Разбойная жалость*

(Перевод с польской… действительности)

Французское правительство, войдя в бедственное материальное положение Польши, могущее дать вспышку большевизма, решило оказать помощь Польше присылкой… пушек и снарядов. (Из дипломатической хроники.)

Студеным днем, зимой,

Крестьянин шел глухой дорогой

В сермяге горестно убогой,

С пустою нищенской сумой.

«Стой! – кто-то вдруг его в лесу окрикнул

                    грозно. –

Стой! Иль ответишь головой!»

Бедняк, от страха чуть живой,

Узрев разбойника, пред ним взмолился слезно:

«Голубчик, пожалей!.. Я третий день не ел…»

И нищего разбойник пожалел:

В разбойный стан увел его с собою

И там вручил ему покрытый кровью нож,

Громадный нож, который гож

Не для работы – для разбою!

Змеиное гнездо*

По словам издающейся в Берлине кадетской газеты «Руль», меньшевик Л. Мартов – по поведу советского сообщения о том, что белогвардейские покушения отразятся на судьбе буржуазных заложников – требует от немецких рабочих «дружного и энергичного протеста с целью воздействовать на большевистское безумие».

Дух злобный Каина витает над Берлином.

Спасая головы от пролетарских пят,

Сюда сползлись и здесь, в пристанище змеином,

Лихие гадины ярятся и шипят.

Здесь, с «брестским Гофманом» сплетясь в клубке

                    едином,

Гучков и Милюков едят и вместе спят,

И, положить спеша начало козням новым,

Скрепляет Мартов вновь былой союз с Черновым.

* * *

Отставленных господ зачумленный слуга

Клянет большевиков с «безумным их угаром»,

С их «адским замыслом» – на злой удар врага

Ответить «массовым, жестоким» контрударом.

Предатель предпочел дыханию Москвы

Дыханье города, где в дни порабощенья

Всех, кто пред подлостью не клонит головы –

Кровь Розы Люксембург и Либкнехта, увы,

Ждет запоздалого отмщенья.

Искупление*

Рассказ царского гвардейца-инвалида о том, как питерские рабочие 9 января 1905 года к царю ходили.

Дело, братцы, давнее.

   Помню, как сейчас,

Как на службу царскую

   Отправляли нас.

«Эй, садись, ребятушки!

   Уж второй звонок».

«Ну, – отец нахмурился, –

   Прощевай, сынок!»

«Ваня!» – пуще прежнего

   Зарыдала мать.

От меня родимую

   Стали отнимать.

Сват Вавила трешницу

   Сунул мне в карман.

Стал мне очи ясные

   Застилать туман.

В третий тут ударили,

   Свистнул паровоз,

Ухнул, понатужился

   И повез, повез!..

Серый, неотесанный

   Деревенский пень,

Очутился в Питере

   Я на третий день.

Новобранцу робкому,

   Тяжко было мне.

Что велели, делал я,

   Делал, как во сне.

Под слова площадные

   Строгих унтеров

Шел, носки вытягивал,

   Прыгал через ров.

Круто грудь выпячивал,

   Отдавая честь,

Зенки выворачивал –

   Чтоб «начальство есть»,

На плечо «приемами»

   Вскидывал ружье,

Инда тело делалось

   Словно не мое.

С плацу как воротишься

   В душный каземат,

Камнем повалился бы

   На плетеный мат.

Ан морока новая,

   Надо привыкать –

Офицер словесностью

   Станет допекать.

Закружит те голову,

   Задурит мозги.

Тут тебе и внешние

   Всякие враги,

Тут тебе и внутренний

   Беззаконный враг:

У врага у этого

   Знамя – красный флаг.

Знамя ж наше – царское.

   Мы, вступивши в бой,

За него обязаны

   Жертвовать собой –

За царя с царицею

   И за их приплод

Проливать обязаны

   Мы и кровь и пот.

Слушай. Зазеваешься –

   Ткнет начальство в бок.

Всю словесность мудрую

   Знал я назубок.

И на той словесности

   Присягал царю.

Вот какой был дурень я.

   Верно говорю.

Время-то катилося.

   Год, и два, и три.

Сам уж был я унтером,

   Шут меня дери!

Стану пред командою,

   Этакий-то хват.

Тоже грел, не миловал

   Молодых солдат.

От казармы вблизости

   Завелась кума.

Глядь-поглядь, четвертая

   Подошла зима.

Служба, значит, царская

   Близилась к концу.

Стал я тут подумывать:

   Как вернусь к отцу?

Знал: придется маяться,

   Жить бедным-бедно.

А кума заладила

   Каждый день одно:

«Оставайся, миленькой,

   В Питере служить.

Поступай в полицию,

   Вот как будем жить!»

Долго я прикидывал:

   То ль идти домой,

То ли оставаться мне

   В Питере с кумой?

То ли мне крестьянствовать

   В нищете опять,

То ли на пришпекте мне

   С шашечкой стоять,

Палочкой помахивать,

   Рявкать во весь рот:

«Эй, чаво столпилися!

   Р-расходись, народ!»

Как мне быть? Тяжелая

   Шла во мне борьба.

Но решенье сделала

   За меня судьба.

Как-то в ночь январскую

   По тревоге – бац! –

Весь наш полк с оружием

   Вывели на плац.

А оттуда ротами

   В разные места.

«Бунт большой на фабриках», –

   Шло из уст в уста.

С нашей ротой – первою

   С правого конца –

Довелось у Зимнего

   Мне стоять дворца.

Ночью было так себе,

   Но средь бела дня…

Острой болью ёкало

   Сердце у меня.

На своих товарищей

   Не глядел… Куда!

Чуял, надвигается

   Страшная беда.

И беда надвинулась…

   Вспомнить не могу…

Стать врагом такому ли

   Думал я врагу?

Люди – тени бледные, –

   Мирною толпой

Труженики бедные

   Шли к царю с мольбой.

Шли, с собою малую

   Детвору вели…

Ротный вдруг скомандовал:

   – Смир-рно… Р-рота… пли!!

Сразу все смешалося:

   Крики и пальба…

Топот… Стон… Проклятия…

   Женская мольба…

Вон старик… Не я ль ему

   Пулей в лоб попал?

«Будьте все вы прокляты!» –

   Крикнув, он упал.

Вон свалилась девушка

   С ангельским лицом…

Буду помнить до смерти

   Площадь пред дворцом!

Рота наша вечером

   Вся была пьяна

От подарка царского –

   Водки и вина.

Пил и я – не с радости, –

   Воя, как шальной.

Зрела мысль упорная

   В голове хмельной.

Щеки заливалися

   Краскою стыда.

Твердое решение

   Принял я тогда.

С той поры я, милые,

   Стал на путь прямой:

Отслужив солдатчину,

   Я ушел домой.

И берег, лелеял я

   Мысль одну, одну:

Искупить январскую

   Страшную вину.

Как потом случилася

   С немцами война,

Чашу искупления

   Выпил я до дна. –

Выпил чашу горькую,

   Ох, не я один:

Вся Расея огненных

   Дождалась годин!

С глаз народных черная

   Спала пелена.

Правда-то рабочая

    Стала всем видна!

Злую волю барскую

   И царев указ

Довелось солдатикам

   Проклинать не раз.

Средь полей погибельных,

   В глубине траншей,

Мы собою мало ли

   Выкормили вшей?

Сколько люду сгублено

   Чертовой войной!

Искупленье куплено

   Дорогой ценой!

Вот и я теперича

   На кого похож?

И рукав болтается,

   И штанина – тож.

Виноватить некого.

   Виноват я сам.

Все мы провинилися,

   Покоряясь псам,

Лбами о пол стукая

   У крестов, икон

За царя за батюшку,

   За его закон.

Защищая ирода

   От «бунтовщиков»

Острою оградою

   Из стальных штыков.

Кривда нами правила,

   Правду прочь гнала.

Правда-то над кривдою

   Все же верх взяла!

Вот она, рабочая

   Правда, какова.

Ею нынче родина

   Только и жива.

Верю я, девятое

   Помня января:

Кровь свою рабочие

   Пролили не зря.

Верю, что искуплена

   Их святая кровь,

И все зло, что сгинуло,

   Не вернется вновь!

Предателям*

(О Кронштадтском матросско-белогвардейском мятеже)

   Всё те же карты, та ж игра,

   И козырь той же подлой масти.

Всё те же игроки – враги Советской власти:

   Предатели-офицера,

Дворянские сынки – минувшего осколки,

   Правоэсеровские волки

   И меньшевистская икра.

   В Кронштадте – новом государстве –

Превосходительный подлец сидит на царстве.

Эй, вы, шипевшие по всем углам вчера,

Предатели, рабы, антантовские мавры,

Куда вы спрятались? Кричите же «ура»

   И бейте в гулкие литавры!

В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке в этот час

   Все биржи молятся за вас,

Готовя спешно вам заслуженные лавры.

Лакеи верные врагов страны родной,

Вы, черви, севшие на всходы нашей нови,

Наденьте же венки, надвиньте их на брови.

Венки оценены великою ценой –

   Народных слез, народной крови!

В какой проклятый час, какой лукавый дух

Внушил вам веру вновь в успех дворянской шпаги?

Каким шептаньям внял ваш поврежденный слух,

Что в наших боевых, стальных рядах потух

   Огонь испытанной отваги?

Да будет то, к чему зовет нас мстящий Рок.

И если суждено нам перейти порог

   К высокой цели – через трупы,

Что ж? На удары мы в бою не будем скупы

И, исторический сметая сор и хлам,

Обрекши всех врагов народному проклятью,

Мы проведем метлой с железной рукоятью

   По омерзительным телам.

Отмеченным предательской печатью!

Предрешенное*

С тех пор как мир стоит, – не три, четыре года, –

Две силы борются: владыки и рабы, –

И он неотвратим, как приговор судьбы,

   Час предрешенного исхода

   Их титанической борьбы.

Чем ближе этот час, тем яростнее схватки

И тем опаснее наш каждый ложный шаг:

   Пускай порой ликует враг:

   «Рабы отброшены! Ряды их стали шатки!»

Мы, маневрируя и обходя рогатки,

Несем уверенно наш пролетарский стяг.

Отчаянье родит безумие героев,

Готовых жертвовать и делом и собой.

Но мы не прельщены отвагою слепой

И отступаем мы, чтоб, нашу мощь утроив,

С тем большим мужеством вступить в последний бой!

   Сегодня, празднуя со всем рабочим миром

      Наш праздник красный, трудовой,

Мы, может, встретимся не раз с церковным клиром

И будем видеть, как советскою Москвой

То там, то здесь пройдет молящаяся группка.

Да, это темноте народной, вековой

Есть тоже грустная уступка.

Но кто, какие господа

   Дерзнут уверить нас с насмешкою холодной,

   Что светом знания мы темноты народной

      Не одолеем никогда?!

Да, может, вы не раз, герои-ветераны,

Отступите то здесь, то там перед врагом,

Уступите в одном, чтоб выиграть в другом,

Но близок час, когда, воспламенив все страны,

К твердыне вражьей вы приставите тараны,

Громя убийц, круша последний их оплот,

Свершая наш обет и боевые клятвы.

Все жарче солнца луч. И близко время жатвы.

Мы сделали посев. И мы получим плод.

Братское дело*

   С весны, все лето, ежедневно

По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, –

   Злой, огнедышащий дракон.

Ничто не помогло: ни свечи у икон,

Ни длиннорясые, колдующие маги,

Ни ходы крестные, ни богомольный вой:

Ожесточилася земля без доброй влаги,

Перекаленные пески сползли в овраги,

Поросшие сухой, колючею травой,

   И нивы, вспаханные дважды,

Погибли жертвою неутоленной жажды.

   Пришла великая народная беда.

* * *

   Есть, братья, где-то города:

Раскинув щупальцы, как спруты-исполины,

Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины.

Туда укрылися былые господа,

Мечтающие вновь взобраться нам на спины

И затаившие одно лишь чувство – месть.

О, сколько радостных надежд несет им весть,

Что солнцем выжжены приволжские равнины,

Что обезумевший от голода народ,

Избушки бросивши пустые и овины,

Идет неведомо куда, бредет вразброд,

Что голод, барский друг, «холопскому сословью»

Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью,

И что на этот раз придушит мужика

Его жестокая костлявая рука.

А там… ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!..

   И рад уже эсер заранее ливрее,

В которой будет он, холуй своих господ,

Стоять навытяжку, храня парадный ход:

– Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!..

   Эй, осади, народ!..

* * *

   Поволжье выжжено. Но есть места иные,

      Где не погиб крестьянский труд,

   Где, верю, для волжан собратья их родные

   Долг братский выполнят и хлеб им соберут.

   Пусть нелегко оно – налоговое бремя,

   Но пахарь пахарю откажет ли в нужде?

   Мужик ли с мужиком убьют преступно время

   В братоубийственной, корыстной, злой вражде?

   Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет,

      Тем яму роя для себя, –

Тот, кто голодному в день черный дверь откроет,

Об участи его, как о своей, скорбя,

Кто, с целью побороть враждебную стихию,

Даст жертвам голода подмогу в трудный год,

Тот и себя спасет и весь родной народ.

   Спасет народ – спасет Россию!

Либерал*

Я уверен, что всякий предпочтет Ленину даже царя Павла. Я ни одной минуты не колебался бы. Со всеми шпицрутенами, со всеми Аракчеевыми, со всем безумием самодержавного самодурства – предпочитаю Павла. (Александр Яблоновский. Из белогвардейского «Общего дела».)

То-то, братцы, и оно.

   Яблоновский, браво!

Возвращай уж заодно

      Крепостное право!

Се – Аника из Аник,

Белый рыцарь без забрала.

Поскребите либерала,

Перед вами – крепостник!

Сверх-либерал*

Недавно я писал о русских либералах,

   Помешанных на белых генералах.

Царь Павел был на что самодержавный зверь,

А либералы ждут: «Такого б нам теперь!»

   Я удостоился на выпад свой ответа, –

   От бешенства не взвидя света,

Какой-то либерал мне пишет напрямки

   (Без подписи и, значит, без обмана):

   «Что Павел? Павел – пустяки.

Не Павла жаждем, – Тамерлана!»

Так вот он, либерал, каков, когда он гол:

Не крепостник уже, а кочевой монгол!

Алтынники*

В Москве, в Рогожско-Симоновском районе, торгашами пожертвовано в пользу голодающих волжан всего 45 коп. серебром и один кочан капусты. (Из отчета.)

      «За именинницу!»

   «Ур-ра!»

           «Ур-ра!»

                   «Ур-ра!»

   «Парфентьевна, всего!»

   «Мерси вас!»

      «Дай вам боже!»

   «Сысой Сысоич, э, ты что же?

Пей водочку до дна!»

   «Уж больно, брат, остра».

«Отвык, хе-хе?»

   «Отвык».

            «Привыкнешь, милай, снова.

Торговля как?»

   «Нельзя сказать худого слова».

   «А ну-ко-ся, под осетра!»

   «Я под икорочку».

      «М-да, знатная икра!»

«Нет, вы севрюжинки попробуйте, какая!»

«Сыр, не угодно ль, со слезой?..

Сысой Сысоич… э… Сысой!

Не допиваешь, брат, не дело».

   «Чего не допил? Перепой!»

   «С такой-то малости? Едва ли,

Уж мне ль не помнить, как с тобой

В былое время мы пивали!»

      «Вот – на! –

   Поскреб Сысоич темя. –

   Так то ж в былое время!»

      «Эй, старина,

      Да ты в уме ли? –

   Все гости сразу зашумели. –

   Чем плохи нынче времена?

Так расторгуемся…»

      «Сысоич, брось лукавить.

Пред кем ломаешься? Ты говори, как есть:

Прибытку, чай, наскреб вчера мильенов шесть?»

«Мильенов шесть, хе-хе, да шесть еще

                    прибавить! –

Осклабился Сысой. – И то сказать, вчера

   От покупателей с утра

   В Москве ломились магазины.

      Ведь что ни дом, то именины».

      «За р-ривалюцаю… ур-ра!!» –

      Вдруг у какого-то купчины

С отрыжкой выпер тост из самого нутра.

«За р-р-ривалю-ца-ю!!» Купцы хватили дружно,

      А громче всех хватил Сысой:

«Теперь особенно считаться нам не нужно

      Со всякой сволочью босой!»

      «Чтоб ей подохнуть, окаянной!!»

Тут с рожей плачущей, притворно-покаянной,

      Стал обходить Сысой гостей,

Протягивая им тарелку из-под каши:

      «По-дай-те, милостивцы наши,

Для голодающих волжан и их детей!»

      «Что?! Ох-хо-хо-хо-хо!»

         «Ох, в рот те сто чертей!»

      «Ой, уморил нас, шут плешивый!»

«Ой!»

     «Ой! – за животы хваталися купцы.

Ты сам-то… жертвовал?»

          «Пожертвовал, отцы…

Пятиалтынничек… фальшивый !!»

* * *

Я мог бы дать мораль, и даже не одну!

      Но дело вовсе не в морали, –

И соль не в том, что мы в гражданскую войну

Не дочиста (пока!) Сысоев обобрали, –

      Нет, не к тому я речь веду.

Сысоев много ли? Сысои на виду.

И будь все горе в них, мы б их прижали разом.

Но вот Сысойчики… Густую их орду

      Окинуть трудно глазом.

      Для революции стократ

      Орда Сысойчиков опасней.

Как с ними справиться, не скажешь краткой

                    басней, –

Тут надобно писать не басню, а трактат.

      Прибавлю все-таки алтыннику Сысою,

В честь «ривалюцаи» кричащему ура:

«Сысой, прошла твоя цветущая пора.

Смерть за тобой стоит с косою.

Ты и Сысойчики – вы ожили на срок,

Но вас не пощадит неотвратимый рок.

Настанет некий час, „его же вы не весте“,

      Час пролетарского суда,

         Победный, грозный час, когда

Вы вашей подлости плоды пожнете вместе!»

Рабовладельцы*

Большая торговая площадь. Деревянный помост. На помосте торговый комиссионер по продаже «вольнонаемных» рабов. Рядом с ним, шеренгой, «продающиеся». Вокруг помоста – громадная, тысяч в десять, толпа: покупатели, любопытные и т. п.

Комиссионер

Эй, честные господа,

Подходите сюда!

Товар лицом.

Полюбуйтесь этим молодцом!

Голос из публики

Рубаху-то с себя он пропил, видно?

Комиссионер

   Слов нет, парень выглядит несолидно:

   Одет не по последней моде.

   Пролетарий, в некотором роде.

   Всего на нем штаны да поясок.

   Одну рубаху променял на хлеба кусок,

   А другой рубахи не нашел в комоде, –

   Да не в рубахе дело.

Полюбуйтесь на это тело:

Сложение Геркулеса,

   Широкие плечи, могучая спина…

   Не пьяница, не повеса…

Голос из публики

Какая цена?

Комиссионер

Кто больше даст, тот и купит!

Товарец, можно сказать, еще сырой.

А вот вам второй.

Первому не уступит.

Годен ко всякой работе.

Служил добровольцем во флоте.

По случаю побед и одоления

Ищет работы и прокормления.

Отличался. Имеет ордена.

Голос из публики

Какая цена?

Второй голос из публики

Да у него как будто нога не в порядке!

Комиссионер

Годится, чтоб ходить по огородной грядке.

Чай, ему не придется танцевать по паркету.

Особой беды нету.

Нога повреждена на войне.

Сойдет за здоровую вполне,

Хоть и не имеет настоящего вида.

Первый голос из публики

На кой нам ляд такого инвалида!

Второй голос из публики

Наплачешься с такой покупкой!

Комиссионер

Зато продается с уступкой!

Третий! Третий! Третий!

Без всяких таких междометий.

Парень хоть куда.

Фигура маленько худа.

А вообще все исправно.

Стукнуло двадцать лет недавно.

Еще не в полном соку.

Претерпел всего на веку.

Отца на заводе придавило лебедкой.

Мать померла, болела чахоткой.

Парнишка к работе внимателен,

В еде невзыскателен.

Может, теперь не всякому понравится, –

Он на хороших хлебах поправится…

Второй голос из публики

Да на нем кожа одна!

Первый голос из публики

Какая цена?

Второй голос из публики

Он ведь шатается от малокровия!

Комиссионер

Согласен на любые условия!..

Четвертый! Четвертый! Поглядите!

Тоже скажете: калека?

Да его хватит на два века.

Сколько, мил-сдари, дадите

За этого прекрасного молодого человека?

Этот – и остальные прочие –

Клад, а не рабочие!

Все бывшие солдаты.

Постой, дуралей, куда ты?

(Четвертый, отойдя в сторону, закрывает глаза руками, плачет.)

Возмущенные голоса рабочих из толпы

У, сволочи!

Отольются вам наши слезы!

Проходящая мимо дама с лорнетом

Какие… странные… курьезы…

* * *

Не похоже на правду, собственно говоря.

А между тем – всё правда в моем фельетоне. ^[1]

Происходило описанное девятого сентября

Тысяча девятьсот двадцать первого года, в

                    городе Бостоне,

В великой северо-американской демократии.

Друзья, когда кто из эсеров или меньшевист –

                    ской братии

Закатит вам на митинге «демократическую»

                    истерику,

Пошлите его в… Америку!

«Владимирка»*

«Н-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась недотрога!»…

Туго врезалась в твердую землю соха.

«Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха»,

«Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.

Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней в старину…

     Эй, ты, н-ну,

     Шевелись, сухопарая!»…

Борозда к борозде… Ком ложится на ком…

Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,

Роковая путина, «Владимирка старая»?!

Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.

Окруженные серым, суровым конвоем,

Пыльной летней порой – под мучительным зноем,

Хмурой осенью – в тускло-ненастные дни,

И студеной зимой – в ночи темные, вьюжные,

Кандалами гремя, испитые, недужные,

По «Владимирке старой» шагали они.

     Не склоняя голов непокорных,

Не смыкая усталых и скорбных очей,

Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,

Мимо пышных усадеб своих палачей,

Подло-мстительной царской покараны карой,

В рудники за бойцом посылавшей бойца,

Шли они – без конца, без конца, без конца –

     По «Владимирке старой!»

Сколько скорбных, невидимых нами теней,

Может быть, в это время проходят по ней

И дивятся на новые яркие всходы!

Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,

Не забудь благодарной слезой помянуть

Всех, кто в оные, злые, проклятые годы

Ради нас проходил этот жертвенный путь!

Азбука*

Я не скажу, что нынче вёдро.

Тут правды незачем скрывать.

Но все же я настроен бодро

И не намерен унывать,

Хоть на унынье нынче мода.

Из большевистского прихода,

Хоть человек я и не злой,

Я б гнал всех нытиков долой.

Одна любительница позы,

Из крайне-«левых» героинь,

Вчера шептала мне: «Аминь»,

Рисуя мрачные прогнозы.

Я ей сказал: «Шалтай-болтай!

Не хочешь петь, так улетай!»

Осточертели эти бредни,

Что, дескать, «мы уже не те».

   Письмо крестьянское намедни

Пришлось прочесть мне в «Бедноте».

Письмо – великого значенья.

Вот образец для поученья!

   Мужик стал просо разводить,

Да не умел за ним ходить:

Впервые стал он просо сеять.

Ан, урожай-то вышел плох.

Мужик не хныкал: «ах да ох!» –

Он просо стал усердно веять,

Чтоб приготовить семена

Лишь из отборного зерна.

Посеял. Вновь – одна кручина.

Мужик слезы не уронил,

Стал разбираться: где причина?

Не так он просо взборонил.

«Блажной!» Жена уж смотрит косо.

Но в третий раз он сеет просо.

И получились чудеса:

Вся золотая полоса, –

Согнулись мягкие метелки

Под тучной тяжестью зерна.

«И ведь земля-то не жирна!»

Пошли по всей деревне толки:

«Да на моей бы полосе…»

Решили просо сеять все!

Все это азбучно, бесспорно,

Но в этой азбуке – урок.

К чему стремится кто упорно,

То он получит в некий срок.

А в срок какой, ответить трудно.

Пороть горячку безрассудно.

Кому медлительность тяжка,

В том, стало быть, тонка кишка

Иль растянулась от натуги, –

Тогда для этаких кишок

Партийный нужен ремешок.

«Эй, подтянитеся, мил-други,

Чтоб близкий, может быть, всполох

Не захватил бы вас врасплох!»

«Вашингтонское разоружение»*

(Современная баллада)

В аду пошел тревожный гул

Из-за вестей о Вашингтоне,

И сам великий Вельзевул

Заерзал в ужасе на троне:

«Эй, – закричал он, – Асмодей!

Ты – черт хитрейший в преисподней,

Ты насмотрелся на людей,

Служа в их шашнях первой сводней, –

Ты знаешь, что у них к чему,

Ловя оттенки в каждом тоне…

Я – понимаешь? – не пойму,

Что там творится в Вашингтоне?

Кто Хьюз? Святой или дурак,

От чьих проектов уши вянут?

Впрямь, на земле для новых драк

Вооружаться перестанут?

Иль блеск „гуманнейших“ идей

Там служит только для парада?..»

«Олл райт!» – ответил Асмодей

И пулей вылетел из ада.

Недели не прошло одной,

Как, образец натуры пылкой,

Плут-Асмодей пред Сатаной

Предстал с лукавою ухмылкой.

«Ну что? С разоруженьем как?» –

Владыка ада зубы стиснул.

Черт, рожу скорчивши в кулак,

Так прямо со смеху и прыснул.

И – от стены и до стены –

Весь ад сотрясся вдруг от смеха:

То мощный хохот Сатаны

Встревожил все четыре эха.

Все черти, вторя Сатане,

Визжа, каталися по аду,

И даже грешники в огне –

И те смеялись до упаду.

А через час в аду – глазей! –

Висели (чудо! без изъяна!)

Портреты «адовых друзей» –

Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана.

Портреты надпись обвила,

Вонючей писаная смесью:

«Склонился ад за их дела

Пред их заслуженною спесью!»

Великий памятник*

Не знаем в точности, в каком уж там году, –

Про это разные доселе ходят толки, –

Но достоверный факт: львы, кабаны и волки

Пустили как-то слух, что жить хотят в ладу.

   Не воевать же, дескать, вечно.

Львы довели до сведенья волков,

Что уважают их и любят их сердечно.

А волки стали выть, что нрав-де их таков,

Что мирное житье для них всего дороже,

   И если б знали кабаны…

Им кабаны в ответ захрюкали: «Мы тоже

Готовы сделать все, чтоб избежать войны».

   В конечном результате

Таких речей – от львов, волков и кабанов –

   В торжественном трактате

За подписью ответственных чинов

  (Чьих мы имен опять не знаем, к сожаленью)

Объявлен был всему лесному населенью

   И населенью «прочих мест»

Особенный такой наказ, иль манифест,

«О прекращении звериных войн навеки

   _И о характере опеки

Над теми, кто …»

Увы, кто в старину влюблен,

Тот нашу грусть поймет: сей акт отменно важный, –

Не знаем, каменный он был или бумажный,

И протестантским ли он знаком был скреплен,

Иль католическим, иль знаком православья, –

Суть в том, что, окромя неполного заглавья

(Его нашла одна ученая овца),

К нам больше не дошло ни одного словца:

   Великий памятник великой

   Древне-звериной старины –

Погиб он в пламени всесветной, зверски-дикой,

Не прекратившейся до наших дней войны.

От жизни к тленью*

Живу в грязной сербской гостинице, переполненной русскими, бежавшими от большевиков. Стены тонкие, все разговоры слышны. В соседней комнате с утра до ночи гвардейский полковник кого-то убеждает: «Я меньше чем на крепостное право не пойду!» (Белогвардейское письмо из Сербии.)

Где-то в Сербии, в Белграде,

Не достать отсель рукой,

Ходит он при всем параде,

Неуступчивый такой!

Уж мы молим: «Бога ради!

   Сделай милость, уступи!»

Но… в гостинице, в Белграде,

Ходит он, как на цепи.

Ходит он и все бормочет

   Неизменные слова:

«Уступить?! – Он зло хохочет. –

Нет уж, дудки! Черта с два!»

Что нам делать, боже правый?

   Как подумать, жуть берет:

Неужель полковник бравый

   Так, не сдавшись, и помрет,

Чтоб затем, зловещей тенью

   К нам являясь раз в году,

Бормотать: «От жизни… к тленью…

   Я на меньшее нейду»!

Семена*

(Из моего детства)

Самовар свистал в три свиста.

Торопяся и шаля,

Три румяных гимназиста

Уплетали кренделя.

Чай со сливками любовно

Им подсовывала мать.

«Вновь проспали! Девять ровно!

Надо раньше поднимать!

Все поблажкам нет предела!» –

Барин ласково гудел.

Мать на младшего глядела:

«Вася будто похудел…

Нету летнего румянца!..»

Состоя при барчуках,

Тятька мой три школьных ранца

Уж держал в своих руках,

А за ним пугливо сзади

Я топтался у дверей.

Барин снова: «Бога ради,

Мать, корми ты их скорей!

Вот! – он к тятьке обернулся. –

Сколько нам с детьми хлопот.

Из деревни твой вернулся?

Разве зимних нет работ?

А, с книжонкою мальчишка?!

Велики ль его года?

Покажи-ка, что за книжка?

Подойди ж, дурак, сюда!»

Я стоял, как деревянный.

Тятька подал книгу вмиг.

«М-да… Не-кра-сов …Выбор странный!..

Проку что с таких-то книг?!

Ну, стишки!.. Ну, о народе!..

Мальчик твой по существу

Мог бы лучше на заводе

Обучаться мастерству!..

Или все мужичьи дети

Рвутся выйти в господа?..

И опять же книги эти…

Сколько скрыто в них вреда!..

Дай лишь доступ в наше время

К их зловредным семенам!!»

Тятька скреб смущенно темя:

«Что уж, барин!.. Где уж нам!..»

Я со страху и печали

На ногах стоял едва,

А в ушах моих звучали

Сладкой музыкой слова ^[2].

   «Ноги босы, грязно тело,

   И едва прикрыта грудь…

   Не стыдися! Что за дело?

   Это многих славных путь.

   . . . . . . . . . . . . . . .    Не без добрых душ на свете –

   Кто-нибудь свезет в Москву,

   Будешь в университете –

   Сон свершится наяву!

   Там уж поприще широко:

   Знай работай, да не трусь…

   Вот за что тебя глубоко

   Я люблю, родная Русь!»

Обманутая мадам*

(Беглая русская буржуазия)

Английская газета «Морнинг пост» сообщает, что международное бюро труда Лиги Наций (Франция, Англия, Италия и др.) решило произвести точную перепись всем русским беженцам, живущим сейчас за границей. Лига Наций намерена переправить их в Южную Америку. Правительствам южно-американских республик послан срочный запрос – подготовили ли они работу для русских беженцев?

Два миллиона саранчи

Про нас трещало за границею:

«Ах, коммунисты-палачи!

Ах, мы отплатим им сторицею!

Нас приневоливать к труду?!

Да что мы – сволочь? Черноблузники?

Зачем нам дома жить, в аду,

Когда в Европе есть „союзники“?!

– Мы все, мы все тебе вернем,

О Франция гостеприимная!

У нас с тобою с каждым днем

Растет симпатия взаимная!»

Увы, расчетливый француз

Над симпатичной русской странницей

Стал издеваться, – о конфуз! –

Как над невестой-бесприданницей:

«Пардон, мамзель!.. Пардон, мадам!..

(Ну, как там в паспорте означено?)

Я ни сантима вам не дам…

И так уж сколько зря истрачено!

На ваши прелести мне – тьфу!

При всем при вашем обаянии

Для вас расходную графу

Я продолжать не в состоянии:

Увы, немецкие долги

Блистают… русскими оттенками.

Знать, с немца снимешь сапоги,

Лишь став на грудь ему коленками.

Мадам, прошу вас… Же ву при!..

Позвольте ручку… До свидания!..

Не хнычьте ж, черт вас побери!

Вот где мне ваши все „страдания“!

Не я ль спасал вас столько лет

От большевистского насилия?..

Вот чемодан… и вот билет:

Прямой маршрут – „Париж – Бразилия“.

Ах, там чудесная страна!..

Природа – вроде как в Валенсии…

Вы там устроитесь… одна…

Не век же быть у всех на пенсии!

Пора… работать наконец!!»

«Работать?.. Где же? У плантаторов?..

Вы… вы – мерзавец! Вы – подлец!..

Вы – хуже всех эксплуататоров!

Вы… Что мне делать, боже мой? –

Мадам ударилась в истерику. –

Нет, нет… в Москву… в Москву… Домой.

Чем на плантации в Америку!..

Там… там… в Москве…»

                    Ну, что же «там»?

Что до меня (без слов язвительных) –

Я б вас в Москву пустил, мадам,

И дал… три года «принудительных».

Революционный парад*

(К четырехлетию)

Приидите вси нетруждающиеся,

Рабоче-крестьянской власти чуждающиеся,

Сегодня на площадь Красную,

В погодку этакую ясную,

Сухую да морозную,

Поглядеть на силу грозную,

На ее праздничный парад,

Которому будет рад,

Конечно, не всякий:

   Перекрестится в страхе поп Акакий,

Купец Дерунов чертыхнется,

Кадет Лизунов поперхнется,

Спекулянт Аппетитов зажмурится,

Эсер Бандитов нахмурится,

Меньшевик, несмотря на все усилия,

Не вспомнит, какая у него фамилия,

И шмыгнет поскорее в сторонку –

За кадетом и эсером вдогонку…

«Прячься, прячься, покуда…»

   А я, средь рабочего люда,

С открыто-веселой миной

Буду любоваться картиной,

Как герой за героем

Пройдут перед нами железным строем,

Боевым революционным парадом,

И, впиваясь ласковым взглядом

В каждого проходящего смельчака,

Я буду кричать: «Да здравствует ве-че-ка !»

Труд и порядок*

В нашем государстве мы – партия порядка. Этот порядок достался нам дорогой ценой. И мы обязаны всеми средствами охранять его против всех врагов – и внутренних и внешних, – которые посягают ни него, разрушая то, что добыто с такими усилиями рабочим классом России. («Правда», передовая статья 9 декабря 1921 г.)

Мы бурю подняли не бурелома ради.

Уничтожая гниль, гремели мы: – Вали!!

– Старью, глушившему молодняки, ни пяди,

Ни пяди отнятой у темных сил земли!

– Долой с родных полей, со всенародной пашни

Всю чужеядную, ползучую траву!!

   И падали дворцы, и рушилися башни,

   И царские гербы валялися во рву!

Но разрушали мы не разрушенья ради.

Сказавши прошлому: «Умри и не вреди!» –

С цепями ржавыми весь гнет оставив сзади,

Мы видели простор бескрайный впереди,

Простор – для творчества, простор – для жизни новой,

Простор – для мускулов, для чувства, для ума!

   Мы знали: школою тяжелой и суровой

Добьемся мы, чтоб свет стал жизненной основой

Для тех, чей ум века окутывала тьма.

И потому-то так трясет их лихорадка,

Всех гадов, коим так мила назад оглядка,

Когда мы говорим: «Всему своя чреда.

Все – к пашням и станкам! Мы – партия труда

   И партия порядка!»

Были, да перевелись*

Мистеру Ллойд-Джорджу. Доверительно.

Так вы, мистер, настроены вполне примирительно?

Справлялись вы у мусью Бриана,

Какого он мнения насчет мусью Демьяна?

Решил признать нас окончательно?

Прямо замечательно!

Может, еще кто-нибудь

Хочет стать на этот путь?

С нашей стороны не будет отказу,

Только признавайте, пожалуйста, не все сразу.

А то едва наметились контуры первого признания.

Как мы уже имеем два знака препинания:

Прощупывают нам бока

Два кулака,

С запада и с востока.

Какого же нам ждать от признаний прока,

Раз каждое признание будут сопровождать два наскока?

   Мистер, мы ведь люди не без понятия:

Если бы вы даже раскрыли нам свои объятия,

Мы бы очертя голову в них не ринулись, –

Сели бы рядом… и маленько отодвинулись…

И с величайшим к вам – гм! гм! – расположением

Следили бы за каждым вашим неосторожным движением,

Чтобы вы, не приведи бог, как-нибудь… случайно…

   Мы верим вам, конечно, чр-р-резвычайно, –

Но если признание сопряжено с наскоками…

Можно хоть кого разжечь такими «намеками»,

А мы… Подивитесь нашей деликатности:

Несмотря, что мы нынче сторонники «платности»,

Мы наскоки оставляем без… полного возмещения

Это ли не тонкость обращения?!

   Когда пойдут наши совместные заседания

Об условиях «признания», –

Не знаю, насколько сие вам будет любо, –

Вы нашу тонкость оцените сугубо,

Убедившись, что в Советской Руси

Перевелись караси,

Водившиеся на святой Руси ране,

Которые, дескать, любили , чтоб их жарили в сметане.

Политическая загадка*

Радостная новость ожидает всех, тоскующих по родине… Исключительные способности ясновидящей мадам Осма Бедур облегчили уже немало русских сердец. («Последн. нов.», № 504, Париж.)

«Мадам… Весьма приятно… –

И взгляд из-под очков. –

Я-с, – произнес он внятно, –

Профессор Милюков».

Гость новый – без доклада…

«Пардон, я – без чинов…»

«Мусью, я очень рада…

Ву зет…» – «Мусью Чернов!»

Гость третий. «Виновата,

Здесь двое…» – «Милль пардон!

Вождь пролетариата –

Мусью Мартов Леон!»

Что делать? Без отказу

И лишних процедур

Троим гадает сразу

Мадам Осма Бедур.

Троим она гадает

О ждущей их судьбе,

И каждый ожидает

Приятного себе.

Мадам нашла решенье,

Мадам дала ответ.

«М-да, это утешенье!» –

Осклабился кадет.

«И я, – сказал Мартушка, –

Обрадован весьма».

Чернов сиял: «Вы – душка,

Ма шер мадам Осма!»

Теперь сюрприз устроим.

Загадку всем задам:

Так что ж троим героям

Ответила мадам?

После ужина горчица*

Большевиков уничтожит только удар в голову – Петроград. В 1612 году освободить Русь – значило взять Москву, а в 1922 году Минину с Пожарским надо идти в Петроград. (А. Амфитеатров в «Общ. деле».)

Амфитеатров, ба! Тож в роли подходящей!

     Аврамий Палицын какой!

Брось, милый, запоздал! Бери мотив другой:

     Над эмигрантщиной смердящей

     Пой «со святыми упокой»!

Пусть вас утешит всех загробная награда

За ваши муки здесь. А что до Петрограда,

То в нем из всех квартир для вас едва-едва

Очистится одна: « Гороховая, два »! ^[3]

Советский часовой*

Баллада

Заткало пряжею туманной

Весь левый склон береговой.

По склону поступью чеканной

Советский ходит часовой.

Во мгле туманной берег правый.

За темной лентою Днестра

Припал к винтовке враг лукавый,

В чьем сердце ненависть остра.

Кто он? Захватчик ли румынский?

Иль русский белый офицер?

Иль самостийник украинский?

Или махновский изувер?

Пред ним, дразня его напевом

Рабочей песни боевой,

На берегу на том, на левом,

Советский ходит часовой.

Лукавый враг – стрелок искусный,

Послал он пулю, знал куда.

Но не ушел убийца гнусный

От справедливого суда:

В кругу ль убийц, ему подобных,

Наедине ли, все равно,

Под вихрь и чувств и мыслей злобных

Ему мерещится одно:

Там, над Днестром, во мгле туманной,

Все с той же песнью боевой,

Все той же поступью чеканной

Советский ходит часовой!

Меньшевистская плачея[4]*

Буржуйский прихвостень и верный подголосок,

Друг шейдемановцев, марксистский недоносок,

Зломеньшевистская кликуша-плачея,

Мартушка в горести льет слезы в три ручья.

Несчастный, Генуей и день и ночь он бредит,

Туда – в мечтах своих – он, гость незваный, едет,

И, у Антанты взяв и пропуск и пароль,

Там выполняет он предательскую роль.

Предатель искренний и яростно-упорный,

Он фанатически творит свой подвиг черный:

Не в силах будучи погнать Россию вспять,

Он воет в бешенстве: «Распять ее! распять!!

Пусть, бравшей верх по-днесь над вражеской расправой,

Ей станет Генуя – Голгофою кровавой!!»

Но… «агнец» жертвенный из жертвенной Москвы

На агнца непохож и голову, увы,

Пред кем-нибудь склонять не выявил желанья…

И шею подставлять не хочет для закланья.

Нет, как нам мирные условья ни нужны,

Но мы не думаем наш меч влагать в ножны.

Мы в Геную пойдем для сделки, нам полезной,

Уступчивы в одном, другом, но не во всем,

И руки мирные мы мирно потрясем…

Рукой, обтянутой перчаткою железной.

Все ясно*

По поводу разоблачений эсеровской работы: убийства Володарского и Урицкого, покушения на Ленина и т. д.

Внешний лоск, из лакейской – манеры,

А на деле – бандитам родня.

Социал-р-р-революционер-р-ры

Снова сделались темою дня.

   О делах их читаю без боли:

   Много чести такой мелкоте.

