воспоминаниями завещанными им той стране, в которой так безвременно пресеклось его блистательное поприще. Все, что его окружало было им создано, и его погребальное шествие открывал ряд созданий его гения; его многотрудная жизнь изготовила одна сие блистательное торжество его смерти.[191]

Между отрядами войск, которые открывали ход, шли группы учеников под знаменами своих училищ, и за военной музыкою -- хор певчих эгинского орфанотрофа. Офицеры регулярных полков несли орденские знаки, коими был украшен покойный граф от европейских государей на своем дипломатическом поприще; таковых было пятнадцать первых степеней. Голубой крест Греции и герб правительства, феникс, и за ними фамильный герб графа, были одеты трауром. Шесть батальонных командиров несли тело в кругу, составленном из воспитанников корпуса эвельпидов; за оным следовали президент Сената, столетний старец Цамадо, с двумя членами правительствующей комиссии; граф Августин не показывался в тот день. Потом дипломатический корпус и адмиралы союзных держав со своими штабами, и за ними гражданские сановники греческой службы и разные отрасли правления. Но истинное величие сего обряда состояло не в блеске наружных украшений; похороны правителя, по бедности страны, не могли без сомнения украситься приличной пышностью; но когда смертные останки избранника народа[192] были окружены сиротами, им призренными, полками им образованными, целым правительством, им приведенным в устройство, и представителями великих держав, которые ценили его высокие доблести, когда его осеняло знамя страны, им успокоенной -- что значат пред сим торжеством мелкие украшения европейской пышности ?...

Корабли союзных эскадр держали флаги опущенными до половины в знак траура, и когда шествие подвинулось при выносе тела из дворца, залив загремел их салютами, а в городе послышался плач тридцати тысяч народа. Весь город сосредоточился на площади трех адмиралов, пред дворцом и на главных улицах, по которым кортеж следовал в церковь. Выше всех описаний сия горесть народа, чувствовавшего всю цену своей невозвратной потери, и выражавшего свое горе со всей силою своего полуденного воображения, со всеми порывами неподдельных чувств. В рядах окон теснились женщины, которые громко рыдали, так как рыдают в Греции семейства по любимом отце; ибо политическая горесть государства превращалась тогда в семейную горесть[193] для каждой из семей, которые были обязаны графу Каподистрия своим трехлетним покоем после бурь революции.

Я видел тогда людей, коих закоренелая ненависть к графу Каподистрия, или предубеждения, основанные на клевете французских журналов, были побеждены впечатлениями сих торжественных минут народной скорби: они были только испуганы ее первыми и неистовыми порывами вдень убийства президента, но были тронуты, когда она выражалась уже не криками народной мести, но сыновним плачем; и если кровь, пролитая рукою темного убийцы, лежала, по мнению других, постыдным пятном на Греции, то сии потоки слез ее омыли.

Смерть произносит беспристрастный суд над своей жертвою; и без сомнения граф Каподистрия нашел торжественное оправдание вея приговоре, хотя последовавшие обстоятельства Греции продолжали, к несчастно, возжигать пламя партий и внутренних раздоров, и оскорблять его память.

Тело президента было поставлено на катафалке в церкви Св. Георгия, и впоследствии долго там оставалось в ожидании определения[194] Национального Конгресса об оном. В продолжение церемонии городские батареи палили чрез каждую минуту; пятьдесят шесть медленных выстрелов соответствовали числу лет покойного графа.

Часто потом посещал я церковь Св. Георгия: то простой поселянин, то старый инвалид, то скорбная мать погибшего в революции семейства молились у гроба; всегда свежие цветки были на нем усеяны.

Здесь опустим завесу на дела Греции: ее хроника представит потом хаос разрушения, ряд несчастных событий, ручьи народной крови, опустошение полей, грабеж городов -- это долгая, двухгодовая тризна, облившая кровью и пламенем Грецию по смерти графа Иоанна Каподистрия.

ПРИБАВЛЕНИЯ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ.

Виновники идрийского мятежа, желая подорвать влияние правительства, давно уже распускали в народе самые нелепые слухи против графа Каподистрия; для них ничего не было святого, когда стремились они к достижению своей цели; в отчетах Министров Юстиции и Внутренних Дел развиты некоторые только из средств, употребленных ими в продолжительной борьбе с правительством. С одной стороны ядовитыми стрелами позорной сатиры они осмеяли личный характер правителя, его семейные связи, род его жизни; нельзя было читать без омерзения пасквилей и поруганий над мужем, достойным лучших веков Греции. Уверяли, что заведенные им училища клонились собственно к уничтожение всякого просвещения в Греции, а увеселения зимы в Навплии были им придуманы, чтобы развратить нравы, изнежить народ, унизить благородство его чувств, заставить[196] позабыть свои права-- и таким образом поработить его себе. Уверяли, что все доходы Греции и вспоможения, доставляемые ему в пользу народа, употреблял он на своих любимцев, на своих тайных агентов; что он позволял им вывозить из Греции множество драгоценных древностей, и что даже из сумм, назначенных вдовам сиротам, жертвам народной войны, он составил себе огромный капитал, что он оклеветал в своей переписке народ пред глазами Европы; что он отсоветовал банкирам открыть заемные банки в Греции, единственно за тем, чтобы всеобщим недостатком денег держать всех в большей зависимости от правительства.

С другой стороны они не уважили и политических его сношений с союзными державами: распускали слухи о тайном нерасположении к нему дворов; называли его агентом пагубных для Греции замыслов; уверяли, что Хиос, Самос, Кандия, часть Румелии, все это было уступлено Турции по его проискам, чтобы сделать греческое государство мелким, бессильным, отклонить союзные кабинеты от намерения назначить Греции государя, и чтобы обратить сию страну в княжество, наследственное в семействе графов Каподистрия, и под[197] покровительством Порты; что он был в тайном согласии с султаном, что он хотел продать ему народный флот, и множество подобных нелепостей.

Без сомнения клеветников президента, рассеянных по всей Греции, встретили одни упреки порядочных людей, и поругания народа за их дерзость; правительство не обращало на них никакого внимания, но чтобы укрыться от неудовольствия простого народа, оскорбленного в лице любимого им правителя, они должны были со всех концов Греции собраться в гнезде мятежа -- в Идре. Там большая часть моряков, а именно те, кои наглостью своею обыкновенно берут верх, когда дело идет о общественном мнении, были уже за них; это неудивительно: ибо последний моряк сей надменной, скалы считал себя спасителем целого народа за прежние заслуги флота; разумеется, что подобные притязания заставляли их обращать к правительству соразмерные тому требования. Притом привычка к разгульной жизни во время войны приохотила многих жить на жалованье или призами; они никак не хотели возвратиться к торговым делам, предпочитали праздность, скучали в бездействии, денег, не имели, просиживали по целым дням в кофейных домах, и там охотно слушали проповедников[198] мятежа, уверявших, что правитель виноват во всем; что у него много денег, а им не дает; платит жалование каким-то секретарями молодым офицерам, не оказавшим ни каких услуг отечеству, а им не хочет назначить пансионов; что они кровью своей купили все имения турок в Греции, а президент взял все себе; что с ним точно также можно поступить, как с прежними властями Греции, которым каждый капитан предписывал свои законы. Я говорил уже о влиянии братьев Кондуриоти на умы сей грубой черни, и о причинах неудовольствия Кондуриоти против правительства.

Никогда журнал не имел столь сильного, столь пагубного влияния, как незначащий идрийский Аполлон. Если сие покажется удивительным, при столь посредственном состоянии просвещения в Греции-- то всем самом найдется, может быть, и причина его влияния. Простой поселянин, лавочник, моряк привык смотреть на грамотного человека, как на высшее существо, и на каждую книгу, как на скрижаль истины и мудрости. Понятие о книгах слилось некоторым образом в его уме с понятиями о религии; ибо долго, долго в одних храмах видел он книги, и одни духовные особы были поверенными их тайн. Правда, понятия его уже[199] изменились, но ум невольно сохраняет следы заблуждений, и нередко в мужестве нашем отзываются впечатления детства.

Вообразите теперь праздную толпу, слушающую, со всем любопытством безделья, ядовитые страницы сего журнала; сначала удивляется она, как можно было подумать, не только что написать, подобные поругания над лицом, к которому она чувствует невольное благоговение; потом привыкает к ним, наконец, принимает самое живое участие в его рассказах, и увлекается ими. Если кто отказывается верить клеветам, голос из толпы ему скажет: да это в книге написано, пожалуй и Евангелию не поверишь! Это относится впрочем до самого простого класса; обратимся к тем, которые, не веря Аполлону, хотели узнать из французских журналов, что думает просвещенная Европа о президенте и о Греции; -- что находили они? Французские журналы, после переворотов 1830 года, были наполнены самыми наглыми клеветами на графа Каподистрия; политики-журналисты думали, что дух времени предписывает бранить все прежде существовавшие власти; упрекали греков, что они успокоились под графом Каподистрия, и предвещали им все возможные бедствия в сохранении мира. За несколько дней[200] до поросских дел, в Навплии ходил по рукам журнал le Globe, в котором было сказано, со всем пустословием политических фраз, с оракульским тоном журналиста, что заключен союз между Россией и Турцией, что независимость Греции принесена в жертву, что графу Канодистрия препоручено, вследствие секретных договоров, сдать порты и крепости туркам, и множество столь же неправдоподобных предположений. Несколько бродяг-иностранцев, являясь представителями-самозванцами своих наций, уверяли, что их правительства не терпят президента, и ожидают, чтобы только народ подал свой голос, и они его низложат Однажды толпа иностранцев обошла навплийские трактиры и кофейные дома, пила везде за освобождение Греции от тирана, заставляла силою пить и всех присутствовавших, и кричать a bas Capodistrias.

Без сомнения заслуживают ли особенного внимания журнальные бредни и слова искателей приключений? Но при тогдашнем положении Греции, при продолжительной неизвестности ее судьбы, при неусыпном старании врагов правительства обращать все в свою пользу, сии ничтожные обстоятельства имели весьма важное влияние на умы.

Роковое стечение обстоятельств[201] подтвердило в общем мнении подозрения, что иностранцы неблаговолят к президенту. Запутанность дел всей Европы слишком долго длила неизвестность судьбы Греции; все опасались и предвидели сильный переворот всей стране, которая была осуждена, после семилетней кровавой драмы, испытать, вроде эпилога, еще несколько кровавых сцен.

Кто вник в бедственное положение сей страны, кто понял волнение умов и страстей, хотя обузданных правлением президента, но слишком сильно потрясенных прежними бурями, чтобы не пробудиться при новых внутренних и внешних порывах, кто постоянно наблюдал грозу, накопившуюся над политическим горизонтом Греции -- тот только будет в состоянии вполне оценить и ум и силу президента, сохранившего до последней минуты любовь и доверенность почти всего народа, и в то же время удивится и твердости и: здравому смыслу сего народа.

Заметим, что в одно почти время и Европа успокоилась от своих беспорядков, и в Греции водворилась тишина, и президент с торжеством выходил из продолжительной борьбы со своими противниками, когда его поразил кинжал фанатика, направленный последними и[202] злейшими усилиями попранных врагов его, и облил кровью и пламенем всю Грецию.