   Политические Р-р-рокамболи

   Перед нами во всей наготе!

Приютит ли их «двухсполовинный»?

Или выгонит даже «второй»? ^[5]

Злодеяний их перечень длинный

Ставит крест над их тайной игрой.

   Буржуазной капеллы хористы,

   Шайка трижды продажных Иуд,

   Господа «социал-кураристы»

   Ничего уж не спрячут под спуд.

Ясно все! Никаких отговорок.

Все гнилое нутро – напоказ.

Пусть же будет недремлюще зорок

Наш испытанно-бдительный глаз!

   Мстя убийцам, что рыщут тропами,

   Сторожа пролетарских предтеч,

   Пусть над медными их черепами

   Пролетарский опустится меч!

«Golos Rossii»*

Russische Tageszeitung fur Politik. Berlin, Friedrlchstrasse. Einzelpreis 1 Mark.^[6]

Поль Милюков – в интересах общего дела – переуступил В. Чернову свою берлинскую газету «Голос России».

Берлин… «Как много в этом звуке

Для сердца „русского“ слилось!»

С Россией подлинной в разлуке

Там швали всякой набралось.

Как черви в уличном отхожем

(Ни с чем иным сравнить не можем!),

Скрепляя внутреннюю связь,

Клубится эта гниль и мразь.

Под треск черновской балаболки

Она свивается плотней,

Того не чуя, что над ней

Уже навис… ушат карболки.

Про то пронюхав, Милюков

Вильнул хвостом – и был таков!

Кичась эсеровским паролем,

Чернов, подарок подхватив,

Заголосил на тот же, Полем

Ему завещанный, мотив.

Певцы несходного обличья,

Но Golos – нету в нем различья.

И Врангель пишет: «Мой дюша,

Ваш голёс – ошин караша!»

Чернов польщен. Кому не лестно?!

А Мартов с Даном тут как тут!

     «Вас Носке с Адлером зовут…

Мы с вами выступим совместно…

Единый фронт и общий рейс…»

* * *

Rossii… Golos… Einzelpreis!..

Львиное угощение*

(Перевод с арабского)

^[7]

   Позарившись однажды на быка,

Но с крепкими его считаяся рогами,

Лев стал хитрить и речь повел издалека:

   «Дружище, мы с тобой живем как бы врагами,

Хотя в открытой мы не состоим войне.

   Ягненка жирного зарезав для обеда,

Сегодня я тебя, как доброго соседа,

   Прошу пожаловать ко мне!»

Хоть не влекла быка совсем мясная пища,

Пошел к соседу он, скрывая тайный страх,

   Но, увидав у львиного жилища,

Как много хворосту пред ним, а на кострах

Шипят громадные какие сковородки,

Он, не пытаяся уже свой страх прикрыть

Солидной важностью медлительной походки,

   Помчал назад во всю бычачью прыть.

   «Др-р-руг! – рявкнул сзади лев с великим возмущеньем, –

Ты что же? Брезгуешь соседским угощеньем?!»

«Почтенный мой сосед, – бык молвил, – извини,

   Но я давно уж из пеленок.

Вид сковород твоих… Готовились они,

Видать, для большего кого-то, чем ягненок!»

* * *

Арабской басни я дал точный перевод.

Искать не надо в ней особенной загадки.

   Но если б к злобе дня я сделал в ней подход,

То я бы высмеял Ллойд-Джорджевы повадки,

Затем сказал бы я, не скрывши наших нужд,

Что и когтисты мы, не только что рогаты,

Что, не в пример быку, мы опытом богаты

И что нам всякий страх пред львиным рыком чужд:

   Того не будет ввек, чтоб в каторжных колодках

Мы приняли чужой, злой, вражеский устав, –

Чтоб Русь зажарили, на части распластав,

   На генуэзских сковородках!

Не политическое ратоборство, а юридическое крючкотворство*

Наша задача и наши намерения состоят исключительно в юридической защите эсеров. Вандервельде и Ко

Что Вандервельде нюх имеет преизрядный,

   Тому пример наглядный:

   Политик с ног до головы,

Нюхнув эсеров, он сказал им: «Не взыщите!

Я ль не защитник ваш? Но факты таковы,

Что мне приходится держаться при защите

   Лишь юридической канвы!»

И вот мы все увидим в сроке скором,

   Как будет сей отъявленный… юрист

   (Чуть не сказал: авантюрист!)

Бороться не с судом, а с строгим приговором:

Статья не выручит, так, может, манифест.

* * *

Так шустрый адвокат заране ставит крест

Над окончательно «засыпавшимся» вором!

Догенуэзился*

(Телеграмма)

Радио-агентства Гаваса:

«После выпитого пуншу из русского кваса

И шампанского парижской марки

Ллойд-Джорджу всю ночь прикладывали к голове

                    припарки.

Больной в бреду произнес 4711 речей.

Утром состоялся консилиум врачей,

Которым Ллойд-Джордж сделал заявление,

Будто его (бредовое представление!)

Переехала русская нефтяная цистерна,

Вся обклеенная плакатами Коминтерна! »

Кто поручится?..*

(Современная буржуазная антология)

Член британского парламента и редактор журнала «Джон Буль» Боттомлей приговорен к каторжным работам на 7 лет за незаконное присвоение денег, собранных по подписке на английский «заем победы» во время войны. Боттомлей вел в «Джон Буле» во время войны самую кровожадную, человеконенавистническую кампанию во имя победы «культуры и права» против германского империализма. Процесс разоблачил этого героя, набившего свои карманы на патриотической травле. (Из телеграмм.)

Вот образ красочный, хоть вставь его в киот:

Парламентский крикун, прожженный «патриот»,

В листовках пламенных натравливавший «Джона»

На «некультурного и подлого тевтона»,

Он, не сумевши скрыть бесчисленных улик,

Внезапно выявил свой благородный лик.

Но это уж не лик, а четкий тип героя

   Всебуржуазного покроя.

Подобной сволочью везде хоть пруд пруди:

Во всех парламентах, на заседаньях бурных,

Среди погромщиков изысканно-культурных –

Она бурнее всех и вечно впереди.

И кто поручится, что в Генуе, к примеру,

Не этакая мразь «сгущала атмосферу»,

   То «разрежала» вновь пары,

Чтоб и «улики» скрыть и не сорвать игры,

И, напоровшися на красную отвагу,

Спешит свою игру перенести в Гаагу?

Осы*

Элегия

Ос растревоженных осатанелый рой, –

Он был опасен нам весеннею порой.

Теперь он, сбившись в ком, под колпаком

                    судебным

Наводит грусть своим жужжанием враждебным

   Разбойники полей, грабители цветков

Последний точат яд с осиных хоботков,

Заране чувствуя, что мудрым пчеловодом

Они осуждены со всем своим приплодом.

Волчья защитница*

Отнюдь не солидаризируясь с деятельностью эсеров, которая сделана сейчас предметом судебного разбирательства, решительно расходясь с учением и программой, с тактикой а методами борьбы с.-р. партии, в частности с ее ролью в гражданской войне, наша партия тем не менее решила делегировать защитников на упомянутый процесс. (Из заграничной декларации русских меньшевиков.)

   Что у волков бандитские ухватки

   И что у мужиков законный им отпор –

      Иль пуля, иль топор, –

   Об этом знают все. Тут разговоры кратки.

   Случилось: некий волк, попавши в западню,

   На помощь стал сзывать звериную родню.

   Большая поднялась тревога в волчьем стане:

   «Проклятье мужикам!» – «Товарищ наш в капкане!»

   Ан, глядь: мужик с ружьем идет на волчий вой.

      Завидя мужика, идущего к капкану,

   Лиса, как водится, решив прибечь к обману,

   К тревожным голосам прибавила и свой

      И стала – издали, конечно, –

      Корить злодея-мужика:

«Меня ты знаешь, чай. Скажу чистосердечно,

Сколь от разбойных всех волков я далека.

      Но различать, однакож, надо:

      Карать ли волка за разбой,

   За то, что ночью он в твое ворвался стадо,

   За то ль, что просто днем он встретился с тобой?

      Суди волков, но справедливо.

   Есть волки честные, в том слово я даю.

   А этот, пойманный, волк честный особливо:

   Я знаю и его и всю его семью.

   Старик хозяйственный, суровый, богомольный,

   Его отец всю жизнь морил себя постом.

   Сын весь пошел в отца: не жадный, сердобольный,

   Увидевши овцу, берет он путь окольный…

   Он даже и не волк, клянусь моим хвостом!..»

   «Хвостом? – сказал мужик. – Ах, язви тя короста

   А ну-ка повернись. Ба! Ты ж совсем бесхвоста!

   Да не в капкане ль хвост? В капкане, так и есть!

   Кого ж ты думала своим враньем провесть?

   И волк твой кормится травою луговою,

   И ты, защитница его, во всем чиста…

   Благодари судьбу, оставшися живою,

   Что там, где волк своей ответит головою,

   Ты лишь отделалась потерею хвоста!»

* * *

   Прогнившей совести все расплескав остатки,

Зломеньшевистская распутная кума,

Благодари судьбу, что от суда сама

Ты в дальний лес могла подрать во все лопатки,

Но, потерявши хвост, замаранный весьма,

Чтоб вновь не сесть в капкан с великого ума, –

      Не суйся в волчьи адвокатки!

Вандервельде в Москве*

I

Гряди! Гряди!

(Приветствие эсеровскому защитнику, господину Вандервельде)

С блудливой миной, сановный морща лоб.

Се к нам грядет министр и преданный холоп

Его величества бельгийского, Альберта.

Чтоб помнил он всю жизнь об этом «светлом» дне,

Устроимте ж ему мы «встречу»! Он вполне

Достоин доброго «кошачьего концерта»!

Пускай же облетит весь шар земной молва,

   Как, пролетарская Москва,

Прошла ты с шиканьем, насмешками и свистом

   Пред подлым гоф-социалистом!

* * *

Нет, не забыли мы кровавой той поры,

Когда он русскому царю был гость желанный,

Когда предателю весь царский штат охранный

   Под ноги подстилал ковры.

«Приди на помощь нам, союзник наш почтенный,

Пусть чернь фабричная, услыша голос твой,

Усвоив сдуру твой социализм подменный,

Патриотический поднимет снова вой!»

   О, сколько их у нас в ту пору подвизалось,

Таких вот прихвостней банкиров и царя.

Искали дураков, а их не оказалось.

В России зрел февраль , предвестник Октября !

* * *

Где желтые цветы? Скорей ему в петлицу!

Как много важности в антантовском после –

   Се входит в красную столицу

   Плут на эсеровском осле!

Эсеры, по пути ему стелите вайи! ^[8]

С осанной (где вы там?) к нему, меньшевики!

   Остановитеся, трамваи!

Замрите, улицы Москвы и тупики!

Спаситель! Осенен трехцветным царским флагом,

Въезжай в судилище ослиным важным шагом,

   Где подзащитные твои,

Всех распинателей России холуи,

Эсеровских це-ка бандитские созвездья,

Организаторы убийств из-за угла,

   Ждут пролетарского возмездья

   За все их черные дела!!

II

Русские пословицы и поговорки

в современной применении

1

Слово – не воробей…

По слухам, не предвидя своим подзащитным оправдания,

Но предвидя свой несмываемый срам,

Вандервельде потребует, чтоб в зале заседания

Не велось стенограмм.

2

Сел в калошу

Подарок «Эмилию Версальскому», Вандервельде тож

   Рабочими красного «Богатыря»

   «Другу» последнего русского царя

   И французского маршала Фоша

   Готовится – огромная калоша.

III

Чудак покойник

Мне Наркомюст сказал: «Садитесь. Я вам рад.

Садитеся». – «Куда?! Благодарим покорно!» –

«Садитесь». – «Нет, уж я… Я постою, камрад».

А он – «Пардон, мусью », – мне говорит упорно.

Ну, что же? Пусть «мусью». Мерси за прямоту,

«Пардон», однакож, есть. Хоть вежливы по тону.

Но « Правда » – прямо мне горчичник к животу –

Заладила, что день: «Ату его! ату!»

   Громит без всякого пардону!

Уж переводчик мой язык себе свихнул,

Переводя ее свирепые нападки.

Намедни в зеркало я на себя взглянул:

Лицо прорезали две новых скорбных складки.

Мон-дьё! С каким домой вернусь-то я лицом?!

* * *

Не беспокойтеся, почтеннейший Иуда!

   Я уповаю, что отсюда

Вы политическим вернетесь мертвецом!

IV

Путешествие по Сов. России знатного иностранца

(Из записок министра Эмилия Версальского)

Не узнаю этих мест.

В прошлый мой приезд

При покойном российском государе

Был я в большом ударе,

Слыша, как все шептали вокруг:

«Мусью Вандервельде!.. Наш друг!..»

Встреча во дворце была столь интимна,

Мне жал руки сам державный лейб-гусар,

А я под звуки царского гимна

Кричал: «Вив ля Рюсси! Вив ле цар!»

А нынче, переехав границу,

Попал я ровно в сумасшедшую больницу:

При виде меня все дрожат от ярости

И, не уважая моей относительной старости

И моего социального положения,

Сыплют такие выражения,

Коих смысл… не совсем переводим.

Все ж приехал я в Москву невредим,

Хоть по пути мне кричали при всякой оказии:

«Эй, ты, холуй буржуазии!»

На станции Себеже

Какому-то русскому невеже,

Оравшему: «Ей, ты, двухсполовинный!» –

Мой спутник, Курт Розенфельд, сделал упрек невинный:

«Мейн герр, эс ист нихьт вар!

Мой Интернационал не двухсполовинный, а Венский!»

На что невежа запыхтел, как их самовар:

«Ты – плут венский, а я – мужик деревенский!

Вот ты сытый, а я голодный, –

Ты лакированный, а на мне рогожа,

Но я красной Россеи гражданин свободный,

А ты! – собачий хвост, подхалимская рожа,

А кабы мне поручили тебя принимать –

Показал бы тебе я кузькину мать!»

   На станции Великие Луки

Натерпелся я муки:

Какая-то товарищ Фекла

Чуть не вышибла в вагоне стекла.

   А уж Москва себя показала:

Тысячи рабочих вокруг вокзала

Встречали меня столь… бурно,

Что мне чуть не сделалось дурно.

За что столько свисту, брани, угроз,

За что – букеты не из красных роз,

А из травы сорной

И жгучей крапивы подзаборной?

За что эти черные, позорные плакаты?

Пусть эсеры сто тысяч раз виноваты,

Но я же адвокат,

Я только адвокат,

А потом уже социал-демократ,

Чьи, хе-хе-хе, убеждения

Заслужили высочайшего утверждения!

* * *

Ах, ма тант,

Антант!

Как я возвращусь отсель

В Версаль? В Брюссель?

Не то мне страшно, что эсеров осудят, –

От мысли иной берет меня жуть:

Какими «розами» будет, – ох, будет! –

Усыпан в Европе мой обратный путь?!

Перевел с социал-предательского

Демьян Бедный.

V

Ах, позвольте вас поздравить!..

Еще две телеграммы оплачены антантовской валютой

В Париже под председательством миллиардера Моргана открылась конференция банкиров. Радио.

Из Берлина

Из нашего печального изгнания

Приветствуем ваши великие начинания.

Вы соль земли и светочи мира.

Да здравствует творческая мысль банкира!

Да здравствует предмет нашей бескорыстной симпатии,

Представитель американской развернутой демократии,

Гордость человечества, Морган!!

   От лица сотрудников «Социалистического вестника»

Подписали два меньшевистских прелестника

      Мартов и Дан.

Из Москвы

Переваривая впечатления московских приветствий

(Не имевших, к счастью, физических последствий)

– Ах, вырваться бы отсюда скорее! –

Скорбим, что не можем, каждый в своей ливрее,

Потолкаться в передней вашей конференции,

Чтоб сквозь двери послушать ваши мудрые сентенции

И усвоить их высокоблагородные мотивы.

Клянемся выполнять ваши новые директивы

И проводить их в жизнь всеми «социалистическими» мерами.

   Лично от себя и уполномоченные эсерами,

   Этими жертвами большевистского насилия,

Подписали: мамзель Эмилия,

Вокерс, Курт Розенфельд, переводчица Розенталия

И еще одна каналия

(Коммунистов коробит ее кровно поруганная фамилия).

С подлинным верно

Демьян Бедный.

VI

Королевская шансонетка

Я явилася сюда,

Вот сюда

И сюда

Для… вот этого… суда,

Для суда,

Да!

Посмотрите ж, наркомюст,

Наркомюст,

Наркомюст,

Что за ножки, что за бюст,

Что за бюст,

Бюст!

Содержанка короля,

Короля,

Короля,

Я спою вам: тру-ля-ля,

Тру-ля-ля,

Ля!

До-ре-ми! Ре-ми-фа-соль1

Ми-фа-соль,

Ми-фа-соль!

* * *

Всем понятно, в чем тут соль?

В чем тут соль?

Соль!

VII

Под хозяйское крылышко

Вступив с Антантою в единый, тесный блок

И доброго от нас не чая хлебосольства,

В Москве он разыскал уютный уголок

В лакейской конуре английского посольства.

VIII

Прощай, Эмилия!

Романc

«Я ухожу! – жеманно ты сказала, –

Пусть ангелы моих друзей спасут».

И ты ушла торжественно из зала,

Презревши наш, рабочий, «хамский» суд.

Молчали все, от изумленья немы,

А я рыдал, почувствовав беду:

«Ушла… ушла… И я лишился темы,

Какой, увы, уж больше не найду!»

Твои слова звучали так напевно,

Но вера им свелась у всех к нулю.

И ты ушла, суду швырнувши гневно:

«Я к своему вернуся королю!»

Потупившись, две глупеньких гризетки

Твой гардероб тащили впереди,

И – злой символ! – три желтеньких розетки

У всех троих дрожали на груди.

О три красы! О желтое созвездье!

Презрев наш суд, идите же туда,

Где в некий день настигнет вас возмездье

Не менее сурового суда!

Вот именно!*

«Здор о во!»

            «Здор о во!»

Встретив эсера матерого,

Какой-то наивный чудак

Стал корить его так:

«Послушай, дружище!

Ведь я считаю, что эсеры чище,

Чем принято о них говорить.

Бросили б вы, милые, дурить.

Вот я был на эсеровском процессе

(Сужу, стало быть, не по ненавистной вам прессе),

Так сам я слыхал, как один свидетель

Аттестовал антантовскую добродетель,

От которой вы, эсеры, без ума.

Антанта, задуши ее чума,

Вас в восемнадцатом году на большевиков

                    натравливала,

А сама… кадетское министерство подготавливала!

Обрадовалась бы Россия такому подарку?

Революцию, стало быть, на смарку?

Опять оседлать рабочего и мужика?»

«Эх, – вздохнул эсер на слова чудака, –

Гляжу я на тебя, дурака отпетого.

Да почему ж ты думаешь, что мы были… против

                    этого?»

В малом великое*

Коммунистическая ода

30 июня 1922 г. комячейка ф-ки Гознак справляла торжественный выпуск учеников партшкол двух ступеней.

Из учеников особенно выделялся один рабочий-печатник 47 лет, обремененный большим семейством при очень тяжелом материальном положении, И. П. Константинов, который, проходя эти две школы как I, так и II ступени, был самым примерным и внимательным учеником, – он не пропустил ни одного дня занятий партшколы.

Общее собрание рабочих-коммунистов приветствовало этого ученика – рабочего от станка, который, посвящая себя занятиям политическими науками, не останавливается ни перед какими преградами.

В ответ на приветствие Константинов заявил: « Я рабочий, а рабочий при Советской власти должен знать, что он сам должен найти правильный путь в ученье и знании ».

Рабочие, ученики партшколы, постановили тов. Константинова за его твердое стремление к знанию занести на красную доску.

День трудовой отбыв, усталый от натуги,

   Порою, может быть, больной –

   Не самогонкою хмельной

Ты отравлял свои голодные досуги,

Не в церковь тупо брел – глотать гнилой дурман,

Не на базар спешил с продажной зажигалкой,

   Чтоб, сбыв ее, бумажкой жалкой

   Заштопать кое-где дырявый свой карман, –

   Презрев мещанские насмешки и уколы:

«Туда ж, с мальчишками учиться, бородач!» –

   Ты шел к порогу новой школы

Для разрешения неслыханных задач.

   Среди нехоженных, огромных

   Российских наших пустырей,

   Таких, как ты, невидных, скромных

Немало есть уже у нас богатырей.

Рабочий рядовой, «товарищ Константинов»,

   Сознаньем классовым могуч,

   Ты – исполин средь исполинов,

В твоих руках – к победам нашим ключ.

   Всем меньшевистским злым кликушам,

В решающие дни пошедшим с нами врозь,

Всем чванным и гнилым интеллигентским душам,

Презреньем кастовым отравленным насквозь,

Всей эмигрантщине зверино-плотоядной,

Парализованной, но все еще живой, –

Какой угрозою убийственно-наглядной

   Является культурный подвиг твой!

К серпу и молоту прибавив силу знанья ,

Ты, у врагов кому иного нет названья,

Как «обнаглевший хам», «разнузданный вандал»,

К серпу и молоту прибавив силу знанья,

Все наши замыслы, все наши упованья,

Все наши общие труды и начинанья

   Ты укрепил и оправдал,

Ты, в ком, свершая путь великого страданья,

   «Как солнце в малой капле вод»,

Отобразил себя рабочий наш народ!

За этой линией*

(Основной припев)

Я опоздал с моею сказкой.

«Гааги» нету. Не беда.

Ведь мы гаагскою развязкой

Не обольщались никогда.

Так суждено уж – прогореть ей,

Чтоб – через сколько там недель? –

На конференции на третьей

Продолжить ту же канитель.

   А может, песенкой иною

Начнет лиса нас угощать?

Блокадой новой иль войною

Опять попробует стращать?

Ну что же, мы себе на плечи

Врагов не думаем сажать.

Красноармейцы, вашей «речи»

Не стану я опережать!

Скажу лишь то, что непреложно:

Мы уступаем, сколько можно,

Но если нас биржевики

Начнут пугать – серьезно? ложно? –

Мы твердо скажем: «Осторожно!

За этой линией – штыки!!»

Пугало*

(Надпись на памятнике Александру III в Ленинграде)

Мой сын и мой отец при жизни казнены,

А я пожал удел посмертного бесславья:

Торчу здесь пугалом чугунным для страны,

Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

Предпоследний самодержец всероссийский

Александр III.

Юной гвардии*

Время темное, глухое…

И забитость и нужда…

Ой, ты, времечко лихое,

Мои юные года!

Перед кем лишь мне, парнишке,

Не случалось спину гнуть?

К честным людям, к умной книжке

Сам протаптывал я путь.

Темь: Не видно: ров иль кочка?

Друг навстречу или гад?

Сиротливый одиночка,

Брел я слепо, наугад.

Вправо шел по бездорожью,

Влево брал наискосок, –

И дрожал пугливой дрожью

Мой незрелый голосок.

Нынче красной молодежи

В дядьки я уже гожусь.

На ребяческие рожи

Все гляжу – не нагляжусь.

Зашумит ли резвым роем

В светлых залах новых школ,

Иль пройдет военным строем

Предо мною Комсомол,

Я, состарившись наружно,

Юным вновь горю огнем:

«Гей, ребятки! В ногу! Дружно!

Враг силен. Да шут ли в нем?

Враг стоит пред грозной карой,

Мы – пред заревом побед!»

Юной гвардии от старой

Героический привет!

Спокойствие и выдержка*

По распоряжению британских властей выход из Черного моря в Босфор закрыт. («Эко де Пари»)

Ллойд-Джордж, исполненный возвышенных мотивов,

Из моря Черного закрыл нам вход в Босфор,

Любому дураку тем разъяснивши спор:

Что называется «свободою проливов»?

   Но мы-то не глупцы и, зная с давних пор

Неисправимую английскую привычку,

К замку разбойников, нас взявших под запор,

Сумеем – дайте срок! – соорудить отмычку.

Пускай тогда враги поднимут злой галдеж

Про большевистский взлом, про наглый их грабеж:

   «Скорей, скорей замок в починку!»

Но… коль с мечом опять пойдут к нам и с огнем,

Мы так их нашею отмычкой долбанем,

Что небо им тогда покажется с овчинку!

   Так будет. Скоро ли? Увидим. А пока,

Не склонные к шагам рискованно-задорным,

Мы будем изучать с усердием упорным

   Секреты вражьего замка!

Откуда есть пошел «Крокодил»*

В пещере Маабде близ Монфалута,

На правом берегу реки Нила,

Там, где у Фив он поворачивает круто,

Лежат предки нашего «Крокодила».

Окутанные пещерного мглою,

В полотнах, пропитанных смолою,

Древней-предревней тайной запечатленные –

Лежат их мумии нетленные.

Словом, не имеет нынче земля

Такого царя иль короля,

Чья бы родословная так далеко заходила,

Как родословная нашего «Крокодила».

Он, чья слава в эти дни

Начинает греметь повсеместно,

Был рано оторван от отца и родни.

Когда он родился, никому неизвестно.

Как жил его отец и на какие средства,

Кто были его друзья детства,

Кто ему внушал первые начатки знания, –

Об этом он сохранил смутные воспоминания.

Не будем говорить о Ниле и пирамидах,

О всех претерпенных «Крокодилом» обидах,

О его упованиях на будущее лучшее, –

Об этом расскажем при подходящем случае.

Главное то, что в 1883 году

Очутился он в питерском Зоологическом саду

И – в России такие случаи были нередки –

35 лет не выпускался из железной клетки.

Выставленный всем напоказ,

Потеха для праздных глаз,

Пугало для барынь чувствительных,

Сколько претерпел он насмешек язвительных,

колько получил плевков и пинков

От пьяных озорников,

От мещан, в саду очутившихся,

На полтину раскутившихся,

От почетных и непочетных гостей,

От важных и неважных властей,

От всех, до городового включительно,

Торчавшего у клетки многозначительно,

Толстые усы разглаживавшего,

Публику осаживавшего:

«Осади… Осади!.. Осади!..

Экого чуда не видали!..»

Болтаясь, блестели у него на груди

Медали, медали, медали…

Публика «Крокодилу», бывало, дивится:

Ахает дебелая девица.

Шустрая барынька рукавом закрывается:

«Ужас! Ужас! Ужас!»

А лакированный хлыщ за ней увивается:

«Похож на вашего мужа-с!»

Другой муж с прилизанной внешностью

Жену от клетки отводит с поспешностью:

«Не гляди!.. Не гляди!.. В твоем положении…

(„Положение“ ясное: платье не сходится)

Будешь иметь крокодила в воображении,

Потом крокодил и уродится!!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Был «Крокодил» в унижении,

У всех в пренебрежении,

Кормили его, чем попало,

Колотили по крокодильей коже.

Натерпелся он горя немало

И насмотрелся тоже.

Был для всех он примером безобразия,

Издевалась над ним знать и буржуазия,

Особливо ж терпел он от мещанства,

От мещанского нестерпимого чванства.

35 годиков – шутка! –

Не знал он светлого промежутка.

Один царь помер, другого – скинули:

Казалося, дни беспросветные минули,

Но и керенская пора

Не принесла «Крокодилу» добра.

Только после большевистского переворота

Выпустили «Крокодила» за ворота:

«Иди, гуляй на полной воле, –

Самим есть нечего боле!»

И вот наш «Крокодил», везде шатающийся

Теперь «Крокодил» самопитающийся,

В довольстве и почете,

На собственном, как говорится, расчете,

Заведя немалую семеечку,

Не обходится государству и в копеечку.

А польза от него несомненная.

«Сторонися, „публика почтенная“!»

Не дай бог в его страшную пасть

Спекулянту-буржую попасть,

А тем паче – проплеванному мещанину:

Сделает из них «Крокодил» мешанину –

Косточки только – хрусть, хрусть!

Вот тебе «Не рыдай» и «Кинь грусть!»,

Вот тебе эрмитажное увеселение!

Вот тебе новобалетное оголение!

Вот тебе нэповская литература

С откровенным белогвардейским лейтмотивом!

Вот тебе волчьи зубы и шкура

Под скрыто эсэровским кооперативом!

Вот тебе бюрократическая повадка!

Вот тебе наглая взятка!

Вот тебе хозяйский прижим!

Это тебе не старый режим:

Заехал в зубы – получи обратно!

Хозяйничай, сволочь, аккуратно,

Барыши к барышам прикладывай,

А в «трудовой кодекс» поглядывай,

Потому что не уйдешь от беды:

Есть у нас «Крокодил» и суды.

В суд попадешь – наскачешься,

В «Крокодил» попадешь – наплачешься,

От слез твоих каменная отсыреет плита,

По всей улице сделается слизко.

* * *

Эй, сторонись, берегись, сволота!

«Крокодил» прохаживается близко!

Панские посулы, у холопов болят скулы*

Недавно в Польше, в Каттовицах, было крупное забастовочное движение горнорабочих и металлургических рабочих.

Теперь газета «Речь Посполита» в № 241 публикует объявление о конкурсе главного полицейского управления в Каттовицах на поставку двух тысяч пар наручных кандалов.

Смотри фотографический снимок с этого объявления в питерской «Правде», № 230.

Пилсудский – пан гонористый,

   Без чести и стыда,

Гонористый, напористый,

   Вояка хоть куда.

С Советской властью, с русскою,

   Он долго воевал.

Одежкою французскою

   Жолнежей одевал.

Французскими подарками

   Жолнежей он дарил

И пред боями жаркими

   Им сладко говорил:

«Орлы мои коханые,

   Вперед на москалей!

Большевики поганые

   Жандармов царских злей.

Советскими невежами

   Плетется вам капкан!» –

Так врал перед жолнежами

   Пилсудский, польский пан!

За подвиги военные

   Заране их хвалил,

Награды преотменные

   За храбрость им сулил.

Жолнежи пану верили, –

   Такой хороший пан! –

Шагами версты мерили

   Под гулкий барабан.

Бредя тропами узкими,

   Тянулись по полям,

«Подарками» французскими

   Грозили москалям.

Французскими снарядами

   Косили их ряды, –

Нарядными отрядами

   Шли супротив «орды».

Простившись с рабской долею.

   Ведя с панами спор,

«Орде» пришлось неволею

   Жолнежам дать отпор.

Зафыркали над Вислою

   Советские коньки.

Пилсудский с миной кислою

   Считал свои деньки.

Паны вопили властные

   Над кучей векселей.

Шумели близко красные

   Знамена москалей!

Шли москали с угрозою

   Шановному дерму.

Но Врангель злой занозою

   Торчал у них в Крыму.

Они барона выбили.

   Сказал он, стерва: «Пас!»

Себя не спас от гибели,

   Зато шляхетство спас.

Спаслись вельможи чванные.

   Пилсудский «бардзо» рад.

Жолнежи – хлопы рваные –

   От пана ждут наград.

Ждут год, и два, и более,

   И дождались «орлы»:

«Знай, хлоп! За своеволие –

   Ручные кандалы!

Ты никуда не денешься

   От панской кабалы,

А если взъерепенишься, –

   Получишь… кандалы!!»

* * *

Что ж? Панство, хлопа мучая,

   Дождется судных дней!

– Хлоп! Упустив два «случая»,

   Будь в третий раз умней!

Социал-мошенники*

Ода (подлежащая переводу на немецкий)

Долой стиннесовскую социал-демократию, выдающую рабочий класс баронам железа и стали! (Из воззвания Исполкома Коминтерна, 18 окт.)

Лакеи Стиннеса, опьянены изменой,

   На коммунистов брызжут пеной

И, одобрительный ловя хозяйский взгляд,

У ног хозяина восторженно скулят.

   Старайтесь, верные собачки,

Авось хозяин ваш удвоит вам подачки!

   Но не дивитесь, коль потом

Придется вам, упав со страху на карачки,

Зализывать свои зловонные болячки

Под гинденбурговским кнутом!

В той же связи*

Пану Пилсудскому. Мое шанованье!

Какое у вас на выборы упованье?

Рабочих арестовано много ли?

Вы меня окончательно растрогали.

Ценю «чистоту» вашей работы:

Насчет чести никакой заботы,

Хотя б какой-нибудь фиговый листок!

Свистите в полицейский свисток,

Орудуете ручными кандалами,

Как будто весь век занимались такими делами!

   Нет нужды ни красками, ни карандашом

Расписывать ваши социалистические прелести:

Вот вы весь стоите нагишом,

Свирепо сжавши челюсти!

Что еще можно о вас сказать?

Что могут добавить укоризненные обращения?

Достаточно пальцем на вас указать:

«Любуйтеся… до отвращения!»

Давний ваш корреспондент,

Я в настоящий момент

Перехожу на безработное положение,

Тем более что, впавши в «консервативное окружение»,

Ллойд-Джордж, мой адресат другой,

Шаркнул ногой –

И ушел с политической авансцены.

Какие, с божьей помощью, перемены!

   Вот только разве вести с берегов Сены

Дадут материал для моего пера.

Давно пора.

И не зря я решил, что стану

Приглядываться к французскому «Тану»:

Там начали писать так умно,

Как не писали давно.

В связи с такой ситуацией

Пахнет интересной комбинацией.

Я не собираюсь делать из этого секретов

(Я частное лицо и пишу приватно),

Но для некоторых французских клевретов,

Воображаю, как все сие неприятно.

Но ведь своих клевретов господа

Не спрашивают никогда.

Господа так решили! Следственно,

Клевреты должны поступать соответственно.

Так повелось не со вчерашнего дня.

«Слуги господам – не родня,

Но являются частью живого

Господского инвентаря».

   Мудрое это изреченье не ново

И почерпнуто мной – слово в слово –

Из польско-французского политического словаря!

Ходит спесь, надуваючись*

В передовице «Последних новостей» от октября Милюков пишет:

«Большевиков терпят потому, что не знают, кем их заменить: не Кириллом же и даже не Николаем Николаевичем. Если вот эта эмигрантская демократия громко крикнет: „Мы здесь“, то дело освобождения России сразу подвинется к развязке».

Нам сей пример – он тут уместен! –

Из Иловайского известен:

   Противник Цезаря, Помпеи,

Был Милюкова не глупей.

«Что Цезарь мне и Рубиконы! –

Помпеи хвалился. – Хлам какой!

Да стоит топнуть мне ногой,

И вырастают легионы!»

   Конец Помпея был каков?

«Протопал» он свою карьеру!

И вот папаша Милюков

Такому следует примеру?!

«Мы – здесь, – кричит, – мы здесь! Мы

здесь!»

«Да где ж?»

«В Берлине и в Париже!»

Подумаешь, какая спесь!

Рискните сунуться поближе!!

Дальневосточным героям*

Простор бескрайный океана.

Знамен победных алый цвет.

Бойцы! От Бедного Демьяна

Примите пламенный привет!

Владивосток! Теперь ты вправе –

Права дала тебе борьба! –

Стать назло вражеской ораве

Красой ценнейшею в оправе

Советско-русского герба!

«Жестикулянты»*

В Германии вводится принудительное распределение некоторых предметов продовольствия. В ближайшее время вводятся карточки на сахар.

Гуго Стиннес приобрел треть всех акций одного из руководящих германских банков.

Немецкая социал-демократ. партия, оказавшись в меньшинстве в вопросе о хлебных ценах, отложила приведение в исполнение своих угроз. У соц. демокр. партии – по словам «Дейче альгемейне цейтунг» – хватило благоразумия, чтобы все свои угрозы свести лишь к энергичным жестам.

Рабочему беда как туго.

Кому там важно: ел он? пил?

Зато великий Стиннес Гуго

Уж треть Германии скупил!

А социал-прохвосты рады

И каждый день – не устают! –

Читают умные доклады,

Где гимны Стиннесу поют.

А коль на острую занозу

Решатся в ход пустить угрозу,

То Стиннес только скажет: «Тут!»

И циркуляр напишет трестам:

«Весь этот грозный шум раздут.

Они угрозы все сведут,

Как и всегда, к фальшивым жестам!»

Главная Улица*

Поэма

1917-7/XI-1922 г.

Трум-ту-ту-тум!

Трум-ту-ту-тум!

Движутся, движутся, движутся, движутся,

В цепи железными звеньями нижутся,

Поступью гулкою грозно идут,

Грозно идут,

Идут,

Идут

На последний, на главный редут.

Главная Улица в панике бешеной:

Бледный, трясущийся, словно помешанный.

Страхом смертельным внезапно ужаленный,

Мечется – клубный делец накрахмаленный,

Плут-ростовщик и банкир продувной,

Мануфактурщик и модный портной,

Туз-меховщик, ювелир патентованный, –

Мечется каждый, тревожно-взволнованный

Гулом и криками, издали слышными,

У помещений с витринами пышными,

Средь облигаций меняльной конторы, –

Русский и немец, француз и еврей,

Пробуют петли, сигналы, запоры:

– Эй, опускайте железные шторы!

– Скорей!

– Скорей!

– Скорей!

– Скорей!

– Вот их проучат, проклятых зверей,

Чтоб бунтовать зареклися навеки! –

С грохотом падают тяжкие веки

Окон зеркальных, дубовых дверей.

– Скорей!

– Скорей!

– Что же вы топчетесь, будто калеки?

Или измена таится и тут!

Духом одним с этой сволочью дышите?

– Слышите?..

– Слышите?..

– Слышите?..

– Слышите?..

– Вот они… Видите? Вот они, тут!..

– Идут!

– Идут!

С силами, зревшими в нем, необъятными,

С волей единой и сердцем одним,

С общею болью, с кровавыми пятнами

Алых знамен, полыхавших над ним,

Из закоулков.

Из переулков,

Темных, размытых, разрытых, извилистых,

Гневно взметнув свои тысячи жилистых,

Черных, корявых, мозолистых рук,

Тысячелетьями связанный, скованный,

Бурным порывом прорвав заколдованный

Каторжный круг,

Из закоптелых фабричных окраин

Вышел на Улицу Новый Хозяин,

Вышел – и все изменилося вдруг:

Дрогнула, замерла Улица Главная,

В смутно-тревожное впав забытье, –

Воля стальная, рабоче-державная,

Властной угрозой сковала ее:

– Это – мое!!

Улица эта, дворцы и каналы,

Банки, пассажи, витрины, подвалы,

Золото, ткани, и снедь, и питье, –

Это – мое!!

Библиотеки, театры, музеи,

Скверы, бульвары, сады и аллеи,

Мрамор и бронзовых статуй литье, –

Это – мое!!.

Воем ответила Улица Главная.

Стал богатырь. Загражден ему путь.

Хищных стервятников стая бесславная

Когти вонзила в рабочую грудь.

Вмиг ощетинясь штыками и пиками,

Главная Улица – страх позабыт! –

Вся огласилася воплями дикими,

Гиком и руганью, стонами, криками,

Фырканьем конским и дробью копыт.

Прыснули злобные пьяные шайки

Из полицейских, жандармских засад:

– Рысью… в атаку!

   – Бери их в нагайки!

– Бей их прикладом!

   – Гони их назад!

– Шашкою, шашкой, которые с флагами,

Чтобы вперед не сбирались ватагами,

Знали б, ха-ха, свой станок и верстак,

Так их! Так!!

– В мире подобного нет безобразия!

– Темная масса!..

                  – Татарщина!..

                    – Азия!..

– Хамы!..

         – Мерзавцы!..

                    – Скоты!..

                    – Подлецы!..

– Вышла на Главную рожа суконная!

– Всыпала им жандармерия конная!

– Славно работали тоже донцы!

– Видели лозунги?

– Да, ядовитые!

– Чернь отступала, заметьте, грозя.

– Правда ль, что есть средь рабочих убитые?

– Жертвы… Без жертв, моя прелесть, нельзя!.

– Впрок ли пойдут им уроки печальные?

– Что же, дорвутся до горшей беды!

Вновь засверкали витрины зеркальные.

Всюду кровавые смыты следы.

Улица злого полна ликования,

Залита светом вечерних огней.

Чистая публика всякого звания

Шаркает, чавкает снова на ней,

Чавкает с пошло-тупою беспечностью,

Меряя срок своих чавканий вечностью,

Веруя твердо, что с рабской судьбой

Стерпится, свыкнется «хам огорошенный»,

Что не вернется разбитый, отброшенный,

Глухо рокочущий где-то прибой!

Снова…

Снова.

Бьет роковая волна…

Гнется гнилая основа…

Падает грузно стена.

– На!..

– На!..

– Раз-два,

Сильно!..

– Раз-два,

Дружно!..

– Раз-два,

В ход!!.

Грянул семнадцатый год.

– Кто там?

Кто там

Хнычет испуганно: «Стой!»

– Кто по лихим живоглотам

Выстрел дает холостой?

– Кто там виляет умилено?

К черту господских пролаз!

– Раз-два,

Сильно!..

– Е-ще

Раз!..

– Нам подхалимов не нужно!

Власть – весь рабочий народ!

– Раз-два,

Дружно!..

– Раз-два,

В ход!!

– Кто нас отсюдова тронет?

Силы не сыщется той!

. . . . . . . . . . . .

Главная Улица стонет

Под пролетарской пятой!!

Эпилог

Петли, узлы – колеи исторической…

Пробил – второй или первый? – звонок.