Президента упрекали в важных ошибках, народ в легкомыслии. Главная ошибка президента была неудача его в выборе людей: доверенностью его пользовались, то неспособные, то бесхарактерные люди; но бывшие при нем злоупотребления неизбежны в стране выходящей из безначалия, и если сравнить правление президента с предшествовавшим состоянием Греции; если взять в рассуждение, что все образовывалось в каком-то хаосе, что до него почти не было, элементов систематического управления государства, что долговременное безначалие потрясло в самом основании все правила, все понятия, служащие подпорами гражданскому благосостоянию всякого общества -- мы не произнесем напрасных укоризн одному из лучших характеров новейших времен, и не припишем народу, заслужившему любовь всего просвещенного мира, тех заблуждений и постыдных страстей, которые в последние годы стоили столько крови, столько бедствий сей стране.

Присовокупляемые здесь официальные бумаги пояснят многие из описанных мною происшествий, и ознакомят любопытного читателя с внутренним состоянием Греции.[203]

А.

Получив известие о мятежном движении идриотов в Поросе, президент немедленно сообщил оное резидентам союзных держав, прося их содействия для отвращения предстоящей опасности. По случаю отсутствия барона Руана ответ его последовал гораздо позже.

Президенту Греции от английского и российского резидентов.

Спешим объявить, согласно с желанием Вашего Превосходительства, что правительства наши более всего желают соблюдения порядка и спокойствия в Греции, и сохранения существующих в ней временных постановлений.

Мы осуждаем мятежный поступок в Поросе, и в отсутствии французского резидента и гг. начальников французского и английского отрядов, надеемся, что сие объявление наше, в ожидании их прибытия, успеет возвратить к повиновению заблуждающихся людей, кои участвуют в оном.

Пользуемся сим случаем, чтобы изъявить В. П-ву глубочайшее наше почтение.

Докинс.

Рикман.

Навплия.

20-го июля 1831.[204]

Президенту Греции, от французского резидента.

С удивлением и с горестью узнал я из писем В. П-ва о происшествиях Пороса и о предлогах, на коих основывают идриоты свое преступное предприятие.

Крайне сожалею, что находясь в отсутствии, я не мог подписать вместе с резидентами Англии и России той декларации, которую по сему случаю имели они честь вручить В. П-ву. Задержанный делами службы в Наварине, я не мог присоединиться к ним, но согласно сними спешу теперь объявить, сколь осуждаю я мятежный поступок в Поросе.

Г-н Лаланд (который, узнав о происшедшем в Поросе, вместе с г. Лейнцом поспешил туда отправиться), имел от меня поручение объявишь г-ну Миаули и бывшим с ним идриотам на Гелласе, что инструкции мои совершенно согласны с инструкциями моих товарищей, и Французский Двор, как уже неоднократно я имел случай объявить, более всего желает спокойствия Греции, и сохранения, в ней временно существующих постановлений.

Я надеюсь, граф, что сие официальное объявление уничтожить сомнения, порожденные людьми злоумышленными, о расположении трех[205] союзных дворов, и что совокупный действия наших отрядов откроют виновникам сих беспорядков пагубные следствия их поведения.

Благоволите принять, граф, повторительное уверение моего глубочайшего почтения.

Барон Руан.

Навплия.

4-го августа 1831.

____________________________

В.

Из протестов, которые все области Греции, острова, войско и флот подали на идриотов, помещаю здесь протест начальников пелопонезской милиции.

"Пелопонезские солдаты, коих кровь, пролитая за освобождение родной земли, еще на ней дымится, которые в долгих своих бедствиях никогда не теряли твердости духа -- сии солдаты, посредством начальников своих, соединенных в Триполице, изъявляют пред Богом и пред людьми чувства скорби, причиняемые им новыми бедствиями, в которые коварные люди стремятся ввергнуть отечество, для достижения своих преступных видов.

Хотя постоянство, которым греческий народ вооружился в своих испытаниях, делало его непобедимым, но наконец стоял он на краю погибели, когда, по божескому внушению, он[206] вверил правление свое мужу опытному, могущему спасти его от окружавших опасностей. Провидение внушило мысль сию элленам, которые, соединившись в Трезенском Национальном Конгрессе, единодушно и торжественно провозгласили графа И. А. Каподистрия правителем Греции. Покорный гласу отечества, он поспешил спасти его под эгидою великих союзных держав.

Его мудрость, его правосудие и отеческое его правление пресекли в самом начале беспорядки, происходившие до его прихода на море и на суше. Греки, рассеянные, несчастные и безнадежные, вскоре соединились по родным домам; народ начал нравственное и гражданское свое преобразование, и исполинскими стопами подвинулся к своему возрождению.

Но люди, ступившие на греческую землю единственно для гнусных замыслов о воздвижении своего владычества, хотя бы на обломках отечества, видя, что правитель рушил их планы, прибегли к пронырствам и к клевете, чтобы вовлечь в обман слабоумных людей, и исполнить таким образом свои желания. Люди сии в последнее время сбросили личину, и, к несчастию для Греции, привязав к себе немногих из ее граждан; они дерзнули захватить стоявшие в[207] Поросе корабли, приобретенные толикими пожертвованиями народа.

Сей мятежный, или лучше сказать, разбойнический поступок, был уже сам по себе гибельным для отечества. Но судьба влекла сих людей от злодеяния к злодеянию; они пришли в такое безумие, что дерзнули оскорбить флаг одной из держав покровительниц, изливших на Грецию обильные благодеяния. Сей флаг был окровавлен.

Провидение, всегда осенявшее Грецию, сделало тщетными сии предприятия; но их виновники, постоянно стремясь к достижению власти, и решившись при неудаче погубить нацию -- забыли и страх Божий и уважение к великим державами стыд пред светом; они предали пламени морскую нашу силу, чтобы лишить нацию средств к обороне.

Глубоко тронутые сим новым несчастием, превосходящим все прежние наши бедствия, видя опасность отечества, и почитая виновников оной изменниками государству -- солдаты Пелопонеза находятся в необходимости протестовать против них, кто бы они ни были. Мы протестуем пред Богом, пред великими державами, пред нашим правительством, пред целым светом, и требуем:[208]

1-е. Чтобы виновники нового нашего несчастия, советники их и соумышленники были преданы всей строгости законов.

2-е. Чтобы с них были взысканы все убытки, нанесенные ими отечеству.

3-е. Чтобы на них лежала ответственность за все несчастия или убытки, могущие произойти от их проступка.

Сей протест мы вручаем правительству для обнародования его, и засвидетельствования пред светом невинности греческого народа, и для сохранения ему Высочайшей благосклонности его Августейших Покровителей.

Колокотрони, Плапута-Колиопуло, Ятрако и пр. и пр.

Триполица,

3-го августа 1831.

____________________________

С.

Пориоты, по возвращении своем из Идры, подали правительству следующий адрес, из которого можно видеть какие средства употребляли идриоты, чтобы выставить себя представителями Греции.

"Мы избегли наконец сетей, в коих держали нас идриоты, и не позволяли ни нам ни нашим семействам оставить Идру, единственно для того, чтобы принуждать нас подписывать адреса,[209] и подтверждать нашими подписями все, что им было угодно писать. Хотя большая часть из нас и читать не умеет, но они принуждали нас подписывать, уверяя только, что содержание бумаг клонится к нашей пользе. Сии люди, на которых лежит проклятие народа, между прочим заставили нас подписать какой-то адрес к г. контр-адмиралу Рикорду, когда он в первый раз вызывал нас из Идры в наши оставленные дома. Одна фраза оного может выразить все бесстыдство их обманов: оставив наш остров, сказано там, мы по собственному желанию не возвратились, и не возвратимся и пр. Но мы поспешили возвратиться в свои дома, как только сие было нам позволено.

Освободившись из рук сих людей, которые сделались язвою народа, мы отрекаемся от всех подписей, вынужденных у нас силою и обманом в Идре.

Следуют подписи.

Порос,

16 октября 1831.

____________________________

D.

Помещаю здесь донесение президенту от министра Юстиции по делу идриотов, и отчеты статс-секретарей Морских Сил и[210] Иностранных дел, поданные в пятое Народное Собрате, после смерти графа Каподистрии, равно и извлечения из отчета министра Внутренних Дел.

Донесение от министра Юстиции.

По тщательном рассмотрении поступивших ко мне бумаг относительно происшествий Идры и Пороса, имея также ввиду записку Сената и адреса разных областей Пелопонеза, Северной Греции и островов, равно и от офицеров сухопутных и морских сил-- адреса, коими испрашивается, чтобы виновники происшедших беспорядков были преданы правосудию законов-- спешу исполнить тяжкую обязанность звания моего, подвергая на усмотрение Вашего Прев. мое мнение о роде и цели вышеупомянутых проступков, об ответственности лежащей на виновниках и участниках, и о мерах предписываемых законом, и необходимых для обеспечения народных прав.

Сии горестные происшествия, и находящиеся в руках правительства документы, доказывают существование заговора, сосредоточенного в последнее время в Идре, и имевшего целью ниспровержение настоящего порядка вещей в Греции. Заговор сей проявился сперва одною оппозицией, но в последствии предприятиями[211] своими и употреблением вооруженной силы обнаружился явным восстанием против правительства. Равно явствует, что главные виновники сего преступления, давно уже силились распространить в чужих краях ложное мнение о состоянии народа, о расположении умов, и замышляли захватить в свои руки власть принадлежащую правительству.

Но какие средства употребила партия сия для достижения своей цели?

Сперва ограничила она действия свои темными происками, тайными интригами, оклеветанием дел и поведения государственных сановников и самых актов и видов правительства, чтобы поколебать преданные ему умы; но, опасаясь всеобщего негодования, ничего не дерзала предпринять против существующей власти.

Не успевая сим привлечь к себе умы, партия воспользовалась происшествиями Европы, чтобы обмануть людей легковерных, представляя им, что для Греции было необходимо сообразоваться с духом времени, и что в таком случае нельзя было сомневаться в успехе всякого предприятия, стремящегося к утверждению конституционного правления. Для сей цели она прибегла к неограниченной свободе книгопечатания. Вскоре журнал Аполлон, с ядовитыми[212] своими стрелами, показался достойным своего предназначения. Главная его цель была -- не полезны я улучшения, проистекающие от искреннего и беспристрастного рассматривания публичных актов, но напротив раздражение умов, возбуждение ненависти и недоверчивости к правительству, и взволнование народа.

Партия, желая вернее удержать сие, преступное орудие, составила вооруженную стражу из наемных людей, коим было вверено защищать против правительства и действия законов редактора сего журнала и его типографию; таким образом партия учредила новую власть среди законной власти (imperium in mperio). Сия дерзость есть первое действие явного восстания.

Немного спустя, при издании закона о книгопечатании, редактор Аполлона, его товарищи и покровители не признали его, под предлогом, что они не могли лишиться права рассматривать публичные акты, хотя сим законом не уничтожалось ни сие право, ни какое либо другое, принадлежащее законной свободе книгопечатания.

Потом, пользуясь другим обстоятельством, не имевшим определенного характера (Дело семейства Мавромихали. См. Прибавление Е ), партия привела в действие пружины свои в[213] Лимени; составила комиссию, которая назвалась конституционною, присвоила себе исполнительную власть, обнародовала прокламации, и предлагала гражданам, как единственное средство спасения, созвание конгресса и преобразование.

Но в Пелопонезе, в Северной Греции, на островах и даже в прочих округах Майны все жители отвергли сей беззаконный призыв, пребывая верными своему правительству. Из следствия, произведенного над делами Лимени, оказалось, что идрийская партия была в сношениях с сим городом, и способствовала замышленным там предприятиям, стараясь дать им направление явного бунта.

Партия равно старалась поколебать верность оруженосцев румельотских. Но и сии жители, в сочувствии истинных своих польз, единодушно отвергли сии прельщения, и содействовали к преследованию мятежников и к сохранению общественного спокойствия. Прокламации изменника Каратассо, показания многих из его офицеров, и разные другие обстоятельства свидетельствуют, что начальники партии обольстили его обещаниями поддержать его золотом и флотом, что он был в переписке с Идрою, и ожидал обещанной помощи. Партия совершила новое преступление, дав у себя убежище сему государственному преступнику.[214]

Не достигнув своей цели всеми сими предприятиями, партия прибегла к другому средству: к составлению адресов, коими провинции должны были приносить жалобы на мнимые беззакония и нарушение гражданских прав со стороны правительства, заключать из сего, что народ находится в мучительном беспокойстве, и требовать наконец, чтобы был созван национальный конгресс. -- Сим партия надеялась оправдать свои притязания, и вместе с тем побудить области к непризнанию властей.

Партия успела привлечь на свою сторону остров Сиру, и посредством тысячи происков убедить разнородное население оного ниспровергнуть местные начальства, сделать самовольные нововведения, и наложить руку на суммы принадлежавшие правительству.

Ничего не упустила из виду партия для достижения своей цели: обещаний, насилий, угроз, ложных слухов, клеветы -- преимущественно клеветы. Для раздражения легкомысленных людей она уверяла, что правительство было в тайном заговоре с другими державами, чтобы изменить народу; что державы-покровительницы увидели бы с удовольствием восстание Греции, и что не только не стали бы они поддерживать правительство, но напротив содействуют[215] бунту. Она дерзала даже распускать слухи, что сие последнее не было подвержено ни какому сомнению, и что она имела в своих руках самые положительные доказательства. Однако же на других островах действия ее не были столь успешны, и она с досадою видела, что прокламация правительства, ( 4012), предав посрамлению ее происки и предприятия, излагала причины, которые делали невозможным созвание национального конгресса прежде октября сего года. Потеряв надежду успеха в Архипелаге, партия решилась уже употребить вооруженную силу против нынешнего временного правительства. Посредством идрийских приматов она вооружает людей, и согласясь с некоторыми заговорщиками в Поросе, захватывает ночным нападением народные суда и арсенал, и бунтует весь остров. В оправдание свое обнародывает она, что сие была принуждена сделать для отвращения жестокой казни, которую правительство будто готовило островитянам; что впрочем намерение ее было хранить суда в своих руках, как священный залог, и возвратить их народу, коего оные суть принадлежность. Но когда правительство наше подало пример жестокости или даже строгости? -- Это были преступные предлоги для оправдания более преступного дела. Впрочем отправление[216] в то же время военной силы в Саламини в Каламаки для взбунтования жителей, равно и письма от начальников заговора ко многим лицам, явно уже доказывают, сколь ложный предлог обнаруживали они при занятии кораблей. Если целью мятежников было созвание конгресса и преобразование, если они желали только порядка и благосостояния родины, правосудия и всех прав, составляющих предмет желаний умного и добродетельного гражданина для чего бы им прибегать к исчисленным нами крайностям, когда уже было объявлено, что чрез два или три месяца долженствовал соединиться национальный конгресс?-- Но истинной целью мятежников было: захватить военные суда для завладения Архипелагом, и для возмущения берегов Пелопонеза и Северной Греции. Действительно, приматы Идры, принимая на себя власть, которой ни закон, ни народим не вверяли, присваивают себе и права законного правительства, сбирают казенные доходы, сзывают национальный конгресс в Идру, и посылают одни за другими вооруженные корабли по Архипелагу, для низложения законных властей на островах, для покорения силою тех, кои противились им, и для скорейшего и насильственного отправления депутатов в Идру.[217]

Между тем резиденты и начальники флотов союзных держав публично объявляют свое неудовольствие на поступки Идры, и называют оные мятежническими: они приглашают мятежников возвратить правительству захваченные суда, и объявляют, что их Дворы постоянно желают сохранения в Греции существующего порядка вещей. Но партия, не внемля советами призывам держав, предписывает начальнику бунтовщиков не возвращать судов, и отражать силу силою. Сие предписание исполнено: 27-го июля, крепость открыла огонь по русским судам; сим оскорблен и окровавлен флаг одной из держав покровительниц.

29-го числа приматы Идры посылают в Краниди вооруженный бриг с угрозами блокировать сей берег, если жители не соединятся с ними в то же время издают прокламацию, в которой глава народа назван тираном, и все жители призываются к оружию. Наконец приматы сии, видя себя в необходимости уступить, рассуждают вместе со своими советниками, и решаются на самое ужасное и непонятное злодеяние -- на сожжение всего флота, арсенала и магазинов. Сие решение исполнено только частью: но народ в невыразимой горести увидел[218] жертвою пламени фрегат Геллас, корвет Идру и лавры долгих и тяжких подвигов!....

Какая же причина, какая цель сего нового злодеяния? Без сомнения уже не вышеупомянутые предлоги, но слепое упрямство и честолюбие зачинщиков мятежа -- страсти, взволнованные духом партии и личными выгодами. Впрочем не должно смешивать с ними людей, вовлеченных легкомыслием и неведением, но не принявших действительного участия в мятеже.

Не нужно уже глубокого юридического исследования, для определения рода преступления, когда всякому известно, что возмущение, имеющее целью ниспровержение установленного порядка вещей и законного правительства, есть преступление измены против внутренней безопасности государства; сие преступление увеличивается еще когда возьмем в рассуждение:

1-е. Что из сего произошли великие убытки для народа, и истребление средств к обороне на море.

2-е. Что оное совершилось в противность объявлениям союзных держав, от коих еще поныне зависит политическое существование Греции, и хотя сии державы официально объявили, посредством своих представителей, что более[219] всего желают сохранения в Греции спокойствия и существующего порядка вещей.

3-е. Что преступление сие связано с оскорблением флага одной из держав-- обстоятельство из коего могут произойти большие несчастья для народа, затруднения и отлагательства в деле окончательного устройства его судьбы.

Таким образом виновники и исполнители преступления имеют двойную ответственность пред законами:

1-е. Они должны подвергнуться суду, как изменники отечеству.

2-е. Заплатить нации за все убытки, причиненные истреблением судов, и могущие впредь последовать.

Удержать существующие постановления, утвердить спокойствие и благосостояние народа, охранить его от безначалия -- вот обязанности наложенные на Вас, господин президент, когда нация вверила Вам правление. Обязанности сии, ожидания держав покровительниц, и требования, содержащиеся в адресах провинций, как я уже говорил, предписывают В. П-ву взять законные меры для утверждения общественного порядка, и для удовлетворения за обиду, нанесенную величию законов и воле нации.

И так необходимо, чтобы виновники[220] последних беспокойств были преданы правосудию, каково бы ни было прежнее их политическое поприще, или степень, занимаемая или в обществе. Тяжко сердцу моему, что обязанности моего звания заставляют меня предложить меру сию, неизбежную по законам, против людей, между коими находятся граждане, известные по прежним своим заслугам; но сии заслуги не могут остановить должного хода правосудия; оные могут быть приняты в уважение в приличное время.

С другой стороны справедливость требует, чтобы главные виновники были отличены от участников; чтобы сим последним было даровано прощение, если в известный срок возвратятся к чести и долгу. В таком случае раскаяние или боязнь разделить ответственность первых, вероятно понудит их отстать от главных виновников.

Люди, на коих лежит ответственность, и кои должны быть преданы суду, суть:

1-е. Все те, кои присвоили себе, под каким бы то ни было именем, звание по части управления; те, кои имели начальство мятежнических предприятий, или были главными орудиями в оных; те, кой побуждали к восстанию войско и народ; те, кои изменою предали бунтовщикам корабли, крепости или деньги и оружия[221] вверенные им от правительства; наконец те, кои занимая важное место, изменили своим обязанностям содействуя мятежу.

2-е. Те, кои приняв второстепенное участие в мятеже, не воспользуются сроком, назначенным от правительства, для возвращения к долгу.

Согласно с запискою комиссии, состоявшей по сему делу, и с официальными бумагами, пересмотренными ею, нижепоименованные лица принадлежат первой категории:

Лазарь Кондуриоти,

Иоанн Орландо,

Дмитрий Булгари,

Иоанн Криэзи.

Георгий Кондуриоти,

Александр Маврокордато,

Андрей Миаули

Георгий Сихини,

Антоний Криэзи,

Иосиф Фаланга,

Теоклет Фармакидес,

Анастасий Полизоидес,

Николай Гика.

Приматы Идры:

Полагая, что граждане сии подлежат обвинению, я ни сколько не разумею, что должно лишить их средств к оправданию. Судебные[222] прения могут в последствии открыть, все ли они или некоторые только виновны; равно покажут, кто в какой степени; наконец могут открыть и других соучастников, которые должны разделить их ответственность. Ныне предстоит дать ход закону; и как дело сие подлежит исключительному суду (tribunal exceptionnel), составленному из сенаторов, честь имею предложить В. П-ву в силу сего закона: назначить пятерых сенаторов для составления первой комиссии, равно и прокурора, который немедленно должен призвать к суду обвиненных, и тех, кои в последствии откроются, поступая во всем согласно судейскому порядку.

Исправляющий должность министра Юстиции

Сикелианос.

Навплия,

13-го августа 1831.

____________________________

Донесение пятому греческому национальному конгрессу, от исправляющего должность статс-секретаря Морского Министерства.

Навплия, 23 декабря 1831.

Почтеннейшие господа! Исправляя должность статс-секретаря Морского Министерства, я долгом себе поставляю подвергнуть вашему благоусмотрению подробное изложение всего[223] относящегося до сей отрасли государственного управления. Образование морской силы, столь же необходимой для народного достоинства, как и для внутренней и внешней безопасности отечества -- было одним из главнейших предметов, обративших на себя внимание достославного правителя Греции. Затруднительность обстоятельств, денежный недостаток и прочие многоразличные занятия правительства замедлили совершенное выполнение мудрых предположений Правителя.

При четвертом национальном конгрессе наш флот состоял из 92 судов всякого размера вместе с канонерскими лодками; из сего числа восемнадцать разрушились от ветхости до образования Морского Министерства.

Бывшая дотоле морская комиссия, отрасль генерального комиссариата, сдала Морскому Министру 74 вымпела; но из сего числа только 48 были годны к морской службе; прочие оставались в поросском порте.

Малочисленность казенных судов большего ранга и их дряхлость заставила правительство употребить в службе корабли, принадлежавшие частным лицам; таким образом движения народного флота зависели от перемен коммерческих видов хозяев сих кораблей, а правительство издерживало ту же сумму, каковая[224] была нужна и для содержания равносильного казенного флота.

Купить нужное число кораблей в портах европейских государств было невозможно по недостатку сумм; для построения кораблей в Греции необходимо было иметь предварительно адмиралтейство, снабженное всем нужным; но и подобного заведения, но недостатку денежных средств, еще у нас не было.

Государственный банк мог в сем случае только облегчить затруднения, и согласить частные выгоды с общественными.

Согласно с V указом четвертого народного собрания, предшественник мой, граф Виар Каподистрия, предложил закупить некоторые из кораблей частных лиц, преимущественно те, кои отличились во время войны, и признать условленную их цену за долг государственного банка, с выдачей процентов продавцам, кои согласились бы с постановлениями сего банка относительно их капитала.