Грозные годы борьбы титанической –

Вот наш победный лавровый венок!

Братья, не верьте баюканью льстивому:

«Вы победители! Падаем ниц».

Хныканью также не верьте трусливому:

«Нашим скитаньям не видно границ!»

Пусть нашу Улицу числят задворками

Рядом с Проспектом врага – Мировым.

Разве не держится он лишь подпорками

И обольщеньем, уже не живым?!

Мы, наступая на нашу, на Главную,

Разве потом не катилися вспять?

Но, отступая пред силой неравною,

Мы наступали. Опять и опять.

Красного фронта всемирная линия

Пусть перерывиста, пусть не ровна.

Мы ль разразимся словами уныния?

Разве не крепнет, не крепнет она?

Стойте ж на страже добытого муками,

Зорко следите за стрелкой часов.

Даль сотрясается бодрыми звуками,

Громом живых боевых голосов!

Братья, всмотритесь в огни отдаленные,

Вслушайтесь в дальний рокочущий шум:

Это резервы идут закаленные.

Трум-ту-ту-тум!

Трум-ту-ту-тум!

Движутся, движутся, движутся, движутся,

В цепи железными звеньями нижутся,

Поступью гулкою грозно идут,

Грозно идут,

Идут,

Идут

На последний всемирный редут!..

На боевой страже*

Угрюмый страж порядка,

Средь шумной мостовой,

Во времена былые

Стоял городовой.

   Смотрел он, хмуря брови,

   Туда, сюда, кругом,

   Постукивая грозно

   Тяжелым сапогом.

Гроза простого люда,

Подвального жильца,

Он весь тянулся в струнку

У барского крыльца.

   На барской кухне в праздник

   Топтался он с утра,

   «Промачивая» складки

   Пропойного нутра.

И рявкал – «рад стараться»,

Заполучив на чай:

«Свое я дело знаю:

Тащи и не пущай».

   Тащил в участок, знамо,

   Он только черный люд.

   Был крут он на расправу

   И на поживу лют.

Зато, когда стряхнули

Мы всех его господ,

Холуй господский тоже

Пожал не сладкий плод.

   Средь завали и хламу,

   От страху неживой,

   Был в мусорную яму

   Сметен городовой.

* * *

Простилась Русь навеки

С проклятой стариной.

Страж нового порядка

Имеет вид иной.

   Геройски охраняя

   Завод и Исполком,

   Уж он не козыряет

   Пред барским котелком.

Советской власти – око

И твердая рука,

Он – бдительный и строгий

Защитник бедняка.

   С бандитом уголовным

   В отчаянном бою

   Не раз уже на карту

   Он ставил жизнь свою.

Вокруг него соблазны,

И подкуп, и разврат,

Что шаг, то самогонный

Змеится аппарат.

   И много нужно силы,

   Чтоб вдруг не разомлеть,

   Чтоб злые все соблазны

   Презреть и одолеть.

Наш страж – его работа

Труднее с каждым днем.

Наш общий долг – забота

Любовная о нем,

   Чтоб, ею укрепленный,

   Свершая подвиг свой,

   Стоял он, закаленный

   На страже боевой.

Третьего не дано*

По заявлению Стиннеса, германские рабочие на восстановление «народного» (стиннского?) хозяйства должны в течение 15 лет отдавать ежедневно 2 часа добавочного и безвозмездного труда.

«Пятнадцать лет под каторжным ярмом!»

   «Пятнадцать лет закабаленья!»

«Пятнадцать лет… с гарантией продленья!»

Речь Стиннеса составлена с умом

И смелостью, достойной удивленья!

   Рабочим дан нагляднейший урок,

Который им пойдет, я верю, впрок:

Их не смутят холопские внушенья.

Судьба дала рабочим два решенья:

Вот выбор ваш – « борьба иль кабала »

А третьего решенья не дала.

Не с того начали*

Кадетская газета «Руль» заявила, что отныне кадеты «будут бороться с большевизмом – крестным знамением». («Руль».)

Советский строй стал утверждаться,

И на году его шестом –

Чего пришлося нам дождаться? –

Иосиф Гессен ограждаться

От большевизма стал… крестом!

К чему послания синода,

Коль есть кадетская печать?

Выходит: белая порода

Зря просражалася три года.

С креста б ей прямо и начать!

Дерунов 1001-й*

(Хроника в десяти баснях с двумя эпилогами)

Басня первая

Сон

«Мать-богородица!.. С чего бы вся причина?..

   Аль торговал ты без почина?..

Гордеич!.. Батюшка!.. Очнись!.. Христос с тобой!» –

Купчиха плачется. Но в тяжком сне купчина

Ревет белугою: «Ограбили!.. Разбой!..

   У… воры… у… злодеи!..

      Вишь… грамотеи!..

         Каки

         Таки…

         Идеи?»

Гордеич, почернев, сжимает кулаки.

«Федосьюшка! – купчиха с перепугу

         Зовет прислугу. –

Воды!» Окаченный чуть не ведром воды,

         Свалился наш купец с постели:

   «Тьфу! Сны какие одолели!..

   Впрямь, не дожить бы до беды!»

   «Спаси нас, господи!» – заохала купчиха.

   «Спасешься, мать, дождавших лиха.

   Сон, чую, не к добру.

Что снилось-то, смекай: как будто поутру

   Вхожу я это в лавку…

   Иду к прилавку…

   Приказчиков ни-ни…

   Где, думаю, они?

   Зову. Молчок. Я в кладовую.

Ну, так и есть: все сбились в круговую –

   Вот угадай ты – для чего?

Картишки? Пьянство? Ох, все б это ничего.

   А тут – взобравшись на бочонок,

Приказчичий журнал читает всем мальчонок

   Микитка… чертов куль… сопляк,

Что из деревни нам зимой привез земляк.

„Товарищи, – орет подлец, – пора нам

   Обресть лекарство нашим ранам!

Пора хозяйскую нам сбросить кабалу,

Губившую наш ум, калечившую тело!..

Объединяйтеся! Спасенья час приспел!..“

         Ну, знамо дело,

   Я дальше не стерпел.

Грудь сперло. Затряслись не то что жилы – кости!

Не разбуди меня ты во-время, от злости

   Я б, верно, околел!»

О басне не суди, читатель, по заглавью.

Что было «сном», то стало «явью».

Вот только в басне нет конца:

Я после расскажу насчет судьбы купца.

1912 г.

Басня вторая

Съезд

   Сидит Гордеич туча-тучей.

   «Ох, тяжко, – говорит, – ох, тяжко, – говорит. –

      Душа горит.

Не остудить ее ни пивом, ни шипучей.

   Жена!»

      «Что, батюшка?»

         «Жена!

Ты мне… сочувствовать… должна аль не должна.»

      «Перед бедою неминучей?»

   «Перед какой бедой? Не смыслю, хоть убей.

   Должно, мерещится с похмелья?

   Вот… говорила я: не пей!

На что ты стал похож от дьявольского зелья?»

«Ну-к, что ж? Хочу – и пью. Хочу – за ворот лью.

Спросила б лучше ты, коль знать тебе охота:

         С чего я пью?»

         «С чего ж, Гордеич?»

                    «То-то!..

Ты думаешь, поди, что досадил мне кто-то.

Так знай: не кто-то – свой: приказчик старший Нил.

         Я как его ценил!

Смышленый, разбитной… и преданный парняга:

Добра хозяйского при нем никто не тронь,

         С подручными – огонь,

         С хозяином – смирняга.

Почтительный такой допреж был паренек:

Захочет отдохнуть один-другой денек,

   За месяц раньше клянчит.

А нынче черт его, поди-ко-сь, не унянчит.

   Глядишь: да точно ль это Нил?

Как будто кто его, злодея, подменил!

   Вечор потребовал получку.

         «Зачем?»

            «Как я в отлучку».

(А сам впился в меня глазами – чуть не съест!)

«Спросил бы загодя. Куда с такою спешкой?»

«В Москву я, – говорит, да с этакой усмешкой. –

         В Москву… на съезд».

«Дорожка ровная: ни кочки, ни ухаба.

Садись – кати… на съезд. Скажи хоть, на какой?»

         «А на такой…

   Приказчичий».

         Смекаешь, дура-баба?!

Все молодцы стоят кругом и ни гу-гу…

А я уж совладать с собою не могу

(Чай, есть и у меня… вот эти, как их… нервы!):

   «Так вот вы по каким пошли теперь делам!

   Так вот о чем вы по углам

         Шушукалися, стервы!..»

А кто всему виной? Приказчичий журнал!

Он, он, проклятый, им мозги так взбудоражил!

Да, нечего сказать, беду себе я нажил.

Нет, Нил-то, Нил каков? Да ежели б я знал!

         Спасибо, милый, разуважил:

«В Москву – на съезд!..» Убил! Зарезал! Доконал!..

На съезде, дьяволы, затеют разговоры

         Про наймы, договоры,

Про отдых, про еду… Найдется, что сказать!

         Столкуются сынки с отцами,

         Сведут концы с концами.

Там долго ль круговой порукой всех связать?

Попробуй, сладь тогда с моими молодцами!

И выйдет: у себя ты в лавке – не хитро ль? –

         Сиди, как аглицкий король,

         Не на манер расейский:

Законами тебя к стене-то поприпрут…

Ох, матушка, скажи: я ль был не в меру крут?

Аль чем был нехорош обычай наш житейский?

Ведь всем им, подлецам, я был родным отцом.

Ну, приходилося, обложишь там словцом,

         Ино потреплешь малость, –

Так по вине: прогул, аль воровство, аль шалость…

Неблагодарные!.. Как дальше с ними жить?..»

Тут наш Гордеич стал так горестно тужить,

Что самого меня взяла за сердце жалость.

Так басенку опять придется отложить.

1913 г.

Басня третья

Сила

Купчиха в горницу глядит сквозь щель украдкой:

   «Ох, господи!.. Войти ль!»

Гордеич возится у образов с лампадкой:

   Вправляет новенький фитиль.

Решилася. Вошла. Глядит убитым взглядом.

«Что, мать? – мычит купец. – Садись со мною рядом…

         Гляди-ко веселей.

Про съезд приказчичий пришли какие вести!

Ну, прямо, будто кто, заместо векселей,

Наличностью поднес мне тысяч двести!

Как, значит, съехался весь этот подлый сброд,

Так с первых слов: „Мы – кто? Мы – трудовой народ…

Мы, дескать, сотворим… свободные… скрижали!“

   Ан, тут им, голубкам, хвосты и поприжали!

      „Мы“? Что за важность: „мы“??

„Мы – пролетарии…Мы – сточки зренья нашей…“

„Что? – тут начальство им. – Так вы смущать умы?!

   Городовой! гони их взашей!

   Чего, мол, с ними толковать

   Да драть напрасно глотку?“

   Того-другого – хвать!

         И за решетку!

Где, мне узнать бы, Нил? Влетело ль и ему?

   Аль дал, мошенник, тягу?

Сюда заявится? Ну, я ж его приму,

         Бродягу!

Метлой его! Метлой, злодея, за порог!

         Я нынче строг!

   Я покажу, чья сила:

Всех молодцов скручу, согну в бараний рог!

   У, дьяволы! Чума б вас всех скосила!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гордеича сейчас, пожалуй, не унять.

      И потому, как ни обидно,

А басне без конца придется быть опять

      Надолго ль, – будет видно.

1913 г.

Басня четвертая

Защита

Приказчичий союз

Гордеич потчует в трактире Кузьмича:

«Пей, – просит, кулаком о грязный стол стуча, –

         Пей, деревенский боров!..

Не ладно, говоришь? Бунтуют батраки?

         Эх-ма, на мой-то норов,

         Я б не жалел руки.

Ведь у тебя народ – деревня, дураки.

Не то, что вот мои: псы, нет на них проп а ду!

Как был разогнан их – слыхал? – разбойный съезд,

Ну, – думал я, – теперь добьются с ними сладу.

         Не выдаст бог – свинья не съест.

            Затеплил с радости лампаду.

         Так нет! Куда!

         Планида, знать, такая:

         Ушла беда,

         Пришла другая.

– Ну, что теперь вы все? – зажав мальцу ьихры,

         Я в тот же день пристал к Микитке, –

Угомонилися? Навек? Аль до поры?

Запляшете, небось, все по хозяйской нитке!

Журналы? Вечера? Рабочие кружки?

Да балалаечки? А нутка балалайкой

         Потешьте, милые дружки,

По божьим праздничкам хозяина с хозяйкой!..

Жидок есть у меня в галантерее, Кац.

«Товарищи! – он взвыл. – Ответьте же… сатрапу!»

«А, говорю, ты так?» И, что есть силы, бац

         По храпу!

Да заодно еще влепил кому-то: р-раз!

Все – в крик. Кого-то там зовут по телефону.

Гляжу: каких-то два паршивца прут в лабаз:

«За самодурство, мол, тово… мы по закону».

         «Закон? Здесь я – закон!

         Чего суетесь? Вон!»

         Зову городового:

«Бери вот этого, такого-растакого,

         И этого!» Так что ж?

      Ну, прямо в сердце нож.

Городовой-то к ним. Они ему бумажку…

С печатями, как след… Из думы депутат!..

Городовой сейчас и руку под фуражку:

«Не наше дело, – грит, – их право… виноват!»

         Да, так-то, брат…

         Не наше дело. Чье же дело?

К паршивцам этим я опять (не так уж смело!):

         «Вам, собственно, чего-с?»

Как объяснили мне, так я повесил нос.

Выходит: молодцам защита от союза.

Как ежли у меня вновь… эта… кутерьма:

Обижу зря кого аль хрясну там по роже, –

Союз меня – к суду, и… штраф или тюрьма!

   Кузьмич! Ведь это – что же?!

Счастливец ты: царьком кати себе домой!..»

   «Ну, у меня, брат, тоже –

   Не бог ты мой!» –

Кряхтит Кузьмич со злобой.

Но Кузьмича рассказ – уж в басенке особой.

1913 г.

Басня пятая

Задаток

Сомлевши от жары, раскисши весь от поту,

Бранясь, кряхтя и дух переводя с трудом,

         Купчина вечером в субботу

   Ввалился в дом.

«Гордеич! – расплылась купчиха, – с легким паром!»

         «Чево?!»

         «Из баньки?..»

                «Во!

         Попарился… задаром.

         Так вспарили, что ой-ой-ой,

         Не надо чище.

Ты полюбуйся, с чем явился я домой?»

«Ай, батюшки! Синяк!»

         «Какое – синячище!»

«Сейчас примочечку… аль приложить пятак…

         Да кто ж тебя? Да как же так?»

         «Ох, мать, все очень просто:

Явилось к лавке-то, примерно, этак со сто

         Приказчиков чужих

И стали вызывать молодчиков моих:

„Вы, братцы, – как, бишь, там? – не рабская, мол, каста!

Пора вам, дескать, быть свободными людьми:

         Поторговали до семи,

            И – баста!“

Столпились, ироды, у самых у дверей,

         Ревут, как звери:

„А ну-тка шевелись, хозяин, поскорей

         Да закрывай-ка двери!“

         Тут, значит, я как заору:

         „Что, дуй вас всех горою?

         Подохну здесь, умру,

         А лавки не закрою!“

            Да сгоряча,

         Озлобившись от всех напастей,

         Как двину со всего плеча

      Молодчика из тех, кто позубастей.

Шарахнулись назад все эти подлецы:

         Марать им вроде б руки жалко.

         А у меня в руках уж палка.

На шум сбежалися соседние купцы.

         Ну, знамо, вышла свалка.

         Крик, матерщина, вой…

         Свистит городовой…

         На рынок весь тревога…

Бунтовщики – народ, известно, молодой:

Так разошлись, что нам конец бы был худой,

Когда б от дворников не вышла нам подмога.

         Приказчики, само собой,

            Отбой.

Но перед тем, как им пуститься врассыпную,

Детина этакий, прижав меня вплотную,

„Вот, – говорит, – тебе, мил-друг, на первый раз!

         Платеж потом – бери задаток!“

Да как посадит мне кулак промежду глаз,

Так я не всчувствовал ни головы, ни пяток,

„За-да-ток!..“ Матушка, что ж будет, ты скажи,

         Когда настанут платежи?!»

         И смех с Гордеичем и горе.

             Что будет – все увидим вскоре.

1914 г.

Басня шестая

Утро

         Гордеич утром в воскресенье

         Беседует с женой:

         «Ну, ладно, старая, не ной!

         Подумаешь: землетрясенье.

         Ей-богу, дело – пустяки.

   И чем лишь только я вчера был так напуган?

         Ну, был избит, ну, был обруган.

         Буянил кто? Озорники!

   Вот невидаль! Кулак велик, да плечи узки:

Вся храбрость-то, небось, до первой же кутузки…

За «Правдой» бы послать… Есть? Подавай сюда.

   И где она взялась, треклятая газетка?

      Вот… про вчерашний бой заметка:

   « Товарищи! – холера их возьми! –

       Вчера вы около семи,

С хозяйской жадностью начав борьбу спокойно,

Закончили ее позорно, недостойно !»

Слыхала, матушка? Изволь-ка тут, пойми:

«Борьба решается не схваткой рукопашной,

Не тем, чтоб стекла бить… Враг дрогнет, – для него

Вы силой явитесь… неодолимой, страшной,

Лишь став один за всех и все за одного…

Объединяйтеся! Тогда-то… общей силой… »

         «Гордеич!.. Господи, помилуй!..

   Очнися, миленький!..»

         « Тог… да …»

   «Федосья!.. Марья!.. Фекла!..

       Фекла!..»

   «Воды!»

«Вот, батюшка, вода!..»

«Спа…си…бо… Душно как… Ох, вся рубаха смокла…

Так вот оно к чему! Так вот они куда!

„Объеди-няйтеся!..“ Ох, били б лучше стекла!!»

1914 г.

Эпилог первый

Где по миру пошло от голода село,

Там, смотришь, мироед купил себе именье.

Уж это так всегда: что доброму во зло,

         То злому во спасенье.

Корней Гордеичу нежданно повезло:

Успел он начисто забыть то воскресенье,

Когда за «Правдою» его всего трясло.

Пришла война, с войной – подряды и поставки.

   Купчина даром не зевал:

   Ему уж стало не до лавки, –

За покупателем он не сойдет в подвал!

   Не та купецких дел основа:

   Иной размах, другая ось!

Растет «Торговый Дом Корнея Дерунова».

   Откуда что взялось:

Лес, фабрика, завод, товары – склад на складе!

Свои флотилии на Волге, на Неве…

Контора главная на Невском в Петрограде

   И отделение в Москве.

   Узнав все выходы и входы,

Приумножал купец вовсю свои доходы.

Что хищникам другим с рук сходит не всегда,

То удавалося Гордеичу на славу:

Когда на хлебников устроили «облаву»,

Сумел улепетнуть Гордеич от суда.

Вдруг о рядь худшая над ним стряслась беда:

Поддевки паклею подбивши вместо ваты,

   «Чтоб не распарились солдаты»,

Их в армию купец за ватные сдавал.

   Попался! Следствие! Провал!

Но… с князем снюхавшись каким-то или с графом,

   И тут отделался Гордеич только штрафом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ни капли совести да капелька ума –

Вот все, что надобно теперь для наглой плутни.

Живут Гордеичи! Их развелося – тьма!

В годину черную к добыче жирной трутни

Летят со всех сторон, восторженно гудя.

Но… правда вся о них немного погодя.

1916 г.

Басня седьмая

Капитуляция

В воскресенье 26 мая состоится лекция члена ВЦИК Н. Суханова: «Капитуляция Ленина».

Купчиха горестно над чашкою вздыхала.

Гордеич разбирал газету по складам:

«Ка-пи-ту-ля-ци-я… Ле… Ле-ни-на». Слыхала?

Что б это значило? Все смыслу не придам.

Ка-пи-ту-ля-ци-я… Уж эти мне словечки!

Опять налог аль что? Так прямо б говорить.

   Семь шкур дерут с одной овечки.

То стригли, а теперь, никак, уж будут брить?

Пойти на лекцию? Послушать, что ль? Занятно.

Такого отродясь словечка не читал.

   На звук, так вроде бы приятно:

Ка-пи-ту-ля-ци-я… Похоже: капитал.

Был капитал, да сплыл. Все обобрала шпанка.

Все, все захвачено проклятой голытьбой.

   Идти случится мимо банка,

Так не владеешь сам собой!

Где фабрика моя? Завод? Лесные склады?

   Свели хозяина на ноль.

Прибрали все к рукам, всем завладели, гады.

   Ввели приказчичий контроль.

Не разберешь теперь: убыток аль прибыток?

   У самого себя воруй.

Дают по мелочи в неделю на прожиток.

   Живи, пируй.

   Не жизнь – раздолье.

   У, черти, взять бы вас в дреколье!

Что, мать, с тебя возьмешь? Ты – баба, ты – глупа.

Тебе в усладу брех монаха иль попа.

Ты хоть утешишься, сходив на богомолье.

   А каково, скажи ты, мне?

Куда свое я горе дену?

Молиться у Кремля ободранной стене,

Когда мне хочется башку разбить о стену?

Какой по смерти ад, коль жить пришлось в аду?

   Кажинный день несет тревогу.

Подай скорей сюртук. На лекцию пойду.

Ка-пи-ту-ля-ци-я… С ума сойдешь, ей-богу!

25 мая 1918 г.

Басня восьмая

«Контакт»

26 мая состоялась лекция члена ВЦИК Суханова: «Капитуляция Ленина».

   Гордеич с лекции вернулся.

Купчиха подала на стол того-сего.

   Но опечаленный купец ни до чего

Рукой не прикоснулся.

«Ну, что же ты не ешь?»

      «Отстань. Не до еды»:

«На лекции-то был?»

      «Был. Утешенья мало.

Хоша б какой-нибудь был выход из беды.

Хоша б какой-нибудь. Все вижу я, пропало,

      Весь свет сошел с ума.

      Суди сама.

   Вхожу я, значит, в помещенье.

      М-мое почтенье! –

   Обшарил глазом все концы:

   Все свой народ – тузы, купцы!

Гляжу на каждого. По роже по угрюмой

Видать: пришел, как я, с одной и той же думой

«Ка-пи-ту-ля-ци-я!» Как это понимать?

Надеяться ль на что? Аль никакой надеи?

Вернут хоть что-нибудь нам эти все злодеи

Аль с нас последние портки начнут снимать?

Сижу. В ушах звенит. В глазах рябит от света.

Вздыхаю: «Господи, чем я твой гнев навлек?»

Вот вышел этакий пред нами фитилек.

А вот, поди ж ты, член Центрального Совета.

Мужчина в возрасте, а с виду неказист:

   Безусый, вроде гимназист, –

В хороший магазин не взял бы и в мальчонки:

Годится, скажем так, для мелочной лавчонки

   Не то чтоб парень из заик:

   Язык как следует подвешен.

   «Я, – лепортует, – меньшевик!»

   Обрадовал! Признаться, грешен,

Большевика б хотел послушать я хоть раз.

   Товар мне нужен без подделок.

   А этот, видно и на глаз:

   Не большевик, породой мелок!

Весь ходит ходуном. Бьет кулаками в грудь.

   Не разговор – какой-то танец.

Ты что же думаешь? Я понял что-нибудь?

   Я, мать моя, не иностранец.

Ты речь со мной веди по-русски. Вынь – положь,

А я уж разберусь, какая в чем подкладка.

С «капитуляции» одной кидает в дрожь,

А тут что ни словцо, то новая загадка!

   «Дипломатический… оркестр»,

   «Коммунистический… секвестр»,

   Да «девальвация»,

   Да «реставрация»,

Да… дьявол сам не разберет:

Что, собственно, к чему и кто кого дерет.

«Капитуляция» – позиций, значит, сдача.

Выходит: Ленина постигла неудача.

Что сила богачей есть – «абсолютный факт».

И Ленин с нами-де готов вступить… в «контакт»!

Скажи, пожалуйста! Мы, значит, входим в силу.

Спасибо за… «контакт». Учены на былом,

И без «контакта» нас вогнали уж в могилу,

Ну а с «контактом» что ж? Проткнут еще колом?

Нет, брат, втирай очки какой-нибудь там дуре.

Зря перед нами стал себя ты утруждать.

   Мы на своей узнали шкуре,

   Чего от Ленина нам ждать.

   Послушал лекцию. Спасибо.

   Зря только ввел себя в расход.

Я думал, дельное расскажут мне что-либо,

А он… меньшевики никчемный, впрямь, народ, –

   Нет ни силенок в них, ни смысла.

   Да ты почто так, мать, раскисла?»

   «Ну, что же ты не ешь?»

                   «Ты со своей едой!

Поели… Будет с нас… Я ль не был мастер кушать?!.

   „Контакт“, хе-хе, огня с водой!..

А как бы все-таки мне Ленина послушать?!»

30 мая 1918 г.

Басня девятая

Сладкие мечты

   Корней Гордеич… Боже мой!

   Давно забыл дорогу к банку.

Напялив пальтецо дырявое, зимой

На рынок саночки тащил он спозаранку.

За грошевой барыш судьбу благодаря,

До часу позднего топтался у ларя,

Но, потеряв давно купецкую осанку,

В душе, однакоже, надежды не терял,

Что беды все пройдут, как наважденье злое:

   «Вернется времечко былое!»

Свои надежды он супруге поверял.

В квартире, новыми жильцами уплотненной,

   Имея комнату одну,

По вечерам купец мечтою затаенной

Подбадривал себя и утешал жену:

   «Слышь, не серди меня, старуха.

Пустыми вздохами наводишь только жуть.

Все знаю, вижу сам. Ну, голод, ну, разруха.

По-твоему, беда. По-моему, ничуть.

Поди, не мы одни с тобой спадаем с тела.

   А ты б чего хотела?

Обилья общего? Что хошь, то выбирай?

   Хоть обожрися всякой сластью?

Чтоб говорили все, что вот не жизнь, а рай

Под этой самою… антихристовой властью?

Умом ты, мать моя, всегда была слаба.

Да в этой нищете и есть вся заковычка.

Вот как натерпится вся эта голытьба

Да вспомнит наши-то, хозяйские, хлеба,

Тут и проснется в ней холуйская привычка;

Сумей кормежки ей не дать, а посулить, –

К хозяевам она начнет валом валить.

Польстясь на сытый корм и на хмельное пойло.

Все клячи тощие придут в былое стойло

   И, увидав хозяйский кнут,

   Уже брыкаться не начнут,

А, ублажая нас усердным прилежаньем, -ѓ

Хоть до смерти их всех в упряжке загони! –

На брань и окрики хозяйские они

Ответят ласковым, любовным, робким ржаньем.

У, псы! Дождаться б лишь до этакого дня,

   Так вы поржете у меня!

По рылу каждого, ха-ха, собственноручно!

Посмей лишь кто дерзнуть. Как муху… в кипяток!..

М-да… Размоталась жизнь, как шерстяной моток!..

   Дел никаких… Без дела ж, ой, как скучно…

Винца не сыщешь, мать?.. Хотя б один глоток…»

   Купчиха слушала, закутавшись в платок,

         И что-то шамкала беззвучно.

1919 г.

Басня десятая

Нет уверенности

   События неслись во весь опор,

И в баснях надолго расстался я с купчиной.

Гордеич… Лекция… «Контакт»… Прошло с тех пор

         Четыре года с половиной.

И вот Гордеича теперь мы застаем

В трактире с музыкой, вином и пьяным шумом.

   Купец беседует вдвоем

С Пров Кузьмичом, своим приятелем и кумом.

Кум, деревенский туз – он тоже нам знаком:

         О ком – о ком,

А уж о нем пришлось писать мне сколько басен!

Да что нам говорить о давней старине,

О том, как был кулак тогда для нас опасен?

Он нынче стал для нас опаснее вдвойне.

Кулак был под конем, и вновь он на коне.

И мне о нем писать еще придется много.

         Сейчас в трактире за столом

Кузьмич, беседуя с купчиной о былом,

О настоящем тож выпытывает строго.

Гордеич охает: «Ох-ох-ох-ох, Кузьмич!

         Хлебнули горя… Настрадались…

         Я так считаю: божий бич.

Но сжалился господь, – все ж лучших дней дождались.

         Что было? Вспомнишь, жуть берет,

Боялся, веришь ли, загадывать вперед.

         Прикинешь так – ан выйдет хуже.

Прожить ба как – не то что думать про доход.

         На шее петля, что ни год,

         То все затягивалась туже.

За спекуляцию пришлось сидеть раз пять.

Вот уж надеешься: с тюрьмой совсем расстался.

Ан, не успел чихнуть, как Загребли опять.

         Не знаю, как и жив остался,

         Как не оглох и не ослеп.

Отчаялся во всем… Не жизнь была – мученье!

И вдруг, негаданно-нежданно, облегченье.

         Явился этот самый нэп .

Сначала думалось: «Взамен оглобли – дышло,

         Ан, вышло…»

            «Эвона что вышло! –

Осклабился подвыпивший кулак. –

Вон на себя Москва какой наводит лак!

Опять же у тебя… опять забил подвалы…

         Вновь, слышно, входишь в капиталы.

Какого ж те рожна? Теперя знай одно:

         На лад былой – гони монету!»

«На лад былой, ох-хо!.. Вот то-то и оно,

         Что счастье наше не полно:

Нет главного… былой уверенности нету!»

1922 г.

Эпилог второй

Ожили

Товарищ, погляди на них… хозяйским оком…

Пусть на Тверской они пасутся вечерком,

Пусть наливаются, скотинки эти, соком

   И покрываются жирком,

Пусть шерстью обрастут они! Зевать не надо,

А надо их стеречь, как мы их стережем,

   Грозя кнутом, а не ножом.

А должный срок придет, и мы все это стадо

   Как захотим, так обстрижем!

1922 г.

Благословение*

Отец Ипат венчал Вавилу бедняка.

За шесть целковых паренька

Условясь в брачные законопатить путы,

Он окрутил его с невестой в три минуты.

   Венчал – спешил, глотал слова,

Как будто сто чертей его толкали в спину, –

Дай бог, чтоб из молитв прочел он половину

      (И то сказать, ведь плата какова!).

Вавила парень был, однакож, голова.

      Облобызавшися с женою,

   Попу в протянутую длань

Он сунул трешницу. «Идем домой, Малань!»

«Стой! – батя взвыл, такой ошпаренный ценою. –

Да ты же, чертов сын, рядился как со мною?»

      «Как ты венчал, так получай!

      Вперед как следует венчай:

      Не сокращай наполовину!»

«А, вот ты, сволочь, как? – забрызгал поп слюной. –

Так чтоб тебе, рассукиному сыну,

Не видеть век добра с женой!

Чтоб сам ты окривел, живя с женой кривою!

Чтоб у тебя она подохла от родов!

Чтоб ты с полдюжиной детей остался вдов!

Чтоб ты…» Осипнувший от вою,

Благословлял отец своих духовных чад,

Суля при жизни им и после смерти ад

С мильоном ужасов, чертей и мук суровых…

За три недоданных целковых!

Случилось это все с десяток лет назад,

А вот что вышло  в пору нашу:

Вавила, выборный от местных прихожан,

Брал в церкви ценности – на помощь для волжан:

«А ну-ка, поп, давай серебряную чашу!

Для бога все равно, что серебро, что медь».

А поп шипел ему: «У, чтоб те очуметь!

Вот чаша… на… бери!..

      Противиться не смею…

На, недовенчанный… и подавися ею!»

Ответ на ответ*

Наблюдателю. В прежнее время, товарищ, мелкобуржуазные газеты следили за мелочами, вроде падающих столбов или мусорных ям. Наше время налагает на красную печать широкие боевые задачи, и мелочами газете заниматься некогда. (Ответ в «Почтовом ящике» газеты «Правда Грузии».)

Коль дан «ответ» в рассудке здравом,

Боюсь, рассудок не дорос.

Такой ответ мы с полным правом

Должны поставить под вопрос.

Мы здесь на этот счет упрямы:

Твердим про мелочи, дабы:

Не гнили мусорные ямы

И не валилися столбы.

Мы здесь гордимся, облекая

Почетом черный труд крота,

А там, подумайте, какая

Партийных взглядов широта!

Как не сказать тут (без злорадства,

Но чтоб от спеси излечить!),

Что широту от верхоглядства

Порою трудно отличить!

Мария Голошубова*

В деревне Маховище первая, выписавшая «Бедноту» на 1923 г., была крестьянка Мария Яковлевна Голошубова. («Беднота», 5 января 1923 г.)

Был у нас товарец ходкий,

Смех над бабьей головой:

– Волос – долгий, ум – короткий! –

Это голос вековой.

Муж, нажравшись самогону,

Знал к жене одну лишь речь:

«Из-зу-ве-чу… по закону…

Ежли дура – не перечь!»

Мудрецов таких великих

Прежде было – пруд пруди,

Все понятий самых диких,

Хоть с крестами на груди.

Да и крест от дури тоже.

Одолей-ка эту тьму.

«Не учены, ела те боже!

Нам книжонки ни к чему!»

«А газеты и подавно.

Шут нам в этом баловстве!»

«До чего ж мы с кумом славно

Напились на рождестве!»

Вот деревня Маховище

Средь равнины снеговой, –

Словно в волчьем логовище,

В ней стоял кулацкий вой.

Ночь и темень без просвету.

Не избушки – ряд могил.

Кто ж от сна деревню эту

Вещим словом разбудил?

Кто, нарушивши обычай,

В зиму внес весенний шум?

Оказалось: не мужичий

А «короткий» бабий ум!

«Что нам делать с Марьей этой?!»

«Денег куры не клюют?»

«Привязалась тут с газетой!» –

Мужики, озлясь, плюют.

Закуривши козьи ножки,

Густо в нос пускают дым.

«Поищи другой дорожки.

Сунься к дурням… молодым!»

Марья билась, не сдавалась.

«Ну и черт же!» – «Баба – во!»

Наседала, добивалась

И добилась своего.

В Маховище – шутка ль дело? –

Повели там жизнь не ту.

«Слышь, в башке, брат, загудело,

Как прочли мне „Бедноту“!»

«Вот статеечка, к примеру,

„О посеве“, прямо шик!»

«И охотно дашь ей веру,

Потому – писал мужик:

Дескать, сеял без кадила,

Без кропила, без попов,

А земля, где сноп родила,

Уродила пять снопов».

«Вот она, наука, братцы!»

«Говорить на прямоту:

Сеешь хлеб – гляди не в святцы,

А в газету „Бедноту“!»

«Каждый в ей найдеть што-либо!»

«Прикопим ума с зимы!»

«Ай да Марьюшка! Спасибо!»

То же скажем ей и мы.

Социал-траурным предателям*

В бессильном трауре немецкая столица,

   Повсюду траурные лица.

Что ни процессия, то – вот она, гляди! –

Колонна социал-прохвостов впереди,

Предатели! Трусы! Забейте ватой уши

И трауром густым закройте зеркала:

   Вы обнажили догола

Свой развращенный ум и слякотные души!

   Две силы разные теснят вас с двух сторон.

Ни тут, ни там не ждет вас прибыль,

Но вражеский кулак вам причинит урон,

А пролетарская рука сулит вам гибель.

О, жалостная тля, ты жалости ни в ком,

Ни в ком не вызовешь и никого не тронешь,

Ты, в траур обрядясь, сама себя хоронишь!

   Даря тебя своим презрительным плевком,

На твой позорный гроб бросаю первый ком!

Риск*

(с древнегреческого)

   Фалей, лукавый грек, сквалыжный плут-купец.

   Корил носильщика Демада:

   «Обол? За этот груз? Опомнись, голубок,

   Корзина не ахти какая уж громада.

   Будь я моложе, сам я б снес ее домой,

   А ты – „обол“! Грабеж прямой!

А впрочем,

О чем мы зря хлопочем!

Не в деньгах, милый мой,

Не в деньгах счастье.

Я к беднякам привык питать всегда участье,

Да, на своем веку,

И долгом и суровом,

   Не одному, брат, бедняку

   Помог я… добрым словом!

   Обол, ты говоришь? Бери, мне все равно.

   Но слово доброе… оно…

   Э… Как, бишь, звать тебя? Демадом?

   Корзину снес бы ты, Демадушка, мне на дом,

   С посудою она с хрустального. Неси,

   Да не тряси.

   За бескорыстную услугу

   Три мудрых правила скажу тебе, как другу».

Польстясь на мудрые слова,

Простец-Демад себе на спину

Взвалил огромную корзину.

Пыхтя, кряхтя, едва-едва

Под тяжкой ношею волок бедняга ноги.

«Фу! – Одолевши треть дороги,

Носильщик стал. –

Передохну. Вконец устал.

Ну, что ж, – открой, Фалей, одно из мудрых правил!»

Фалей Демада не заставил

Ответа слишком долго ждать:

«Демад, не верь тому, кто станет утверждать,

Что для рабочего народа

Милее рабство, чем свобода».

«Вот на! – сказал Демад. – Какой же дуралей

Чушь эту утверждать осмелится, Фалей!»

Понес Демад корзину дале.

«Послушай, милый друг! – Так на втором привале

Демаду стал Фалей вещать. –

Коль кто-нибудь тебя попробует смущать:

Мол, богатеть куда как вредно, –

Что только бедняки способны жить безбедно,

Не зная ни хлопот, ни риску, ни потерь,

Ты этому… не верь».

«Благодарим на добром слове,

Хотя и это нам не внове!» –

Вздохнул с досадою Демад.

Пошли опять. Фалей наш рад:

«Сюда, Демад… Хе-хе… Вот ты и разумей-ка…

Сюда, в переднюю, направо, где скамейка…

Ну, что ж ты стал, как пень? Снимай корзину, что ль!»

«Постой. Успеется, – гудит Демад в передней, –

Делися мудростью… последней».

«Изволь, – заегозил Фалей. – Изволь, изволь…

Коль скажет кто тебе… Ну, все равно, что скажет…

Чего ты смотришь, словно зверь?..

Иной, брат, так тебе распишет да размажет…

А ты… не верь…»

Тут, изловчившися, Демад плечами двинул

Да о земь так корзину кинул,

Что только звон пошел от хрусталя вокруг.

«Друг, – полумертвому от ужаса Фалею

Сказал он, – пусть я околею,

Коль ты неправ, любезный друг…

Большое за твои три правила спасибо…

Слышь? Если скажет кто: в корзине, мол, теперь

Есть, кроме битого стекла, еще что-либо,

Так ты ему… не верь…»

* * *

«Культура старая. Хрустальная лампада».

Ну что ж. Культуре – исполать.

Но коллективного российского Демада

Фалеям нынешним уже не оседлать.

«Три мудрых правила»… Подобную мякину

Уже не пустишь в ход, чтоб жить чужим трудом.

Хоть все «культценности» Демад, согнувши спину,

Охотно понесет, но не в Фалеев дом,

А в дом свой собственный, который, по фасаду

Судить, Фалеев был, но перешел к Демаду!

Махровые цветы*

Сотрудник «Воронежской коммуны» «пропечатал» начальника уголовного розыска города Задонска, некоего Белых. Белых, встретив этого сотрудника, набросился на него: «Ты што, мать твою, пишешь про меня?.. Посидишь в тюрьме, так лет пять писать не будешь…» (См. «Известия ВЦИК», 19 янв.)

Самодуров вроде Белых

Развелось у нас – беда!

Много их, ребяток смелых,

Ждут сурового суда.

Вот они орут площадно:

«Упеку!.. Сгною!.. Мал-чать!»

Раскрывай их беспощадно,

Пролетарская печать!

Посвящаю эти строчки

Всем собратьям по перу:

– Присылайте мне «цветочки»,

Я в «букет» их соберу.

Сволочь каждую отметим,

Воздадим ей «похвалы»,

Чтоб потом букетом этим

Подметать в тюрьме полы!

Социал-болонки*

   Вы полюбуйтесь, что за франты

   Лакеи верные у госпожи Антанты.

   Рабочие кричат им издали: «Эй, эй!

Чего вы, ироды, копаетесь? Живей!

Пора всеобщую начать нам забастовку!»

«Нет, ни за что! Нет, нет! –

Лакеи им в ответ. –

Намедни поднесли мы барыне листовку,

В которой наплели вы дикой ерунды,

Так барыня, когда листовку в руки взяли

И прочитали всё: „Нехорошо! – сказали, –

Держитесь далее от уличной орды.

Всё это варвары, всё дураки и дуры,

Они – вне общества, прогресса и культуры!

Пора на цепь их посадить!“

Все это барыня сказавши, стали хмуры

И не велели к вам ходить!»

* * *

Собачек комнатных, товарищи, видали?

Породистые есть, носящие медали.

Впридачу блеска их собачьей красоте

Им вяжут бантики на шее и хвосте

И проманежиться на свежем ветерочке

Их водят барыни на шелковом шнурочке.

Вот Вандервельде! В нем болонку узнаю,

Которая медаль и бантики носила.

Так допустимо ли, чтоб барыню свою

Такая стерва укусила?!

На фронте победном*

Ко дню присяги в 15-й Сивашской дивизии грамотность будет доведена до 100 проц. («Правда», 27 янв. 1923 г.)

Опять – прорыв и одоленье.

Бойца неграмотного нет!