Многие островитяне охотно приняли сие предложение, но правительство ограничилось покупкою только необходимого числа кораблей; на сем основании были куплены три корвета и два брига.

Таким образом начал составляться[225] народный флот, если не соответственный еще государственному достоинству, по крайней мере достаточный для настоящей морской службы. Сей флот был только зародыш нашей будущей морской силы, без которой отечество наше никогда не достигнет той степени политической важности, которую изготовили ему наши долговременные усилия и великие жертвы.

Но завистливый гений обрек погибели славный заслугами флот Греции.

Мятежники, сосредоточенные в Идре, посягнули не только на спокойствие отечества, но и на его внешнюю безопасность, решившись истребить или захватить морскую силу, для исполнения преступных замыслов.

Сперва употребили они тайные ковы для привлечения в свою сторону флотских экипажей; потом, сбросив личину, вооружили лодки, и послали ночью в Порос, чтобы занять бывшие всем порте на якоре корабли: фрегат Геллас, пароходы Картерия (Постоянство) и Эпихирисис (Предприятие), и сам арсенал. Никаких предосторожностей не было взято со стороны правительства против столь неожиданного покушения. Разграбление[226] мятежниками арсенала и кораблей соответствовало столь преступному предприятию.

Корвет Идра, коего командир был в тайном согласии с мятежниками, присоединился к ним; другой корвет, Специя, командуемый храбрым Канарисом, был ими захвачен обманом; равно и Медуза и Амфитрита и все мелкие суда, бывшие в Поросе; тендеры Эол и Меркурий передались им; их примеру последовали голетты Леда и Эвхарис в Эгейском море, мистик Эвплой в водах Спарты, бриги Антизелос (Соперник) и Нереида в Саламине; наконец бриг Ахиллес силою взят ими в Мессинском заливе.

Все выше исчисленные суда, кроме тендера Меркурий, были командуемы идриотами.

Мятежники, намереваясь двинуться против правительства с сими судами, и привести в безначалие острова, спешили окончить приготовления свои к походу в Поросском порте. В сию эпоху прибыл всей порт его превосходительство контр-адмирал Рикорд, командующий российским императорским отрядом. Ревностный защитник спокойствия нашего отечества и порядка, учрежденные в нем, согласно с желаниями великих государей, он не мог[227] дозволить, чтобы подобные преступления совершались ввиду его флага: он объявил начальникам бунтовщиков, что ни в каком случае не допустит он, чтобы занятые ими военные суда вышли из Поросского порта. Мятежники, видя непреклонное решение сего адмирала, и стремясь от преступления в преступление, до такой степени были ослеплены, что заглушив всякое чувство признательности, дерзнули оскорбить флаг одного из великодушных покровителей наших.

Наказанные за толикую дерзость, они решились на другое злодеяние, равно пагубное для Греции: они сожгли фрегат Геллас, который так дорого нам стоит, который считался образцом совершенства военного корабля; корветы Идра и Специя подверглись той же участи, и крепость, построенная у входа поросского порта пособиями филеллинов, была взрыта. Смелость поселянина спасла от погибели пароходы, обреченные пламени; арсенал и город Порос чудесно спаслись от угрожавшей им участи.

Народ в своих адресах правительству, произнес приговор свой над сим преступлением, и другие государства достойно оценили тогда виды людей, совершивших оное.[228]

Происшествия Пороса отозвались и по другим местам. На передавшихся им военных судах, и на судах, вооруженных в идрийской гавани, мятежники плавали по Эгейскому морю, ниспровергали законные власти, и насильно бунтовали островитян. В то же время они побуждали к измене саламинский стан, и посылали шайки майнотов на Каламату. В Саламине нашли они войско верное долгу и чести, а Каламата и другие города Мессении были преданы грабежу.

Мне предстоит еще, государи мои, подвергнуть вам отчет об убытках, нанесенных нашему флоту сими поступками мятежников; убытки весьма значительны, и тяготят на целой нации; ибо военные корабли не могут принадлежать ни приматам, ни адмиралам, ни островам каким либо исключительно, но составляют нераздельную национальную собственность.

Впрочем, доселе не сделано настоящей и подробной оценки разграбленных и сожженных вещей; дело сие должно вверить людям, не только опытным в морском искусстве, но и совершенно беспристрастным. Кроме взорванных кораблей Гелласа, Идры и Специи, кроме разграбления поросского арсенала, корабля Эммануил и двух пароходов-- два брига, Соперник и Ахиллес,[229] были первый потоплен, другой сожжен в Армиро; две голетты Леда и Эвхарис, тендеры Эол и Меркурий, шхуны Нереида, Медуза, Амфитрита, мистик Эвплой и много мелких военных судов еще находятся в руках мятежников в идрийском порте.

Правительство приняло уже все меры для спасения того, что можно было достать посредством водолазов со дна морского, после взрыва кораблей. Сии работы с успехом продолжаются, и надеемся сим вознаградить некоторую часть причиненных нации убытков.

Я говорил доселе только о вещественных убытках нашей морской силы; но не менее того пагубно было и нравственное влияние сих происшествий. Эпоха сия была эпохою совершенного расстройства нашего флота; люди, которые пользовались доверенностью правительства, были вовлечены в измену. По крайней мере всем случае должно воздать искренние похвалы великому числу моряков Специи и самой Идры, которые в сие критическое время показались достойными доверенности правительства и народа, и умели сохранить морскую силу Греции. Из идриотов, бывших на службе правительства, многие пребыли верными; другие, быв вовлечены в преступные[230] замыслы мятежников, открыли наконец глаза л увидели пропасть, в которую ввергли их сии предприятия; они прибегнули к милосердию правительства, и не только были вполне прощены, но и вновь приняты на службу.

Спешу перейти от сего печального повествования бед, постигших наш флот, к изложению других предметов, принадлежащих к морской службе.

Во время IV аргосского конгресса было положено основание нового арсенала в Поросе. Старый арсенал не мог служить для строения большего ранга кораблей, но только как флотский магазин и как мастеровая, для починки мелких судов.

Новое здание было необходимо. Генеральный комиссариат положил построить арсенал на острове, недалеко от русских магазинов. План здание весьма хорош; но, к несчастью, выбор местоположения неудачен, и потому, что оно не защищено от неприятельских атак извне, и потому, что глубина воды недостаточна для больших кораблей. Построение начато, и только затруднения финансов заставили отложить до другого времени окончание оного, работы прекращены в июле месяце 1830 года;[231] ежемесячные издержки сих работ простирались до 3000 фениксов, а всего издержано 62,000.

Все нужное для вооружения флота -- паруса, такелаж и самый строевой лес, привозятся к нам извне. Только всем году успело министерство заготовить сухари из своей пшеницы; другие морские провизии, частью доставляются извне, частно суть наши произведения.

Леса Западной Греции были осмотрены в прошедшем году контр-адмиралом Канарисом; его донесение о сем предмете содержит в себе самые удовлетворительные сведения, как о качестве строевого леса, таки о средствах к перевозу его до морского берега. Позднее время года не позволило начать тогда же рубку, но надеемся в скором времени начать пользоваться сим лесом.

Привоз из Англии каменного угля для наших пароходов обходится чрезвычайно дорого. Мы занялись исследованием, не найдется ли минерал сей в самой Греции. В Элиодромии, небольшом острове близ Скопело, найдены слои земли, которая была принята за каменный уголь, но в последствии оказалось, что она не годилась в у потребление. Остается сделать новые исследования.[232]

Вам известно, государи мои, что до 1830 года остатки турецких и египетских кораблей, истребленных в Наварине, доставались водолазами в пользу французского правительства. Только по настоятельным требованиям незабвенной памяти президента, право сие было уступлено Греции в мае 1830. Тогда морское министерство заключило с водолазами, бывшими в сем порте, самые выгодные для казны условия, для доставания разных материалов из глубины моря. Сей чрезвычайный доход доставил казне, за исключением всех издержек, до 31-го августа сего года, 45,949 фениксов.

До IV аргоского конгресса положение о матросах на военных кораблях было такое же, как и на купеческих. Капитан, коему препоручалось командование корабля, раздавал по собственному произволу офицерские чины на оном, обыкновенно своим родственникам или друзьям. Весьма явно, сколь вредна была система сия для морской службы; перемена командира влекла за собою перемену всего экипажа, и офицеры, принужденные уступить место свое родственникам нового капитана, записывались часто простыми матросами на других кораблях.

Какая будущность предстояла флотскому офицеру, когда не правительство награждало[233] чинами способности и службу его, но производство его завесило от связей с командиром, и при одном неудовольствии его он мог потерять свою долговременную службу? Уже более года как злоупотребление сие вывелось, и производство офицеров образовалось согласно с требованиями службы. Офицерам и унтер-офицерам даются дипломы от правительства, и всякого звание и заслуги сим обеспечены. Поприще народной службы равно открыто для всех; кто с честью состязается на оном, заслуживает залоги доверенности и признательности нации.

Во флоте считаются теперь: три контр-адмирала, два капитана 1-го ранга, девять капитанов 2-го ранга, сто пятнадцать лейтенантов, мичманов и унтер офицеров, и тысяча пятьсот матросов.

Плачевные обстоятельства Пороса произвели большое расстройство между офицерами нашего флота; так как многие из них присоединились к мятежникам, начальство временно определило на их места других, в ожидании удобного времени для нового распределения офицеров.

Здесь я должен упомянуть о благородном намерении президента составить морской штаб из офицеров, более отличившихся во время народной войны. Для сего декретом Е. П-ва была[234] назначена комиссия, которая по должном рассмотрении заслуг каждого, назначала ему приличное место в сем штабе. Она получила даже от правительства некоторую сумму для раздачи в единовременное пособие, сообразно с нуждами сих офицеров, и в счет следующих им вознаграждений, за убытки и пожертвования их в народную войну. Кроме сего было назначено содержание офицерам морского штаба по их чинам. Но последовавшие обстоятельства не позволили привести меру сию в исполнение.

До поросского мятежа в арсенале считалось сто мастеровых на жалованье правительства; в последствии их число уменьшилось до двадцати пяти человек.

С другой стороны, наша морская служба подвержена большим беспорядками затруднениям по причине беспрерывных перемен матросов и неправильности в их наборе. Начальство неоднократно заботилось о приведении в устройство сей отрасли управления, но недостаток денежных средств, не позволял записывать матросов на значительный и определенный срок. Надеемся, что при достаточных суммах можно будет и сию службу привести в одинаковую систему с сухопутною, записывая матросов на три года и более.[235]

Для успехов морской службы, необходимо также устроить морское училище, из коего поступали бы во флот образованные офицеры. Мой предшественник, граф Виар Каподистрия, представил проект о сем заведении, но и всем случае недостаток сумм с одной стороны, а с другой неимение опытных в морских науках профессоров, между нашими единоземцами, воспрепятствовали исполнению столь полезной меры.

По изложении несчастий, постигших наш флот, и затруднений предстоящих усовершенствованию оного, приступаю к мерам, принятым незабвенной памяти президентом в последнее время.

Все его внимание было обращено на соединение остатков нашего флота в одну силу, могущую охранять спокойствие наших морей и островов. Цель сия была достигнута с неимоверными усилиями.

Соединенная наша флотилия разделилась на два отряда, из коих один содержит в блокаде военные суда, находящиеся в руках мятежников, для предупреждения новых со стороны их покушений, а другой послан в Архипелаг для успокоения островов после безначалия идриотов. Сия цель была счастливо достигнута, и[236] уже совершенное спокойствие царствует на островах.