Орлам сивашским поздравленье

И мой восторженный привет!

Враги, дивясь такому чуду,

Завоют: «Дети – не в отцов!»

А я с двойным усердьем буду

Писать для этих молодцов.

Дорогу пламенным идеям!

Какая радость жить, борясь,

И с новым красным грамотеем,

Евтеем, Силою, Авдеем,

Держать упроченную связь!

«Бил бы лбом»*

Посвящается многим «пролетарским» поэтам

Гений шествует за гением!..

– Эй, послушайте, юнцы,

«Пролетарским» самомнением

Зараженные певцы!

Я с тревогою сторожкою

Наблюдал ваш детский рост.

Вы пошли чужой дорожкою,

За чужой держася хвост.

Увлекаясь «стихопластикой»,

Возведя в канон – «курбет»,

Вы дурацкою гимнастикой

Надломили свой хребет.

Вы, привив себе клинически

«Пролеткультовский» порок,

Дали визг неврастенический

Вместо мужественных строк.

Брюсов, Белый и Компания,

Вот какой шмелиный рой

Втиснул ваши начинания

В свой упадочный настрой.

Яд условности и сложности

В души юные проник,

Замутив до невозможности

Пролетарских дум родник.

Отравив себя отравою

Опьянительной и злой,

Вы кичитеся лукавою

Буржуазной похвалой.

Сквозь смешок пренебрежения –

Лести каверзной прием:

«Да! Вот это – достижения!

Браво, Кузькин! Признаем!»

Кузькин пыжится, топорщится,

Сочиняет: «Бил бы лбом!» –

У станка читатель морщится:

«Ах, едят те!.. Бил!.. Был!.. Бом…»

Для земного пролетария

Тошен вид твоих красот.

Кузькин! Ждет тебя авария!

Снизься с дьявольских высот!

Иль непонятым прелестником

Ты умрешь в конце концов

Однодневкою, предвестником

Новых, подлинных певцов!

Еще раз о том же*

Писатель боевой, задорный,

С виду я легкий да проворный,

На деле ж я – труженик упорный.

Корить меня есть чем, к сожаленью,

Но только не ленью

И не брезгливостью к черной работе.

Поработал я в поте.

Работал много лет без отказу,

Не фыркал капризно ни разу,

Кричал и «караул» и «ура»,

И все почти в одиночку.

Но всему своя пора.

Пора и мне поставить точку

Или хоть какой-нибудь знак препинания,

Чтоб завершить кой-какие начинания

Подлинней очередного фельетона.

Прошу у «заказчиков» пардона!

   Они по всякому случаю

Налетают на меня тучею:

Приказы, просьбы, напоминания,

На мои отговорки ноль внимания,

А иные даже стыдят язвительно:

«Зазнался же ты, брат, удивительно!

Ну, что тебе стоит: четыре строки!

Пустяки?!»

   Пустяки!

А вот ежели я, преисполнясь азарта,

Попытаюсь дать всем отклик на одно лишь

«восьмое марта »,

То это пустяки, коль я к женскому юбилею

Надорвусь, околею,

Раскорячусь пластом

Над саженным бумажным листом?!

   Вот почему я порою оплакиваю

Свой не совсем-то завидный удел

И при телефонном звонке с диким криком привскакиваю:

«Опять… женотдел?!»

И, не разобрав, кто про что, ору по телефону;

«Прошу пардону!..

Что!.. Юбилей!.. Из парткома?..

Это не я!.. Меня нет дома!..

Ничего не слышу!.. Оглох!!»

Словом, целый переполох.

   Коль снова нам кто угрожать отважится,

Коль над гладью морской покажется

Броненосцев антантовских дым,

В грозный час я пробью боевую тревогу!

А пока – я певцам молодым

Очищаю дорогу:

«Будет вам, ребятки, баловать

Да дробь выбивать,

Танцуя у чужих рысаков на пристяжке!

Время вам, братцы, на свой лад запевать,

Стариков подменяя в партийной упряжке !!»

Любимому*

Живые, думаем с волненьем о живом

И верим, хоть исход опасности неведом,

Что снова на посту ты станешь боевом,

   Чтоб к новым нас вести победам.

В опасности тесней смыкая фронт стальной,

Завещанное нам тобой храня упорство,

Мы возбужденно ждем победы основной,

Которой кончишь ты, любимый наш, родной,

С недугом злым единоборство!

Премьер-миннеудел'у мистеру Ллойд-Джорджу*

Старому другу. Совершенно секретно. Как, мистер, ваше отсутствие заметно!

Нынешние властители,

Ваши заместители,

Скажу – между нами! – с первой строки

Так-кие удивительные… дураки,

Что переписываться с ними нет охоты.

Как жаль, что вы без работы,

Какие б я вам закатывал ноты!

Каждый ваш шаг был объясним.

А Керзон… Поговорите с ним!

Куда он гнет, неизвестно?

Я признаю борьбу, ведущуюся честно,

То есть когда убийцы и грабители

Не притворяются монахами из святой обители,

Не придумывают придирок несущественных,

А без всяких глаголов божественных

Берут вас за глотку и очищают карман:

«Подавай мне Мурман!!»

   Хоть о прошлом вспоминать неудобно –

Вы, мистер, поступали бесподобно:

Наскочили, ожглись и на попятный.

Повели с нами разговор приятный,

А у Керзона иные подходы:

Заводит он спор про «территориальные воды».

Мы, изволите ли видеть,

Умудрились безводных англичан обидеть, –

У них ни морей, ни океанов, как известно,

Им у наших берегов тереться лестно,

Им мурманская рыбка не дает покою,

А мы им этой рыбки не даем!

   Нет, Ллойд-Джордж не осрамился бы политикой такою,

Если б знал, что в силах нас съесть живьем!

Он бы зыкнул: «А, совдепская каналия,

У тебя объявилась Курская аномалия,

А я должен в сторонке околачиваться?

Изволь со мной аномалией расплачиваться!»

И не приводил бы 1123 резона,

Будто Курск – нейтральная зона,

И что туда, ради небывалой приманки,

Англичане могут послать свои танки.

   Танки… Добро бы,

Вы, мистер, не делали этой пробы,

Но ведь Курск уже был в ваших руках,

И всё ж вы остались в… в дураках.

   СССР не пуганая ворона:

У нас нынче в чести слово «оборона»,

И если ваши преемники рискнут нас прижать

Или просто будут «пужать»,

Все равно нас не взять ни на какую «пушку» –

Отстоим мы свою советскую избушку!

Оградим свои «территориальные воды»,

Чтоб не лезли в них ваши пароходы,

Чтобы вы в наших водах рыбки не удили,

Чтоб наши берега не обезлюдели!

   Переговорите об этом с Керзоном в одиночку.

На этом ставлю точку,

Не вгоню вас длинным письмом в доску.

Я же, кстати, в бессрочном отпуску.

Кровавые долги*

Памяти В. В. Воровского

Рать пролетарская знамена преклонила.

Семьей редеющей друзья стоят вокруг.

   – Еще одна священная могила!

   – Еще один неотомщенный друг!

Ну что же! Клятвой боевою

Мы честно подтвердим зарвавшимся врагам,

   Что – не в пример иным долгам –

Долги кровавые мы возместим с лихвою!

У последней черты*

Антибольшевистский доклад меньшевика Абрамовича сконфузил даже социал-предателей. (Из газет.)

Абрамович! Вот он, вот!

   Гадом стал заметным.

Машет русский патриот

   Знаменем трехцветным.

А на нем-то, вот герой,

   Новый вид ливрейки:

Модный гамбургский покрой,

   Цвета – канарейки.

Не оратор – Ювенал

   Подлого фасона:

В краску, вражий сын, вогнал

   Даже Гендерсона!

«Мистер! – крякнул Гендерсон. –

   Вы бестактны, право.

Вашей речи сам Керзон

   Может крикнуть: „браво!“

Хоть у вас со мною, да,

   Масса общих точек,

Всё ж… полезен иногда

   Фиговый листочек!»

Но зарвавшийся прохвост

   Гнул свое упорно

Обнажившись в полный рост,

   Лаялся заборно.

Этот лай – скажу о том

   Без лицеприязни –

Есть убийственный симптом

   Злой водобоязни.

Это бешеные псы

   Рвутся в перепалку.

Но… им жить еще – часы.

   А потом – на свалку!

Лиха беда – начало*

На итальянском пароходе «Анна», стоящем в Одессе, возник конфликт между владельцем и моряками. Моряки обратились с жалобой в одесский райкомвод. («Правда», 27 мая 1923 г.)

Одесскому райкомводу – поздравление!

   Это ль не знаменательное явление?

Наши пролетарские соломоны,

Осуществляя советские законы,

Вынесут итальянскому судовладельцу приговор,

Какой ему не снился до сих пор:

«Вот какова наша коммунистическая линия.

Это тебе не твоя Муссолиния!»

   Придравши домой из Одессы,

Синьор отслужит три благодарственных мессы,

А потом возьмет своих матросов в зажим:

«Это вам не советский режим!»

Матросы, после столь наглядного обучения,

Поймут, откуда их злоключения,

Каким путем усмиряются фашистские нравы

И где искать на хозяев управы.

Хозяин будет кивать на фашистский Рим,

А у матросов станет в моде

Ответ в таком, примерно, роде:

«Уж мы, подлец, с тобой поговорим

В Одесском райкомводе!»

* * *

– Эх, матросы, матросы! Народ вы боевой.

Пора вам райкомвод устраивать свой!

Неизбежное и страшное*

То есть все, как нарочно!

Не успел я отдохнуть бессрочно,

Как этот Керзон – ни дна ему ни покрышки! –

Не дает от ультиматумов передышки!

   Последний ультиматум с издевкою,

С ласковой припевкою:

Не надо больше лишних фраз,

Ставлю, дескать, ультиматум в последний раз.

   В последний ли? Будет видно.

Досадно и обидно.

Затянулась канитель

На несколько недель,

А то, пожалуй, и поболе.

Расканителиться не в нашей воле.

Канитель все же лучше драки,

Не мы тут задираки.

Это Керзону неможется,

Это Керзон тревожится,

Это Керзон принимает меры предупреждения

Против нашего хозяйственного возрождения.

Это нас прощупывает буржуазная саранча:

Как-то мы изворачиваемся без Ильича?

Хватит ли у нас сноровки –

Не поддаться на вражьи уловки?

Если мы сразу когтей не покажем,

То много ли можно с нас урвать шантажем?

   Урвать! Урвать! Урвать!

Большевики не хотят воевать.

Большевики увлекаются мирной работою.

Какой бы ошпарить их нотою,

Насколько увеличить давление,

Чтоб они пришли в исступление

И сделали то сгоряча,

Чего хочет буржуазная саранча,

То-бишь поддались провокации злобной

В обстановке, для Керзона удобной!

   Совет мой Керзону таков:

Искать дураков

Не на столь большом от себя расстоянии.

Они есть и в Британии.

Это их злобно-шалый, звериный напор

Обостряет наш спор,

Это их наступленье на нас бесшабашное

Приближает тот день и тот час роковой,

Когда мир весь разделит чертой огневой

Неизбежное нечто и… страшное!

Кострома*

       Что нам английские ноты!

          Есть свои заботы!

В минувшую субботу

Имел я одну заботу:

Ухмыльнуться так над керзоновской угрозой,

Чтоб со мной засмеялась вся Москва.

И вот стал я выводить прозой

Такие слова:

Георгу Натаниелю, маркизу Керзону оф-Кедль; стону, графу Кедльстонскому, виконту Скаредельскому, барону Равенодельскому, кавалеру наиблагороднейшего ордена Подвязки, члену почетнейшего Тайного Совета Его Британского Величества, кавалеру и великому командору почетного ордена Звезды Индии, рыцарю и великому командору знаменитейшего ордена Индийской империи и проч., и проч., и проч., и Его Величества главному секретарю и министру иностранных дел.

Революционной милостью, мы, Демьян Бедный, Мужик Вредный, Всея Советския России и иных Советских республик рабоче-крестьянский поэт, наиблагороднейшего в мире боевого Ордена Красной Звезды кавалер, славных 27-й и 51-й, громивших Колчака, Деникина и Врангеля, стрелковых дивизий почетный стрелок, многих заводов и фабрик действительный и почетный депутат, наипочетнейшей коммунистической партии член и Его Величества Пролетариата непременный секретарь и проч., и проч., и проч.

   Возымели мы желание

Написать вам сие послание,

В коем, осуществляя данное нам полномочие…

Многоточие!!!

        Стоп, Керзон, обожди!

        Я попал взамвридвожди!

Осталась нота без конца,

Так как явились ко мне два гонца

И заговорили со мной в таком соблазнительном тоне,

Что… я очутился на вокзале в вагоне.

В вагоне заснул, все еще с Керзоном в уме,

А проснулся в городе Костроме,

Оказавшись в безвыходном положении:

В губисполкомском окружении!

Товарищ Огибалов , предгубисполком,

Заговорил со мной таким языком:

«Товарищ Демьян, делать неча!

Не зря вам такая встреча!

У нас в селе Шунге зажглось электричество,

Будет на торжестве народу необозримое количество.

Из Москвы мы ждали больших гостей,

А от них ничего, окромя вестей,

Что, дескать, заняты по горло.

У нас же вот как приперло.

Говоря иносказательно,

Нужен свадебный „генерал“ обязательно!»

   Короче сказать, после такого привета

Я вышел из вагона не в качестве вольного поэта,

А в качестве члена Московского Совета.

   Так как при этом

Господь бог наградил нас «условным летом»,

То пошел я на пароход по лужам,

Под надоедливым, мелким дождем.

Шел этаким государственным мужем,

В некотором роде – замвридвождем!

         О советских чудесах

         В костромских лесах

   Шутка шуткой, а дело делом.

Много есть чудес на свете белом,

Теперь на них прямо полоса.

Но что все эти чудеса,

Сколь там они ни громки,

Перед чудом в селе Шунге на берегу Костромки!

   Хотя тут покуда

Еще и нет чуда,

А лишь зерно размера малого,

Но зерно – чуда небывалого,

Чуда такого,

Что описать его толково,

Каким оно будет, достигнув зрелости,

Ни у кого не хватит смелости.

Может, это только по плечу

Одному Ильичу,

Чей образ был со мной неотступно.

Я же со всеми гостями купно

На новое электроздание

Глядел, затаив дыхание,

И, видя восторги местного населения,

Готов был заплакать от умиления.

   Буржуи! Интеллигентные книжники!

    Смотрите: вот где подвижники!

Сорок деревень

Изо дня в день,

Не три дня, а три года,

Погода – непогода,

Выбивались из сил,

Каждый рубил, и возил, и носил:

В черных дебрях дорогу прокладывал свету!

   Серяки-мужики

Сорока деревень у Костромки-реки,

Описать ваш подвиг какому поэту?

   Был великий у нас и развал и разор.

Нам враги вопияли: позор!

Позор!

За Советскую власть вам расплата! –

«Советская власть во всем виновата! »

   Нынче стали мы наши прорехи чинить.

А в Шунге уже вона какая «заплата»!

Что ж? Попрежнему ль будут враги нас винить?

– Все Советская власть виновата ?!

    Шунгенский герой и его завет –

            Да будет свет!

«До-го-ра-ай м-мо-я луч-чи-на!»

Не коптеть тебе в Шунге зимней порой! –

Крестьянин Стругов коренастый мужчина,

Вот кто подлинный шунгенский герой!

Его слова – электросвечи.

Даю осколок из его удивительной речи:

«В 19-м годе всякий видел, что деется в родной стране.

Надо становиться на крепкие ноги.

Сказал я советским властям:

   „Устрою електрическую станцею“.

   „Трудно!“ – говорят.

   „Беру на себя ответ. Поддярживайте только“.

   „Поддяржим“, – говорят.

Обратился я к народу:

   „Братцы! Поддярживай!“

   „Поддяржим!“

А когда народ говорить и обещаить, ето все уже.

Поддярживали. Я народ забивал у кажную щель.

Нужно в один день 30 000 пудов выгрузить, – выгружали.

Лошадей запрягали, сами впрягались.

   – Давай! Давай! Давай!

Видя теперь здесь усех людей, забываешь усе,

                    что было пережито.

Одначе, когда решаишьси на усе, усе делается

                    скорее и кончается спорее.

Сказали: да будет свет!

И вот: свет!»

      Моя речь – импровизация –

        Всеобщая электризация

Настал мой черед – сказать приветствие.

Я его не повторю здесь, вследствие…

Вследствие того, что у хорошего стихотворения

Нет хорошего повторения.

Да и не мог я говорить дурно!

Все были наэлектризованы в электроизбе.

И если мне аплодировали бурно,

То аплодировали также себе,

Гордясь перед гостем из красной столицы

Редчайшим добром:

Огненным ярким пером

Электрической дивной Жар-птицы .

   Когда на полянке прибрежной

Любовался я молодостью нежной

Крестьянских ребяток, взметывавших руки

И показывавших всякие гимнастические штуки,

Вдруг походкой поспешной

Подошел ко мне поп, сновавший в толпе,

И внезапно к руке моей грешной

«Устами прильпе»,

Назвавшись «жрецом народного миропонимания».

Бедный, бедный отец Леонид!

До чего довел его вид

Засверкавшего электроздания!

          После электростроя

          Чудо иного покроя

Тут же рядом

С ревнивым взглядом

Стояли послы из деревни иной.

А потом все ходили за мной

И твердили весьма настоятельно,

Чтоб приехал я к ним обязательно.

А тому их мотивы:

«В Шунге орудуют кооперативы.

Хоть в Шунге огороды и высокого качества,

Но в ней еще много кулачества.

А в „Минском“, селе ,

Беднота вся сидит на земле.

Она нынче богаче.

Одначе

О делах ее дивных посольство не скажет,

А дела все… на деле покажет».

   Два работника местных, земотдельцы, похоже, –

В оба уха мне стали гудеть:

«В Минском вам побывать надо тоже.

Есть на что поглядеть!»

        Вот это чудо так чудо,

И другим деревням поучиться б не худо

   Через день поглядели.

Чудеса, в самом деле!

Не дошли мы до первого двора –

Навстречу с флажками детвора,

Румяная, курносая,

звонкоголосая.

Солнце, кстати, не важничало,

За облаками не саботажничало.

Мужики и молодки приветливо щурились.

Старики тоже не хмурились.

Ну, прямо сказать, дорогая родня!

   Ждали, мил-лай, два дня,

Хлеб в других деревнях весь подмоченной, хилый,

А у нас, погляди ты, каки зеленя.

Рядовою все сеялкой сеяли, мил-лай!

Межи к черту! Засеяли все под одно,

Сортировкою выбрали семя-зерно.

Вон в 20-м году все кругом голодали:

Наказал, дескать, бог.

Знамо, глупость одна. Мы же весь продналог,

Не натужившись, сдали.

Ноне тоже не страшно. Не будет заминки.

А теперь погляди-ко на наши новинки!

   Новые машины – урожаю надбавка,

     «Сохе-матушке» – отставка!.

А новинок не счесть.

Все тут есть:

И плужки, и сеялки,

И особые веялки,

Борона к бороне на подбор –

Полон двор!

   Из всех других деревень мужики прибывали,

Головами кивали.

Деревенский парад – не парад, –

В оны годы сказал бы: «Это все маскарад!»

А – теперь это явь была самая точная,

Быт советский, действительность прочная:

Мимо веялок,

Сеялок,

За плохою

Сохою,

Лохматый,

Горбатый,

Истомленный мужицкой истомою,

Подпоясанный желтой соломою,

В рваной шапке, в дырявых лаптях,

Измочаленных на невозвратных путях,

Шел, согнувшись, дед – Хренов, седой комсомолец

Из деревни Подолец.

Завязив свою соху умышленно в грязь,

Дед ее топором сразу – хрясь!

Хрясь!

   «Вот те, старая ты! Разледащая!

Соха-матушка ты распропащая!

Это ты мужиков превращала в калек!

Это ты меня гнула к земле весь мой век!

Это ты меня по миру даве пустила!

Это ты подвела мне живот!

Это ты, это ты мне мой горб нарастила!

Ну, так вот тебе! Вот!

Хрясь! Хрясь! Хрясь!»

   До того это было замечательно,

Что я весь размяк окончательно

И стал целовать старикашку взасос

И в губы и в нос!

           Последние речи –

           До новой встречи

Дальше было… Понятно, что было.

Я загнал себя в мыло.

Говорил, говорил, даже слов не хватало.

А уехал – сказал, оказалося, мало,

Все сказать – не хватило бы целого дня.

Провожая меня, –

Чуть не каждый ко мне подходил и справлялся:

«Как Ильич? Передай, чтоб скорей поправлялся!

И за то, что тебя к нам прислали, спасибо.

Расскажи там про нас, если спросит кто-либо.

За приезд к нам за твой –

Этот день будет праздник у нас годовой.

День церковный похерим.

Потому как тебе и всей власти мы верим,

Ее любим и с нею согласны во всем,

А кто тронет ее – мы его утрясем!»

Дальше проводы к Волге. И свежая рыбка.

Кострома – это « город-улыбка »

Уезжая, вздохнул, я невольно:

«Расставаться, товарищи, больно.

Шутки-шутки, а вот я возьму

И махну навсегда из Москвы в Кострому!»

Грабительский интервенционал, или Грабинтерн*

Стиннес имел переговоры с ген. Дегутом о прекращении сопротивления в Руре и посетил сидящего в тюрьме Круппа с которым сговорился о подробностях возобновления работ.

«Бьен!» – Стиннесу сказал палач-француз, Дегут.

     Ему ответил Стиннес: «Гут!»

«Грабители всех стран», чья подлость так безмерна,

«Объединяются» под флагом «Грабинтерна».

Помазанники*

(К американскому нефтяному скандалу)

С миропомазанною пешкой

Расправясь круто в некий день,

Теперь читаем мы с усмешкой

Американский бюллетень.

Кулиджам с Юзами, похоже,

Разоблачения – не в сласть:

– Хо-хо! Ты плохо кончишь тоже,

Нефтепомазанная власть!

Если бы не…*

Один из членов английской консервативной партии спросил, будет ли британское правительство настаивать на удалении Красной Армии из закавказских республик. Макдональд ответил, что не может ничего добавить к своим прежним заявлениям. Когда запросчик стал настаивать на разъяснении по этому поводу, председатель парламента (спикер) остановил его, заявив: – Мы не должны вмешиваться во внутренние дела других стран. (Из газет.)

Нефть чудотворной стала мазью.

Ей всеграбительский почет.

Вон к нефтяному «Закавказью»

Беда как Англию влечет!

Ярятся лорды и бароны.

«Режим советский очень крут.

Когда же красные заслоны

Из Закавказья уберут?

Ответьте, Макдональд! Иначе…» –

Ревет какой-то баронет.

«Первопризнатель » наш, одначе,

Не говорит ни да, ни нет.

И только спикер, что-то взвеся ,

Отверг заботы… о Баку,

* * *

– Красноармеец! Где ты?

                     – Здеся!

Стою, братишка, начеку !

О соловье*

Посвящается рабоче-крестьянским поэтам

Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма… и прочих «измов» высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости . Важно… не то, что дает искусство нескольким сотням, даже нескольким тысячам общего количества населения, исчисляемого миллионами. Искусство принадлежит народу Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие утонченные бисквиты , тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе? …мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян. Завет Ленина. По воспоминаниям Клары Цеткин, «Коммунар», 1924 г… № 27.

Писали до сих пор историю врали,

Да водятся они еще и ноне.

История «рабов» была в загоне,

А воспевалися цари да короли:

   О них жрецы молились в храмах,

О них писалося в трагедиях и драмах,

   Они – «свет миру», «соль земли»!

Шут коронованный изображал героя,

Классическую смесь из выкриков и поз,

А черный, рабский люд был вроде перегноя,

   Так, «исторический навоз».

Цари и короли «опочивали в бозе»,

И вот в изысканных стихах и сладкой прозе

Им воздавалася посмертная хвала

   За их великие дела,

А правда жуткая о «черни», о «навозе»

   Неэстетичною была.

Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов,

Когда «навоз» уже – владыка, – Власть Советов! –

Пред вами вновь всплывет «классическая смесь».

   Коммунистическая спесь

Вам скажет: «Старый мир – под гробовою крышкой!»

Меж тем советские эстеты и поднесь

   Страдают старою отрыжкой.

Кой-что осталося еще «от королей»,

И нам приходится чихать, задохшись гнилью,

Когда нас потчует мистическою гилью

   Наш театральный водолей.

   Быть можно с виду коммунистом,

И все-таки иметь культурою былой

Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой

   Интеллигентский зуб со свистом.

Не в редкость видеть нам в своих рядах «особ»,

Больших любителей с искательной улыбкой

Пихать восторженно в свой растяжимый зоб

«Цветы», взращенные болотиною зыбкой,

«Цветы», средь гнилостной заразы, в душный зной

Прельщающие их своею желтизной.

Обзавелися мы «советским», «красным» снобом,

Который в ужасе, охваченный ознобом,

Глядит с гримасою на нашу молодежь

   При громовом ее – «даешь!»

И ставит приговор брезгливо-радикальный

   На клич «такой не музыкальный».

   Как? Пролетарская вражда

   Всю буржуятину угробит?!

Для уха снобского такая речь чужда,

Интеллигентщину такой язык коробит.

На «грубой» простоте лежит досель запрет, –

   И сноб морочит нас «научно»,

Что речь заумная, косноязычный бред –

«Вот достижение! Вот где раскрыт секрет,

С эпохой нашею настроенный созвучно!»

Нет, наша речь красна здоровой красотой .

В здоровом языке здоровый есть устой.

Гранитная скала шлифуется веками.

Учитель мудрый, речь ведя с учениками,

Их учит истине и точной и простой.

Без точной простоты нет Истины Великой,

Богини радостной, победной, светлоликой!

Куется новый быт заводом и селом,

Где электричество вступило в спор с лучинкой,

Где жизнь – и качеством творцов и их числом –

Похожа на пирог с ядреною начинкой,

Но, извративши вкус за книжным ремеслом,

Все снобы льнут к тому, в чем вящий есть излом,

Где малость отдает протухшей мертвечинкой.

Напору юных сил естественно – бурлить.

Живой поток найдет естественные грани.

И не смешны ли те, кто вздумал бы заране

По «формочкам» своим такой поток разлить?!

Эстеты морщатся. Глазам их оскорбленным

Вся жизнь не в «формочках» – материал «сырой».

   Так старички развратные порой

   Хихикают над юношей влюбленным,

Которому – хи-хи! – с любимою вдвоем

Известен лишь один – естественный! – прием,

Оцеломудренный плодотворящей силой,

Но недоступный уж природе старцев хилой:

У них, изношенных, «свои» приемы есть,

Приемов старческих, искусственных, не счесть,

Но смрадом отдают и плесенью могильной

   Приемы похоти бессильной!

Советский сноб живет! А снобу сноб сродни.

Нам надобно бежать от этой западни.

Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в этом.

Он не был никогда изысканным эстетом

И, несмотря на свой – такой гигантский! – рост,

В беседе и в письме был гениально прост.

Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?!

Что до меня, то я позиций не сдаю,

   На чем стоял, на том стою

И, не прельщаяся обманной красотою,

Я закаляю речь, живую речь свою,

Суровой ясностью и честной простотою.

   Мне не пристал нагульный шик:

Мои читатели – рабочий и мужик.

И пусть там всякие разводят вавилоны

Литературные советские «салоны», –

Их лже-эстетике грош ломаный цена.

Недаром же прошли великие циклоны,

Народный океан взбурлившие до дна!

Моих читателей сочти: их миллионы.

И с ними у меня «эстетика» одна!

Доныне, детвору уча родному слову,

   Ей разъясняют по Крылову,

Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух

Приятней соловья поет простой петух,

Который голосит «так грубо, грубо, грубо»!

Осел меж тем был прав, по-своему, сугубо,

И не таким уже он был тупым ослом,

Пустив дворянскую эстетику на слом!

   «Осел» был в басне псевдонимом,

А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом.

И этот вот мужик, Ефим или Пахом,

   Не зря прельщался петухом

И слушал соловья, ну, только что «без скуки»:

Не уши слушали – мозолистые руки,

Не сердце таяло – чесалася спина,

Пот горький разъедал на ней рубцы и поры!

Так мужику ли слать насмешки и укоры,

   Что в крепостные времена

Он предпочел родного певуна

   «Любимцу и певцу Авроры»,

Певцу, под томный свист которого тогда

На травку прилегли помещичьи стада,

«Затихли ветерки, замолкли птичек хоры»

И, декламируя слащавенький стишок

   («Амур в любовну сеть попался!»),

Помещичий сынок, балетный пастушок,

Умильно ряженой «пастушке» улыбался?!

«Чу! Соловей поет! Внимай! Благоговей!»

Благоговенья нет, увы, в ином ответе.

Всё относительно, друзья мои, на свете!

Всё относительно, и даже… соловей!

Что это так, я – по своей манере –

На историческом вам покажу примере.

Жил некогда король, прослывший мудрецом.

Был он для подданных своих родным отцом

И добрым гением страны своей обширной.

Так сказано о нем в Истории Всемирной,

Но там не сказано, что мудрый сей король,

   Средневековый Марк Аврелий,

Воспетый тучею придворных менестрелей,

Тем завершил свою блистательную роль,

Что голову сложил… на плахе, – не хитро ль? –

Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей.

В предсмертный миг, с гримасой тошноты,

Он молвил палачу: «Вот истина из истин:

Проклятье соловьям ! Их свист мне ненавистен

   Гораздо более, чем ты!»

Что приключилося с державным властелином?

С чего на соловьев такой явил он гнев?

Король… Давно ли он, от неги опьянев,

Помешан был на пенье соловьином?

Изнеженный тиран, развратный самодур,

   С народа дравший десять шкур,

Чтоб уподобить свой блестящий двор Афинам,

Томимый ревностью к тиранам Сиракуз,

Философ царственный и покровитель муз,

Для

государственных потребуй жизни личной

Избрал он соловья эмблемой символичной.

«Король и соловей » – священные слова.

Был «соловьиный храм», где всей страны глава

Из дохлых соловьев святые делал мощи.

Был «Орден Соловья», и «Высшие Права»:

На Соловьиные кататься острова

   И в соловьиные прогуливаться рощи!

   И вдруг, примерно в октябре,

В каком году, не помню точно, –

Со всею челядью, жиревшей при дворе,

   Заголосил король истошно.

Но обреченного молитвы не спасут!

«Отца отечества» настиг народный суд,

Свой правый приговор постановивший срочно:

«Ты смерти заслужил и ты умрешь, король,

Великодушием обласканный народным.

В тюрьме ты будешь жить и смерти ждать дотоль,

Пока придет весна на смену дням холодным

И в рощах, средь олив и розовых ветвей,

   Защелкает… священный соловей!»

      О, время! Сколь ты быстротечно!

Король в тюрьме считал отмеченные дни,

Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно,

И за тюремною стеною вечно, вечно

   Вороны каркали одни!

Пусть сырость зимняя, пусть рядом шип змеиный,

Но только б не весна, не рокот соловьиный!

Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?!

О, если б вновь себе вернул он власть былую,

Декретом первым же он эту птицу злую

Велел бы начисто, повсюду, истребить!

И острова все срыть! И рощи все срубить!

И «соловьиный храм» – сжечь, сжечь до основанья,

      Чтоб не осталось и названья!

И завещание оставить сыновьям:

   « Проклятье соловьям !!»

Вот то-то и оно! Любого взять буржуя –

При песенке моей рабоче-боевой

  Не то что петухом, хоть соловьем запой! –

Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя:

«Да это ж… волчий вой!»

Рабочие, крестьянские поэты,

   Певцы заводов и полей!

Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты:

Для люда бедного вы всех певцов милей,

И ваша красота и сила только в этом.

    Живите ленинским заветом !!

Тяга*

Нагляделся я на большие собрания:

В глазах пестрит от электрического сияния,

Народу в зале – не счесть,

Давка – ни стать, ни сесть.

На эстраде – президиум солидный,

Ораторствует большевик видный,

Стенографистки его речь изувечивают,

Фотографы его лик увековечивают,

Журналисты ловят «интересные моменты»,

Гремят аплодисменты,

Под конец орут пять тысяч человек:

– Да здравствует наш вождь Имя-Рек1

Мне с Имя-Реками не равняться,

Мне бы где-либо послоняться:

У поросшего лопухом забора

Подслушать обрывок разговора,

Полюбоваться у остановки трамвайной

Перебранкой случайной,

Уловить на улице меткое словцо,

Заглядеться на иное лицо,

Обшарить любопытным взглядом

«Пивную с садом»,

Где сад – чахоточное деревцо

С выгребной ямой рядом,

Где аромат – первый сорт,

Хоть топор вешай.

«М-м-мань-ня… ч-черт-р-р-т!»

«Не цапайся, леш-шай!..»

У пивного древа

Адам и Ева, –

Какой ни на есть, а рай!

Не разбирай.

Без обману.

Соответственно карману.

А карманы-то бывают разные:

Пролетарские и буржуазные.

Не пробуйте ухмыляться заранее:

Мол, у меня в башке туман –

Начал писать про собрание,

А свел на карман.

Сейчас вам будет показано,

Как одно с другим бывает связано.

   Есть такой город – Евпатория,

У него есть своя история.

Но прошлое нас мало касается,

Когда настоящее кусается.

К Черному морю этот городок

Выпятил свой передок,

Приманчивый, кокетливый,

К нэпманам приветливый,

А спиной пролетарской,

Разоренною, мертвой, «татарской»,

Повернулся к равнине степной,

Где пылища и зной.

Здесь, за этой спиною,

Задыхаясь от зною,

Приютился вокзальчик невзрачный,

По ночам сиротливый, покинутый, мрачный,

На припеке на три изнурительных дня

Приютивший в вагоне меня.

   Как мужик я изрядно известный,

То пролетариат весь местный,

Железнодорожный,

Прислал мне запрос неотложный:

Не угодно ли мне, так сказать,

Себя показать

И обменяться живыми словами?

– Интересуемся оченно вами…

Без председательского звона,

Без заранее намеченного плана

Разместились на путях, у вагона,

Вокруг водопроводного крана

Человек… ну, едва-едва

Десятка полтора или два.

Может быть, я ошибся в количестве:

Не заметил тех, кто лежал на животе.

Ведь собрание шло не при электричестве,

А в ночной темноте.

Тем не менее

Был оркестр, проявивший большое умение,

Оркестр – собранью под стать –

Какого в Москве не достать:

От чистого сердца, отнюдь не халтурно,

Кузнечики – вот кто! – звенели бравурно,

Без дирижера – и явного и тайного –

Показали пример искусства чрезвычайного,

Оттеняя старательно каждый нюанс.

Гениальный степной Персимфанс!.. ^[9]

Под эту игру бесконечную

Повели мы беседу сердечную.

Разливаться ли тут соловьем,

Иль противно ломаться подвидом всезнайки?

Говорили душевно. И я без утайки

Говорил даже что-то о детстве своем.

Обо всем говорило собрание,

Под конец – про карман.

Обратил на это внимание

Рабочий, Димитренко Емельян .

Спросите у Димитренка, бедняги,

Кто он – по чину – такой?

«Я, – скажет он, – служба тяги,

Я – на всё и у всех под рукой».

Одна по штату, незаменимая,

Эта «тяга» неутомимая.

Начальник вокзала – всему голова,

У него заместителей два.

Телеграфист с телеграфистом чередуются.

Одна «тяга» бессменно «мордуется».

Праздник, не праздник – Емельян на пути.

«Емельян, подмети!»

Емельян подметает.

«Емельян, угля не хватает!»

Емельян кряхтит под кулем

С углем.

«Емельян, на уборку поездного состава!»

«Емельян, есть во всех ли вагонах вода?»

Емельян танцует и слева и справа,

Емельян тянет шлангу туда и сюда.

«Емельян, на промывку вагонов для соли!»

С Емельяна – пот ручьем, не росой,

На ногах ему соль разъедает мозоли,

Потому что – босой.

«Емельян, – кличет слесарь, – в депо на минутку

Емельян – в водопроводную будку,

Там у бака какой-то изъян!.,

– Емельян!..

       – Емельян!..

              – Емельян!..»

Емельян надрывается зиму и лето.

Ему отдыха нет: не гуляй, не болей!

Емельян Димитренко получает за это

В месяц… девять рублей !

   Димитренко – весь потный и черный, –

Он богач бесспорный.

Любому Ротшильду, Форду

Он плюнет презрительно в морду.

Его щедрость достойна удивления.

Подсчитайте его отчисления.

«Емельян, два процента в союз».

«Даю-с!»

«Емельян, отчисление в МОПР».

«Отчисляю, я добр!»

«Емельян, дай на Воздухофлот».

«Вот!»

«Емельян, Доброхим».

«Дадим!»

«На „Долой неграмотность“ гони четвертак».

«Так!»

«В кассу взаимопомощи…»

«Сколько?»

    «Процент!»

«В момент!»

«Емельян, в Ох… мат… млад…» ^[10]

«Что такое?»

    «Ох… мат…»

«Что ж, и я не лохмат!»

«Емельян, на борьбу с этим… с этим…»

«Говори сразу: сколько? Ответим!»

«На газету „Гудок“… надо всем поголовно…»

«Сколько нужно?»

    «Расход – пустяков:

Шестьдесят пять копеечек ровно».

Результат получился таков:

На пятнадцать рабочих – пятнадцать «Гудков».

«Понимаю, – кряхтит Емельян, – значит нужно.

Горе: в грамоте слаб. И читать недосужно».

Дома ждут Емельяна жена и ребята.

Рубль за угол. На что этот угол похож!..

Дочка в школе, и в месяц по рублику тож.

Рубль. А где его взять? Вот как тает зарплата…

На руках остается от всех прибылей…

Пять рублей!

   Ночь. Кузнечики шпарят симфонию ту же.

Димитренко кончает о быте своем.

   «Да, живем все еще не просторненько, друже,

Но, одначе, живем.

Из деревни не кума дождешься, так свата.

Кум – не кум, сват – не сват без муки или круп.

Хоть деревня, сказать, и сама небогата…»

Кто-то сплюнул: «Ну, да. Знаем ихнего брата.

Привезет на пятак, чаю схлещет на руп…»

   «Чем еще, – я спросил, – есть у вас похвалиться?»

«Есть у нас Крымтепо, чтоб ему провалиться1

На картошку, товарищ, имейте в виду,

Деньги взяты еще в двадцать третьем году,

А картошки все нет. Деньги канули в воду».

«В Евпатории ж цены – беда!

Летом сколько народу приезжает сюда!»

«Цены скачут, как блохи!

Все же летом бывали делишки неплохи.

Вещи нэпманам раньше носили. Доход.

За сезон кой-чего мы б себе накряхтели.

Да от нас отошло это в нынешний год.

Появились носильщики. Вроде артели».

   «Что носильщики скажут?»

   «Да нету их тут!»

«Почему?»

   «Потому. Так они и придут.

Ведь они у нас летний кусок отобрали».

«Братцы! Поздно. Идти по домам не пора ли?»

Рано утром я высунул нос из вагона,

Посмотрел. Димитренко-то – вона!

«Служба тяги» на рельсах.

   «Здоров, Емельян!

Тянем?»

   «Тянем, товарищ Демьян!»

Пригляделся к нему. Тот же потный и черный,

Но – приветливый, бодрый, проворный,

Не вчерашний, какой-то другой.

Вправду ль он? Горемыка ли?

Говорит мне: «Простите уж нас, дорогой,

Что вчера мы пред вами маленько похныкали.

Это верно: бывает порой чижало.

Точно рыбе, попавшей на сушу.

А в беседе-то вот отведешь этак душу,

Глядь, – совсем отлегло».

«Е-мель-я-я-ян!.. Будешь там толковать до обеда!..»

Емельян встрепенулся: «Прощайте покеда!»

И, на лбу пот размазав рукою корявою,

Побежал к паровозу со шлангой дырявою.

Их юбилей*

Для биржевых царей и королей

    Их подлый юбилей.

Во имя Морганов, Рокфеллеров и Круппов

Кровавою чертой отмеченный итог:

Мильоны вдов, сирот, калек-без рук, без ног,

   И горы трупов.

Со счетами в одной руке, в другой – с ножом.

Все сделки тайные храня под изголовьем,

Бандиты бредят грабежом

И… миротворческим исходят блудословьем.

Банкиры в Лондоне справляют фестиваль, –

А Макдональд и вся предательская шваль,

   Версальским смазавшись елеем,

   Их поздравляет с юбилеем!

Ну что ж? На десять лет мы ближе к той поре,

Когда всей сволочи отпетой –

   И той и этой! –

Висеть на общем фонаре!

Вперед и выше!*

На ниве черной пахарь скромный,

Тяну я свой нехитрый гуж.

Претит мне стих языколомный,

Невразумительный к тому ж.

Держася формы четкой, строгой,

С народным говором в ладу,

Иду проторенной дорогой,

Речь всем доступную веду.

Прост мой язык, и мысли тоже:

В них нет заумной новизны, –

Как чистый ключ в кремнистом ложе,

Они прозрачны и ясны.