Ныне во флоте числится 44 судна, между коими два корабля, взятые у мятежников в Армиро, корвет Лалахо и бриг Аполлон, равно и два другие брига, Эпаминонд и Тимолеон, принадлежащие приматам Идры, но взятые правительством после поросского мятежа из сего порта, и вооруженные на казенный счет.

Остается, государи мои, сообщить вам, что большей частью наши суда уже весьма ветхи, и потому должно помышлять о приобретении новых, какими средствами собранию угодно будет определить. Содержание нашего флота в настоящем его положении, требует ежемесячных издержек 98,384 феникса, как видно из морского бюджета.

Издержки, сделанные по Морскому Министерству со времени учреждения его, от 1-го апреля 1850 по 30-е сентября 1831 года, составляют 1,796,000 фениксов, а издержки при прежде бывшем генеральном комиссариате, с 25-го октября 1829 года по 31-е марта 1830, как по войску, таки по флоту, простираются до 4,200,000 фениксов, из коих только 556,593 принадлежать собственно Морскому Ведомству. И так в[237] продолжение двух последних лет употреблено на флот 2,352,399 фениксов.

Оканчивая донесение мое сему народному собранию, я должен упомянуть к чести народного характера, что со времени успокоения нашего отечества ни одного признака пиратства не было в наших морях. Сие самое доказывает, что и существовавшее прежде пиратство не было болезнью греческого народа, как иные его называли, но единственно следствием анархии. Беспорядки последней эпохи подали повод иным мятежникам снова покуситься на возобновление сего преступного промысла; но присутствие народных судов укротило их, и обезопасило мореплавание в наших водах.

____________________________

Донесение пятому греческому национальному конгрессу, от статс-секретаря Иностранных Дел и Торгового Мореплавания.

Спешу, государи мои, представить Вам отчет о всех действиях правительства по вверенному мне департаменту, и в особенности о дипломатических сношениях наших с великими союзными державами.

Сей отчет удостоверит вас, что и в сих многотрудных и важных обязанностях своих, равно как и во всех других,[238] возложенных на него народом, наш незабвенной памяти правитель в полной мере оправдал народную доверенность.

Бумаги, которые при сем будут вам представлены, послужат несомненными доказательствами того отеческого попечения, с которым оплакиваемый нами муж защитил наши права. В дипломатических его сношениях особенно выказывается и высокий ум его, и истинно патриотический дух, коим ознаменованы все его деяния. В оных видно, что предметом постоянных его усилий было прочное утверждение политического существования и народной независимости Греции. Он чувствовал, что долгая наша борьба и ряд тяжких страданий обеспечивали наши политические права, а участие, которое приняли в судьбе нашего отечества великие державы, подписавшие трактат 6-го июля 1827 года, предвещало нам блистательную будущность.

После IV народного собрания был сообщен греческому правительству Адрианопольский трактат, в коем одним из условий мира между Россией и Оттоманской Портою было признание протокола 22-го марта сей державою, которая дотоле не отказывалась от своих притязаний на Грецию. Сим признанием со стороны Порты[239] была подтверждена политическая независимость Греции.

Аргосскому собранию был уже сообщен вышеупомянутый протокол, равно и замечания, кои президент счел долгом своим представить союзным кабинетами, чтобы сделать некоторые не обходимые в оном изменения. Его замечания были уважены, и достигли своей цели. Протокол 22-го марта был изменен в своих основаниях, И два другие протокола (5-го и 20 февраля) были подписаны в Лондонской Конференции. Первый из сих актов определял Греции более тесные границы, и притом границы неудобный; но с другой стороны обеспечивал ей большие преимущества, совершенно освобождая от подати, определенной протоколом 22-го марта, и даровал ей совершенную независимость при национальном правлении, которое вверялось, по выбору великих держав, Его Королевскому Высочеству принцу Леопольду Саксен-Кобургскому. Протокол 20-го февраля, давал Е. К. В. поручительство Англии, Франции и России в займе 60,000,000 франков. Акты сии были сообщены правительству нашему чрез резидентов союзных держав, президент наш, в ответ на сии сообщения, просил их выразить Августейшим союзникам чувства признательности греческого народа, за[240] новые залоги их благосклонности; но, как представитель нации, он не мог умолчать в сем случае о важных неудобствах, проистекающих от некоторых постановлений сих трактатов, особенно тех, но коим подчинялись вновь владычеству Турции воинственные племена Этолии и Акарнании, между тем, как вековые и кровавые усилия Порты никогда не могли совершенно их поработить; и еще в продолжение народной войны племена сии оказали истинное геройство и непоколебимый патриотизм, упорно сражаясь против общего врага.

В современных ведомостях были публикованы письма президента к принцу Леопольду; бесполезно повторять здесь заключающаяся в них замечания об опасениях, надеждах и желаниях Греции.

В записке, посланной от Сената к Е. В., излагались с искренностью чувства, внушенные сенаторам истинным патриотизмом.

Живейшим желанием народа было в сию эпоху видеть среди себя государя, который, освободив его от столь продолжительной неизвестности, мог прочно утвердить его судьбу.

Причины, коих никто не мог предвидеть, и коих мне не принадлежит разбирать, воспрепятствовали исполнению сего желания. Е. К. В.[241] собственноручным своим рескриптом к президенту, от 14-го июля 1830, объявил, что он отказывается от греческого престола. Нация в ответе своем принцу изъявила чувства глубокой горести, проникнувшей ее при сем известии.

Сии бумаги, хранящаяся в государственных архивах, суть в вашем распоряжении.

Между тем Лондонская Конференция заботилась о приведении в исполнение протокола 3-го февраля.

Комиссар от Порты прибыл в Навплию для совещания с резидентами и с греческим правительством о способе к очищению Аттики и Негрепонта от турок, и о продаже турецких собственности в сих областях.

Другой дополнительный к сему протокол был подписан в Лондонской Конференции 18-го июня, и сообщен греческому правительству. Целью его было обеспечить права турок и греков, которые желали остаться в провинциях, присоединенных к новому государству, или возвращаемых Турции. Кроме сего, в оном постановлялись правила для собственности турецких мечетей (Вакуф).

В следствие переговоров между резидентами и комиссаром Порты, Афины и Негрепонт[242] долженствовали очиститься от турок, а Вонница поступить в их власть.

Извещенный о сем, и предвидя несчастия могущие произойти от нового разграничения северной Греции, правитель предложил, чтобы офицеры союзных держав, назначенные для проведения границ, привели сами в исполнение дело сие при содействии союзных войск, и чтобы была назначена достаточная сумма для предупреждения, или по крайней мере облегчения несчастий, грозивших северным областям при проведении новых границ.

Ответ Лондонской Конференции, сообщенный резидентами правительству нашему, уведомлял, что замечания президента были вполне уважены, и что адмиралам союзных держав и генералу союзных войск, были даны сообразные его желаниям наставления.

Из переписки президента с адмиралами союзных эскадр, вы увидите, государи мои, какие меры президент просил их принять, для облегчения участи несчастной Кандии, когда войска Мегмета-Али были высажены на сей остров.

Резиденты настоятельно потребовали, чтобы Грабуза была сдана гарнизону, составленному из экипажей союзных эскадр.

Крепость сия сдалась в октябре 1830 года,[245] но правительство приняло все зависевшие от него меры для облегчения переселения в Грецию кандиотов, которые желали покинуть свое отечество. Изгнанники были приняты со всевозможными пособиями.

В силу лондонских трактатов Самос, Патмос и прилежащие острова уступались Турции; наше правительство отозвало из оных зависевшие от него власти.

В январе сего года президент, резиденты и адмиралы союзных держав соединились в Саламине для совещания с комиссаром Порты об окончательных мерах касательно проведения границ по протоколу 3-го февраля, и о других сделках, зависящих отсей операции, или связанных с оною.

Деятельно продолжались несколько дней переговоры; но так как с одной стороны комиссар Порты противился скорому окончанию дела, а с другой резиденты не имели нужных инструкций из Лондона и Константинополя -- то сии конференции были прерваны без решительного результата.

Потом тяжкие происшествия взволновали попеременно разные европейские государства, и не позволили союзным дворам преследовать с прежней деятельностью великодушное[244] предприятие, составлявшее цель их союза. Следовательно и сношения нашего правительства с сими дворами сделались менее часты.

При самом прибытии своем в Грецию наш незабвенный правитель обратил отеческое свое внимание на средства освобождения греков, которые стонали в плену в глубине турецких областей. Превозмогая все предстоявшие затруднения, он составил списки сих несчастных, и с убедительными просьбами поручил их судьбу министрам союзных держав в Константинополе. Сии человеколюбивые усилия не остались бесплодными: многочисленные пленники, получив свободу и возвратившись на родину, благословляют имена государей-покровителей и президента.

Согласно с VIII постановлением аргосского конгресса, правительство предложило адмиралам Кодригтону, Риньи, Гейдену и Малькольму и маршалу Мезону знаки 1-й степени ордена Спасителя. Сии господа, изъявляя благодарность свою правительству, отвечали, что они примут орден сей по предварительном разрешении от своих государей.

Великодушный друг нашего отечества -- Эйнард, должен был также краситься сим[245] знаком народной признательности; ему были определены знаки оного 2-й степени.

Признание Греции от Оттоманской Порты, равно и внутреннее постепенное устройство страны имели следствием, что Е. И. В. Император Австрийский и Е. В. Король Шведский и Норвежский вступили в дипломатические сношения с новым государством.

Консулы, посланные от сих дворов, получили от своих государей особенное повеление постараться заслужить личную благосклонность нашего правителя. Таковым уважением пользовался муж сей у европейских государей!

Признание греческого государства со стороны Австрии было в апреле, со стороны Швеции в мае сего года.

Дружественные сношения наши с пограничными областями Турции ни сколько не были прерваны со времени прекращения неприятельских действий. За несколько месяцев пред сим, великий визирь Решид-Паша обратился к нашему правительству с жалобою, что нарушители общественного порядка бродили по турецким областям, производя грабеж и разбой, потом укрывались в греческих границах. правительство, уважив жалобы визиря, отправило к нему сенатора Карапавло с двумя агентами от[246] резидентов, для должного с ним совещания и принятия нужных мер к прекращению сего зла.

По возвращении г. Карапавло, визирь послал некоторые предложения, в виде трактата по сему делу. Правительство наше, сделав в них некоторые изменения, возвратило визирю чрез Константинополь; однако по сию пору ничего по оным не решено, по причине, беспорядков существующих в Турции.

Из донесения комиссии финансов, правительство обстоятельно усмотрит, какие суммы: получила Греция от союзных держав после IV конгресса, и на что оные употреблены; увидит также, сколь важные услуги оказал отечеству нашему его постоянный и великодушный друг Эйнард, коего имя будет всегда произносимо от всех греков с чувством признательности.

Здесь не намерен я входить в подробности переписки президента нашего с резидентами по делу идрийских беспокойств. Собранию будут представлены сии бумаги при подробном отчете о сих делах.

Таково краткое изложение всего, что касается до Министерства Иностранных Дел. Мы имеем прекрасные надежды, и можем с уверенностью сказать, что могущественные и великодушные[247] покровители греческого народа, которые в настоящее время заботятся об окончательном устройстве его судьбы, не потеряют из виду его великих пожертвований, его беспримерного постоянства в бедствиях, и его беспредельной доверенности к ним; и что в своем правосудии они отличат целую массу народа от тех немногих преступников, которые посягнули истребить плод его лучших надежд-- любовь к нему европейских государей.

Прежде изложения отрасли торгового мореплавания, присоединенной к Министерству Иностранных Дел, я должен сказать несколько слово комиссии, посланной правительством в Аттику и в Негрепонт.

Комиссия сия состоялась в ту эпоху, когда комиссар Порты, Хаджи-Измаил-Бей, прибыл в Аттику для надзора за продажею турецких имущества, согласно с определениями великих держав. Содействие нашей комиссии долженствовало с одной стороны поддержать права частных лиц, коим возвращались имения, а с другой -- предупредить могущие произойти злоупотребления при продаже турками их собственности. Для сей цели комиссия свидетельствовала законность документов, предъявляемых турками при продаже, и посылала правительству на[248] утверждение купчие крепости производимых там продаж. Затруднения сей переписки заставили правительство препоручить сперва одному сенатору, потом трехчленной комиссии подтверждение бумаг. Правительствующая комиссия нашла нужным, но обстоятельствам последнего времени, прекратить действия сей комиссии.

Наше торговое мореплавание делает ежедневно значительные успехи. Под нашим флагом считается 617 судов первого разряда, и 2324 второго; всего купеческих судов 2941. Но я должен упомянуть здесь, что сие разделение на разряды, основанное на декрете VIII, несправедливо; все суда выше 15 тонов вместительности причисляются к первому разряду, а ко второму принадлежать суда меньшей вместительности.

Пошлина, взимаемая за дипломы, весьма незначительна в сравнении с таковыми пошлинами всех других государств; впрочем она доставляет ежегодно казне 44,000 фениксов. Паспорта отправляющимся за границу доставляют казне также ежегодно до 15,000 фен.

В особенном бюджете показаны все приходы и расходы Министерства Иностранных Дел.

Государи мои! В заключение отчета сего мне бы следовало предложить сему почтенному[249] собранию несколько вопросов о наших внешних сношениях; но вам известны причины, не позволяющая мне коснуться сего важного предмета.

Ласкаю себя надеждою, что почтеннейшее собрате, основываясь на решениях Августейших покровителей наших, обращая все свое внимание к сохранению чести и спокойствия государства, и, при зрелом размышлении о трудностях настоящих обстоятельств, возлагая все свое упование на промысл Всевышнего -- сделает определения согласные с истинным благом народа.

Извлечение из отчета Министерства Внутренних Дел.

..... После аргосского IV национального конгресса правительство наше избрало постоянным своим место пребыванием город Навплию, и согласно со II декретом конгресса, были учреждены Сенат, министерства и, контроль. Дотоле все дела отправлялись в Министерстве Внутренних Дел, в генеральном комиссариате и в комиссии финансов. При новом образовании общественная служба подчинилась более правильной системе, и чувствительно улучшился ход дел.

Наши области, уже разделенные на округи, управлялись наместниками правительства и губернаторами; но жители тех мест, где сии[250] власти не имели пребывания, затруднялись по дальности расстояний. В то же время опыт доказал, что областные демогеронтии (Совет, составленный из старейшин каждой области, избираемых жителями. Совет сей должен наблюдать за поведением губернатора, и защищать права граждан; в тех местах, где нет губернаторов, ему вверяется и исполнительная власть) на прежнем основании не могли исполнять своих обязанностей согласно с желаниями отечества, и что напротив затрудняли только ход дел. Основываясь на II постановлении аргосского конгресса, правительство преобразовало областное правление, дав более объема и весу местным властям, что более согласовалось и с общей системою правительства и с общественной пользою. Во всех областях и в округах были назначены наместники, губернаторы и вице-губернаторы, чрез коих правительство могло ближе ознакомиться с нуждами граждан, слышать их жалобы, и по возможности искоренять зло, вводить порядок и правосудие. Прежние демогеронтии были заменены советами из демогеронтов, которые долженствовали содействовать местным властям в управлении, доколе будет утвержден закон о выборах и право подавать голос.

Кредит государственного банка мог с[251] одной стороны доставлять пособия правительству, и облегчать трудное положение его финансов, с другой долженствовал доставлять нуждающимся гражданам средства к улучшению их состояния. Правительство продлило на пять лет срок прежнего банка, и чтобы обеспечить акционеров, заложило народные имущества до совершенного погашения состоящего на банке долга. Новые постановления развили до возможной степени образование Банка, и должно было надеяться великих для государства выгод. При всем том немногие греки только, живущие в чужих краях, отдали в банк незначительные суммы, а прежние акционеры потребовали обратно своих капиталов, не смотря на обеспечивающие их залоги. Наши финансы, крайне затрудненные необходимыми для Государства издержками, не позволили уплатить старый банковый долг.

Правительство наше, желая доставить всякое пособие гражданам, кои достойно служили отечеству, и вместе с тем благоприятствуя успехам земледелия, уступило г-м Миаули, Сахтури и Андруцо участки земли в счет следуемых им вознаграждений за убытки в народной войне. Многим военным, которые оставляли службу были также уделены земли или места для построения домов в Северной Греции, с[252] тем, чтобы они подчинились в последствии общим мерам, какие будут приняты относительно народных имуществ.

С другой стороны правительство, желая способствовать мореходным островам (сие имя давалось в Греции островам имевшим флот -- Идре, Специи, Ипсаре) в возобновлении их торговых предприятий, и сим доставить средства пропитания оставшимся в бездействии морякам, роздало 50,000 испанских талеров (250,000 руб.) жителям Специи, Идры и Ипсары, хотя государственный заем не мог состояться. Для большого еще удовлетворения идриотов, дарованы были их острову права портофранка, и построены на оном карантины, которые столько облегчают торговлю, и доставляют острову значительные выгоды.

Правительство сделало еще более, желая привести в исполнение, сколько от него зависит, постановление аргосского конгресса об удовлетворениях убытков мореходных островов. Комиссия, назначенная от Панеллениума (совещательный корпус, состоявшийся в начале правления президента) для рассмотрения их счетов, представила донесение свое правительству в том, что ничего положительная не могло оказаться, по причине[253] существовавших при прежних правительствах Греции беспорядков. Новая комиссия была назначена от Сената, но и она не успела более прежней всей запутанной работе. Тогда правительство предложило уполномоченным островов избрать одно из двух: или препоручить новой комиссии очищение их счетов, с тем, чтобы кончить сию работу в двух годовой срок, или согласиться на мировую, основанную на правосудии. Сие последнее средство казалось лучшим в подобном деле, и примеры оного видим и у других народов. Условия, предложенные правительством, были, чтобы из 18,000,000 фениксов, требуемых островами по отчетам прежних комиссии, были признаны только 6,000,000; и чтобы сия последняя сумма была выплачена, половина народными землями, половина векселями государственная банка в три процента. Если же островитяне лучше соглашались на составление новой комиссии для разбора счетов, то в таком случае правительство обязывалось дать в зачет следуемых им сумм 2,400,000 фен. банковыми билетами, имеющими ход в покупке народных земель, коими правительство могло располагать по указам аргосского конгресса, в пользу тех, коим следовали возмездия за убытки народной войны; земли сии в таком случае[254] продавались бы с публичного торгу. Но в том как и в другом случае правительство обязывалось разделить между капитанами сих островов участки земли на сумму 300,000 фениксов, сообразно с заслугами каждого из них, сего чином и летами его службы. Ипсариоты склонились на сии условия; другие два острова не соглашались ни на то, ни на другое из предложенных средств. Что оставалось правительству делать для удовлетворения сих островитян, когда счеты их были в крайней запутанности, и когда положение Европы не позволяло думать о скором заключении национального займа? Что оставалось делать при совершенном недостатке финансов, при нуждах народных, при огромном внешнем долге и при требованиях стольких миллионов военными и гражданами за прежние пожертвования и убытки?

Постоянно заботясь о внешнем займе, правительство не менее того помышляло и о всех других средствах, обещавших новые выгоды для Греции. Европейские банкиры предложили учредить в Греции заемный банк, имеющий капитал до 3,000,000 фениксов, и обязывались давать из оного суммы при требованиях правительства, а частным лицам под залог имений или драгоценностей с восьмым процентом. Сие заведение[255] доставило бы казне весьма большие выгоды, и достигло бы своей цели; но никто уже не решился послать свои капиталы в страну, где коварство и интриги начинали подрывать кредит правительства и грозить неприкосновенности гражданских прав.

Всеобщее разорение государства налагало на правительство особенную обязанность содействовать внутреннему его устройству. Для сего были постановлены поземельные подати; но прежде нежели доход сей начал доставлять правительству некоторое пособие, другие суммы были употреблены на сооружение храмов, училищ, присутственных мест, водопроводов, больниц, на проведение дорог, и на разные заведения, свидетельствующие об успехах общественного благоустройства и образованности.

Основываясь на постановлении аргосского конгресса о продаже национальных имуществ подверженных порче, правительство позволило покупателям выплачивать условленную цену в продолжение восьми лет, и таким образом облегчило для каждого гражданина способ приобретать дом.

Дома, которые давались земледельцам или их предкам от турок, прежних владельцев окружных полей, признаны собственностью сих[256] земледельцев. Равно даются участки земли всем земледельцам оставшимся без приюта, и желающим вписаться в какое-нибудь селение, и построить себе в оном жилище.

Желающим построить новый город, или возобновить разоренные войною города, уступается также безденежно место для построения. При сем подтверждаются правительством планы всех новых городов, для правильного и выгодного их построения, но образцу новых европейских городов.

Многим кандиотам, поселенным в Морее, дарована в собственность общественная земля для доставления им способов жить обработыванием оной. На каждую стремму (сорок квадратных сажень) сей земли дается им также по 8 фениксов на первое обзаведение.

Правительство особенно покровительствовало турок обращенных в христианскую веру, и пожелавших остаться в Греции. Из имений, принадлежавших прежде их семействам, уступается каждому из них от 2 до 500 фен. годовая дохода.

Поспешая везде на помощь страждущему человечеству, правительство доставило все[257] возможные пособия разоренным войною семействам, и денежными суммами по возможности, освобождением великая числа пленных, и воспитанием малолетних детей.

Уже чувствительно улучается состояние всего государства; города и села восстают из своих развалин и вновь населяются; обрабатываемая земля обильными жатвами награждает труды хлебопашца; стада размножаются и покрывают наши поля; порты наши покрыты флагами всех народов; торговля процветает, и промышленность оживляется. Деятельность и радости общественной жизни теперь там, где не за долго пред сим свирепствовала смерть и слышались одни вопли страдания.

Президент занялся и обозрением основных законов государства. В 1830 году председателю и двум прокурорам Сената было препоручено особенно содействовать правительству своею опытностью и своими познаниями всем важном труде. Блюститель народных прав, и верный своей совести, он с искренностью изложил мысли свои о пользе отечества и государя, избранная при определении границ Греции, по протоколу 3-го февраля. Не было никакого сомнения, что государь, руководствуясь ими, благоволил бы ходатайствовать у великих держав в[258] пользу нации; но высшие причины заставили принца Кобургского отказаться от престола Греции, и при последовавшей за сим неизвестности судьбы нашего отечества, правителю не было возможно поспешить в обозрении законодательных постановлений, в составлении проекта основных законов государства и разных уложений. Но целью постоянных усилий правителя было -- сделать всех эллинов истинно независимыми, доставить им средства к приобретению собственности, просветить их, соделать их морально достойными управляться своими законами, и сохранить их права. Часто он говорил, что хорошие нравы служат и основанием хороших законов и их верными блюстителями.