Зато, когда задорным смехом

Вспугну я всех гадюк и сов,

В ответ звучат мне гулким эхом

Мильоны бодрых голосов:

«Да-ешь?!» – «Да-ешь!» – В движенье массы.

«Свалил?» – «Готово!» – «Будь здоров!»

Как мне смешны тогда гримасы

Литературных маклеров!

Нужна ли Правде позолота?

Мой честный стих, лети стрелой –

Вперед и выше! – от болота

Литературщины гнилой!

«Руководство хорошего тона»*

Когда я в «Правде» кричу,

Мое перо превращается в пику,

Когда я молчу,

Значит, можно обойтись без крику,

Приводить в порядок старые стихи

(Освобождать их от трухи),

Сажать яблони, сеять вику,

Словом – до приказа «центрального аппарата» –

Изображать стихотворного Цинцинната.

   Сегодня, хотя не было призыва свыше,

Я сижу, однако, на крыше

И смотрю на метеорологический прибор.

Ой! не загорелся бы снова сыр-бор!

С английской стороны – неприятное направление!

Большое барометрическое давление.

Стрелка снизилась так за одну ночку,

Что уперлась в Керзонову точку!

Есть над чем призадуматься любому смельчаку.

Надо быть начеку!

Стрелка все продолжает покачиваться.

Не пришлось бы мне расцинцинначиваться!

* * *

   Мысли разные.

И все какие-то несуразные.

Например, на кой же мне ляд она,

Макдональдова жена,

А я больше думаю о ней, чем о ее муже,

Барахтающемся в луже,

Откуда он кашляет простуженно,

Хотя получил эту ванну заслуженно.

Идя по мужниным следам,

Почтенная Макдональдова супруга

Написала «Руководство для дам

Рабоче-партийного круга»,

То бишь для жен министериабильных мужей,

Политических ужей,

Ужей змеевидных,

Но крайне безобидных,

В соглашательских водах мытых,

Не ядовитых,

Не кусающихся,

На хозяев не бросающихся,

Ручных, муштрованных,

Парламентски дрессированных,

Коих, согласно их породе и нраву,

За их трусливые искательства,

Можем мы величать по праву:

– Ваши пресмыкательства!

Так вот, когда эти умственные паралитики,

«Пресмыкательные политики»,

Удостоились чести – без особой драки! –

Облачиться в министерские фраки,

Макдональдова жена издала «Руководство»:

Как нужно блюсти «рабочее» благородство,

Как надо ко двору являться,

Как королям представляться,

Как чмокать королевские ручки,

И всякие такие штучки, –

Руководство в полсотни листов,

Где предусмотрено все без изъятья,

Вплоть до размеров хвостов

Парадного платья.

Полный этикет!

И вдруг – камуфлет!

Консерваторская фига!

Пропал парадный туалет!

Погибла назидательная книга!

Придется шить платье «рабочего» фасона,

Просто и дешево, –

И писать руководство иного тона,

Не совсем «хорошего»!

* * *

   Тоже картинка отличная,

Крайне символичная:

В Лондоне рабочее собрание.

– Новости! – Внимание!

– Либерал Асквит провалился! –

Зал накалился.

Речи – пламя!

Поют «Красное знамя»!

А красного знамени и нету!

Отвыкли от красного цвету!

Вдруг кто-то сделал на эстраду прыжок,

Поднес председателю комсомольский флажок.

Председатель – (дарю всех сатириков темою), –

Чтоб никто не оказался в обиде,

Председатель флажок с советской эмблемою

Держал все время в свернутом виде.

Вот где вождь! Благодать!

Не рабоче-партиец – икона!

Он еще не расстался, видать,

С «Руководством хорошего тона»!

* * *

   Макдональд! На щите на его боевом

Герб достойнейший – мыльная клизма!

Вот символ – на примере живом –

Конструктивного социализма!

«Стачки – зло и вредят лишь рабочим правам» –

Макдональд так с церковного плакал амвона.

А теперь что он скажет?

      Трещит по всем швам

«Руководство хорошего тона»!

Семь лет – а конца нет!*

(Барынин сон)

Сказка

   Православные христиане,

Отставные купцы, помещики, дворяне,

Очаровательные дамы и почтенные мужчины,

Разгладьте ваши морщины

И простите меня

По случаю торжественного дня

Седьмой Октябрьской годовщины!

   Сократив на время свой воинственный пыл,

Я про вас почти позабыл.

Позабыл про кадета Милюкова,

Позабыл про купчину Гучкова,

Позабыл про фабриканта Коновалова,

Позабыл про Керенского шалого,

Позабыл про Чернова, учредиловского дурачка…

Разве вас перечтешь с кондачка?

Было два миллиона без малого,

Вас, подравших за советский кордон.

   У нас тут веселый советский трезвон, –

Тонет все в красном цвете…

Ну, совсем из памяти вон,

Что вы есть еще где-то на, свете!

Во внимание вас не берем,

Не браним, не корим, не жалеем…

Так хоть я умягчу ваши раны елеем.

   С красным вас Октябрем!

   С семилетним вас юбилеем!!!

   Искупая свою вину,

Расскажу вам сказку одну

Про «Барыню – змею подколодную».

Сказку старо-народную,

Большевистским «Октябрем» омоложенную,

На советский лад переложенную.

   Во времена оны,

Когда еще были крепостные законы,

При прадедушке последнего царя, Николая,

Жила-была барыня злая-презлая.

Бывало, к ней староста утром заявится,

Насчет наряду какого справиться,

Так она его в рыло – раз!

Потом уж приказ.

А уж как мужиков казнила безбожно,

Рассказать невозможно!

   Жилось мужикам нестерпимо.

Ну, иные спасались, вестимо:

В петлю – летом, в прорубь – зимой.

Но вот выпал случай: мужиков этих мимо

Шел солдат на побывку домой.

Зашел в деревушку, к мужикам постучался.

Гость подобный не часто случался.

Мужики ему рады. – Откуда? Куда? –

Рассказал им солдатик – дело обычное! –

Где бывал и какие видал города,

Про житье рассказал про столичное.

«Ну, а вы как живете?»

                  «Житье горемычное!» –

Мужики в общий голос про беду про свою. –

Позавидует черт ли такому житью!

   Правит нами барыня,

   Барыня-сударыня,

   Помещица заклятая,

   Богатая-пребогатая,

   Злющая-презлющая,

   Ведьма сущая!

   Мучительница – во!

   Не щадит никого:

   Ни деревенского, ни дворового,

   Ни хворого, ни здорового,

   Ни старого, ни малого,

   Ни кривого, ни беспалого,

   Ни ленивого, ни проворного,

   Ни дерзкого, ни покорного.

   Орет «замучаю!»

   По всякому случаю:

   За чох, за взгляд,

   За невыход в наряд,

   За честность, за блудни,

   За праздник, за будни,

   За церковь, за кабак, –

   Дерет, как собак!

   Как жить нам, солдатик?

   Как быть нам, касатик?

   Не дашь ли совета?

     Сживет нас со света

     Ведьма эта!

   Разрядившись ядреной поговоркою,

Затянулся солдат махоркою,

Потом пошел в уголок,

Развязал свой узелок,

Обсмотрел в нем всякие баночки,

Обнюхал разные скляночки

И, чехвостя помещицу вдоль и поперек.

Поднес мужикам пузырек:

«Этих капель подбавьте ей в кофей, ребятки

А потом… мы почешем ей пятки!»

   Случай выбрали. В точку.

Хватив кофейку-кипяточку,

Злая барыня – хлоп!

Повалилась, как сноп.

Спит-храпит, тяжко дьгшит,

Не видит, не слышит, –

Бревно-бревном,

Хоть руби колуном!

«Ну, – сказал солдатик, – теперя

Укрощать будем этого зверя.

Кто у вас на деревне первейший буян?»

«Есть сапожник у нас, Емельян».

«Лютый?»

       «Страсть».

         «С женкой ладит?»

            «Ладит».

«Пусть ее на неделю к родным он спровадит,

Не мешала чтобы.

А мы ему для доброй учебы,

Под видом евонной

Жены законной,

Подкинем барыню на недельку»,

«Переженили» мужики Емельку.

«Емеля, постарайся для мира!»

«Ладно. Несите сюда этого вампира!»

Емеля утром молоточком стучит,

Сапожки новые туги.

А барыня злая, проснувшись, кричит:

«Слу-ги!.. Слу-ги!!

Мишка!

Епишка!

Фетинья!

Аксинья!

Лукерья!

Гликерья!»

   А Емелька ей, из тугого сапога

Выбивая колодку:

«Это я тебе, што ли, слуга,

Сто чертей тебе в глотку?!»

   Барыня затрепыхалася вся:

«Ты откуда взялся?!»

«Как откуда?

Мужа не признаешь, паскуда?

На дворе давно белый день,

А ты тут в постеле себя разуваживать?!»

   Сдернул Емельян с ноги ремень

И давай барыню нахаживать:

«Вставай! Развела дома стужу!

Топи печь!

Топи печь!

Топи печь!

Да своему законному мужу

Не перечь!

Не перечь!

Не перечь!»

   Барыня сначала

Диким криком кричала,

Визжала, ярилася,

Под конец взмолилася

И, утирая слезы рукавами,

Побрела за дровами,

Затопила печь, обед приготовила,

Ни в чем Емельяну не прекословила.

Да Емельян придирчив – беда!

«Эт-та что за еда?

Ты думаешь, я не вижу?»

   И выплеснул ей на голову всю жижу.

А на другой день новая придирка.

У барыни – печь, и стирка,

И хлев, и огород.

За плетнем народ

Глядит, любуется,

Диву дивуется,

Своим глазам, ушам не верит,

Как это Емельян барыню костерит,

Не по-барски ее величает,

К работе черной приучает!

   Сошла барыня на тень,

Свалившись от работы на седьмой день, –

До того показался ей праздничек трудным! –

Заснула барыня сном непробудным

И не слыхала, как ее деликатно

Свезли мужики в усадьбу обратно.

   Проснувшись на барской пуховой постели,

Заместо грозного Емели

С лицом испитым, в прыщах и угрях,

Увидала барыня в дверях

Мишку,

Епишку,

Фетинью,

Аксинью,

Ключницу Лукерью

И старосту за дверью:

Боятся они подойти к ней близко,

Кланяются низко,

На барыню умиляются,

О здоровьице справляются:

«Голубушка-барыня,

Барыня-сударыня,

Уж мы-то ждем, заждалися,

Как вы не пробуждалися,

Всю ночь стонали-охали,

От снов лихих, от боли ли.

Покушали не плохо ли?

Опиться ль не изволили?

Голубушка-барыня,

Барыня-сударыня!»

   Возвела барыня глаза

В угол на образа,

И личико ее прояснилося:

«Так это, взаправду, мне все приснилося!

Так это, значит, во сне

Было божье указанье мне?

Староста! Беги за сапожником Емельяном.

Над ним, злодеем, смутьяном,

Свершу веленье божьего суда.

Господи! В мыслях с тобой неразлучно…

Розог!.. Розог!.. Емельку сюда!..

За-пор-р-р-рю… собствен-но-руч-но!!»

   Ой ты, барыня расейская,

Ой, ты, шпана белогвардейская!

Не семь дней, семь годков – срок значительный!

Тебе сон все снится мучительный,

Сон мучительный – злая напасть,

Рабоче-крестьянская власть!

Семь годков – и восьмой на пороге.

Ты же все пребываешь в тревоге

И, теряя остатки ума,

Чай, не веришь уж больше сама,

Что от красного Октябрьского «наваждении»

Когда-либо дождешься пробуждения.

Страдаешь семь лет, –

И конца твоим страданиям нет!

Памяти селькора Григория Малиновского*

Сырость и мгла.

Ночь развернула два черных крыла.

Дымовка спит средь простора степного.

Только Андрей Малиновский не спит:

Сжавши рукою обрез, сторожит

Брата родного.

Тьма. В переулке не видно ни зги.

Плачет капелью весеннею крыша.

Страшно. Знакомые близко шаги.

«Гриша!

       Гриша!

              Я ли тебя не любил?»

Мысль замерла от угара хмельного.

Грохнул обрез. Малиновский убил

Брата родного.

В Дымовке шум и огни фонарей,

Только темна Малиновского хата.

Люди стучатся: «Вставай… Андрей!..»

«Брата убили!..»

                 «Брата!»

Тихо снуют по деревне огни.

Людям мерещится запах железа.

Нюхом берут направленье они.

Ищут обреза.

Сгинул обрез без следа.

Но приговор уже сказан у трупа:

   «Это его Попандопуло». – «Да!»

   «Это – проклятый Тюлюпа!»

   Сбилися люди вокруг.

Плачет Андрей, их проклятия слыша.

Стонет жена, убивается друг:

   «Гриша!»

   «Гриша!»

   Солнце встает – раскаленный укор,

Гневно закрывши свой лик облаками.

В луже, прикрытый рогожей, селькор

Смотрит на небо слепыми зрачками.

Не оторваться ему от земли,

Жертве злодейства и братской измены.

Но уж гремит – и вблизи и вдали –

Голос могучей селькоровской смены:

«Злые убийцы себя не спасут.

Смело вперед, боевые селькоры!

Всех подлецов – на селькоровский суд.

Сыщем, разроем их темные норы!

Темная Дымовка сгинет, умрет.

Солнце осветит родные просторы.

Рыцари правды и света, вперед!

Мы – боевые селькоры!»

О самом близком*

По случаю знаменательного роста тиража центрального органа большевистской партии, газеты «Правда», перевалившего за полмиллиона экземпляров.

Во дни оны ^[11],

Когда буржуазных газет выходили миллионы,

Выдался счастливый-счастливый вечерок:

Верстали мы «Правды» первый номерок –

Рабочим на радость, буржуям в пику,

Меньшевикам не на радость тож:

Была им «Правда», что острый нож.

Что было шуму и веселого крику!

Носились мы по типографии туда и сюда.

Молодые года!

И опять же боевое возбуждение:

Рабочей печати рождение !

Стереотип отливали,

Чуть не танцевали,

А как спустили его в машинное отделение –

Сущее умиление,

Плевать, что шпики на крыльце!

«Правда» в свинце!

Прикасаясь к ней, что к ребенку,

Положили ее в ротационку

И, разинув рот,

Сделали первый поворот.

Что-то приправили, обмазавшись в клее.

Пустили машину веселее.

После окончательной пригонки

Вошли в экстаз.

Порхала «Правда» из ротационки:

«Раз! – Раз! – Раз!»

   Был тогда я голодраным студентом.

Но в связи с торжественным моментом

Облачился в пальтишко новенькое,

Двадцатирублевенькое,

Тем в моей жизни знаменитое,

Что впервые на меня шитое,

А не купленное в татарской кучке

На крикливой толкучке

Пальто с приглаженными заплатами,

С выведенными пятнами,

Отдающее десятью ароматами

Не очень приятными.

   И до того у меня от радости разомлело нутро,

Смотрел я на «Правду» с такой нежной ласкою,

Что не заметил, как присел на ведро

С типографской черною краскою.

Привстану, присяду,

Привстану, присяду,

Не сводя с ротационки взгляду,

А как стал в себя приходить понемножку,

Заметил оплошку:

У пальтишка новенького,

Двадцатирублевенького,

Вся левая пола –

Сплошная смола!

А товарищам потеха,

Валятся от смеха:

«Ай, пола-то, пола какова!..

Не горюй, голова!

Это так называемое

Пятно несмываемое,

Большевистская, значит, печать,

Чтобы сразу тебя отличать!»

   Товарищи были пророки.

Прошли немалые сроки.

Я нередко в почетный угол сажуся

На советском празднике том иль ином.

Но ничем я, ничем я так не горжуся,

Как моим большевистским, правдистским «пятном»!

   Родилася «Правда» газетой маленькой,

На вид захудаленькой,

«Не жилицей на этом свете»

(Не чета буржуазной газете!),

С голосом пролетарски-звонким,

Но порою тонким-претонким,

Доходившим чуть не до писку, –

Жила ведь от риску до риску, –

Жандармы ее хватали за глотку,

А «нянек» швыряли за решетку.

Рабочие ждут свою «Правду» с рассвету,

А ее все нету и нету.

Наконец получат. До чего ж хороша!

Иной обомлеет, взглянув на газету, –

В чем только держится душа!

Но помереть не давали.

По копейкам «правдинский фонд» основали.

«Правда» крепла врагам на беду.

   Однако в четырнадцатом году,

К концу боевого, горячего лета,

Казалось, песенка «Правды» спета.

Наступили «последние времена»,

Мировая война.

Буржуазная «культура» – в пушечном дуле!

   Но при первом же гуле

«Февральского» водополья

Рабочая «Правда» вышла из подполья,

Вышла закаленным бойцом –

С открытым большевистским лицом,

С беспощадной пролетарской картечью –

Ленинской речью!

   Говорить ли про ее боевые успехи?

За ней – героические вехи,

Перед ней – героический путь.

Будь что будь!

Сколько б Черчиллей ни бесилось от ярости,

Это – бешенство старости,

Это – судороги в предсмертный час,

Это хрипит бандит, в петлю угодивший.

Молода наша «Правда», как молод класс,

Ее в боях породивший.

При рождении «Правда» была

По виду мала.

   Но в ней прорастало семя грядущего.

В ней зрела сила ее творца,

Пролетариата-борца,

В своей мощи беспрерывно растущего.

Ее нынешний грозный тираж

Есть этого роста выражение.

   Приходить ли нам в особый раж?

Испытывать ли нам головокружение?

Перед нами – «знаменье положительное»,

Рост головокружительный, как ни суди.

Но, товарищи, верно же: самое головокружительное

Впереди!!

   Исполненный такого убеждения,

Видя ленинской «Правды» бодрый расцвет,

Я, счастливый свидетель ее рождения,

Приношу ей сегодня мой скромный привет!

«Правде»*

(По случаю знаменательного роста ее тиража…)

Врагов открытых отражая

И беспощадно обнажая

Друзей кичливых злую спесь,

На страже ленинских заветов –

«За коммунизм, за власть советов!»

Стой, как стояла ты поднесь!

Не иначе*

Учитель в сельской школе

Задал задачу Миколе,

Сынку кулака Прижималова,

Жавшего и старого и малого:

«Вот тебе, Миколка, арифметическая задача:

   У мужика, скажем, подохла кляча

И нужда прет изо всех щелей

После летошнего недорода.

Так он одолжил у твоего папаши сто рублей

И вернул ему четвертную через полгода.

„Потому, – говорит, – что сразу не могу“.

Так на сколько рублей он остался в долгу?»

«На сто рублей, не иначе», –

Подивился Миколай простой задаче.

«Эх, – покосился учитель на Миколку, –

Не будет из тебя толку.

Ты не горячись, подумай хладнокровно.

Мужик заплатил папаше полсотни ровно,

Так сколько осталось в недодаче?»

«Сто рублей, не иначе»,

«Сто рублей?»

«Сто рублей».

«Пошел вон, дуралей!

Половину заплатить, останется половина.

Не знаешь арифметики, дубина!»

«Да рази ж я совсем без головы, –

Раздался обиженный голос Миколаши, –

Я арифметику знаю, а вот вы

Не знаете моего папаши».

* * *

Когда иностранные живоглоты

Строчат нам каверзные ноты,

Предпринимая подлые шаги,

Чтобы содрать с нас царские долги,

И при этом задолженность нашу

Не определяют даже приблизительно,

Нам вспомнить Прижималова-папашу

Весьма и весьма пользительно.

Клади хоть на сто рублей по сту,

Все равно останешься должен этому прохвосту.

А поэтому при разговоре с этими псами…

Ну, вы понимаете сами…

О карасе-идеалисте и о пескаре-социалисте…*

сиречь

О Макдональде Рамзае и Уеббе Сиднее

(Кто чего стоит, читателю виднее)

Разве можно надеяться на правильную оценку (со стороны коммунистов) для мистера Сиднея Уебба, писателя, который пошел дальше Маркса, или для мистера Рамзая Макдональда? (Бернард Шоу.)

Ради конца истекающего года

Да будет мной прославлена сия рыбья порода,

От коей нам ни ухи, ни навару.

Пятак за пару!

Пишу по Щедрину.

Кой-что свое вверну,

Да прихвачу две цитаты из Брэма.

Веселая тема.

I

Карась-идеалист

Карась имеет очень тупое рыло. Окраска латинно-желтого цвета. Карась любит стоячую воду, особенно так называемые «мертвые рукава» больших рек. Он обладает способностью жить в самых нечистых водах и процветать при самой грязной пище. Зимние холода переносит в оцепенелом состоянии, может даже замерзать во льду и оживать снова. В прудохозяйстве карасем кормят благородных хищных рыб. (А. Брэм.)

А щука возьмет да и скажет: «За то, что ты мне. карась, самую сущую правду сказал, жалую тебя этой заводью; будь ты над нею начальник!» (Н. Щедрин.)

О щедринском карасе

Тоже читали все,

Как он не обращал внимания никоторого

На предупреждения ерша колючеперого.

Диспутируя с означенным ершом:

«Вот я тут весь, нагишом!

Не верю, – твердил он на диспуте оном, –

Чтоб борьба и свара были нормальным законом,

Согласно которому развивается вся тварь земная

И водная.

Есть законность иная,

Более благородная.

Верю в бескровное преуспеяние,

Верю в общественную гармонию…

Будет справедливое воздаяние

Всякому беззаконию!»

   Ерш отвечал: «Балда!

Щука ж денется куда?»

«Какая щука?.. Новые поколения,

Когда сила общественного мнения…»

«А и распросукин ты сын, карасишка,

Безголовый трусишка.

Ты ль у щуки потребуешь сдачи? –

Сыпал ерш на карася проклятия. –

Хочешь разрешать мировые задачи,

А не имеешь о щуке понятия!»

Карась заладил одно:

«Зло будет посрамлено!

Если ты в это не имеешь веры,

То я сошлюсь на исторические примеры.

Какое было рыбам раньше истребление?

От рыбьей крови краснела вода.

Нынче ж вошли во всеобщее употребление

Невод, верша и уда.

И всё законом установленной формы,

Не уклоняясь от нормы…»

«Брось молоть чепуху

Лихую!

Не все ль равно, как попасть в уху?..»

«В какую?»

«Тьфу, язви тя. На что ж это похоже?

Насчет ухи не смыслишь тоже.

Не стоит, карась, ни черта

Твоя философия слезная,

Чешуя на тебе – и та

Несерьезная!»

   Но карась считал себя умнее друга

И не почувствовал никакого испуга,

Когда узрел пред собой полицейского головля,

Который, грозно плавниками шевеля,

Объявил ему: «Ну-ка!

В заводь прибыла щука.

Изволь завтра явиться чуть свет

Держать ответ!»

   Карась решил пустоголово,

Что у него есть «магическое слово».

«Я, это слово произнеся,

Превращу любую щуку в карася».

   Представ перед щукой превосходительной,

Сытой, а потому снисходительной,

Понес карась перед нею

Ту же ахинею,

Которою изводил ерша:

«Жизнь, дескать, хороша

И была б

Еще прекраснее,

Когда б все рыбы жили согласнее,

То есть, когда б

Сильный не теснил того, кто слаб,

А богатый питал к бедному снисхождение.

Тогда – таково мое убеждение! –

Жизнь обрела б такое совершенство…

Общее счастье, как высокая цель…»

«Гм, – хамкнула щука, – головель!»

«Чего изволите, ваше высокостепенство?»

«Как такие речи называются, ась?»

«Социализмом, ваше высокостепенство».

«Ва… Ва… Вас-сясь! –

   Зававакал карась. –

Что назвать… социалистическим строем?..

Я в своей простоте…»

   «Знаем мы… Про-сто-та!»

Диспутировал дальше карась под конвоем –

С поврежденьем спины и хвоста.

При последнем часе,

На случай чего такого,

Имел он в запасе

Магическое слово.

И вот, когда у щуки

Стало сводить скулы от скуки

И искривило губы от такой ухмылки,

Что у карася задрожали поджилки,

Собрался он с духом

И, решив, что «настал момент»,

Гаркнул щуке над самым ухом

Последний аргумент:

«А знаешь ли ты, что такое добродетель?!»

Не один головель был тому свидетель, –

Вся, какая здесь рыба была,

Замерла!

Щука – после такого заявления –

Разинула пасть от удивления,

Потянула машинально воду

И, отнюдь не посягая на чью-либо жизнь и свободу

И не являя тем свою злобу,

Втянула карася в свою утробу.

   Ерш, предвидевший это заранее

И держа от щуки приличное расстояние,

При виде этакого бедствия

Не удержался от афоризма:

«Вот они – щучьи последствия

Карасиного социализма!»

   Нынче карась чудесно обнаружен.

Попавши щуке в утробу на ужин,

Вываренный в ее соку,

С подозрительными пятнами на одном и другом боку,

Пахнущий преотвратно,

Был он выблеван щукой обратно

И – постигнув вещам надлежащую меру –

Сделал в Англии карьеру.

В рыбьих вождях, щучий сын, обретается,

От щучьих щедрот питается,

Смотрит ради сих щедрот

Капиталистической щуке в рот, –

За такое похвальное поведение

(За готовность всегда отдаться щуке на съедение)

Этот жеваный карась

Был даже министром вчерась

В образе Макдональда Рамзая,

Того, что, парламентски дерзая

Диспутировать со щукой капиталистической,

Прославился политикой империалистической,

Единосущной «социализму конструктивному»,

Который узнается по запаху противному

И по несмываемой пробе,

Полученной в щучьей утробе.

II

Премудрый пескарь

За вкусное мясо пескаря любят везде. Его употребляют в прудохозяйстве в качестве корма для более ценных благородных рыб. Благодаря его живучести он годен также для более продолжительной неволи. Английские рыботорговцы широко пользуются последним его свойством. (А. Брэм, «Жизнь животных».)

Собственно говоря,

Житие щедринского пескаря

Всем хорошо известно.

Прожил он век свой честно,

По прародительскому завету,

Не попавши в западню ни в ту, ни в эту.

Дожил до возраста предельного,

Не сделав, правда, ничего дельного.

Всю жизнь дрожал, забившись в нору,

Дрожал бы там и по сию пору,

Доживая свой век бесполезно и безвредно,

Когда б не исчез бесследно:

То ли щука его заглотала,

То ли рак его клешней перешиб,

Этого до сих пор не знала

Ни одна из рыб,

Хоть их много над этой загадкой тужилось.

И вдруг обнаружилось,

Что он дожил до наших дней,

Что его зовут Уебб Сидней,

Что он в Англии достиг положения,

Что он участник рыбьего движения,

Что вышла из-под его пера

Известная книга «Ни два, ни полтора,

Ни богу свеча, ни черту дудка», –

Что он, «премудрый», – шутка! –

Щука б его заглотала! –

Превзошел глубину Марксова «Капитала»,

Книгу «допотопного пророка лондонских предместий»

(Как сказал Шоу в рождественском номере «Известий»),

Что, вознося ученую хвалу

Чемберленовско-щучьему хайлу,

Он живуч и процветает в неволе.

   Что о нем скажешь боле?

Учительский съезд в 1913 г. Наказ*

В непроезжей, в непролазной,

В деревушке Недородной

Жил да был учитель сельский,

С темнотой борясь народной.

С темнотой борясь народной,

Он с бедой народной сжился:

Каждый день вставал голодный

И голодный спать ложился.

Но душа его горела

Верой бодрой и живою.

Весь ушел учитель в дело,

С головою, с головою.

Целый день средь ребятишек

Он ходил, худой и длинный.

Целый день гудела школа,

Точно рой живой, пчелиный.

Уж не раз урядник тучный,

Шаг замедлив перед школой,

Хмыкал: «Вишь ты… шум… научный…

А учитель-то… с крамолой!»

Уж не раз косил на школу

Поп Аггей глазок тревожный:

«Ох, пошел какой учитель…

Все-то дерзкий… все безбожный!..»

Приезжал инспектор как-то

И остался всем доволен,

У учителя справлялся:

Не устал он? Может, болен?

Был так ласков и любезен,

Проявил большую жалость,

Заглянул к нему в каморку,

В сундучке порылся малость.

Чрез неделю взвыл учитель –

Из уезда предписанье:

«Обнаружив упущенья,

Переводим в наказанье».

Горемыка, распростившись

С ребятишками и школой,

С новым жаром прилепился

К детворе деревни Голой.

Но, увы, в деревне Голой

Не успев пробыть полгода,

Был он снова удостоен

Перевода, перевода.

Перевод за переводом,

Третий раз, четвертый, пятый…

Закручинился учитель:

«Эх ты, жребий мой проклятый!»

Изнуренный весь и бледный,

Заостренный, как иголка,

Стал похож учитель бедный

На затравленного волка.

Злобной, горькою усмешкой

Стал кривить он чаще губы:

«Загоняют… доконают…

Доконают, душегубы!»

Вдруг негаданно-нежданно

Он воскрес, душой воспрянул, –

Будто солнца луч веселый

На него сквозь туч проглянул.

Питер! Пышная столица!

Там на святках на свободных

– Сон чудесный! – состоится

Съезд наставников народных.

Доброй вестью упоенный,

Наш бедняк глядит героем:

«Всей семьей объединенной

Наше горе мы раскроем.

Наше горе, наши муки,

Беспросветное мытарство…

Ко всему приложим руки!

Для всего найдем лекарство!»

На желанную поездку

Сберегая грош последний,

Всем друзьям совал повестку,

С ней слетал в уезд соседний.

В возбужденье чрезвычайном

Собрались учителишки,

На собрании на тайном

Обсудили все делишки:

«Стой на правом деле твердо!»

«Не сморгни, где надо, глазом!»

Мчит герой наш в Питер гордо

С поручительным Наказом.

Вот он в Питере. С вокзала

Мчит по адресу стрелою.

Средь огромнейшего зала

Стал с Наказом под полою.

Смотрит: слева, справа, всюду

Пиджаки, косоворотки…

У доверчивого люда

Разговор простой, короткий.

«Вы откуда?» – «Из Ирбита».

«Как у вас?» – «Да уж известно!»

Глядь – душа уж вся открыта,

Будто жили век совместно!

Началося заседанье.

И на нового соседа

Наш земляк глядит с улыбкой:

Экий, дескать, непоседа!

Повернется, обернется,

Крякнет, спросит, переспросит, –

Ухмыляется, смеется,

Что-то в книжечку заносит.

Франтоват, но не с излишком,

Рукава не в рост, кургузы,

Под гороховым пальтишком

Темносиние рейтузы.

Тараторит: «Из Ирбита?

Оч-чень р-рад знакомству с вами!»

И засыпал и засыпал

Крючковатыми словами:

 «Что? Наказ?.. Так вы с Наказом?..

Единение?.. Союзы?..

Оч-чень р-рад знакомству с вами!»

Распиналися рейтузы:

«Мил-лый! Как? Вы – без приюта?..

Но, ей-богу… вот ведь кстати!

Тут ко мне… одна минута…

Дело все в одной кровати…»

Не лукавил «друг-приятель»,

«Приютил» он друга чудно.

Где? Я думаю, читатель,

Угадать не так уж трудно.

Съезд… Сановный покровитель…

Встречи… Речи… Протоколы…

Ах, один ли наш учитель

Не увидел больше школы!

Учительский съезд в 1925 г. Соратнику*

Вчера состоялось заседание сеньёрен-конвента. (Хроника учительского съезда.)

Он юношески бодр, не по летам проворен.

Средь пестрых диаграмм, плакатов, красных лент

Бежит, торопится…

     «Не опоздать в сеньёрен –

          Конвент!»

С безмолвной нежностью гляжу я вслед «сеньёру».

Худые валенки, потертый пиджачок…

– Родной, ты ясен мне и люб без разговору,

Как на груди твоей, дающий нам опору,

     Портретный ленинский значок!

Пусть будет этот стих моим простым приветом

Тебе, с кем творческий союз на съезде этом

Отныне закрепив, его мы сохраним,

     Навеки спаяны одним

          Великим «ленинским заветом»!

Снежинки*

Засыпала звериные тропинки

Вчерашняя разгульная метель,

И падают и падают снежинки

На тихую, задумчивую ель.

Заковано тоскою ледяною

Безмолвие убогих деревень.

И снова он встает передо мною –

Смертельною тоской пронзенный день.

Казалося: земля с пути свернула.

Казалося: весь мир покрыла тьма.

И холодом отчаянья дохнула

Испуганно-суровая зима.

Забуду ли народный плач у Горок ^[12],

И проводы вождя, и скорбь, и жуть,

И тысячи лаптишек и опорок,

За Лениным утаптывавших путь!

Шли лентою с пригорка до ложбинки,

Со снежного сугроба на сугроб.

И падали, и падали снежинки

На ленинский – от снега белый – гроб.

Два уголька*

Сказка

   Жили-были старик да старуха.

Не было у них ни пера, ни пуха.

Никакого добра:

Ни кола, ни двора,

Ни медной полушки,

Не было хлеба у старика и старушки,

Чтобы прятать его в сундучок

Под крючок.

Не было хлеба краюшки

У старика и старушки,

И сундучка у них не было, где б

Хранить могли они хлеб.

   Не было у старика и старушки

Своей избушки

С уголком особым, в котором

Хлеб хранился б у них в сундучке под запором,

И не было у них клочочка земли,

Где б избушку они построить могли.

   Будь у них, хоть худая, избушка,

Уж наверно б старушка

Со своим старичком

Обзавелись сундучком.

В сундучке ж – хоть какая б нужда привязалася –

Корка хлеба, наверно, всегда б оказалася.

Но у них ни земли не имелось клочка,

Ни избушки, ни сундучка.

И таких бедняков не встречалося боле,

Кто б завидовать мог незавидной их доле.

   Не о том, однако, старики горевали,

Что не всюду им хлеба кусок подавали:

Тем была их судьба особливо сурова,

Что у них своего не имелося крова.

Люди все же не звери:

Не везде закрывали пред нищими двери,

Даже лишний давали порой ломоток,

А случалось, так даже и бражки глоток.

Старики всё ж почли бы за лучшее –

Не поесть в ином случае

И в отрепье своем походить хоть на пугал,

Но – иметь свой угол,

Иметь свой угол,

Где б могли они после бродяжного дня

Свои старые кости погреть у огня.

   Четыре стены простого жилища

Важней человеку, чем пища, –

Четыре стены человеку дают

Приют.

   Четыре стены – это радость огромная,

Без них человек, что собака бездомная,

Бездомные ж люди бедным-бедны.

Четыре стены!!.

   Однажды зимою

Старичок со старушкой женою

В некий праздничный вечер, – а в вечер такой,

Когда праздничный всюду наступает покой,

Для бездомных людей и голод чувствительней

И холод действительней, –

В этот вечер старик со старухой, голодные

И холодные,

   Кряхтя и дрожа, озираясь в тревоге,

Шли по темной дороге.

И попался им вдруг у каких-то ворот

Весь облезлый, мяукавший жалобно кот, –

На нем кожа да кости, а шерсть – две шерстинки

На четыре плешинки.

А вот будь у кота его шерсть попышнее,

Так была б его кожа нежнее,

А была б его кожа нежнее,

Не пристала б она к его ребрам так плотно, –

Не пристала бы кожа к ребрам так плотно,

Кот бы жил беззаботно,

Был бы он боевым мышеловом,

Бодрым, сытым, ну, словом,

Не имел бы такого печального вида

Кота-инвалида.

Но, костлявый, горбатый и шерстью не пышный,

Он, понятно, был кот никудышный.

   Богачи к богачам хлебосольны,

А для бедного – грошик, и то – раз в году.

Бедняки, не в пример богачам, сердобольны

И отзывчивы крайне на чужую беду,

Коркой хлеба последней делясь без отказу.

Старичок со старухой вспомнили сразу,

Как кота увидали,

Что им сала кусок люди добрые дали.

«Бедный котик! – старуха сказала. –

Кис-кис-кис! На, покушай вот сала!»

   Подкрепившися, кот – погляди ты, каков! –

Зашагал молодцом впереди стариков

И привел их средь ночи глухой, непробудной

К одинокой хибарочке, темной, безлюдной.

Кот в хибарку веселым прыжком,

А за ним старичок со старухой – шажком.

Осмотрелась в хибарке семейка.

Печь. Пред печью – скамейка.

Посидеть есть на чем.

Заиграл было месяц на печке лучом,

Осветив всю хибарочку бледно.

Луч сверкнул и погас. Стало снова темно.

А с лучом заодно

Кот исчез вдруг бесследно.

Била зимняя слякоть в окно.

И, казалось, конца уж не будет ненастью.

Печь зияла раскрытою черною пастью,

Вид холодный и злобный храня

Без огня.

«До чего же погода плохая, –

Простонала старуха, вздыхая, –

Дождь и снег вперемешку.

Если б нам хоть одну головешку…

Головешку хотя бы одну…

У огня мы бы вспомнить могли старину».

«Есть что вспомнить. Того ли мы ждали,

Чтоб порой не иметь даже хлеба куска!»

«Жизнь счастливая вот уж, казалось – близка!..»

Так вдвоем старики, пригорюнясь, мечтали.

А кругом были – холод, и мрак, и тоска.

   Вдруг в печи – что же это? –

В глубине ее где-то

Ярко вспыхнули два огонька,

Два волшебных, живых, золотых уголька,

Два уголька!!

«Вот ты бредила, мать, головешкой, –

Старичок усмехнулся счастливой усмешкой. –

Что ж ты, бабка Авдотья?

Долго кутаться будешь в лохмотья?

Ну, тогда отодвинься и стынь,

Коль из печки не чувствуешь теплого духа».

«Как же! Чувствую!.. Чувствую!.. Сразу – теплынь! –

Отвечала старуха,

То одну, то другую ладонь

Наводя на огонь. –

Не подуть ли, чтоб все разгорелося дружно?»

«Что ты! Что ты! Не нужно!

Угольки тогда могут быстрее сгореть.

Будем греться всю ночь и на угли смотреть!»

   Старики у огня до утра согревалися

И всю ночь на огонь любовалися.

А когда же ночная ушла темнота,

То открылося пред старичками,

Что всю ночь проглядели они на кота,

Согреваясь его золотыми зрачками!

   Так нашло подтверждение

Чье-то «мудрое» крайне суждение

Среди многих красивых, но шатких идей,

«Как закон, непреложное»:

«Все богатство и счастье бедных людей –

Вера их в невозможное ».

   Эту сказку с моралью такой «непреложной»,

Но в советские дни оказавшейся ложной,

Я выудил в белой газете. ^[13]

«Счастье бедных? Цена ему – ломаный грош».

Нет надежды, чтоб лучше жилось им на свете.

Эмигрантам сюжет показался хорош.

Невдомек им, что сказочка эта кусается,

Что уж если кого она близко касается,

То касается собственно их.

     – Твоя от твоих! –

Господа беглецы закордонные!

Вашей сказкой бью вам челом.

Это вы же проводите ночи бессонные

В черной скорби, в мечтах о былом.

Там, в краях чужедальних, бродяги бездомные,

«Мемуары» наплакали вы многотомные:

«Полководцев имели… Имели войска…

Уж победа, казалось, была так близка…

Колокольни Москвы из Орла уж видали…

А теперь… Ах, того ли, того ли мы ждали?!»

     Безнадежность! Тоска!

        Но, одначе,

По газетам по белым выходит иначе.

Манит печка советская. Издалека

В этой печке им чудится два уголька.

     «Мать честная! Царица!

Что из этих из двух угольков возгорится?»

Глядь-поглядь, разыгралась фантазия

(Я иные статейки для смеха храню!):

«Вот какие творятся в Москве безобразия!

Власть советская – крышка! – гниет на корню!»

Мужики, мол, теперь спохватилися.

Научили их разуму злые года.

Всюду стоны: «Скорей бы, скорей возвратилися

Настоящие к нам господа!»

   Вот, – орут господа из газеты в газету

(«Господа», у которых пристанища нету,

Нету «дома» – усадьбы! – и нет сундука), –

Вот, – орут они, – сколько тепла нам и свету

Посылают российские два уголька!

Вот! «Свершается!..» – «Мы – накануне момента!..»

«Впереди угольки…» – «Ждите добрых вестей!»

     Угольки ж, на проверку, не стоят ни шпента.

Это просто вралей патентованных рента,

Брех обычнейший «рижского корреспондента»

Из « Последних (живущих враньем) новостей ».

«Ахраровцы»*

Посвящается выставке АХРР (Ассоциации художников революционной России)

Отложив на часик политику,

Пускаюсь в «художественную критику».

Знатоки найдут в ней много банальности,

Но ведь я пишу не по своей специальности,

А пишу потому – хоть писать не с руки, –

Что молчат «знатоки».

   Объявились такие архаровцы,

– Виноват, «ахраровцы»! –

Художники новые,

Люди очень бедовые,

Ударившиеся со всех четырех копыт

В революционно-советский быт.

Они этой зимою

Бьют челом нам выставкой – шутка ль? – седьмою!

   Оглядел я выставку эту.

До чего хороша по сюжету!

Насчет тени, фона

И тона,

И насчет светового канона

Я судить не берусь:

На канон я гляжу, как на молнию гусь.

Не учен. Непонятно.