Между просвещенными народами собственность дает право голоса при выборах; и так было необходимо, чтобы все граждане Греции приобрели собственность, дабы пользоваться действительным образом сим правом. Для сего президент намеревался раздать им общественную землю; уже более года занимался он совокупно с Сенатом окончанием сего многотрудного проекта. Для вернейшего достижения сей пели, учредил они статистическую комиссию, коей было препоручено составить описи жителей городов и селений, равно и всех частных[259] и казенных имений. По окончании сей работы, правительство могло бы не только привести в исполнение свой проект о раздаче земель, но и улучшить финансовое состояние государства, и в определенный срок выплатить внешний долг без всякого отягощения народа.

Но между тем, как добрый правитель посвящал драгоценные свои минуты заботам о народном благе, улучшению всех отраслей правления, утверждению порядка, поощрению трудолюбия, излечению зол оставленных нам от долгого рабства, увеличению морских и сухопутных сил; между тем, как в благородном самоотвержении он посвятил жизнь свою службе народа, чтобы оказаться достойным его доверенности, чтобы возвысить его над опасностями, его окружавшими, утвердить его политическое бытие на прочных основах, и изготовить его будущность -- люди, образованные в школе турецкого дивана и пашей, замыслили, что власть над народом есть преимущество, принадлежащее их семействам, и что области, завоеванные народною кровью, принадлежат им. Люди, запятнавшие священную войну нашу своими постыдными страстями, мелким честолюбием и детскими разрывами, вновь затрудняли общественную службу коварными затеями, как[260] внутри, таки вне государства, и отвлекали внимание Правителя от важного предмета его занятой.

Немного времени протекло с тех пор, как Провидение, умилосердясь над нашими страданиями, в благости своей ниспослало нам великого мужа, которого ныне оплакиваем-- и уже люди сии начали скрытно противодействовать ему. В то же время журнал, выходящий в Смирне на французском языке, искажал все дела правительства, и распространял одни злые клеветы на главу народа. Но муж сей, руководимый чистою совестью, и имея ввиду одно благо народное, никогда не хотел прибегать к обыкновенным средствам оправдания; и он был прав чувствовать себя выше скоро проходящего мнения, исчерпаемого из страниц журнальных-- он принадлежит истории.

Между тем, как смирнская газета располагала общественное мнение против правительства, интриганы внутри государства употребляли всех родов коварства, чтобы взволновать людей простых, солдат и поселян, совратить их с пути долга и покорности, толковали им о каких-то новых правах, об освобождении их от всех налогов и т.. п. С другой стороны старались они распространять пиратство,[261] разбой и всех родов преступления, чтобы принудить правительство прибегнуть к строгости, и тем подать повод к ропоту. При всем том добрый правитель никогда не употреблял других средств, кроме правосудия, милосердия, убеждения и советов. Никогда не произносил ни чьей смертной казни, и все те, кои были осуждены судом на смерть, находили помилование в решениях президента. Что ж? И сие самое подало повод злоумышленникам к новым ковам: они распустили слух, что великие державы не дали президенту права осуждать на смертную казнь. Было необходимо исполнить приговор над двумя преступниками, чтобы уничтожить сей слух, опасный для общественного спокойствия.

Становясь с каждым днем дерзновеннее и предприимчивее, сии враги отечества составили, под личиною патриотизма, тайное общество, которого отрасли распространили они и в чужие края; начали действовать с большей системою и с большим остервенением против общественного порядка, и употребляя во зло свободу книгопечатания, тотчас по прекращении смирнского журнала начали издавать газету Аполлон, в которой отец отечества был назван Нероном...

(За сим следуют подробности мятежей и смерти графа Каподистрия.)[262]

Е.

Продолжительное заключение Петробея в крепости, и задержание родственников его подали повод множеству обвинений на графа Каподистрия. Говорили, что они ни в чем не были виновны, а если виновны -- зачем не судят их? Во-первых, из помещаемого здесь рапорта комиссии Сената, назначенной вместе с Министром Юстиции для рассмотрения дела Петробея, можно легко убедиться, был ли он государственный преступник или нет; а во-вторых, его не судили именно потому, что не было ни какого сомнения в его преступлении, и если бы суд произнес законный приговор, то должно было привести оный в исполнение, дабы показать народу, что и бей и поселянин подлежат одним законам; а из сего что могло последовать? Всеобщее раздражение умов, бунт майнотов, боготворивших своего бея, и новые обвинения на правительство. Во избежание сего, и чтобы держать в принужденном спокойствии Майну, президент решился дать вид самопроизвольного поступка делу, которое впрочем предписывалось и правосудием, и было необходимо для спокойствия Греции.[263]

____________________________

Рапорт коммиссии, составленной из министра Юстиции и сенаторов, по делу Петра Мавромихали (Петробея).

По внимательном рассмотрении всех бумаг, относящихся до дела Петра Мавромихали, комиссия находит:

1-е. Что сенатор Петр Мавромихали, глава многочисленного семейства, уже давно пытался посредством своих родственников и друзей возмутить спокойствие Лаконии и в особенности округа. Лимени, который брат его Иоанн называет своей собственностью.

2-е. Что сей Иоанн, вместе с Анастасием, сыном Петробея, не уважив существующих постановлений, захватил таможни, и присвоил себе их доходы.

3-е. Что они вместе с Константином, другим братом Петра, написали наместнику Мессении и Лаконии, и губернатору Майны и Каламаты, что таможенные суммы были их собственность, для нужд их семейства (между тем как из книг министерства финансов видно, что сие семейство получило весьма значительные пособия); они присовокупляют, что сие было сделано по приказанию Петробея, и что они никому другому не позволят управлять таможней, кроме их поверенного. Действительно Петр[264] Мавромихали был главным виновником всех сих затей; что еще доказывается письмом его к Анастасию, в коем дает наставления другим членам своего семействами побуждает их к восстанию против местных начальств. Имея ввиду преступную цель свою, он прикрывает оную, говоря беспрестанно об общем благосостоянии Лаконии.

4-е. Что 7-го апреля 1830 года, во время Пасхи, Иоанн Мавромихали побуждал жителей округа Цимово соединиться на совещание, и распространял ложный слух, что правительство намеревалось взимать по 12-ти процентов со всех произведений Лаконии. Он требовал подписей, чтобы составить себе партию и вооружиться для их освобождения.

5-е. Что Иоанн и Анастасий убийствами и другими преступлениями причинили в Майне междоусобную войну.

6-е. Что в конце прошедшего месяца некоторые члены сего семейства открыли явный и вооруженный бунт против губернатора, и принудили его удалиться из округа Лимени; что они грозили военной силе правительства; отрубили канаты военных кораблей, стоявших на якоре в их порте, и ругались над отечественным флагом.[265]

7-е. Что они установили у себя какую-то мятежную комиссию, которой начальником сделался Илия, прозванный Кацако, бежавший из аргосской темницы, куда он был заключен по приговору суда сего города, за уголовное преступление против его родственника, Николая Мавромихали.

8-е. Что в ту же эпоху Петробей бежал от своего сенаторского места; после бегства послал к правительству письмо, в котором выказывает свои чувства, свои мысли и свои намерения, говоря, что он за тем бежал, чтобы поспешить к открывшимся беспокойствам в Майне.

В следствие всего вышеизложенного комиссия находит, что Петр Мавромихали подлежит обвинению в уголовном преступлении.

Навплия,

25-го января 1831.

____________________________

F.

Адрес, написанный румельотскими капитанами, по смерти президента, отличается поэтическим духом; некоторые выражения в нем напоминают песни Румелии; достойно примечания, что адресов подан всеми теми капитанами, и по собственному их внушению, которые чрез несколько месяцев низвергли графа Августина.[266]

Правительственной комиссии от военачальников западной Румелии. С невыразимой горестью узнали мы об убиении общего нашего отца, незабвенной памяти президента И. А. Канодистрия. Наше сердце удручено печалью, и обильные слезы орошают землю, на которую мудрость, добродетель и патриотизм сего главы народного излили столько благодеяний. И кто мог не стонать, узнав о смерти такого отца? Чье сердце не утонет в горести при потере сего спасителя Греции; земля греческая плачет по нем!

Греция плачет неутешная, лишившись драгоценного дара, ниспосланная ей Провидением для излечения ее ран, и для достижения лучшей будущности. Греция плачет, потеряв отца нежного, добродетельного гражданина, доброго правителя, искусного кормчего, который один мог направить ее к истинному благосостоянию -- плоду ее независимости. Греция плачет, видя себя вдовою, своих детей сиротами, и облака неизвестности на политическом ее существовании.

Мы сохраняем образ правителя в сердцам наших; в них он живет; он будет невидимым нашим путеводителем, и чистая и святая его душа молится за нас у престола Всевышняя. Эта мысль нас утешает.[267]

Изъявляем благодарность нашу почтеннейшему Сенату, который поспешил удержать спокойствие государства установлением временной правительственной комиссии, которой от всего сердца приносим уверение нашей совершенной покорности.

Мы сохранили всей стране порядок, мы сохраним его по смерть, и готовы с ревностью исполнить повеления правительственной комиссии.

Вполне преданные существующим постановлениям, пребываем с глубоким почтением.

Варнакиоти, Грива, Иско, Дзавелла,

Чонга, Макри, Перри, Ламбро-Вейко,

Фотамара, Чами, Констояни, Зерва, и проч.

Массолонги,

5-го октября 1831.

____________________________

G.

Вот собственноручная записка, найденная в бумагах президента, относительно перемирия с Идрою.

1-е. Идриоты должны были выслать из своего острова около тридцати человек, не сограждан своих, которые на оном жили сначала беспокойств.[268]

2-е. Просить особенным адресом правительство о предании забвению всего прошедшего, ж о назначении на их остров губернатора, который образовал бы, вместе с приматами, внутреннее оного управление. Правительство обяжется назначить губернатором, кого сами граждане пожелают.

3-е. Все идриоты, обвиненные в государственных преступлениях, оставались бы у себя до составления национального конгресса, суду которого будут преданы их деяния. Правительство обещает ходатайствовать в их пользу всем собрании.

4-е. Идра, входя таким образом в состав правительства, приступит к выбору своих депутатов для национального конгресса, а правительство снимет блокаду острова, и подтвердит идриотам все прежние их права.

Идриоты послали комиссию для переговоров с правительством, когда им сделалась известна сия бумага. Комиссия нашла условия весьма выгодными для острова, и была уверена в их принятии. Она просила правительство подождать ответа по возвращении ее в Идру; но по ее возвращении интриганы, которые должны были покинуть остров, успели дать умам другое направление, и сии предложения, которые и по смерти[269]

Президента свидетельствовали о его душе, остались бездействия.

____________________________

H.

Многие французские и английские журналы продолжали клеветать на графа Каподистрия м по смерти его: не довольствуясь желчью, излитою на последние дни его мученической жизни, нападениями на его характер, они не уважили ни торжества его мученической смерти, ни горести осиротелого народа, ни неприкосновенности гробовой святыни. Помещаю здесь письма Эйнарда и Шнейдера (генерала, командовавшего французскими войсками в Морсе при графе Каподистрия), которые с столь благородным рвением защитили оскорбленную его память.

Письмо Эйнарда к редактору журнала Прений, по случаю смерти графа Каподистрия.

Граф Каподистрия убит; удрученный горестно пишу сии слова. Добродетельный муж, посвятивший все своей родине, падает жертвою частного мщения; еще не знаем подробностей сего несчастия, лишающего Грецию ее великого гражданина, ее единственной подпоры у европейских держав.[270]

Греки всех партий вскоре почувствуют свою великую потерю; они увидят, что графа Каподистрия невозможно заменить, и когда пересмотрят все, сделанное им для отечества, они признают его лучшим из людей.

Президент Греции принадлежит к ее древним великим мужам. Строгий, беспримерно бескорыстный, никогда не желал он себя выказать, презирал критику, когда она была несправедлива, употребил все свое состояние для Греции, и постоянно имел в виду образование своего отечества. Никогда не соединялись в одном человеке столь высокие качества; много ума, много познаний, горячая любовь к занятиям, редкое праводушие, нравы простые без чванства и этикета; сии добродетели еще возвышались беспредельным упованием его на Провидение. Письма свои, говоря о заботах своих о народе, оканчивал он всегда словами: я имею полное упование на будущую судьбу Греции; Бог, столь очевидно покровительствовавший ей, защитит ее и в сем случае.

Переписка графа Каподистрия есть образец мудрости, блистательных дарований, дальновидности ; нельзя вообразить себе всего, что он хотел сделать для Греции; особенно усилий его для воспитания юношества -- единственной и истинной надежды Греции, как он говорил. Но[271] его скромность, его самоотвержение простирались до такой степени, он столь ненавидел самохвалов, что строго запретил мне публиковать что либо из его писем, и я получил от него упреки за те письма, которые напечатал я в журналах прежде сего запрещения.

Если бы его письма были известны, все удивились бы улучшениям, произведенным в Греции его правлением.

К несчастию Греции, происшествия Европы заставили забыть ее слишком долго; для великих держав будет весьма прискорбно, что они нашлись принужденными столько продлить сию роковую неизвестность ее судьбы, причинившую оплакиваемое мною несчастие. Уже целый год я был как на горячих углях; я видел затруднения и муки моего друга -- но что могли мои усилия пред толикими препятствиями?

Смерть президента есть бедствие для Греции, и вместе с тем европейское несчастие; могу так выразиться, ибо он был звеном, соединявшим сию страну с просвещенной Европою. Увы! Пора перестать верить клеветам иных журналов граф Каподистрия имел на своей стороне всю массу греческого народа; он был любим и почитаем всеми жителями внутренних провинций; утверждаю, не боясь быть[272] изобличенным в пристрастии от всех тех, которые путешествовали во внутренности Греции, что президент считался там отцом народа, и что его смерть оденет в траур все народонаселение.

Враги графа Каподистрия, даже те, которые начали идрийский мятеж, вскоре почувствуют цену своей потери. Президент был человек высший, во всем значении этого слова, и его недостатки даже, как недостатки народоправителя, были добродетелями; он столь гнушался бесчестием и криводушием, что вовсе не щадил интриганов и клеветников; могли он не иметь врагов?...

Должно ли впрочем удивляться, что сия благородная жертва имела своих поносителей, тогда как здесь, во Франции, еще год не протек, и уже люди, которые в продолжение пятнадцати лет давали несомненные доказательства своего патриотизма, ежедневно обвиняются от старых своих друзей, с такою же желчью, с какою никоторые греки преследовали графа Каподистрия ?...

(За сим следуют выписки из адреса морейцев к президенту, и отрывки из одного письма графа Каподистрия.)[273]

Извините, государь мой, за столь длинное письмо; с вашей стороны будет знаком соболезнования моей горести, если позволите мне прибегнуть к вашему журналу для оправдания одного из лучших характеров нашего века.

С двоякой горестью говорю: несчастный, убивший президента, убил свое отечество.

Эйнард.

Париж,

26-го октября 1831.

____________________________

Письмо генерала Шнейдера к редактору журнала Прений.

В ту минуту, когда злодеяние, совершенное над особою графа Каподистрия, президента Греции, поднимет тысячу толково сем государственном человеке, когда его враги, может быть самые его убийцы готовят оправдание своих дел-- долг честного человека есть: воздать памяти его должную справедливость.

Неограниченное честолюбие без сомнения обладало графом Каподистрия, но в Греции сие честолюбие было патриотизмом, и самою искреннею преданностью к отечеству; тем более, что он один постиг его нужды, и мог спасти его от безначалия. Он правил так, как считал долгом своим править сею страною, находясь[274] в вечной борьбе за народ с притязаниями некоторых семейств или особ. Аристократия убила его во имя свободы, замышляя только преимущества для себя и угнетение народа.

Политика того государства помогала его неприятелям, которое наиболее боялось усиления Греции.

Без сомнения граф Каподистрия должен был попрать честолюбие многих, и обуздать их виды, стремясь к освобождению массы народа, на коей единственно он опирался. Но посудите прежде, какие виды, какого рода честолюбие противодействовали ему? Без сомнения в стране, еще так недавно стонавшей под игом, он должен был часто употреблять формы и средства деспотические.

Президент Греции, живучи собственными своими доходами, никогда не истратил сиротской денежки на великолепие и на празднества; не пожертвовал ни одною из своих драгоценных минут заботам этикета; и чтобы заставить вполне ценить всю храбрость его убийц, скажу только, что он никогда не окружал себя стражами, и не думал о предосторожностях. Я видел его, когда он путешествовал в Морее, и проходил чрез целые толпы вооруженных людей в[275] сопровождении только двух или трех гражданских чиновников.

Часто я считал долгом моим не доверять политике его, как главы чуждого правительства, но всегда воздаю должную справедливость благородному его характеру и высоким доблестям.

Генерал Шнейдер.

Бич

30-го октября 1831.

____________________________

Выписка из других писем Эйнарда о графе Каподистрия.

Горестно видеть, с каким остервенением, с какой неблагодарностью нападают на великого и добродетельного гражданина. Ожидаю от вашего без пристрастия, чтобы письмо мое было помещено в вашем журнале; может быть, излагаемые мною подробности о Греции обратят внимание Европы на сию забытую страну, и я сим буду счастлив. Злодейский поступок некоторых не должен тяготеть на целом народе; народ сей еще заслуживает всю любовь Европы, и любовь, которую питал к нему президент. Если я успею вновь оживить всеобщее участие в судьбе сей прекрасной страны, сим возвеселится прах моего друга; ибо единственною мыслью его было благосостояние его родины. Он[276] писал ко мне когда-то: "Я пожертвовал Греции всем моим имением; постараюсь продать еще, что мне остается в Корфу; мое здоровье страждет от трудов, но я охотно и жизнью пожертвую для Греции." Несчастный, предсказание сбылось!....

В одном из писем оклеветавших президента, спрашивали: что сделал он для Греции? -- Пусть Г. Эйнард покажет нам его дела; мы ничего не знаем, чтобы делало ему честь. Вот мой ответ:

В свое кратковременное правление, среди тысячи препятствий, он основал в каждом округе школы взаимного обучения; в одном Пелопонезе было сто четырнадцать училищ; в Навплии военная школа, в Поросе семинария, вся Эгина-- рассадник просвещения Греции; там сиротский воспитательный дом, в коем более 500 детей, две нормальные школы словесности, науки искусств, большая типография для училищ; на одном сем островке 1500 учащихся в разных заведениях. Президент основал библиотеку из приношений своих друзей, училище для девиц, музей, в коем сохраняются греческие древности; в Тиринте модельную мызу для успехов земледелия; провел большую дорогу от Навплии до Аргоса; наконец все отрасли правления улучшились при нем,[277] и государственные доходы, почти не существовавшие до его прихода, теперь простираются до 4-х миллионов франков (Г. Эйнард ошибается: по последним бюджетам финансов, доходи Греции простирались до 6 миллионов). Генерал Шнейдер, с которым не имею чести быть знакомым, сказал достоверной особе: земледелие стараниями президента сделало такие успехи в Мессении, что путешественник воображает себя в Тоскане, на плодоносных берегах Арно.........

Я сказали готов повторить, не боясь изобличения в несправедливости от несравненного большинства греческого народа: президент был любим и почитаем как благотворитель. Сии слова основаны на самых достоверных доказательствах; и утверждаю, что все те, кои путешествовали во внутренности Греции, и не ограничились посещением одних островов Идры и Сиры, единогласно говорят, что президента любили как отца, и что при нем морейский народ был счастлив и благословлял его отеческое правление. Из числа множества путешественников, сообщивших мне сии сведения о графе Каподистрия, довольно упомянуть гг. Ферино, генерал-интенданта французской армии, Бори-де-Сен-Венсана, М. Кинета, маршала Мезона,[278] Рибопьера (действ. тайный советник, бывший российским посланником в Константинополе, ныне в Берлине), Маркиза Бофора, полковника Гейдека (Баварский офицер, бывший на греческой службе, ныне генерал и член регентства сего государства по назначению баварского короля), доктора Госса и г. Бетама из Женевы.

Я упомянул здесь имена почтенные, и уверен, что все сии господа подтвердят справедливость моих слов. Пусть враги президента покажут одного известного иностранца (говорю иностранца, ибо между греками был бы дух партий), который бы посетил внутренность Греции, и не согласился бы сих словами.

.....И сие письмо мое слишком длинно, хотя я ограничился только частью того, что делает честь президенту. В следующих нумерах вашего журнала я намерен отвечать на другие нападения на графа Каподистрия. Я изложу новые подробности, и представлю отрывки из его переписки. Все сие будет в пользу греков; восхваляя его, я воздаю в то же время похвалу и народу, для которого он принес себя в жертву; упоминая то, что он говорил о сем народе, я докажу, что сей народ вполне заслуживает любовь своих прежних друзей, и что в Греции всегда будут гнушаться злодеянием, похитившим графа Каподистрия у любви народа.[279]

Гроб есть горнило, в коем испытуется человек; граф Каподистрия принадлежит теперь истории, она даст ему цену...."

____________________________

После различных мнений и толков просвещенной Европы и ее журналов о графе Каподистрия, может быть, не менее любопытно узнать, как думали о нем турки. Для Греции было весьма важно мнение соседственных турок о ее правителе, и уважение, внушаемое именем его людям, которые, отказавшись по неволе от права на Грецию, приобретенного мечем Магомета II, не отказывались еще в рассуждении сей страны от права, дарованного им Кораном-- презирать Гяурское государство, права так бессильного, так забытого в наши дни. Прилагаю письмо Измаил-Бея, о котором я несколько раз упоминал, и который слывет умным и образованным турком, к полковнику Калержи, по случаю получения от него портрета графа Каподистрия.[280]

____________________________

Негропонт, 2-го ноября 1831.

С особенным удовольствием получил я письмо ваше, из коего еще более уверился в искренности и в благородстве ваших чувств, и в вашей непоколебимой привязанности к незабвенному правителю Греции, графу И. Каподистрия. Я вам душевно благодарен за то, что вы мне доставили случай иметь всегда пред глазами его образ. Никогда не изгладятся из моей памяти его высокие достоинства и его доблести; и я считаю за особенное себе счастье, что был сам свидетелем его дел, и мог воздать полную справедливость славе, которая внесла его имя в список великих мужей Европы. Греция без сомнения должна гордиться тем, что произвела столь славного мужа, и плакать о безвременной, жестокой и столь гибельной для сей страны его смерти.

Хаджи Измаил-Бей.

Конец прибавлений 2-й части.

Текст воспроизведен по изданию: Архипелаг и Греция, в 1830 и 1831 годах. Сочинение Константина Базили. Часть вторая. СПб. 1834