В светотенях не смыслю, увы, ни аза.

Знаю только: вот это смотреть мне приятно,

А вот это мне режет глаза.

Но на выставке этой,

Ни одним «знатоком» не воспетой,

Все глаза мне ласкало,

Все мне в сердце запало.

Разве этого мало?

Вот картина какого-то парня

«Солеварня».

Вот в бою «Партизаны»

(Что за лица! Герои! Титаны!),

Вот отважный вояка «Рабкор»,

Вот «На кухне» прислуга ведет разговор

(Тетка в девку вонзилась в упор

С испытующе-едкою миною).

Залюбуешься этой чудесной картиною!

Вот стоит у корыта убогая «Прачка»,

Вот – при старом режиме «Рабочая стачка»,

Вот и «гвоздь» – «Заседание сельской ячейки»:

На эстраде у стенок скамейки,

На скамейках четыре Антипа,

«Выступает» оратор обычного типа,

Может быть, не совсем разбитной,

Может быть, краснобай не ахтительный,

Но – такой бесконечно родной,

Но – такой умилительный!

Вот кошмар бытовой – «Беспризорные дети»…

Все картины прекрасны, не только что эти!

   Вспоминаю далекие дни.

Были пышные выставки, где искони

«Мастера» выставлялись одни,

Мастера, опьяненные славою.

Но все выставки прежние – были они

Буржуазно-салонной забавою.

Все газеты вопили, да как, не по дню,

По неделям, по месяцам – важное дело:

«Гениально! Божественно! Дивное „ню“!»

«Ню»! А попросту – голое женское тело.

Что на выставках было? Портреты кокеток,

На подушках на шелковых морды левреток,

Виды храмов, дворцов и дворянских усадеб,

Сцены жизни дворянской – обедов и свадеб,

«Натюрморты» – десерт и букет хризантем,

Иллюстрации пряные книг соблазнительных…

Сколько тем! Сколько тонко-изысканных тем,

Для дворянского сердца родных, упоительных!

И каков был тогда – тошно вспомнить, каков –

Подхалимски-восторженный визг «знатоков»!!

Нынче чуть не один Петр Семенович Коган

Был ахраровской выставкой нежно растроган

И сказал настоящее слово о ней.

(Почему нет в газетах его манифеста?

Разве нету в «Известиях» Вциковских места?)

Эй, ахраровцы-други, гребите дружней!

И учите других, и учитеся сами,

Чтобы в будущем нас подарить чудесами,

Чтоб писать еще красочней, ярче, сильней.

Вы на верной и славной дороге.

Ваша выставка тем и важна, и сильна,

Что рабочим – Ивану, Демьяну, Сереге –

Много бодрого, яркого скажет она.

Я же вам, хоть не смыслю ни капли в тональности,

   Я скажу: «Среди вас уже есть мастера.

Ваша выставка – правда. А правда – сестра

Гениальности !»

Клятва Зайнет*

Поэма

1

Вошла и сказала ему: «Саламат!»

Мирза потянулся и хмыкнул в халат.

Жена у Мирзы – хоть картину пиши.

   – Якши!

Жена у Мирзы – его третья жена –

Юна и, как тополь высокий, стройна.

Средь женщин узбекских прекраснее нет

   Зайнет.

Узбекам, двум братьям ее удалым,

Большой за нее уплатил он калым,

И третий замок он навесил на дверь

   В ичкерь.

2

Под присмотром свирепой свекрови,

Злобно хмурившей брови,

Проходила Зайнет, прикрываясь чадрой,

Мимо – страшно сказать! – «Комсомола»,

Где, гудя, как пчелиный встревоженный рой,

Жизнью новой бурлила советская школа,

Где на все голоса и лады

Нараспев повторяли, твердили склады

Из украшенной ленинским обликом книжки

Черноглазые бой-ребятишки:

«Ну-дыр-бай бай-ляр-дан ер-ал-ды

Ек-са-ляра бер-ды…»

Дома, сонный, обрюзглый, помятый,

Ждал Зайнет ее муж и владыка, Мирза.

И вздохнула Зайнет, опуская глаза:

«Пр-ро-клятый!1»

3

«Велик Алла!

Велик Алла!» –

На минарете пел мулла

Святой напев молитвы краткой.

Презрев домашний произвол,

Зайнет вбежала в «Комсомол»,

Скользнувши в дверь, как тень, украдкой

«Зайнет! Откуда ты, скажи,

Пришла домой без паранджи?

Ты осквернила дом изменой!

Где ты была, шакалья кровь?» –

Шипела яростно свекровь,

Кривя злой рот, покрытый пеной.

И отвечала ей Зайнет:

«Была я там, где светит свет,

Где учат ленинским законам,

Где объясняют, как найти

К свободе верные пути

Узбекским девушкам и женам!»

А через день тупой Мирза,

Покорных жен своих гроза.

Рычал от злости и от боли:

Он потерял Зайнет-жену,

Зайнет бежала в Фергану,

Зайнет спаслася от неволи!

4

Год тяжкого труда – по дням и по ночам –

Прошел, как светлый сон, для боевой беглянки.

С какою верою живой ее речам

   Внимали бедные дехканки!

На фронте – шла она в разведку и в секрет.

И басмачи не раз бранились бранью злобной:

«Поймаем – пуля в лоб! У красных больше нет

   Другой разведчицы подобной!»

Рвалася к подвигам – и тем была жива,

Всегда – на скакуне иль полковой двуколке.

И легендарная уже росла молва

   О черноглазой комсомолке.

5

Хмурый Мирза в Фергане

В грязной сидит чайхане,

   Полон замыслом темным.

Дал, не скупясь, он монет,

Кун за убийство Зайнет,

   Двум убийцам наемным.

Был их ответ: «Потерпи,

Мы уж разыщем в степи

   След твоей комсомолки!»

Ночью, напавши на след,

Смяли узбеки Зайнет,

   Словно дикие волки,

Рвали, оскалив клыки,

Жилы из левой руки,

   – Будешь вечно калека!

В шею, дробя позвонок,

Острый вонзили клинок

   Два преступных узбека.

6

Прошло пять месяцев. Ферганская больница.

Зайнет – в повязках вся, лицо – кровавый струп.

   Нет, не кошмарный сон ей снится,

   Она – калека, полутруп.

Блуждает взор, и речь Зайнет звучит невнятно,

Слух острый притуплён, трясется голова.

   Врачи дивятся: «Непонятно,

Как ты осталася жива!»

Зайнет свезли в Москву. Москва сильна наукой.

Зайнет возвращены и речь, и взор, и слух.

   И в комсомолке однорукой

   Зажегся вновь бунтарский дух.

«Коммуниверситет трудящихся Востока »

Зайнет мерещится во сне и наяву.

У гроба нового пророка

   Она сказала: « Я живу!

И ты – живешь во мне заветами твоими.

На родине моей – в кишлак из кишлака –

Дехканкам темным я их понесу, пока

Сумеет начертить твое родное имя

    Моя последняя рука! »

Пояснение некоторых слов:

Саламат – приветствие. Якши – хорошо. Калым – выкуп за невесту. Ичкерь

#- внутренний двор. Дехканки – крестьянки. Чайхана – вроде чайной. Кишлак –

#деревня. Паранджа – лицевое покрывало. Кун – награда за месть.

Дрессированный*

Известный белогвардейский и бывший кавалерийский генерал добровольческой армии Шкуро выступает теперь в цирке в Париже с труппой из казаков, под видом наездников. (Из газет.)

Средь разоренных сел и брошенных полей

От тифа и от пуль уж не валятся трупы.

Шкуро, готовивший России мавзолей

По воле биржевых царей и королей,

Донской стотысячной уж не составит «труппы».

   Но… он готов на все за выгодный куртаж.

Парижский цирк, так цирк! Какого, дескать, хрена!

Ведь должность у него по существу все та ж,

    И только сузилась арена.

Белонаездников, увы, не то число,

И не Москва – приманка в виде приза.

Ах, время множество мечтаний унесло!

Но… то ж, продажное, осталось ремесло!

И та ж, « парижская », осталась антреприза ^[14].

– Ха-ха! «Наездничек» Шкуро, на сцену – в строй!

Признаться, даже мне, врагу, звучит обидой,

Что этакий, ха-ха, бандитский «волк», «герой»

     Стал дрессированною гнидой!

Обратный намек*

Английская эскадра в июне с. г. посетит Ревель (Эстония) и Ригу (Латвия), где останется до половины июля. (Из газет.)

В просторах Балтики, средь северных широт,

У «вольных» городов, у Ревеля и Риги,

Английский бронтозавр раскроет хищный рот

На две приманчиво лежащие ковриги.

   «Х-хам! Х-хам! Глотнуть? Аль не глотнуть,

      А только… тонко намекнуть?»

И… в нашу сторону скосит свои гляделки:

      «Что, Эсесерия? Поймешь?»

* * *

Почтенный бронтозавр, нас этим не проймешь!

Твои – такие ли? – видали мы проделки.

Намеки все твои поймет дурак любой.

Слов нет, что жалко нам «пригретого» тобой

«Демократичного» латвийца иль эстонца.

Но мы, спокойные, у нашего оконца –

С серпом и молотом в руке

(Не забывая о штыке),

Мы склонны речь с тобой вести на языке

Тож преизрядного героя-оборонца,

   Советского бронечервонца.

В нем, как его ни поверни,

Упрешься ты в закал «хозяйственной брони»,

От укрепления которой – прямо скажем! –

Нас пробуют отвлечь, кто – страхом, кто – шантажем,

   Забыв о мощи той страны,

   Где неразрывно сплетены

   Стаж трудовой с военным стажем:

    За каждым плугом и станком

    Стоит советский военком !

Нанялся – продался*

Получил я намедни письмо от приятеля,

Постоянного моего читателя.

Пишет он мне: «Дружище!

Умеешь ты браниться – не надо чище, –

Раздраженный попами да иконами,

Эвон в газете сколькими фельетонами.

Да каждый фельетон в пол-листа.

Крыл почем зря… Иисуса Христа,

Подстилал ему колючки, вместо вайи,

Изобразил его отпетым лжецом,

А насчет австрийского лжеца Матайи

Не обмолвился ни одним словцом.

Неужто, язви его короста,

Не покроешь ты этого прохвоста?

Оставь на время евангельский хлам

И вернись к очередным делам.

Распиши нам этого Матайю-идиота.

Очень нам посмеяться охота!»

* * *

    Привел я письмо приятеля без искажения,

Несмотря на его неделикатные выражения.

Что с него взять? Разумная голова,

Но дипломатией не занимался от века.

Пусть господин Матайя не обидится на слова

Простого русского человека.

И опять же тому сам Матайя виной,

Что взамен громового политического эха

– Уж такой мы народ озорной! –

От нас ответ получился иной:

Веселый гул презрительного смеха!

* * *

   Матайя, уповая на англо-французскую подачку,

Изобразил из себя комнатную собачку,

Лающую на советского рабочего и мужика

Издалека:

«Тяв! Тяв! Тяв! Вот я какая злая!

Тяв! Тяв! Тяв! Свою барыню спасла я!

Тяв! Тяв! Тяв! Большевики заполонили Вену!

Тяв! Тяв! Тяв! Клевещу за любую цену!

Тяв! Тяв! Тяв!» И на барыню – глазок:

Не тявкнуть ли еще разок?

И вдруг что есть мочи завизжала.

Чья-то нога ей хвост прижала.

«Не тявкай, черт тебя побери!

Нет на тебя проказы!

Большевики от австрийских заводов, смотри,

Из-за тебя отнимают назад свои заказы.

Какие ты, Матайя, сочиняешь страсти,

Размотай тебя всего на части?»

   Сжалась болонка, от страху чуть дыша.

Англо-французская барыня не дала ей ни шиша.

Не то чтоб у австрийской болонки был голос не звонок,

И не виляла б она хвостом, если скажут: «виляй!»

Но у матайиной барыни этих самых болонок –

Хоть отбавляй!

Держит она их в черном теле.

Чего с ними цацкаться в самом деле?

* * *

   Бедная болонка! Положенье – огорчительное,

Но – попробуй снова. Эйн! Цвей! Дрей!

Тявкни что-либо умопомрачительное.

Авось барыня окажется щедрей!

«Инцидент исчерпан»*

Австрийское министерство иностранных дел взяло обратно все выдвинутые господином Матайя против СССР обвинения.

Советский поверенный в делах Коцюбинский в связи с этим сообщил, что советское правительство считает инцидент исчерпанным.

Конец спору.

Попал я, как говорится, «к шапочному разбору».

Оказывается, Матайя «по неосторожности»

Говорил как о «факте» – о «фактической возможности».

Теперь признаньем, что «возможность» не «факт»,

Восстановлен нарушенный такт.

Я со своей стороны приватно

И деликатно-деликатно

Выскажу свою точку зрения:

«Инцидент исчерпан»… до его повторения.

Всмотритесь! Прислушайтесь!*

Привет дорогим гостям, немецким рабочим, приехавшим к нам убедиться в несостоятельности противосоветской клеветы, распространяемой буржуями и их подголосками.

Мы пережили ряд отчаянных годин

   В огне войны, в кольце блокады.

Отпрянули от нас проученные гады.

Но мы не вырвались досель на миг один

   Из подлых, липких паутин

   Зло-клеветнической осады.

   Давясь отравленной слюной,

Клевещут «господа». Но особливо звонок

Лай клеветнический, протяжно-заливной,

Их пуделей ручных и комнатных болонок.

Беззубый Каутский, чьи мутные зрачки

Затмила ненависть, брюзжит и брызжет ядом

И ставит желтые, фальшивые очки

   Пред пролетарским зорким взглядом.

Товарищи! Ваш взор теперь не затемнен.

Соединило нас общение живое.

Смотрите, сколько лиц под заревом знамен!

   Да будет же двойным позором заклеймен,

Кто где-то в эти дни исходит в диком вое!

Смотрите, с радостью доверчивой какой

Встречает братски вас рабочая столица!

Сжимая сотни рук мозолистой рукой,

С ответной ласкою вглядитесь в эти лица!

Смотрите им в глаза, прислушайтесь к словам.

Правдивы – каждый взгляд и каждое их слово!

Здесь нет коварства, лжи, испуга, рук по швам.

Герои двух фронтов навстречу вышли вам,

Вчера – военного, сегодня – трудового.

Бойцы, свершившие в грядущее пролом,

Вот кто мишенью стал для бешеных нападок

Всей банды хищников, чьи помыслы – в былом,

И трупы чьи сметет железным помелом

   Коммунистический порядок!

Памяти милого друга, боевого товарища*

Друг, милый друг!.. Давно ль?.. Так ясно вспоминаю:

   Агитку настрочив в один присест,

Я врангельский тебе читаю «Манифест»:

   «Ихь фанге ан. Я нашинаю».

Как над противником смеялись мы вдвоем!

   «Ихь фанге ан!.. Ну до чего ж похоже!»

Ты весь сиял: «У нас среди бойцов – подъем.

Через недели две мы „нашинаем“ тоже!»

   Потом… мы на море смотрели в телескоп.

«Что? Видно врангельцев?» – «Не видно. Убежали».

   Железною рукой в советские скрижали

      Вписал ты « Красный Перекоп »!

      И вот… нежданно-роковое

      Свершилось что-то… Не пойму.

   Я к мертвому лицу склоняюсь твоему

   И вижу пред собой… лицо живое!

      Стыдливо-целомудренный герой…

   Твой образ вдохновит не одного поэта.

   А я… Дрожит рука… И строк неровный строй

   Срывается… И скорбных мыслей рой

   Нет сил облечь в слова прощального привета!..

Разгадка*

«Октябрьским» праздникам не все, не все им рады,

Не все любуются на красные парады.

   В то время как одни

   Восторженно встречают эти дни,

   Другие предаются плачу,

Пытаясь разрешить мудреную задачу:

«Какие силы нас спасут? Какой герой?

Доколь советскую терпеть мы будем участь?

Когда же рухнет он, проклятый новый строй?

Чем объяснить его проклятую живучесть?

В чем зло? – шипят они. – Разгадка в чем?

Ну в чем?!»

Шипят, наморщивши прожухлые морщины.

   А молодая жизнь играет, бьет ключом,

   И «новый строй» – у новой годовщины!

   Да, были времена!..

И поучительна седая старина.

«Душа» народная сегодня ли раскрыта?

От пра-пра-прадедов идет народный сказ,

   В нем – поэтический показ

Простонародного мучительного быта.

Не княжьи грамоты, не летописный свод.

Что мог он записать, неграмотный народ?

С усмешкой горькою и прибауткой грустной

Он душу отводил в побаске, в сказке устной,

С искусством гения зашифровавши в ней

Мечты о красоте грядущих светлых дней.

   Бывало, сколько раз бывало:

Великий государь, боярин или князь

Дремал, под пышное забравшись одеяло,

А дед-баюн, скосясь на дрыхнущее сало,

До полночи пред ним плел сказочную вязь.

   Привыкнувши всю жизнь таиться и бояться,

Пред сильными ползя ползком, ложась ничком,

Мужик прикинуться умеет дурачком,

Когда над сильным он захочет посмеяться.

   А в сказке был ему простор:

Он в сказке шельмовал царя и царский двор,

Бояре были все прямые остолопы,

С холопами – цари, а пред царем – холопы.

И всех – царя, бояр – дурачил кто? – сморчок,

Не фряжский принц, не князь Тверской или Смоленский,

   А так – парнишка деревенский,

Запечный богатырь, Ивашка-дурачок !

Нет, сказка не была пустою балагурью.

И «дурь» мужицкая была особой дурью.

Ни змей-горынычей, ни окиянских бурь

   Не трепетала эта дурь,

На трудный подвиг шла, на страшные мытарства,

Ныряла в глубину, взлетала в высоту,

Чтоб оттягать себе царевну-красоту

   И за царевною – полцарства .

Жар-птицей бредила, ослепши в темноте.

Дворцы ей снилися – в бескрайной нищете,

Сгибаясь под господским гнетом,

Искала для борьбы дубинку-самобой

И, бездорожная, в лазури голубой

   Летела птицей в край любой,

Обзаведясь ковром – волшебным самолетом .

Голодною, сомлев от барского тягла,

На отдых в хижину свою она брела,

Голодною в тягло впрягалась спозаранку,

Но в сказочных своих мечтах изобрела

   Усладу, скатерть-самобранку ;

В обычай стало ей пить мертвую, когда

Дни мертвые ее из рук вон были худы,

Но песенку про то, что кончится беда,

Что где-то – поискать – живая есть вода ,

   Ей пели гусли-самогуды .

Порою клином ей сходилася земля,

Но оттого не став угрюмой нелюдимкой,

А сердце сказкою-утехой веселя,

Спасалася она под шапкой-невидимкой ,

Срывалась с места, «шла вразброд»

И грела кистенем «лихой боярский род»

   Под боевую перекличку:

   « Сарынь на кичку !»

Не слышно клекота двуглавого орла,

Истлели когти, клюв, два сломанных крыла.

Русь черносошная доверилась Советам:

Они несут ей всё, чего она ждала,

   Согласно сказочным заветам.

    Жар-птица ?! Вот она, гляди:

   С гербом советским на груди

   Горит несчетными огнями!

Жар-птицей овладеть – все ночи станут днями.

Русь темная была и – поросла быльем:

Все наши города, посады, деревушки,

До самой худенькой избушки и клетушки,

Не брезгуя ничем, ни хлевом, ни жильем,

   Мы электричеством зальем!

Сверкай, советская деревня и столица!

Свет электрический – чем не твоя жар-птица ?

   Теперь любуйся: вот она перед тобой

   Волшебная дубинка-самобой !

Враг знает, больно как дубинка эта бьется,

   Что Красной Армией зовется!

Вот артиллерия, вот конные полки,

Вот комсомольский цвет – герои-моряки,

Вот неоглядные ряды стальной пехоты, –

Над ними, в облаках, смотри, вблизи, вдали,

   Стальные реют журавли, –

      То наши чудо-самолеты !

А вон по целине – на поприще ином –

   Идет волшебник-агроном,

Целитель пахоты больной, ученый знахарь:

Он знает, за какой землей уход какой,

И знает он, что клад мужицкий под рукой,

А рядом богатырь, железный самопахарь ,

Прабабушке-сохе гудит заупокой.

Стихает здесь и там мужичья перебранка;

Трехполье тощее оставив позади,

Дивятся мужики, что их земля, гляди,

   Взаправду скатерть-самобранка !

А вон в избушке Пров, Авдотья, Клим, Панкрат

Умильно слушают волшебный аппарат.

Деревне по сердцу советские причуды!

Москва по радио ей голос подает,

Про все, что деется на свете, знать дает:

То наши гусли-самогуды !

Ивашка-дурачок, парнишка боевой,

Полцарства добывал, рискуя головой.

Ан вечно – на престол лишь заносил он ногу –

   Какой-то заяц роковой

   Перебегал ему дорогу!

Но был он выручен другим богатырем:

Рабочий, бившийся без устали с царем,

В час горький подоспел Ивашке на подмогу:

«Эй, паря-простота! Чудак же ты, ей-богу!

Полцарства ты хотел? Все царство заберем !»

«Все царство? – отвечал Ивашка. – Тож не худо!»

Вот было чудо!

              Это чудо

   Зовется « Красным Октябрем »!

Так пролетарская решила все замашка:

   «Дворцами бредил ты, Ивашка?

На, получай дворец, где нежились цари!»

И вот в Ливадии всем мужикам – смотри! –

Рабочий преподнес, а не святой Егорий,

Дворец – крестьянский санаторий!

«Души» мужицкой – в том господская беда –

   Не разгадали господа.

А сколько делали они лихих попыток,

Чтоб от нее иметь свой даровой прибыток!

За непокорное земное житие

Грозили ей в церквах загробной божьей местью

И насмерть отравить пыталися ее

   Патриотическою лестью.

Порфироносные российские цари

Не раз пытались ей, жующей сухари,

Внушить великие славянские начала:

   «Христолюбивая! Вперед!

   За Русь святую!» Но молчала

Христолюбивая, воды набравши в рот.

А те, чьи черепа пустые малоёмки,

Твердили, что « душа народная – потёмки »

И русский-де народ – « загадочный народ »!

   Загадка для господ была неразрешима –

Разгадка не совсем по вкусу им была.

И старина для них казалась нерушима.

Ан вот – вся старина разрушена дотла,

_Свершились наяву чудесные явленья,

И над седым Кремлем – залог осуществлёнья

Уже не сказочных, а ставших явью благ –

Горит-полощется советский красный флаг_!

Хорошо!*

Хищение, растраты и др. злоупотребления в кооперации получили значительное распространение, создав в некоторых местах серьезную угрозу общественным основам кооперации, особенно в низовой ее части. Для борьбы с этим злом ЦК ВКП(б) в числе ряда мероприятий предлагает обратить внимание органов ЦК К и РКП на необходимость усиления мер взыскания в отношении членов партии, виновных в хищениях в кооперации. (Из партийной жизни.)

Расстрелы за растрату

Тверь, 5 января. На днях губсуд вынес два приговора к высшей мере наказания над растратчиками: бывшим заведующим тверским отделением Госсельсклада Филером, растратившим около 10 000 р., и бывшим заведующим тверским отделением ленинградского союза потребительских обществ Тихомировым, растратившим 8 000 р. («Правда», 6 января 1926 г.)

Мне гадалка пригадала

   Хорошо.

Все мне прибыль выпадала.

   Хорошо.

«Сам не свой король червонный!»

   Хорошо.

(Затрещит карман евонный!)

   Хорошо.

Завелся милок у милки.

   Хорошо.

Коммунист из потребилки.

   Хорошо.

Закружила коммуниста.

   Хорошо.

Подарил он мне монисто.

   Хорошо.

Вызвал ночью на крылечко.

   Хорошо.

С изумрудом дал колечко.

   Хорошо.

Преподнес потом сережки.

   Хорошо.

Полушалок, полсапожки…

   Хорошо.

В потребилке был он главным.

   Хорошо.

Бесконтрольным, самоправным.

   Хорошо.

Вина, фрукты, сласти – груда!

   Хорошо.

Все тащил он мне оттуда.

   Хорошо.

Баловал меня все лето.

   Хорошо.

А уж я ему за это…

   Хорошо.

Вдруг нежданно – ревизоры.

   Хорошо.

Мой милок – плести узоры.

   Хорошо.

Он им тары-растабары.

   Хорошо.

А они – считать товары.

   Хорошо.

«Склад пустой!» – «Пустая касса!»

   Хорошо!

«Воровство!» – «Подлогов масса!»

   Хорошо!

Загребли мово милашку.

   Хорошо.

Суд судил его, бедняжку.

   Хорошо.

«Гражданин! Вы – злой растратчик!»

   Хорошо.

«Суд растратам не потатчик!»

   Хорошо.

«Оценивши показанья…»

   Хорошо.

«К высшей мере наказанья!»

   Хорошо!

Я надела полушалок.

   Хорошо.

Обежала всех гадалок.

   Хорошо.

Ах, беда моя – беда ли?

   Хорошо.

Мне гадалки пригадали

   Хорошо.

«Антирес выходит новый…»

   Хорошо.

«Сам не свой король бубновый!»

   Хорошо!

«Для такой, как ты, сударки…»

   Хорошо.

«Разорится на подарки!»

   Хорошо!

Дураков на белом свете…

   Хорошо.

Есть «бубновый» на примете!

   Хорошо!

«Товарищ борода»*

(Бытовое)

Взрощенный деревенским полем,

Обкочевавший все большие города,

Куда его гнала не роскошь, а нужда,

Он прозывается не Жаном и не Полем,

   А попросту – «товарищ борода».

Ему уж сорок два, немалые года.

Он закалил свой ум и волю в тяжкой школе

Мучительной борьбы и черного труда,

   «Товарищ борода».

   Десяток лет батрацкого скитанья

По экономиям помещиков былых, –

Другой десяток лет голодного мотанья

Ремонтной клячею средь гула, грохотанья

Бегущих поездов и треска шпал гнилых, –

Хватанье за букварь, а после – за листовки,

   «Тюремный курс» за забастовки,

   «Февральский» натиск на царя,

Потом «Октябрь», потом – как не считал мозолей,

Так не считал и ран – защита «Октября»

От барских выродков, от Жанов и от Полей

И прочей сволочи, грозившей нам неволей.

   Победно кончилась кровавая страда.

Мы обратилися к хозяйственным основам.

Но где же он теперь, «товарищ борода»?

Усталый инвалид, негодный никуда?

Нет, он – силач, ведет борьбу на фронте новом.

«Усталость? Чепуха! Живем в такой момент!»

   Он нынче «вузовец», студент.

Штурмует знание. Такие ли препоны

Брать приходилося? А это что! Да-ешь!!

Он твердый коммунист. Такого не собьешь.

«Пускай там, кто сплошал, разводит вавилоны

О страшных трудностях при нашей нищете

И не рассеянной в два счета темноте.

   Да мы-то – те или не те?

Какой там пессимизм? Какие там уклоны?

Понятно, трудности. Нашли скулить о чем!

Да новое – гляди! – повсюду бьет ключом.

   За гуж взялись-то миллионы!

Народец жилистый. Взять нас, студентов. Во!

   Не из дворян, не из дворянок.

Студенческий паек известен: на него

Не разгуляешься. Да нам не до гулянок!»

   Разметил все свои часы – какой куда –

   «Товарищ борода».

Он времени без толку не растратит,

Свой труд – и нынешний и будущий – ценя.

«Как выучусь, других учить начну. Меня

   Годков еще на двадцать хватит.

Ведь замечтаешься: работа какова!

   Откроюсь – что уж за секреты! –

Когда-то, засучив по локти рукава,

Случалось убирать господские… клозеты.

А нынче – разница! Сравни-ко: тьма и свет!

Да ежели бы мне не то что двадцать лет,

   А жить осталось месяц, сутки,

   Не опустил бы рук я, нет!

   Работе отдал бы последние минутки!..

Я…» –

   Тут, как девушка, зардевшись от стыда,

Он вдруг забормотал, «товарищ борода»:

«Учебник я уже… того… Мое творенье…

   Послал в Москву на одобренье…

Волнуюсь очень… Жду ученого суда…»

* * *

Вниманью молодых товарищей-поэтов,

Что ищут мировых – сверхмировых! – сюжетов,

Друг другу темами в глаза пуская пыль.

   Вот вам бесхитростная быль.

Коль ничего она не скажет вашей братье,

   Пустое ваше все занятье!

   Спуститесь, милые, туда,

Где подлинный герой – такой простой и скромный –

   Свершает подвиг свой огромный,

Советский богатырь, «товарищ борода».

Памяти рыцаря нашей партии*

Сердце щемит от известья бессмысленно-злого,

Рыцарь рядов героических пал в неустанной борьбе.

Сердца последний удар и свое последнее слово,

Партия наша стальная, он отдал – тебе.

Неповторимые*

Мы вдаль наши взоры вперяем

И, в пламени новых идей

Сгорая, теряем, теряем

Неповторимых людей.

Не стало вождя-рулевого

И многих не стало бойцов,

И чаще средь дела живого

Мы, сдвинувши брови сурово,

Хороним своих мертвецов.

Но с каждою тяжкой утратой

Теснее смыкая ряды,

Взрываем мы той же лопатой

Нетронутость почвы богатой

Для новой культурной гряды.

Чертополох*

В Новосибирске 21 сентября закончился суд над 17 хулиганами, терроризировавшими рабочую окраину и нападавшими на комсомольцев.

Три хулиганских главаря приговорены к шестилетнему строгому заключению, остальные – на меньшие сроки с высылкой после отбытия заключения за пределы губернии.

На суде выяснилось, что в свое время прилагались немалые усилия к тому, чтобы вовлечь подсудимых в культурную работу. Но хулиганы были упорны. Например, один из них. Степан Губан, когда ему председатель культкомиссии предложил заниматься в кружке, насмешливо ответил:

– Бутылку водки поставишь, тогда пойду!

Похабный весельчак, неотразимый «душка»,

         Степан

         Губан.

Дай водки пареньку, он выпьет целый жбан!

У молодца, что день, то пьяная пирушка.

Его зовут – ха-ха! – в какой-то культкружок

И книжечку суют. «А где ж пивная кружка?

   Шалишь! Отчаливай, дружок!»

Не в мысль Губану, что от пьянства

   До хулиганства –

   Один прыжок.

Теперь Губан познал простую мудрость эту.

За хулиганский нрав и за бандитский зуд

   Его привлек советский суд

        К суровому ответу.

   Пропойный прыщ плетет суду

   Нескладную белиберду:

Он хочет на других, таких, как сам, парнишек,

   Испуганных, завравшихся лгунишек,

         Свалить свою беду.

   Герой пивных и пьяных свалок,

В живом строительстве среди добротных балок

И крепких свай – гнилой, отброшенный чурбан,

   Как безобразен ты и жалок,

         Степан

         Губан.

Все ухарство твое – оно насквозь гнилое,

 В нем отрыгнулося былое,

Когда таких, как ты, и даже потемней,

 Скулодробительных парней,

Питомцев кабака, разгульного кружала,

 Деревня старая рожала.

В сивухе – цель твоя и прелесть жизни вся.

Погромной сволочью на пакости подзужен,

Кулацкий прихвостень, ты с темной силой дружен.

   На кой ты леший нам сдался?

   Кому – трепач такой – ты нужен?

Рабочий – в мастерской, крестьянин – на току,

Малыш – за книгою… Ты от картин подобных

   Впадаешь в черную тоску.

Ах, много ухарей завистливых и злобных

   Перевидал я на веку:

Под улюлюканье, и свист, и матершину

Я – сельский пастушок – шел в город «на машину».

Когда на прошлое свое я оглянусь,

Я снова вижу всю осклабленную гнусь,

Подобную тебе, от подвигов которой

Осталась у меня обида до сих пор.

   Будь я твоим судьей, тебе со всею сворой,

         Что служит прошлому опорой,

   Безжалостный я б вынес приговор!

Так пахарь-труженик в борьбе с травою сорной,

   Чтоб урожай не вышел плох,

Рвет, с корнем рвет рукой безжалостно-упорной

Весь мусорный бурьян и злой чертополох.

Не то раскапывают*

Раскопанный на берегу реки Буга, на месте древнегреческого города Ольвии, еще более древний город поражает своим благоустройством, мостовые города выложены крупным булыжником на цементе, дома построены кругообразно на массивном фундаменте… На домах обнаружены мраморные таблицы, с выбитыми на них именами владельцев… В амфорах обнаружены следы благовонных масел, вина и других жидкостей. Найдены изящные вазы, изготовленные в VI веке до нашей эры. (Из газет.)

«Читали, а? – стонал один интеллигент. –

Благоустройство… Блеск… Булыжник и цемент…

Умели греки жить… Следы большой культуры…

Поди-ко-сь, никакой не знали „кубатуры“…

Достопочтеннейших владельцев имена

   Чеканились на мраморных табличках,

      Не то что в наши времена,

Когда владельцы все – у черта на куличках!..

      Эх, золотая старина!

      Под куполом белоколонным –

      Амфоры, полные вина,

   Сосуды с маслом благовонным!

Лазурь и линии божественные ваз,

Хрусталь и изумруд, ласкающие глаз!

      Ах, боже мой, как было чудно! –

   Интеллигент вошел в экстаз. –

А мы!.. Сравнить нельзя, как мы живем паскудно!»

* * *

 Сравнить – не так, пожалуй, трудно.

За всеми древними амфорами с вином

Интеллигент забыл о пустяке одном,

 Не те нажал, выходит, кнопки.

Классический хрусталь, – он нам настрял в зубах.

Нам интересней знать, что говорят раскопки

   О дневнегреческих… рабах:

   Какие «вазы» и «амфоры»

Несли с помоями в их каторжные норы

   И был во сколько «кубатур»

   Тот, – скажем мягко, – «зал колонный»,

Где их запарывал владелец их законный,

   «Древнекультурный самодур»?

Грозит!*

На мать-страдалицу и на детей голодных

Владелец шахт пустых и бездоходных,

   «Цивилизованный» бандит,

   С ухмылкой хищною глядит.

Но в сердце хищника – смертельная заноза,

И рана у него – она кровоточит!

Слепым отчаяньем звучит

Его трусливая угроза!

Грозит! Он все еще грозит!

Но – сквозь гниющий жир – его скелет сквозит!

Ближе годом*

«Мы накануне перепалок

И передвижки всех кулис…»

«В колеса нам наставят палок…»

Для политических гадалок

Сегодня общий бенефис.

Во всех Европах – «атмосфера»:

Здесь – Муссолини, там – Ривера,

Пидсудский в роли сверхпремьера,

В Литве и то!.. Вдали, вблизи

«Демократическая эра»,

Как говорится, на мази.

У Чемберлена – погляди ты –

Как злоба рожу всю свела1

«Всеевропейские бандиты»

Творят бандитские дела.

В Берлине тоже – наших знай-ка1

Мы слышим лай – известно чей:

Блудливый «Форвертс» – пустолайка

На нас клевещет всех звончей.

Тошнит от желтого бесчестья.

Ну, отплюемся. Не беда.

Для нас китайские известья

Звучат отрадней, чем всегда.

Но… только ль вести из Китая?

Вкруг нас глухая разве гать?!

Пусть вражья свора заклятая

Нас не торопится пугать.

Дела идут обычным ходом,

И нам пугливость не к лицу.

Милорды! Стало ближе годом

К концу. Не нашему концу!

Завет сраженного бойца*

(Надпись на надгробном памятнике советского дипкурьера т. Т. И. Нетте, убитого белобандитами 5 февраля 1926 г.)

Сраженный вражеским свинцом,

Я не последним был бойцом

Среди бойцов, погибших с честью,

Но смерть героям не страшна.

Смерть наша будет отмщена

Грядущей пролетарской местью.

Два мира*

Что можно нам сказать о лордах?

Они училися в ученейших Оксфордах.

Они «джентльмены» искони,

Они «культурны» так! Они

Воротят нос от трудового поту.

   Меж тем нескладную их ноту

С советской нотою сравни:

Здесь – так все метко, точно, веско,

Ни слова, сказанного резко,

Стиль – всюду выдержан и строг,

Спокойно-мужественный слог.

Там – каждая строка нас ложью поносила,

Здесь – все покоится на честной простоте.

* * *

    Так говорит в себе уверенная сила

Бессилью дряхлому, беззубой клевете !

Эк удивили, подумаешь!*

Вот так «великая держава адриатическая!»

Вот так гордая Муссолиния!

Вот так независимость политическая!

Вот так собственная линия!

Вот так Цезарь новоявленный,

Муссолини прославленный!

Какой – с божьей помощью – поворот:

Полез наш Цезарь в оскаленный рот

Своего английского патрона,

Как никудышная макарона!

Заглатывает Чемберлен макарону эту,

Конца ей – промасленной – нету, –

Назад Чемберлен оглянется –

Макарона бесконечная тянется,

Такая душистая,

Истинно-фашистая,

Насквозь гнилостной заразой отравленная,

Румынской приправой приправленная!

   Вот она – гибкость фашистских колен!

Муссолини блеснул своим апогеем!

* * *

  Поздравляем вас, мистер Чемберлен,

С новым лакеем!

Нам с того ни прибытку,

Ни убытку.

Прежде, в Италию посылая открытку,

(По случаю, скажем, фашистского погрома),

Точный адрес писали мы: «Roma» ^[15].

Нынче в Рим мы не станем соваться:

Будем к вам непосредственно адресоваться,

Не справляяся, кто

Подает вам с фашистским проворством пальто,

Прикрывает лакейски ваши секреты

И стоит на подножке вашей кареты.

   Иными словами:

Никого мы не станем за глупости корить,

Что своими поступился правами.

Важно знать нам: с кем надо всерьез говорить?

   С вами, так с вами!

А потом… Не один же фашистский есть Рим?

Ведь еще и другой – не фашистский – имеется?

Вот мы с ним – будет надобность – поговорим,

Но… уж, мистер, без вас, разумеется!

Тоже юбиляры*

Ботинки рваные и рваные штаны

     Превосходительной шпаны.

Где шпоры звонкие? Где яркие лампасы?

Где генеральское рычанье и гримасы?

Где важность прежняя служаки трех царей?

Какой-то «хам», «лакей» «героя-ветерана»

Прочь гонит от дверей

     Парижского ночного ресторана!

Но кто же этот грубый «хам»?

Ах, и его судьба лишилась постоянства!

Ла-кей!.. Гудит в ушах трактирный пьяный гам.

Ла-кей!.. А десять лет назад… в России… там…

     Он, полный барственного чванства,

     Был… предводителем дворянства!

Обоим в «Феврале» судьба сказала: «пас!»

Лишился звания один, другой – лампас.

По человечеству уж мы их пожалеем

     На этот раз:

Эй вы, почтенные! Ха-ха! С февральским вас,

     С десятилетним юбилеем!!!

Великий подвиг*

(Древнегреческая легенда)

Посвящается Международной организации помощи борцам революции.

Прощался сын с отцом, со старым, мудрым греком.

   Прижавши юношу к груди,

Сказал ему отец: «Клеон, мой сын, иди

И возвратись ко мне – великим человеком!»

   Прошли года. Вернулся сын к отцу

В наряде дорогом, весь – в золоте, в рубинах.

«Отец, я стал богат. Счастливому купцу –

Не будет равного мне богача в Афинах!»

«Мой сын, – сказал отец, – я вижу, ты богат.

Не говорит, кричит о том твое обличье.

Но ежели б ты стал богаче во сто крат,

Не в этом истинно-бессмертное величье!»

   Прошли года. И вновь вернулся сын к отцу.

«Отец, я знанье все постиг в его вершинах.

Мне, как первейшему на свете мудрецу,

Все мудрецы поклонятся в Афинах!»

И отвечал отец: «Ты знанием богат,

Прославлен будешь ты, быть может, целым светом.

Но ежели б ты стал ученей во сто крат,

Величье истинно-бессмертное не в этом!»

   Прошли еще года. И в третий раз Клеоы

Вернулся к дряхлому отцу, к родным пенатам ^[16].

   Но не один вернулся он,

А с братом, вырванным из вражьих пыток братом.

«Отец, я услыхал его тюремный стон,

И я ускорил час его освобожденья!»

«Мой сын! Благословен день твоего рожденья! –

Клеону радостно сказал отец-старик. –

   Смой кровь с себя, смени истлевшие одежды.

   Ты оправдал мои надежды:

   Твой подвиг – истинно велик!»

Разговор с редактором по поводу Шанхая*

Скворцов-Степанов мне звонит,

Иван Иваныч мне бубнит,

Редактор-друг меня торопит:

«Брось! Пустяки, что чай не допит.

Звони во все колокола!

Ведь тут какие, брат, дела!»

«Что за дела? Ясней нельзя ли?»

«Шан-хай…»

     «Шан-хай!!!»

          «Кантонцы взяли!»

«Ур-р-ра, Иван Иваныч!»

                   «Ур-р-р…»

«Ты что там? Рот закрыл рукою?»

«Не то! Нам радостью такою

Нельзя хвалиться чересчур;

„Известья“ – в этом нет секрета –

Официозная газета:

Тут очень тонкая игра.

Давай-ка лучше без „ура“,

Пиши пером, а не поленом, –

Над нашим „другом“ – Чемберленом

Не измывайсь, не хохочи,

А так… чуть-чуть пощекочи,

Пособолезнуй мягко даже,

Посокрушайся, повздыхай:

„На кой-де леший в диком раже

Полезли, мистер, вы в Шанхай?

Ведь было ясно и слепому,

Понятно мальчику любому…

А вас нелегкая… Ай-ай!

Добро б, какая-либо пешка,

Но вы… По вашему уму…“

   Демьяша, злобная насмешка

Тут, понимаешь, ни к чему.

Пусть, очарованный собою,

К международному разбою

Он рвется, как рвался досель.

Не нам, себе он сломит шею.

Ведь он работою своею

Льет молоко на наш кисель:

Сейчас победно флаг народный

Взвился в Шанхае. „Рабства нет!“

А завтра весь Китай свободный

Пошлет нам дружеский привет!

  Тогда ты можешь не без шика

Взять с Чемберленом новый тон».

. . . . . . . . . .

   Иван Иваныч, разреши-ка

Облечь все это – в фельетон?!

«Дипломатический занавес»*

(Шутка)

«Муссолини утвердил протокол о захвате Бессарабии Румынией. Утверждение бессарабского протокола Италией обсуждалось при последнем свидании Муссолини с Чемберленом».

В паутине

     Тайных линий

          Подглядели

               Мы подмен:

На картине –

     Муссолини,

          А на деле –

               Чемберлен.

Мы будем говорить…*

Кто нам ни угрожай и кто нас ни морочь:

«Культурных наций, мол, обязанность святая

Душить Китай» (как нас семь лет назад точь-в-точь!),

Но к удушаемым сочувствие питая,

Мы будем говорить: «Бандиты! Руки прочь

От возмущенного Китая!»

Всему свое время*

Спокойствие и выдержка – они

   Всего нужней нам в эти дни.

Нас провоцирует разбойная ватага.

   Но для решительного шага,

Чтоб вражий пыл унять и сбить гнилую спесь,

Настанет день, и мир тогда увидит весь,

   Как сокрушительна рабочая отвага!

Китайские тени*

Писать мне тушью иль кармином?

Какие взять карандаши,

Чтоб дать эскиз – «Пред Чжан Цзо-лином

Подручный новый – Чан Кай-ши»?

Дыша коварством, скрытой местью,

Сидит разбойник матерой.

Пред ним навытяжку, честь честью,

Стоит кантонский экс-герой.

Поток взаимных многолетий,

С бандитом снюхался бандит.

За их спиною кто-то третий

На них восторженно глядит.

«Пантеон войны» (буржуазная панорама)*

Вчера из Франции в Америку отправлен так наз. «Пантеон войны» – огромная панорама, нарисованная на полотне. Полотно свернуто в трубку и имеет 16 метров длины. (Из белых газет.)

   «Вчера из Франции в Америку отправлен…»

Многомильярдный долг? Нет! «Пантеон войны»

   В шестнадцать метриков длины!

Вот – мертвый полк лежит, он газами отравлен.

Вот артиллерией деревни сметены.

Вот Map некие бои, вот у Вердена драма…

Ну, словом, дядя-Сам, пред вами панорама

   Такая – нервы береги!

А вам ништо: «Давай военные долги!»

«Учтите ж, дядя-Сам, французское геройство

   И жертвы, жертвы без числа!..»

А дядя-Сам молчит, – его такое свойство, –

И панорама, нет, его не потрясла!

   Он – добр: расчетлив, но не жаден.

Но раз долги… плати, хоть лоб себе разбей!

* * *

   Так хищник крупный беспощаден

К другому хищнику, который послабей.

«Пантеон революции» (советская панорама)*

Академия художеств постановила соорудить к десятилетию Октябрьской революции грандиозную панораму «Взятие Зимнего дворца». Панорама будет устроена на круглом дворе Академии художеств. После окончания празднования Октябрьской революции панорама будет демонстрироваться во всех центpax СССР.

Французы со своей, мы – со своей работой,

Тож «панорамочка» о том, как мы в бою

   Капиталистов смыли: «Ф-фью!!»

Американцам тож с великою охотой

Мы панорамочку отправили б свою.

Вот, дескать, дядя-Сам: на эту штуку глядя,

   Сообразите, милый дядя…

   А он не глуп: сообразит.

«Нет, – скажет, – милые! Спасибо за визит!

Зачем же нам глядеть на то, что видеть больно,

Что может занести огонь… на наш чердак?

   Про ваши подвиги и так

   Уж мы наслышаны довольно!»

* * *

Жаль-жаль. Слыхали мы и прямо и окольно:

Буржуи в ужасе от наших панорам.

Для них наш «Пантеон» – «Октябрьский тара-рам» .

По-ихнему, у нас черт знает что творится.

«На вкус и цвет», как говорится…

Кто внушает, а кто мешает*

(Внушение по радио)

Нью-Йорк, 10 апреля. В Бостоне были сделаны опыты внушения по радио. С центральной станции спикер в определенный час заявил многочисленным слушателям: «Я прошу вас выполнить то, что я скажу. Слушайте меня. Опустите руки. Теперь вы чувствуете, как ваши мускулы ослабевают».

Американцы предсказывают новому методу внушения величайшую будущность. Какие перспективы открывает, например, он для коммерческой рекламы, которая сможет одним возгласом по радио завлекать тысячи клиентов в магазины.

Капиталистские края.

Капиталистская наука.

Уже в Бостоне – ай-я-я! –

Какая выдумана штука!

Тебе, читатель, или мне

Однажды без предупрежденья

Начнут по радиоволне

Внушать иные убежденья!

Новинка эта не нова,

И не нова и тупорыла.

Секрет внушения Москва

Давным-давно уже открыла.

Капиталистская волна –

Чего б она ни навнушала!

Давно б весь мир трясла война,

Когда б советская страна

Внушеньям подлым не мешала!

Никто не знал…*

(«22 апреля 1870 года»)

Был день как день, простой, обычный,

Одетый в серенькую мглу.

Гремел сурово голос зычный

Городового на углу.

Гордяся блеском камилавки,

Служил в соборе протопоп.

И у дверей питейной лавки

Шумел с рассвета пьяный скоп.

На рынке лаялись торговки,

Жужжа, как мухи на меду.

Мещанки, зарясь на обновки,

Метались в ситцевом ряду.

На дверь присутственного места

Глядел мужик в немой тоске, –

Пред ним обрывок «манифеста»

Желтел на выцветшей доске.

На каланче кружил пожарный,

Как зверь, прикованный к кольцу,

И солдатня под мат угарный

Маршировала на плацу.

К реке вилась обозов лента.

Шли бурлаки в мучной пыли.

Куда-то рваного студента

Чины конвойные вели.

Какой-то выпивший фабричный

Кричал, кого-то разнося:

«Про-щай, студентик горемычный!»

. . . . . . . . . . . . . . .

Никто не знал, Россия вся

Не знала, крест неся привычный,

Что в этот день, такой обычный,

В России… Ленин родился !

«Идут навстречу»*

Берлин, 22 апреля, (ТАСС). «Берлинер цейтунг ам Миттаг» публикует сообщение из Лондона о том, что за последние недели между Лондоном и Парижем происходит интенсивный дипломатический обмен мнений по вопросу о создании новой англо-французской Антанты.

«В английских и французских политических кругах, – пишет газета, – явно чувствуется разочарование Лигой Наций, что толкает оба государства на установление вне Лиги Наций единой с Соединенными Штатами позиции в важнейших политических вопросах. Соглашение предусматривает, что Франции пойдет навстречу пожеланиям Англии и Соединенных Штатов в вопросе о морском разоружении, Англия пойдет навстречу желаниям Соединенных Штатов в вопросе об оборонительном характере политики держав в Китае, а Англия и Соединенные Штаты пойдут навстречу стремлениям Франции».

Все три – те этой, эта тем –

Стремительно «идут навстречу».

Из многих тем, опасных тем,

Особо эту я отмечу.

Движенье встречное планет

Всегда сулит – одно мгновенье:

Не встречу радостную, нет,

А – катастрофу, столкновенье !

Да, вспомнить есть о чем*

На пятнадцатилетней юбилее «Правды»

(Полит-элегия)

Да, вспомнить есть о чем, и есть чем похвалиться,

В каких превратностях прошли пятнадцать лет!

Какие крепости успели развалиться!

   Каких людей уж больше нет!

   И сам я… Грустного сознанья,

Увы, ни от себя, ни от других не скрыть:

   Не те года, не та уж прыть, –

И мне уж говорят: «Пиши… воспоминанья!»

Ах, «Правда» милая, тебе – пятнадцать лет!

Не радоваться как такому юбилею?

Но – запевала твой, присяжный твой поэт,

На юбилеях всех обычно я болею.

Воспоминания острей, и глубока

Печаль о выбывших героях славной были.

   На свитках памяти моей – нет, нет! – пока

Не наросло еще, друзья, архивной пыли!

«Разоружались» тройственно и «столковались», как им свойственно*

(К провалу тройственной конференции «по разоружению»)

«Друг» «другу» вежливо «прощупавши» бока, –

   Где – больно? Где – не больно?

Где можно «прямиком» нажать, а где – «окольно»? –

   Нашли, что будет с них пока.

Без драки разошлись – и этого довольно!

А все-таки про «мир» сюсюкают: «Сю-сю!»

   «Сю-сю!» – «Сю-сю!»

Миролюбивое такое выраженье!

Ну, ясно, что теперь пойдет у них вовсю…

   Ра-зо-ру-жень-е!

Вот будет зрелище! Всемирное кино!

   Трагикомическая лента!

Соревнованье: кто кого скорей… на дно?

Разоружать начнут какого конкурента?

   Мы будем наблюдать… не семечки грызя.

Как говорится: «Будь готов!» Зевать нельзя,

Чтоб «интересного» не прозевать момента!!

Сказать по совести… по совести сказать…*

(Диалог)

Из новейшего французско-русского самоучителя несалонных разговоров

Париж, 9 августа. (ТАСС) Буржуазная печать обеспокоена размерами движения и тем, что коммунисты играют в нем руководящую роль.

«Журналь де деба» пишет:

«Правительство запретило манифестации в Париже, но допустило демонстрации в Венсеннском лесу (под Парижем). В результате коммунисты захватили в свои руки руководство движенцем».

«Ай! Коммунисты – ай! Ну прямо в сердце нож! –

Рабочих за собой всех увлекли повально!»

Сказать по совести – ведь так и быть должно ж!

   И натурально и похвально!

«Коммунисты ищут всякого повода для контакта с массами». («Журналь де деба».)

Ан, глядь, подметили еще один штришок:

   «Компартия от масс не прячется в мешок,

А ищет повода – быть с массами в контакте!»

  По совести сказать – об этом грустном факте,

Контакте с массами… Да, есть такой грешок!

«Развиваемая сейчас коммунистами во Франции, в Европе и в других странах агитация имеет целью поднять толпу на бунт и в первую очередь доказать мощь международной коммунистической организации. Москва не упустит такой блестящей возможности и полностью ее использует». («Журналь де деба».)

И в эту жалобу вникая.

Приходится признать: коварная Москва,

Чтоб «случай упустить», нет! Это черта с два!

Сказать по совести – Москва… Она такая!

«Французское правительство должно стоять на страже». («Журналь де деба».)

Да! Верно! Правда такова-с!

На страже вы. Тому примеров много даже.

Так, например, вожди рабочие у вас

   Под стражей, а у нас

      Как раз,

По совести сказать, – они стоят на страже!

Что и говорить!.. «Заслуженный!..»*

«Комментируя конгресс Амстердамского Интернационала, орган реформистской Всеобщей конфедерации труда „Пепль“ пишет: „Процесс руссификации Амстердама не будет иметь успеха“. Газета превозносит заслуги Удегеста». (Из газет.)

   Да! «Заслуженный» – и весьма!

Лакей муштрованный. Жетонная отметка.

На фраке стареньком уж выцвела тесьма

И обтрепалася подмышкою салфетка.

«Хорошим господам» с усердием служа,

   Тому ж других усердно учит.

«Заслуги» этого ползучего ужа

Бесспорны. Старый плут жить может не тужа:

Он от своих господ – свой «пенсион» получит!

Урок другим*

(На случай нападения на СССР)

В связи с 13-й годовщиной мировой войны ирландские газеты указывают, что в «Ирландии сейчас находятся около 50 тыс. бывших солдат – участников этой войны. Многие из них нищенствуют». (Из газет.)

К прохвостам-богачам, вас посылавшим в бой,

   Бесплодно вы стучитесь в двери.

Они ль вам возместят ужасные потери?!

На кой им черт бедняк безрукий и слепой? –

Вот после этого и пой;

   «О, Типперери! Типперери!»

Ненадежные рогатки*

В штате Рио-де-Жанейро (Бразилия) издан закон, объявляющий все забастовки «незаконными». (Из газет.)

То «твердолобые» состряпали «закон»,

То – вот в Бразилии – «закон» того покруче,

В Италии фашистский «дуче»

Законодательный Дракон ^[17].

Так все властители, чей трон гнилой стал шаток,

Возводят в ужасе «законный» Рубикон

Из юридических рогаток!

Урок*

«Убьют?.. Иль не убьют?..»

«Убьют?.. Иль не убьют?..»

«Иль нет уже в живых ни Сакко, ни Ванцетти?..»

О, сколько их, кому сейчас вопросы эти

   Работать, думать не дают!

   А думать нужно, нужно, нужно!

   И думать и работать дружно

Над тем, чтоб поскорей настал последний срок,

Когда, сметя врагов решительным ударом,

Рабочий класс врагам покажет, что не даром

«Сакко-Ванцетьевский» получен им урок!

В Тулоне*

1

Про главное забыли

«В Тулоне (Франция) арестовано 6 матросов и 1 солдат, распевавших посреди улицы „Интернационал“ и угрожавших офицеру». (Из газет.)

«Крепок наш морской оплот?»

Гвоздь парламентских запросов,

«Вуй, месье! В такой-то год

Мы удваиваем флот!»

* * *

Ну, а хватит ли… матросов?!

II

Поклончик бы передать

Коль поедет кто в Тулон,

Передайте мой поклон,

Сами знаете, кому.

Адрес правильней: «В тюрьму,

Самый строгий каземат…

Шесть матросов и солдат!»

Шефы в деревне*

(К десятилетию «Октября»)

1

Организация бедноты

У кулака, у Прова Кузьмича,

   С советом рядом – лавка.

Пров перед лавкою стоит с попом, ворча:

   «Как, батя, думаешь? Для ча

У сельсовета, глянь, сейчас такая давка?

   Там – видишь? – стол. А за столом

Какой-то городской фабричный… костолом.

   – Ломать приехал наши кости! –

Рабочий, значит, шеф пожаловал к нам в гости.

Не к нам с тобой, не, не! Я б на него – ату! –

Спустил бы всех собак, а ты, отец, от злости

Пред алтарем, забыв святую лепоту,

Завыл бы матерно, взамен „Премудрость! Прости!“

Шеф стал мне сниться. Сплю – проснуся: весь в поту!..

   Четвертый день уже аль пятый

Он все толчется здесь – шеф этот распроклятый:

   Ор-га-ни-зу-ет бед-но-ту.

Чтоб, значит, вся она „продуманно, по плану

   Шла на борьбу сплошной стеной“.

С кем на борьбу? С тобой, а главное – со мной!

Не по башке начнут лупить, а по карману,

Снимать штаны с меня, последнее пальто! –

Кто мне поможет, а? Скажи мне без обману!»

«Никто, как бог! никто!..»

   «Вот то-то, что… никто! –

Ворчит кулак, словам поповским злобно вторя. –

Сам не придумаешь, останешься без ног».

«Никто как бог!»

   «Молчи! Заладил: бог да бог!

Он много нам – твой бог – доселева помог!

Эх, ты!.. Пойдем-ка, что ль, да выпьем лучше… с горя!»

2

Тракторизация

«Ну-к что? – куражился над беднотой кулак; –

Был шеф? Подзуживал вас всех держаться вкупе

   Да насулил вам черта в ступе?

Получите, хе-хе, от падали… мослак!

Посульщиков таких видали мы, ребятки:

   Раз в год приедут, погалдят,

Да вас же обопьют, да вас же объедят, –

   Нажравшися, намажут пятки,

      И все с них взятки

         Гладки!»

Куражился кулак неделю, две и три,

А на четвертой – «Пров! – ему кричат. – Смотри!

Шеф!.. Ей же богу, шеф!.. На трахтере явился!»

Пров глянул, обомлел, а в горле – словно ком:

   Кулак своим предлинным языком

      Едва не подавился!

Впрямь – шеф на тракторе. Ту-ту, ту-ту, ту-ту!

   Гудком сзывает бедноту:

«Вот, братцы, конь так конь! Садись! Бери за холку!

Железный этот конь вам натворит делов,

А перво-наперво сломает вам трехполку.

Всяк знает, кто не безголов,

Что с многополья-то куда побольше толку!»

Шеф держит речь, ну прямо агроном!

По старенькой сохе справляет панихиду!

А Пров Кузьмич, кулак, укрылся за гумном,

        Осатанев от этакого виду,

Под шефские слова озлобленно рыча:

«Трах-те-ри-за-ция!.. Заветы Ильича!..

   Так!.. Бедноту не дать в обиду!..

Так, так!.. Оно видать: парнишка развитой!..

Подохнуть бы тебе с твоею беднотой!..

   Так!.. Трахтер!.. Есть чем похвалиться!..

Сквозь землю бы тебе с ним вместе провалиться!!»

3

Помощь крестьянке

Посмотришь на небо: такая синева!

И радостно глядеть на золотое поле!

А Пров Кузьмич, кулак, сварился: «Жив едва!..

   Трещит – без хмелю – голова!

Да как ей не трещать?.. О господи, доколе!..

   Видала? – Пров пристал к жене. –

Что шефы делают?.. Для мужиков? Не, не!

На этот раз у них подходец… к „женской доле“:

„Мы женщину хотим раскрепостить вполне!

Довольно, говорят, ей жить по старине:

   В двойных цепях, в двойной неволе!

Трудна работа, но… рабочий класс упрям!

Мы перво-наперво поможем матерям,

Начнем с главнейшего покуда!“

   И вот из города недели две назад

Сюда явилася какая-то паскуда,

Арендовала дом Михеевский и сад.

Теперь в дому – всего: игрушки, и посуда,

И умывальнички – всё шефские дары

   Для деревенской детворы.

Подумай: сопляку и кукла и лошадка, –

   Заплачет – пряничек дадут.

На доме вывеска, что, дескать, „ ясли “ тут

   И „ детская площадка “.

   Для деревенских баб-дурех,

Для Глашек, Машек да Матрех,

Теперь – лафа: весь день на полевой работе

Уж не метаться им в двойной, тройной заботе:

   Тут дело, жаркая пора,

А рядом просит есть и хнычет детвора,

И пес – не догляди – забрался детям в миску.

Теперь же – „ясли“, детский рай!

Матрехе горя нет: знай, поле убирай!

   Нет ни хлопот былых, ни риску.

За детворой надзор и ласковый уход.

   Да, шефы – что сказать? – смекалистый народ,

На бабьей струночке играют самой слабой:

   Ведь бабьи думки все о ком?

О детях!.. Ну, так вот… Ах, мать, не дураком

Подмечено: сумей поладить только с бабой,

Так после в пять минут поладишь с мужиком!»

4

Коллективизация

У кулака, что день, то настроенье хуже.

Пров – некого пилить, так он пилит попа:

   «Сидеть, сидеть нам, батя, в луже!

И в лавочку мою народ валит не дюже,

И к лавочке твоей становится все уже

   Травой заросшая тропа.

Исправить мужиков нет никакой надеи:

   На шефов молятся злодеи!»

   «Никто, как бог!»

   «Опять!.. Уж ты меня не зли!..

Давно ли шефы-то свой трахтер привезли,

   А нынче новые затеи:

   Наладили „ сельхозкредит “ –

Мол, бедноте кредит весьма не повредит, –

Потом „ Машинное товарищество “ – нате! –

С припевом на такой оскоминный мотив:

Чтоб стала жизнь светлей в бедняцкой каждой хате,

Вся беднота должна сплотиться… в коллектив!

Пусть крепче бьется в ней общественная жилка!

За коллективом-де никто не пропадет!

   Слышь, поп, машина как гудёт?

То кол-лек-тив-ная – сгореть ей! – молотилка!

Везет снопы Аким, а следом – Клим, Федот.

   Сегодня общий обмолот.

Гудёт!.. В башках у них весь век бы так гудело!

   Один старается, ретив, –

Другой – того быстрей!.. Общественное дело!..

   Поганый этот… коллектив!..

   Ста-ра-ют-ся!.. Глядеть противно!..

Машина за снопом глотает жадно сноп.

Ну, что ж нам делать, а? Скажи мне, глупый поп!

То ль в петлю вместе лезть? То ль… выпить…

                    кол-лек-тив-но?»

«Ник!.. Ник!.. Ник!., то, как… бог!»

          «Икаешь богом?.. Во!..

   Ты, вижу, батенька, хвативши без того!»

5

Радиофикация

   « Изба-читальня ». У избы

На новом столбике две радиотрубы.

Пред сельской беднотой – на общем совещанье –

Рабочий держит речь о радиовещанье,

Насколько от него нам польза велика:

Чем селам, деревням – с пустого языка

Кормиться слухами да всякой небылицей,

Тут – разговор прямой с советскою столицей!

О чем? Да обо всем: как выбирать быка?

Корову как кормить жмыхом да свекловицей,

Чтоб два ведерка в день давала молока?

Как поле засевать? Где – рожью? Где – пшеницей?

   Что дал « Октябрь » для мужика?

Как наш Союз живет? Что слышно за границей?

Как можно бедноте стреножить кулака?

Как церковь заменить хорошею больницей?..

   Кулак у церкви пред звонницей

На это зрелище глядит издалека.

Увидевши, что поп Лука

   Бежит к нему, закрывши уши,

Кулак смеется: «Что? Придется бить баклуши?

   Шеф-то меня пока,

А нынче уж тебя хватает за бока?

Мужицкие – не ты, а он – спасает души?

Теперь другой закон!.. Совецкая скрижаль!

   Ха-ха!.. Одначе, батя, жаль,

   Что не попал ты на начало,

   Когда тут радиё кричало!

   Вот чудеса-то каковы!

Путь от Москвы до нас – ты знаешь, как он длинен?

Так вот по радию – сейчас вот – из Москвы

Кто говорил-то, а? Подумай! Сам Калинин!

– Крестьяне! – говорил Калинин из трубы. –

   Приветствую!.. И все такое:

Про Чимбирлена там и каменные лбы

Врагов, что не хотят оставить нас в покое.

Я ж думал, слушая: – Эх, если б да кабы

Пришли спасители… ну, те же Чимбирлены!

Нет, не дождаться нам желанной перемены

   Лихой теперешней судьбы!

Вот эту радию с каким сравнишь ты ядом?

Калинин говорит – слыхать во всей стране,

А я вот не в Москве, а с мужиками рядом,

Но вроде нет меня: толкаюсь в стороне!

   Вон середняк Пахом, гляди-ко.

Мать за рукав его схватила, воет дико:

   „Куда ты? Господи-Христе!

Там бес кричал в трубу, усевшись на шесте!“

Одначе, слышь, Пахом, уже не веря в беса,

Орет на мать, что та не смыслит ни бельмеса,

И тянется туда… к трубе и бедноте!

Новинка шефская… Влечет само собою!..

Да, времена пошли не те,

Досель нам был не мед. А с этою трубою…

   Труба нам, батюшка, с тобою!»

6

Организация молодежи

   Пред сельскою «избой-читальней»

   Звонкоголосый смех, галдеж:

Рабочий-отпускник, гость из столицы дальней,

   Организует молодежь.

Лет двадцать самому приезжему парнишке,

Одначе – голова! Работа не легка.

Иное разъяснять приходится по книжке,

   По «памятке отпускника».

Вопросов уймища. Не напастись ответов:

Тот спросит про войну, а тот про власть Советов,

Один – про Волховстрой, другой – про комсомол,

   Кто – про зерно, кто – про помол,

Кто – про Китай, а кто – насчет декретов,

Тому – дай книжечку, тому – пяток портретов,

   Тому – крестьянский календарь,

   Мужицкий справочник настенный.

   «Демьяна Бедного видал?»

      «Видал».

      «Сухарь?»

«Сложить меня с тобой».

   «Да ну? Такой толстенный?

   А хлестко пишет как стишки!»

«И просто так – не надо проще!»

   «Учитесь, милые дружки,

Так сами будете писать того похлеще!»

«Учиться надобно!»

   «Учиться!» – общий крик.

«А то вон в Змиевке пьют волсовет и рик,

А глядючи на них, все тонут в самогонке!»

   На молодежь любуяся в сторонке.

Согнувшись на костыль, стоит Корней, старик.

«Слышь? – Он толкает в бок середняка Евсея. –

Слышь, речи там ведут о чем с отпускником?

Хор-р-ро-ший молодняк!.. С таким молодняком

   Не пропадет Совецкая Расея!»

А где же Пров, кулак? Он дома заперся

И сына запер тож: «Что рвешься? Не туда ли?..

Мне эта молодежь осточертела вся!

   Глаза бы лучше не видали!»

7

Военизация

Кулак глядит в окно и материт сынишку:

«Брось книжку, говорю!.. Брось, говорю я, книжку!..

„За-ве-ты Ле-ни-на“!.. Сопляк! Небогомол!

   Идти желаешь в комсомол?

   Вот в эти самые – ну ж ловок! –

Что учатся стрелять из боевых винтовок?..

А кто их учит, ась?.. Кого он учит, ась?..

Стрелять он учит их в кого, скажи, дубина?

Не понимаешь, ась – чай, родился вчерась! –

Что под пристрелом тут… – от-цов-ска-я судьбина?..

   Слышь?.. Слышь, палят как? Тра-та-та!!

Кто учит? – Красный шеф! Палит кто? – Беднота!

   А ты, слепой щенок, туда же!

Пристрелка бедноте нужна. И очень даже!

Ей власть Советская не мачеха, кажись!

   Ей без нее хоть в гроб ложись!

Им есть что защищать – всем этим голодранцам!

Они дадут отпор не только иностранцам,

Ну, Чимбирленам там или еще кому,

А могут штык всадить еще врагу иному.

Кому, рассукин сын?.. Па-па-ше тво-е-му!

   Отцу-у-у род-но-о-му!!

Я – враг унутренний!.. Что выпялил белки?

Рискни я только вновь затеять заварушку,

   Как эти самые стрелки

   Меня в секунт возьмут на мушку!

„А! скажут, ты, подлец, вновь тянешь нас к царю?

Вновь нас мутишь?“ И – бац!! Брось книжку, говорю!

И на стрелков в окно не пялься обалдело!

Как бишь… Язык свихнешь от этих слов одних!..

   Во-ен-ни-за-ци-я у них!..

Пущай стараются. Не наше это дело.

И книжку эту тож… Швырни ее в пустырь!

Вот лучше на, читай божественный псалтырь…

Псалом… Псалом… Не то! Кафизма… Вот поди ты!

Ну ж буквы! Без очков слило всю мелюзгу.

…Во-ен-ни-за-ци-я!.. Стреляют!.. У, бандиты!

Стреляло б до смерти у вас у всех в мозгу!»

8

В гостях у шефов

Средь мужиков кулак пустил такой слушок:

«Вы шефов нюхали, какой от них душок?

Тьфу! Благодетелей нашли!.. Эх, вы, Митрохи!

Поди-ко-сь, ближе им казенный-то мешок,

Нахапают себе, а чтоб прикрыть грешок,

Так вам какие-то суют с обеда крохи!..

Рядятся – ше-фа-ми!.. Де-рев-не по-могать!

   А сами, надо полагать,

Хоть говорят: „Живем в Москве по-пролетарски“,

   Живут однакоже по-барски:

За восемь часиков работы – цап деньжат!

   И на боку потом лежат

Да ездят в отпуска, а кто – и на курорты,

Где за казенный счет в тени под деревцом

Едят пирожные да сладенькие торты

   И забавляются… винцом!

   Да мне б такую жизнь, примерно,

Я б тоже „шефом“ был не хуже их, наверно!»

   Бранились мужики, что шеф, мол, не таков,

      Что про рабочих, бедняков,

Кулак любую чушь готов плести со злости.

А под конец… в Москву послали ходоков:

«Вы, значит, на завод… нежданно. Вроде в гости!»

* * *

   «Ну, что? – когда назад вернулись ходоки,

      Их обступили мужики. –

  Как шефы там живут и как вас принимали?

Да много ль правды в том, что Пров про шефов нес?»

«А где он, этот гад, брехливый этот пес?

Будь здесь он, ребра бы ему мы поломали!»

«Таких, как Пров, за их бесстыжую брехню

Всех изничтожить бы не жалко на корню!..

Про шефов что сказать? Народ они – затейный,

Работают вовсю. А их житье-бытье…

Не знаешь, чем живет из них иной семейный

А урывает нам – затем, что он – идейный,

На пользу общую привык давать – свое,

А не казанное, как брешет Пров злодейный!..

Попали, стало быть, мы на завод литейный,

   Где шефы делают литье.

Вот где, ребятушки, нагрето-перегрето!

   Да у такого-то огня

   Наш брат-мужик, в такой жаре-то,

И часу б выстоять не мог, не то что дня!

А взять горячий цех, где делают прокатку

Железных раскаленных змей,

   Где повернуться не сумей,

Так кончишь горестно с такой змеею схватку:

Останешься с одной ногой или рукой.

Вот он – рабочий труд! Идут на труд такой,

Коль говорить всю правду-матку,

Не с жиру, братцы, нет, не с лишнего достатку!»

«Где Пров, язви его?!» – Метнулася толпа.

   Пров тем лишь избежал жестокого погрома,

      Что не нашли его ни дома,

         Ни у попа:

Учуяв, что сулит для них мужичья злоба,

И Пров и пьяный поп куда-то скрылись оба!

«Триумфальный путь» изменника*

«Таймсу» сообщают из Гонконга, что в числе пассажиров французского парохода «Шенонсо», отплывающего в Европу, находится и Чан Кай-ши. (Из газет.)

Героем был, пока не превратился в гада.

   И вот – изменнику награда:

   Скрипит фортуны колесо,

Добился Чан Кай-ши надежного приюта:

   Заместо Пекина – каюта

   На пароходе «Шенонсо»!

За плату или так его французы взяли?

И привезут куда? Маршрут узнать нельзя ли?

      Охота проследить карьеру подлеца

         До самого конца!

Нельзя ли наоборот?*

«Томас и Бевин, – пишет консервативный „Спектейтор“ от 10 сентября, – охотно признали, что интересы труда и капитала – одинаковы». А потоми – путь открыт для «мира в промышленности». И, повторяя избитые фразы об участии рабочих в прибылях и даже в «управлении», орган крупной капиталистической партии восклицает: «Идеалом нашей индустрии является: каждый рабочий должен быть капиталистом» (!). (Правда, 17 сентября).

   Вот идеал так идеал!

Рабочие весь век – с глухой тоской… в желудке –

   О жареной мечтали б утке,

   А толстогубый Капитал

Ее тем временем спокойно б уплетал!

   Вот новость! Мудрецы в толк одного не взяли:

Рабочие – они… такой чудной народ:

   Они свое твердят: «_нельзя ли,

   Чтоб стало все… наоборот_?!»

Этап к победе*

В новом хозяйственном году промышленность Ленинграда будет полностью снабжаться советским углем. Ввоз заграничного угля прекращен. (Из газет.)

Под заграничный злой, напористый нахрап

   И «хулиганов» и «апашей» ^[18]

Готовя крепче сеть для их когтистых лап,

Отметим радостно еще один этап

Раскрепощения хозяйственности нашей.

   На вражий гром из-за границ,

Коль снова нас враги начнут душить блокадой,

Мы им дадим отпор – ответной канонадой

   Своих хозяйственных «бойниц»!

Готовят «боевик»*

В Женеве (Швейцария) происходит киносъемка «Лига Наций» по сценарию одного из английских дипломатов. Актерами являются представители входящих в Лигу Наций государств. (Из газет.)

Сценарий – лондонский. Актеры и актрисы

   Из буржуазных всех столиц.

   Как много здесь знакомых лиц!

Какие старые, знакомые кулисы!

   Как дома, в кино-ателье

   С названьем пышным «Лига Наций»,

Бесстыжий Чемберлен гуляет в безбелье,

Не пробуя скрывать коварных махинаций.

   Не потому ль сейчас такой в Париже крик,

А в Лондоне такой смешок утробно-жирный,

Что где-то делают старательно всемирный

   Антисоветский… «боевик»?!

Грозный… паникер…*

Найденная в подземной железной дороге Лондона «бомба», по поводу которой английские газеты забили страшную тревогу, оказалась жестяной коробкой с порошком магния для фотографирования. (Из газет.)

Однажды видеть мне пришлось, как, обалдев

От света магния при съемке, «грозный» лев,

Как недорезанный, рычал на весь зверинец.

   Британский лев как раз льву этому под стать.

   «Ой, бомба! – Он дрожит, не может перестать. –

Не большевистский ли гостинец?»

Ну, вот и говори теперь,

   Что этот хищный зверь

   Породы, мол, не робкой

И может, дескать, сбить врага одним прыжком,

Когда он в ужасе рычит перед коробкой

С фотографическим невинным порошком!

Без хлеба – не обед*

Союз булочников, входящий в Унитарную конфедерацию труда, воспретил своим членам работать по поставкам хлеба для прибывшего в Париж Американского легиона. (Из газет.)

«Вот соль, а хлеба – не даем!»

Ужель, ссылался на этакий прием,

   Американское посольство

В Париже будет врать на языке своем

Дипломатическом, что это – хлебо…сольство.

Яснее ясного*

За последнее время наблюдается снижение добычи нефти в Мексике, которая начинает уступать в этом отношении Венецуэле (Ю. Америка). (Из газет.)

Нью-йоркские банкиры и дельцы

Доселе Мексику держали под уздцы:

Нет стран для них приманчивей, чем страны,

   Где нефтяные бьют фонтаны.

В Венецуэле, на беду,

Нефть в истекающем году

   Так бурно захлестала,

   Что Мексика отстала:

Венецуэла впереди.

Теперь того лишь и гляди,

Что у нее появятся припадки

Особой, нефтяной – так скажем – лихорадки,

Потом произойдет борьба, переворот,

Потом у берегов, чтоб «наводить порядки»

Появится… нью-йоркский флот!

* * *

Чтоб это предсказать, не надо быть пророком

Или кончать советский вуз.

Не натрудит мозгов над этаким уроком

   И восьмилетний карапуз!

Чего тут больше?!*

Лондон, 20. – Орган рабочей партии «Дейли геральд» публикует заметку о первой речи Франка Ходжеса (бывшего секретаря международной федерации горнорабочих, теперь занимающего пост директора одной из угольных компаний) на собрании акционеров. «Броун Кол Компани, Лимитед». (Из газет.)

Франк Ходжес, давний наш знакомец,

Карьеру сделал – уй-ю-ю!

Рабочей партии питомец

Прославил партию свою.

«Одной из угольных компаний

Он стал директором! Ур-р-ра!»

Ужель без веских оснозаний

Он проскочил в директора?

О нет! Промышленники туги

На поощренья и чины,

Рабочей партии заслуги

В предателе так почтены!

Рабочей партии газетка

До невозможности горда!

«Ах, это – масличная ветка

Связь – Капитала и Труда!

Ведь в их основе столько сходства!

Зачем же их разъединять?!»

* * *

   Чего тут больше – идиотства

Иль подлости – нельзя понять!

Несокрушимая твердыня*

Посвящается Ленинграду По случаю открывающейся сегодня в нем второй – юбилейной – сессии ЦИК СССР IV созыва

Гремя, прошел годов десятисменный ряд.

Бессильно злобствуя, как десять лет назад,

Враги сулят нам путь погибельно-ненастный.

И снова им в ответ гранитный Ленинград

Свой голос подает – решительный и властный.

И так же ярко, как тогда,

На пролетарском первом фронте

Сверкает грозная Октябрьская Звезда

На ленинградском горизонте!

Есть чему позавидовать!*

Осталось много ли упорных драчунов,

Старорежимников, кусающихся шало?

   Им время – десять лет! – всем зубы обломало.

      Но недовольных ворчунов –

      Таких у нас еще не мало.

Ворчат: и то не так, и это ни к чему!

   Им – про Москву, они – про Чухлому:

Ей, дескать, в пору быть советскою столицей –

   Не все ль равно? Одна с Москвою стать.

      Мы умудрились так отстать,

      Что… «То ли дело за границей!

К примеру, взять хотя б Америку – страна-с!

Она сто тысяч раз продаст и купит нас.

А демократия – наипервейшей марки,

   Хотя первейшие умы

   Там не додумались, как мы,

   До… политграмотной кухарки!»

* * *

Оно, конечно!.. Где уж нам!..

А все ж подобным ворчунам

Не вредно б, сунув нос в газетку,

Весьма обмозговать такую вот заметку:

   Из умерших в прошлом году в С.-А.С.Ш.

   1 1/2 млн. человек 20 процентов стали жертвой

   убийств, несчастных случаев и самоубийств.

   По числу убийств на первом месте стоит Чикаго.

Что, ворчуны?.. Заметочка?!. Жевать

И в рот ложить ее тем, кто умен, не нужно.

   А с дураками толковать

   Мне, извините, недосужно!

Счастливая страна, в которой…*

В законодательный совет штата Массачусетс депутат Атвуд внес законопроект о наказании пожизненным заключением за ношение красного знамени или другой противоправительственной эмблемы. (Из газет.)

«Он с МОПРовским значком?! Советская идея?!

   В тюрьму навек его, злодея!!»

* * *

Вот так «счастливая страна»!.. Глупцы, другой

   Страны счастливой поищите!

А тут… Какой же тут уверенный покой,

   Раз прибегать приходится к такой

      Отчаянной самозащите?!

Утерянный женский рай*

(Старая восточная легенда)

Давно-давно,

Очень-очень давно

Было ханство одно.

А-а-а-а-а-а-ай!..

Порядок небесный

И порядок земной

В те дни был иной,

Были тогда человек и зверь

Не те, что теперь.

А-а-а-а-а-а-ай!..

В том ханстве и хан,

И диван-беги,

И джигиты, которых трепетали враги,

И не только джигиты-орлы,

Но и судьи,

И даже казн,

И муллы

Были в том ханстве

В те древние дни

Женщины только одни.

Царство женское. Женский рай.

А-а-а-а-а-а-ай!..

Город был ханский,

Как храм.

Звали его –

Самирам.

Недоступен он был,

Высок,

В землю,

В камень,

В песок

Сорок тысяч столбов было врыто одних.

И стоял Самирам

На них.

Ни копьем,

Ни арканом

Бродячий туркмен

Не мог достать его стен.

А была в Самираме ханша – Занай.

А-а-а-а-а-а-ай!..

Женщины были в Самираме везде –

В ханском совете,

В суде, –

На охоту ходили они,

На войну,

А мужчин держали

В плену.

Не велик был числом

Мужской народ.

Оставляли его

Едва на развод.

Было черной работой

Мужской –

Саклю убрать

Да день-деньской,

День-деньской

И ночной

Порой

Нянчиться с детворой:

«Баю-ба-а-а-ай!

Баю-ба-а-а-ай!..

А-а-а-а-а-а-ай!..»

Не со всей детворой

Возились они.

На руках у них были

Мальчишки одни.

Девочки были

В особой чести:

Жребий их был –

С матерями расти.

Рождалась девочка –

Праздник в дому.

Мальчик рождался –

Горе ему!

Клали его –

Таков был закон! –

В ряд с голышами

Такими, как он.

Со ста рожденных мальчишек всего

Оставляли в живых –

Одного!

Одного!

А-а-а-а-а-а-ай!..

Со ста мальчишек,

Положенных в ряд,

Отбирался счастливец –

Один!

Наугад!

Наугад отбирался

Старухой слепой,

Каков бы он ни был собой.

А остальных

Со стены городской,

Даровую добычу шакалов,

Волков,

Вниз свергали.

Закон был таков!

А-а-а-а-а-а-а-ай!..

Однажды время пришло

– Ой-ой! –

Ханше родить

Самой.

Когда осенью поздней,

Перед самой зимой,

Меняет небо

Свой летний наряд –

Синий халат

На серый халат,

Тогда горько-горько

Рыдает оно,

Во всех тогда реках

Слез небесных – полно,

И в озерах те слезы

Бьют через край.

А-а-а-а-а-ай!..

Так у старухи слепой

В тот раз

Полились потоком

Слезы из глаз

И вниз потекли

По столбам городским.

«Каким ты встревожена горем'»

«Каким?»

Окружил народ старуху

Толпой.

И был ответ старухи

Слепой:

«А-а-а-а-а-а-а-ай! Нам страшное горе

Узнать суждено.

В ханском чреве

Растет оно.

Будет ханшею

Мальчик рожден.

Женское ханство

Погубит он.

А-а-а-а-а-а-ай!..»

Иссушили старуху

Слезы-вода.

От вещей старухи

Не осталось следа.

Поникла ханша Занай

Головой.

Поднялся в Самираме

Испуганный вой.

На диван большой

– Трух-трух, трух-трух! –

Прибрели к Занай

Сто седых старух.

Просидели они

Сорок дней

И ночей,

Роняя слезы

Из тусклых очей.

А-а-а-а-а-а-ай!..

Ни добрый от них совет,

Ни худой.

Был созван тогда диван

Молодой.

Думал он сорок ночей

И дней.

Был старый глуп,

Молодой – не умней:

Глупый от глупого

Не отставай!

А-а-а-а-а-а-а-а-ай!

Был третий диван

Из малых детей.

Оказалися дети

Взрослых умней.

Малютка совсем,

От земли – ладонь,

Сказала одна

Девчонка-огонь:

«Зачем так плачет

Весь Самирам?

Сын ханши нашей

Не страшен нам.

Как только родится

Мальчишка злой,

Его мы сразу

Со свету долой:

Со стены самирамской

Вниз головой!

Пусть волки и тигры

Его съедят.

Нельзя его класть

С мальчишками в ряд!»

Вот где девчонка!

А еще говорят…

А-а-а-а-а-а-ай!..

«Велик Алла!»

«Велик Алла!»

То-то радость

В Самираме была!

«Вот так девчонка!»

«Ну, с головой!»

«В самом деле.

Нам ли впервой

У матерей

Сыновей отнимать?»

Молчала Занай,

Злополучная мать,

Сидела она

На ковре золотом,

Занай с большим

Таким животом,

Глаз не желая

Поднять на народ.

«Сын мой умрет!..

Сын мой умрет!..

А-а-а-а-а-а-ай!»

И сказали все:

«Ой-ё-ё!»

«Ой-ё-ё!»

«Не думы – змеи

Теперь у нее».

И опасаясь

Этих змей,

Злых двух надсмотрщиц

Приставили к ней,

Чтоб обе смотрели

И день и ночь,

Сына родит Занай

Или дочь:

«Отвечаете обе!»

«Ни одна не зевай!»

А-а-а-а-а-а-а-ай!

Но… Занай подкупила

Стражу свою.

«Двух туркменов, – сказала, –

В мужья вам даю!

Два туркмена –

Не нашим мужчинам чета!»

Соблазнились приставницы –

Эта и та:

Как Занай разрешилась

Крепким мальцом,

Подменили мальца –

И дело с концом!

Объявили народу:

«Велик Алла!

Девчонку ханша Занай родила».

Девчонку Занай

Баюкала: «Бай!

Баюшки-бай!»

А-а-а-а-а-а-ай!..

Веселье пошло

По всему Самирам.

Потекли подарки

К ханским шатрам,

Золото,

Сахар,

Адрассы

И нах,

Скакали девицы

На лихих скакунах,

Верблюды и овцы

Забили дворы.

С усмешкой смотрела Занай

На дары.

Она обманула

Родной весь край.

А-а-а-а-а-а-ай!..

Каждый день было солнце

Любовью пьяно.

Каждый день опускалось

На землю оно.

Был ужасен порой

Его знойный хмель.

Много дней прошло

И много недель.

Жались месяцы,

Годы –

Один к одному.

Ханский сын вырастал

В чужом дому.

Вырастал под тайным присмотром…

Занай.

А-а-а-а-а-а-а-а-ай!

Двадцать лет прошло,

Словно день один.

Вырос ханский сын –

Краше всех мужчин,

Про него враги

Говорят с похвалой:

«Молодец какой!»

«Искандер удалой!»

Как вошел Искандер

В такие года,

Вошла в Самирам

Роковая беда.

От черных туч!

Солнца свет потух,

Повеял от них

Недобрый дух,

О чем-то страшном,

Новом,

Ином

Послышались вопли

В ветре степном, –

Средь зверей тревога

И средь птичьих стай.

А-а-а-а-а-а-а-ай!

Пошли в Самираме

– Худой почин! –

Переглядки,

Шепот

Среди мужчин.

Столковались они

Промеж собой,

Стали женщин звать

На смертный бой.

Среди города стал

Мужской отряд,

Мужчины все

«Долой! – говорят, –

Долой Занай

И бабью власть!

Не хотим поклоны

Перед бабами класть!

Искандер – наш хан,

А не баба Занай!»

А-а-а-а-а-а-а-ай!

«Искандер – наш хан,

А мы – его рать.

Мы сами хотим

Себе жен выбирать.

Пусть бабы станут

На наши места –

Смотреть, чтоб сакля

Была чиста,

Да плов варить,

Да нянчить ребят,

Да халаты нам шить

До самых пят

Из узорных шелков,

Что шлет нам Китай!»

А-а-а-а-а-а-а-ай!

«Мужчинам – шлемы,

Стальные клынчи,

А глупым бабам –

Горшки, рогачи!

Мужчине – пику,

И лук, и стрелу,

А глупой бабе –

Пряжу, иглу!

Сдавайтесь, бабы,

Все до одной!

Иначе дело решим

Войной!»

Мужчин всех в битву

Повел великан,

Искандер бесстрашный,

Их новый хан.

А-а-а-а-а-а-а-ай!

«Мужчины наши

Сошли с ума!» –

Пошла смирять их

Занай сама.

Был женский клич:

«Лучше смерть, но не срам!»

Мужская кровь

Залила Самирам.

Навалились женщины,

Как саранча.

А бойцы-мужчины…

Ни стрел, ни клынча!

Отбиваться трудно

Пятерней одной.

Мужчины сжаты

Цепью тройной!

Кто в живых остался

– А с ними хан! –

Угодили в женский

Тугой аркан!

А-а-а-а-а-а-а-ай!

И крик был женский:

«Занай! Суди!

Искандер всех злее,

Он шел впереди.

Ты Искандера

Не оставишь живым:

Ножом ему в сердце –

Острым,

Кривым!

Никому не уступишь

Ты чести такой:

Пронзишь ему сердце

Своею рукой!»

И подали нож

Помертвевшей Занай.

А-а-а-а-а-а-а-ай!

Поднялася Занай

Ни жива

Ни мертва. –

И сказала Занай

Роковые слова:

«Слепая старуха

Была…

Права!!

Ее предсказанье

Сбылося точь-в-точь.

Рожден был мною

Сын, а не дочь.

Вы обмануты мною!

Искандеру-врагу

Пронзить его сердце

Я не могу.

Его капли крови

Не пролью ни одной.

Это… сын мой,

Сын мой…

Сын мой родной!

Чем сына рукою своею

Убить,

Мне легче ханство

И себя погубить!

Перед всеми вами –

Моя вина!»

И нож в свое сердце

Вонзила она.

А-а-а-а-а-а-а-ай! Злой страх всех женщин

Объял тогда.

Они разбежались

Кто – куда:

Кто в хлев, кто – в поле,

А кто – в жилье,

На бегу бросали

Оружье свое.

С тех пор явилась

Такая напасть:

Что ушла к мужчинам

Вся женская власть,

Что женская доля

Так стала горька,

И конца ей, горькой,

Не видно пока.

А-а-а-а-а-а-а-а-а-ай!

Но время настанет,

Придет к нам жена.

С севера дальнего

Придет к нам она,

Из страны холодной,

Из морозной мглы.

Волоса ее будут,

Как снег, белы,

Глаза будут сини,

Как морозная гладь,

А груди, как пара

Ледяных лебедей.

И прольется на женщин

Молоко-благодать

Из непорочных

Этих грудей.

И утерянный женский

Вернется рай!

А-а-а-а-а-а-а-ай!

Примечание. Сюжет легенды взят из «Древней и новой России», см. № 11 журнала от 1875 г., стр. 290.

Эта старая восточная сказка любопытна и характерна для порабощенных женщин Востока мечтою о том, что идеальная женщина-освободительница, которая, по смыслу сказки, раскрепостит восточную женщину, явится с севера.

Пояснение слов: диван-беги – старший сановник, кази – старший духовный судья, диван – совет, адрассы – полушелковая узорная ткань, нах – хлеб, клынчи – сабли.

Так вот в чем дело*

В Риме происходит обучение 800 учителей низших школ конструкции танков и управлению ими; свои знания они должны передать учащимся. (Из газет.)

Смотрят хмуро итальянки

На родную детвору.

В детских школах вводят… танки,

Деткам – новую игру!

«Нынче – в школе!

Завтра – в поле!»

Материнский общий хор:

«Вот зачем – „рожать поболе“!

Нету дур таких, синьор!»

«Где цветочек тот прекрасной?»*

Новый вид нарциссов, взращенный голландским садоводом, назван им… «Чемберлен» в честь мининдела Англии, гостившего в Голландии. (Из газет.)

Вместо красного яичка

Рад бы сделать я подмен:

Петля… То-бишь, нет, петличка!

А в петличке – Чемберлен!

Могло ли кончиться иначе?*

Вашингтон, 21. – Верховный суд Соединенных Штатов оправдал нефтяного магната Гарри Синклера, привлеченного по обвинению в преступном сговоре, в причинении убытков государству при получении нефтяной концессии и в подкупе министра внутренних дел Фолла. (Из газет.)

Мозгов напрасно не мозоль,

Ища ключа к такой задаче.

Ее решенье – вот в чем соль! –

Могло ли кончиться иначе?!

Легко ошибиться*

В Польше недавно издан закон о гражданских палачах. Согласно этому закону палач исполняет свою работу во фраке, в цилиндре, на лице у него шелковая маска, а руки его в белых перчатках. (Из газет.)

Перчатки белые на них, цилиндры, фраки,

Фашистские, должно быть, знаки…

Сановники!.. Министры!.. Богачи!..

А жутко!.. Дрожь берет от внутренней опаски:

   А вдруг наденут сразу маски?!

   Подумаешь, что… палачи!!

Гер мусью*

Пресловутый Коти, владелец черносотенных французских газет «Фигаро» и «Ами дю пепль», предпринимает издание немецкой газеты в Эльзасе. (Из газет.)

Вот ловкач какой! Поди же!

До чего хитер? Ахти!

Он – мусью Коти в Париже,

А в Эльзасе – гер Коти .

Два добра в одной охапке.

То-то будет « бон » и « гут »,

Как дадут ему по шапке

Там и тут !

Черта с два!*

Не та уж кровь. Не те уж годы.

Все ж, не вписавшись в ворчуны,

На молодые хороводы

Люблю смотреть… со стороны.

Певец иного поколенья,

С немою радостью порой

Гляжу я, полный умиленья,

На комсомольский бодрый строй.

Враги хотят нас сжить со свету.

А комсомольская братва?!

Глядите, сила какова!

И у меня тревоги нету.

Чтоб уничтожить силу эту?

Н-ну, черта с два!!

Тоже американский рекорд*

Сенат штата Арканзас запретил преподавание во всех без исключения учебных заведениях штата теории дарвинизма. (Из газет.)

Доллар против дарвинизма!

Арканзасский янки горд:

Хоть по части кретинизма,

А поставлен все ж рекорд!

Ожглись*

«Во время недавних массовых обысков в Токио полицией были изъяты из рабочих библиотек произведения Мольера, как заключающие в себе опасные для государства мысли». (Из газет.)

Вот мы чего в стране микадо дождались:

   Как накалилась атмосфера!

На книгах Ленина там власти так ожглись,

   Что в страхе дуют… на Мольера!

Охотно признаем*

(Уважаемым читателям «Журпаль ве деба»)

На цоколе памятника погибшим на войне вблизи Венсенн (Франция) ночью неизвестным написано крупными буквами: «Долой войну». «Журналь де деба» озаглавил это сообщение… «Вандализм». (Из газет.)

До-ло-ой войну!! А что?.. И правильно!.. Долой

   Войну за ваши капиталы!..

А заодно и вас – поганою метлой!..

Охотно признаем – мы что? Народ не злой! –

   Что в этом смысле мы – вандалы!!.

«Задушу, но власти не отдам!»*

Шестому съезду союза сельскохозяйственных и лесных рабочих СССР

Недавно в городе Рудне, Смоленской губернии,

Напоролся на советские судебные «тернии»

Один из деревенских китов,

Кулак Титов .

Десять лет, покорная этому живоглоту,

Батрачка Леонова работала черную работу,

Десять лет батрачка надрывалася,

Из последних сил выбивалася,

А как подошло дело к расчету,

Зажилил кулак у Леоновой, бедняжки,

Ни много, ни мало – целых три сотняжки:

«Чего пристала?.. Опомнися!.. Что ты!..

Штоп тибе!.. Ды штоп я!..»

Не дал кулак батрачке за десять лет работы

Ни копья!

Не долго кулак над батрачкой потешался.

От расплаты жадному кулаку не уйти.

Советский суд в это дело вмешался:

«Плати!

Плати все триста да за кураж полтораста!»

Баста!

Платить Леоновой! Негаданное дело!

Зашагал Титов по ее следам.

«З-з-за-душ-шу! – рычал кулак обалдело. –

Задушу, а денег не отдам!»

И задушил!

   «Вот!.. Теперь мы в расчете!»

И труп батрачки утопил в болоте.

* * *

Вот он, кулак наш, каков!

Пример – да, пример! – для всех батраков.

Нынче кулак везде упирается,

Лютым гадом подбирается

К бывшим батракам:

   «Приберу-ко я их попрежнему к рукам!»

Тут-то каждый бедняк должен вспомнить Титова.

Подсказка обратная готова:

Где кулак рискнет тягаться с Советом,

Там ему и идущим за ним господам

«За-ду-шу!» – должно быть батрацким ответом:

«Задушу, но власти не отдам!! »

Оскаленная пасть*

На батрацком съезде делегат тов. Зеипалов сообщил о том, что в Азербайджане кулаками убито 23 батрака. На Украине – кулаки перерезали батраку горло пилой… (Из газет.)

   Вот как она

   Обозлена –

Осатанелая кулацкая порода!

Вот фронт, кулацкий фронт, оскаленная пасть

Тех змей-горынычей, что не хотят попасть

Под натиск нашего культурного похода!

Мы этой гадине неукротимо-злой,

До часу смертного воинственно-активной,

Утробу распилим стальною, коллективной,

    Сверх-электрической пилой !

Акулы[19]*

Куба – остров. Америка – континент.

Управляет Кубой божье чадо,

Благочестивый, культурный президент

Господин Мачадо.

Недавно континент изо всех своих частей

Прислал к господину Мачадо гостей.

Гости назывались делегатами,

И дудили они в «панамериканскую» дуду

Про то, как им нужно с Соединенными Штатами

Быть в добром ладу

(То-бишь, ходить у них на поводу).

   Но нашлися люди недовольные,

Зловредные смутьяны подпольные,

Рабочие революционеры отважные.

Напечатали они такой манифест:

«Гости Мачадо – прохвосты продажные.

Это – предательский съезд.

Он со всеми своими докладами, рефератами.

Начисто куплен Соединенными Штатами!»

Президент Мачадо обомлел от стыда.

Два дня не находил президент себе места

И успокоился только тогда,

Когда поймал всех авторов манифеста.

Настали для Мачадо спокойные дни.

Был честный Мачадо настроен победно.

Рабочие ж манифестанты… Они

Исчезли бесследно.

А дня через три,

Полуоглохший от океанского гула,

Рыбак некий крикнул: «Товарищ, смотри,

Какая распорота мною акула!»

   В акульей утробе два рыбака

Находку нашли. Случаются странности!

   «Человечья рука!»

      «Человечья рука!»

   «И рукав рубашки!»

      «В полной сохранности!»

Сбежались женщины из прибрежных мест.

Недолго рукав они узнавали.

«Да это ж рука… Вот тебе крест,

Одного из тех, кто писал манифест!»

«Вот зачем их арестовали!»

«Тише, тише! Бежит сюда с криком вдова!»

«Не надо показывать ей рукава!»

«Не надо! Не надо!»

Дошла о страшной находке молва

До президента Мачадо:

«Проникла в столицу жуткая весть:

Акулы рабочих начали есть!»

Закусил Мачадо побелевшие губы,

И сказал он, рот искрививши до скул:

«С сего числа у острова Кубы

Запретить строжайше… ловлю акул!»

Посадили*

Во время пребывания Гувера в Буэнос-Айресе там было арестовано не менее 1000 человек. (Из газет.)

   Вот где порядки! Не пойму!

Приехал Гувер. Гость. Хозяева – к нему.

Парад! Ура! Салют! Сто махинаций прочих!

И попросили – сесть …не в кресло, а в тюрьму,

   Не гостя, а – своих рабочих!

Старо!*

Итальянские газеты отмечают систематическое падение числа туристов, посещающих Италию. (Из газет.)

Из Америки туристов

Нет и нет!

И из Англии туристов

Нет и нет!

И из Франции туристов

Нет и нет!

   Почему? – Простой ответ:

Итальянских журналистов

Не продуманы статьи.

Смысла нету для туристов,

Для господ капиталистов,

На чужих смотреть фашистов.

Если дома есть свои!

«Сэр Водсворти, заходите!

Заходите, поглядите,

Сколь порядок наш неплох!..

С-сакр-р-ра-менто! Он оглох!..

Сэр Водсворти! Мистер Броун!..

Хоть веревочку на крюк!..»

* * *

Так тоскует старый клоун,

Повторяя старый трюк.

Такие капитализму не нужны*

В Лондоне покончили самоубийством два врача, братья-близнецы – Артур и Сидней Смит. Оба брата, посвятившие свою жизнь изучению болезни рака; очутились в крайней нужде, так как все свои средства истратили на дорого стоившие опыты, а государство отказалось оказать им поддержку. (Из белых газет.)

Сколачивать повстанческие штабы

В чужой стране… Свозить оружье, динамит…

Вот тут поддержечка была бы!

Не так, как двум врачам: их шансы были слабы.

Лежат в могиле братья Смит.

А имя Лоуренса «афганского» гремит!

Нескромный вопрос*

В районе Панамского канала начались большие маневры американского флота, в которых участвуют 174 боевых единицы. Объект защиты и нападения – Панамский канал. (Из газет.)

«Пакт Келлога» – и вдруг маневры, дух войны…

Канал Панамский… Тьфу! Дойдешь до обалденья!

Ну, разъясните ж – мы темны! –

А с чьей же это стороны

Ждать нужно на канал Панамский нападенья?

Вредители*

I

«Огонь по кулаку!» – «Огонь по темноте!»

               – Готово!

Но в дело всюду ль мы переключаем слово?

А вот у кулака так лозунги не те.

Уж если он решил: «Огонь по бедноте!»,

   Так тут запахнет уж поджогом,

   Внезапно вспыхнувшей избой

   – Бедняцкою, само собой! –

   И вспыхнувшим бедняцким стогом.

А городской наш враг? Забыли мы о нем?

   Мы у него не под огнем?

В газетах пишется, поди-ко-ся, недаром:

Тут уничтожены две фабрики пожаром,

   Там невзначай сгорел завод.

   «Ведется следствие». И вот –

Еще при помощи карательного свода

   Не уничтожен «корень зла»,

   Как от соседнего завода

   Осталась черная зола!

«Пора, пора прийти нам к выводу простому,

   Чтоб натиск вражеский отбить:

   Речей не тратить попустому,

   Где нужно власть употребить!»

II

Живут себе да живут на белом свете,

В богатовском сельсовете,

В округе Шахтинско-Донецком,

При правлении советском,

Не один кулацкий кружок, а целых три,

Подтачивая советскую власть изнутри.

   В первом кружке кулаки – Коренцов,

                    Борисов да Назаров –

Стряпают «слушки» для темных базаров,

«Лгут всяк зол глагол»

Про вред колхозов и школ.

   Второй кружок, где «за атаманов»

Кулак Кубашкин да подкулачник Пузанов,

Ведет средь бедноты агитацию,

Выдает кулакам аттестацию:

«Выбирайте в совет не бедняков,

Не середняков,

А зажиточных мужиков:

Умный мужик Разуваев,

Дошлый мужик Колупаев.

Они приструнят шалопаев,

Они заставят крикунов

Ходить без штанов.

Зато тем, кто им окажет уважение,

Будет всякое воспоможение,

Бери, получай –

Вот тебе сахар и чай,

И семенная ссуда,

И… с водчонкой посуда!

После выборов выпить извинительно».

До чего соблазнительно!

   У третьего кулацкого кружка

Председатель – башка.

Ну, как не назвать его,

Товарища Алпатьева?!

Вот чья ласка мила, чья страшна угроза,

Особливо во внимание беря,

Что он и председатель колхоза

Под названием «Заря».

С кулачьем ведет он дружбу большую,

Кулаки у него одесную

И ошую:

Сообща они ратуют за бога,

Сообща борются против сельхозналога,

Сообща делают возражения

Против самообложения,

Сообща пишут в газету:

«У нас кулаков нету!»,

К займу индустриализации не скрывают вражды

И выбалтывают секрет всех кулацких секретов:

«Не видим никакой скоропалительной нужды

В перевыборе сельсоветов!»

   Разошелся Алпатьев во всю прыть,

Так объявилась «учительша» Воинова,

Стала она Алпатьева крыть,

Как человека недостойного.

Вломился Алпатьев в амбицию,

Порвал на учительше всю амуницию,

Вцепился учительше в волосья,

Хвать клок! Хвать другой! Хвать! Хвать! Хвать!

«Ах ты, кривая Федосья!

   Будешь меня критиковать?!

Иска-ле-чу!

И-зу-ве-чу!»

   Притих весь избирком,

   Как Алпатьев тенорком

Начал за здравие,

Кончил за упокой:

«Моя власть! Мое самодержавие!

Идите вы все к р-р-растакой!!!»

   Пошел избирком, чуть не плача:

«Вот так зада-а-а-ча!»

«Вот и говори,

Что перевелись цари!»

«Ах, ты мать ево, переметь ево,

Этого самого Алпатьева!»

«Вырос клещ на нашем теле!»

«Ца-арь, всамделе:

Он те плюнет, ты утрешься!»

«Тронь его, беды не оберешься!»

Ай, мужики, надо ж быть храбрей,

Храбрей да мудрей,

Так не будет этаких «царей».

Кто сказал, что Алпатьева страшно трогать?

Вот я беру его под ноготь!

А теперь поглядим:

Остался ли он невредим?

III

Терский округ. Хутор Подольский.

Другие люди, другой размах.

Член избиркома, возраст не комсомольский,

Солидный товарищ – Стельмах.

Приехал Стельмах согласно чину-званию

Проводить предвыборную кампанию,

Остановился у знакомого человечка.

Хор-р-ро-шая штучка – печка!

Шуба – с плеч! Валенки – с ног!

Бррррр.

Пр-р-родр-р-рог!

В избу той порой набилось народу,

Не какого-либо сброду,

Пришли не бедняки,

Тем паче не коммунисты,

А первейшие кулаки,

Богомольные баптисты,

И давай Стельмаха «отогревать»,

Баптистские песни ему напевать,

Внушать умному Стельмаху:

«Не дайте, товарищ, маху!

Кулаков у нас нет!

Какая у нас борьба классов?

Перед богом – общий ответ!»

На выборах прошел не бедняк в совет,

А кулак Шелкоплясов!

   Ах, ах, ах!

Стельмах, Стельмах!

Сумели тебя баптисты растрогать!

За то, что не поддержал бедноты,

Ложись-ка и ты

Под мой безжалостный ноготь!

Это не божий – но страшный! – суд:

Тут баптисты тебя не спасут!

Много у нас кулаков, а еще больше…*

   Пишет нам товарищ Овчаров из Армавира,

Где окружная посевная штаб-квартира,

Про что, бишь, пишет?.. Да вот

Насчет предвесенних хлопот.

         Тут хлопочут,

      Там хлопочут,

      Везде хлопочут,

      А в Армавире хохочут:

      «Ха-ха-ха! Москва бьет тревогу

      Опять

      Почему, не понять.

      А у нас дела, ну, ей-богу,

      На ять!»

         Пахнет действительно ятью,

      Которую подвергли изъятью.

      Кой-кого и тут не пришлось бы изъять.

         Начнем для разгона

      С Ново-Александровского района.

      Тут есть районная посевтройка.

      Ей уж была однажды головомойка

      За не слишком ретивые дела.

      Была? – Была!

      Попало? – Попало!

   Здесь пристанционное Положение.

   Здесь районное машиноснабжение.

На радость хуторского и станичного люда

Идут повестки отсюда:

«Приезжайте машины получать!»

Подпись. Печать.

Не боясь морозной погоды,

Приезжают подводы.

Стоят подводы.

«Вот беда! Вот беда!»

«Время уходит. Расходы».

«Нет у людей никакого стыда!»

«Зачем нас вызывали сюда?»

Идут, вздыхая, к машинному штабу,

К пред-ко-оп-маш-снабу:

«Товарищ Пух! А товарищ Пух!

Никак ты от спячки распух?

Где же машины? Ведь это ж не честно:

Вызвал нас, а машин-то и нет!

Когда ж они будут?»

   Ответ:

«Не-из-вест-но!

Где-то… есть такой слух…

Задержались на железной дороге».

«Так-так-так!»

   «Ух, ты – Пух!»

      «Распапух!»

«Ведь весна на пороге!»

Армавир. Казенное здание.

Окружное посевное заседание

С деловым отчетом,

С цифровым подсчетом:

«Семьсот… Пятьсот… Два ноля…

Скоро выйдет из-под снега земля.

Дело у нас идет показательно,

Зерноочистку к 20-му февраля

На все сто процентов проведем обязательно!»

Деловой отчет,

Цифровой подсчет

Не на одной бумажной странице.

А в Ново-Алексеевской станице,

А в Чаплинской станице,

А в Константинова тоже

Дело на отчет не похоже.

Без пользы – меж тем уходит пора! –

Стоят сортировки и триера.

«Да, зима, братец, это –

Не лето.

В холод этакий ежели не прогреешь нутра…»

Сортировщики дружно с утра

Прогреваются где-то!

Время – советское, а картина – стара.

   Еще одна картина бытовая:

   Станица – Передовая,

Отраднинский район.

«Передовая отрада!»

Иконы! Лампада!

Портреты вождей у икон!

«Сельхозтоварищи» местные,

Члены правления,

Люди хорошие, честные,

Лучшие из всего населения:

Кендюхов, Дублин и Чернов.

Не суетятся. Не имеют причины.

Спокойные мужчины.

В Передовой – не любят обнов:

Ни одной зерноочистительной машины!

Под тяжестью тайных грехов

Богомольный Кендюхов,

Прерывая с женой перебранку,

Торопится в церковь спозаранку.

А Дублин с Черновым

Занимаются делом тоже не новым:

Пьют и пьют беспросветно!

Пьют да песни поют!

В станице Михайловской не отстают.

Перегнали даже Передовую заметно.

Спрос на машины со всех сторон,

А у Михайловских организаторов

На прокатном пункте – район! –

Четыре буккера, шесть борон,

Сколько-то там культиваторов,

Да сеялок пара кукурузных.

Не придумать запасов более конфузных!

А то, что есть на пункте зерноочистительном, –

В порядке самом непростительном:

Триер один – в разряде больных,

А два остальных,

Хоть они не в ремонтной больнице,

А в станице Михайловской пока,

Но – под замком. А ключ от замка

В другой, Петропавловской станице!

   Зато у какого-то Максимова

– Пошли ему бог ярового и озимого! –

Собственный триер болезни не обнаруживает,

За плату сторонних посевщиков обслуживает,

Владельцу деньги сколачивает,

Советский фундамент подтачивает,

Советской конкуренции не пугается.

Все как быть полагается,

Потому, что опричь кулаков,

Нам вредящих при самомалейшей возможности,

Много пьяниц у нас, пентюхов, колпаков,

Тормозящих дела боевой неотложности.

Не страшно*

Один кулак –

Не дурак,

Прикинувшись селькором,

Настрочил письмишко в газету «Батрак»,

Письмишко, в котором –

Всей бедноте деревенской на страх –

Преподнес такое сообщение:

«Пастушеский прах!»

«Кулацкое мщение!»

«Кулаки пастуха излишне зубастого,

Зубастого да горластого

(Имя, фамилия,

У такой-то деревни, в лесу, на бугре),

За его постоянные усилия

Мешать кулацкой игре

Сожгли живьем… на костре!»

   Вот как! Бойтесь кулацкого племени!

Грозен, дескать, кулацкий озлобленный дух!

В «Батраке», однако, по малом времени,

Отозвался письмом… сам «сожженный» пастух!

Он жив. Он находится в полном здоровьи.

Он проходит в уезде курсы коровьи.

Он будет не только хлопать бичом:

Он станет сельским коровьим врачом.

Что ж касается шутки кулацкой,

Угрозы газетной, дурацкой:

«Прикуси язычок, а то больно остер!

Не то попадешь на кулацкий костер!» –

То сколько б их ни было, богатеев бодливых.

Пастухи нынче тоже не из пугливых.

Знают крепко, порядок советский каков

Для слишком бодливых кулацких быков

   Нет, пустыми тревогами мы себя не тревожим,

Что кулацкий-де бык не всегда одолим.

Любого быка – при нужде – мы стреножим,

Любому быку мы рога подпилим!

Союз «по гроб жизни»*

В итоге первой переписи населения Ватиканского государства папских подданных оказалось 450 человек.

Не государство – ерунда:

На полверсты кругом граница.

Но от него вреда, вреда!

Так много яду в нем хранится!

Фашизм подходит неспроста

К поганой папской этой куче,

И с заместителем Христа

Не зря дружит фашистский дуче,

Фашизма с папством темный брак

Свершен с расчетливым цинизмом.

У них один – смертельный! – враг,

И он зовется – коммунизмом!

Легкомысленная особа*

Она очень чувствительная,

Очень язвительная,

Очень сварливая,

Очень говорливая,

Неугомонная особа.

Радость и злоба

Перемежаются в ней

По причинам… причинам… причинам…

«Походили б вы в рынок хоть несколько дней!

Хорошо вам, муж-ж-ж-чи-нам! Ь»

Кто она?

Кто она, говорливая эта гражданка?

Простая мещанка?

Былая княжна?

Девица? Чья-либо жена?

Как зовут ее: Марья Иванна?

Дарья Степанна?

Тетя Лина

Иль Зина?

Хороша она иль образина?

Не в меру глупа иль не в меру умна?

Кто она? Кто она?

Да базарная просто корзина!

Вот та, что у магазина

Иль у лавки в каком-либо рынке

В очередях

Десятой – двадцатой такой же корзинке

Говорит… вот об этих чертях,

Из-за которых приходится…

«Мать-богородица!

То яичный был кризис весной,

А нынче – мясной,

А завтра, – что будет, я спрашиваю?

Последнее платье – из прежних – донашиваю.

А новое… Новое снится.

Не доступиться до ситца.

А до мяса… Мясной уж есть анекдот,

Вот:

Любуясь витриной прекрасной

Советской-колбасной,

Один гражданин, подтянувши живот…»

«Ах-ха-ха! Ну, откуда вы все анекдотики?..

Надорвешь прямо с вами животики!»

«А то говорят… У меня есть кузина

Беспартийная тоже корзина,

Но все знает… Кузина Зизи,

Между нами, с одним коммунистом в связи.

Ну так вот. Только вам. По секрету

Шу-шу-шу! Шу-шу-шу! Шу-шу-шу-шу!»

Про корзину базарную эту

Неспроста я пишу.

Она – несмотря, что по виду банальна

И бубнит о московском борще

И хряще,

А по сути своей она вообще –

Интернациональна.

Ее знает любая страна.

Во все времена

Она

Одна,

Все та же, все та же!

И даже

Ей, базарной корзине, посвящена

У старого сказочника, Андерсена,

Одна – очень мудрая! – сцена.

На кухне исконные,

Так сказать, проф-кухонные

Жильцы и жилички

Ведут разговор вечерком.

На полке жеманно сюсюкают спички,

Бахваляся пред котелком:

«Мы не просто – служаночки,

А по нашей родне мы – дворяночки.

Наше место – не кухня, а светлый буфет!»

Котелок им в ответ:

«Да, гражданочки!

А вот я… Котелок я простой

И хотя холостой,

Но никогда после баночки

У меня не болит голова.

Значит, трезвость моя такова».

Единственное мое баловство – это вот лежать после обеда, чистеньким, на полке и вести приятный разговор с товарищами. Все мы вообще большие домоседы, если не считать ведра, которое бывает иногда во дворе. Новости же нам приносит базарная корзинка. Она часто ходит на рынок. Ну, уж и что за язычок у нее! Послушать только, как она рассуждает о правительстве и о народе! Намедни, слушая ее. старый горшок от страху свалился с полки и разбился в мелкие черепки! Да, вот она, базарная корзинка! Легкомысленная особа, скажу я вам. (Из сказки Андерсена «Сундук-самолет».)

Не правда ли, сказочка славная?

И мудрая и презабавная?

Какая корзине оказана честь!

Эту сказку полезно прочесть

Тем, кто любит послушать базарные «злобы»

Из уст «легкомысленной» этой особы,

Для того прочесть ее, чтобы,

Поверив не мне,

А старику Андерсену,

Базарно-корзиночной всей болтовне

Установить надлежащую цену.

Переплатишь, хоть грош за нее заплати.

Лучше плюнуть и мимо пройти!

Грозный знак*

В Нью Йорке открыт новый неврологический институт. В связи с этим сообщают, что каждый 25-й житель Сев. Ам. Соед. Шт. лечится в больнице от нервной болезни или от сумасшествия.

Вот так житье!

Вот так Америка!

И рифма не зря для нее:

Истерика!

Вот вам и сверхкапитал!

Как плоды его жутки!

Это – материал

Не для легонькой шутки.

От него не отделаться взмахом одним,

Призадуматься следует крепко над ним.

Ведь не нужно тут даже особой учености,

Просто надобно свежей владеть головой,

Чтоб понять этот знак роковой,

Грозный знак – обреченности!

Мрак!*

Ровно 150 лет после выхода в свет известного романа Вольтера «Кандид» бостонский суд на днях издал приказ о запрещении продажи этой книги, как «неприличной». В книжных магазинах Бостона конфисковано 13 экземпляров.

Недавно Дарвина кляли,

Глядь – на Вольтера уж гоненье!

Теперь – вращение земли

Осталось взять лишь под сомненье!

Старорежимных дураков

Громил когда-то смех Вольтеров.

И вдруг теперь – пассаж каков! –

В пещерный мрак каких веков

Идет страна миллиардеров ?

Мелочь, а важная*

Верховный суд С.А.С.Ш отказал в правах гражданства одной уроженке Венгрии за «пацифистские убеждения, недостойные американки».

Страх люблю такие факты!

Весь вместился в три строки,

А перед ним все Келлог-пакты

Пустяки!

Фашистский спор*

Итальянский академик Вельтрамелли утверждает, что автор «Дон Кихота» Сервантес – итальянец и родился в итальянском городе Форлимпополи. В этом городе уже собираются торжественно отпраздновать «возвращение блудного сына».

«Он итальянец!»

   «Нет, испанец!»

«Нет, итальянец!»

   Шум и свист.

Я в этом деле иностранец

И – большевик, а не фашист.

Скажу одно по крайней мере,

Что Сервантес когда б воскрес,

То Муссолини и Ривере

Плохой бы вышел интерес:

О них весь мир в конечном счете –

Ведь типы, типы каковы! –

Прочел бы в мудром «Дон Кихоте»

Две дополнительных главы!

Излишнее предостережение*

Лидер либеральной партии Ллойд-Джордж выступил 13 июня с первой речью со времени окончания выборов. Ллойд-Джордж предостерег правительство рабочей партии проводить «социалистические эксперименты».

Что за пламенное «вето»,

Что за выраженье!

Ни к чему, однако, это

Предостереженье.

Может, так, как было ране,

А быть может, хуже

Те же тени на экране

Спляшут пляску ту же,

Так же вгонят их в тревогу

Псевдодокументы.

Нет! Какие уж, ей-богу,

Тут эксперименты!

Подлинно черный*

Американский миллиардер Кип-Райнлендер возбудил дело о разводе, возмущенный тем, что жена его скрыла наличие в ее роду негритянской крови.

Видали? Сцена не дурна.

Миллионер взбешен! Он гневно сдвинул

                    брови!

Он не выносит «черной» крови,

Он, совесть чья черным-черна!

Этого товару хватит*

«Кельнише цейтунг» сообщает, что 9 германских чиновников, арестованных французскими оккупантами по обвинению в шпионаже, будут обменены на французов, арестованных в Германии по обвинению в шпионаже.

Хоть странен торг таким предметом,

Но – таковы у них порядки.

И в меновом товаре этом

У них не будет недохватки!

Что ж тут удивительного?

В то время как рабочих в Германии преследуют за ношение хотя бы частичной формы красного союза фронтовиков, суд в Киле оправдал группу фашистов, обвиненных в принадлежности к запрещенному обществу «Викинг». Суд нашел обвинение недоказанным… (Из газет.)

Все это очень заурядно.

Ведется так не первый год.

Суд демонстрирует наглядно,

Что значит – классовый подход.

Чувствуют грозу*

Американская полиция открыла авиационную школу. К пулеметам и пушкам полиция сможет прибавить воздушные бомбы для подавления забастовок.

Итак: полиция – в эфире,

А забастовщики – внизу.

О социальном пишут мире,

А шкурой чувствуют – грозу!

Нас побить, побить хотели!*

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися,

А мы тоже не сидели,

Того дожидалися!

У китайцев генералы

Всё вояки смелые:

На рабочие кварталы

Прут, как очумелые.

Под конец они, пройдохи,

Так распетушилися:

На советские «подвохи»

Дать отпор решилися:

«Большевистскую заразу

Уничтожить начисто!»

Но их дело стало сразу

Очень раскорячисто.

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися,

Но мы тоже не сидели,

Того дожидалися!

Так махнули,

Так тряхнули,

Крепко так ответили,

Что все Чжаны

Сюэ-ляны

Живо дело сметили,

Застрочили быстро ноты

Мирные и точные.

Мастера своей работы

Мы, дальневосточные !

Наш ответ Чжан Сюэ-лянам –

Схватка молодецкая,

А рабочим и крестьянам –

Дружба всесоветская!

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися,

Но мы даром не сидели,

Того дожидалися!

«Как в старину мужиков молиться учили»*

«Ох-ох-ох! Люди в празднички к богу

Позабыли дорогу.

Бывалыча, прежде-то в праздник до звона

Сойдутся крестьяне у божьего трона.

Все к господу тянутся!

Разве дома останутся –

Старичишка безногий, кто-либо больной,

Либо малые детки».

   Богомольною хвалятся так стариной

Обомшелые бабки иные да дедки.

Я спрошу, старину разбирая учтиво,

Так ли было крестьянство к молитве ретиво?

Старину надо по документам судить:

О крестьянах они говорят убедительно,

Что по праздникам божиим в церковь ходить

Заставляли крестьян принудительно,

«Побуждали к молитве»… дворянским кнутом.

Документик о том,

До каких в этом деле доходили конфузов,

Оставил нам попик Ефимий Арбузов.

Плач поповский попал в консисторию,

Оттуда – в историю,

Из истории – в мой фельетон.

Так что это – не «звон»,

Не брехня, не ворчание скучное,

А свидетельство строго научное.

Не корите писателя «зло-большевицкого»:

Он-де мастер чернить старину клеветой.

Вот что пишет священник села Кленовицкого,

Крестовоздвиженской церкви святой:

Преосвященному Лаврентию, епископу вятскому и великопермскому

…Приходские крестьяне в дни восшествия, коронации, также рождения и тезоименитства ее императорского величества и их императорских высочеств во святую церковь к божественному служению, хотя весть им от его, священника, посылана была, не приходят, а частные де смотрители, старосты, выборные и пищики, приискав какое дело приказное, отговариваются тем, что мы знаем государственные дела, а вы-де, священники, пойте одни, но еще с укоризной и руганием сие производят, а что касается до викториальных дней, то, поколику оные праздники отправляются в воскресные дни, отчасти приходят…

Приходят – и то лишь «отчасти»,

Раз требуют власти!

Поп сзывал мужиков гулким звоном,

А они – черта с два!

Владыкою «на доношении оном

Резолюция учинена такова»:

Сообщить, куда следует в светскую команду, и требовать, дабы в высокоторжественные дни прихожане на славословие божие приходили, подтверждения, а в противном случае со ослушниками дабы поступлено было по силе законов.

А «сила законов» была всем известная,

На Руси, на святой, повсеместная:

Глас начальника «светской команды»:

«Вот какие у вас реприманды?

Мужичье все от церкви отбилося?

Ну-ка! Вы! Сколько вас тут столпилося?

Доберусь я до вашей спины!

Снять рубахи-штаны!

Оголиться!

Я вас, сучьи сыны,

Научу, как молиться!»

«Благодетель!»

   «Родной!»

            «Пожалей!»

                    «Ваш-ско-бродь!»

«Кома-а-аа-да! Пор-р-роть!»

В основание фельетона положен оттиск: Д. Фаворский, «О побуждении крестьянского населения к хождению в церковь в высокоторжественные дни». Вятка. Губернская типография.

В оттиске рассматривается одно из дел вятской провинциальной канцелярии 1779 года.