Oh mortels ignorans et indignes de votre destinêe! Le bonheur peut exister dans tous les tems, dans tous les lieux, dans vous, autour de tous, partout où l'on aime vêritablement.
Chateаubriand.
О смертные, бесмысленные, недостойные предназначенія вашего! Счастіе можетъ существовать всегда, вездѣ, въ васъ, вокругъ васъ, повсюду гдѣ любятъ истинно.
Шатобріанъ.
Они пріѣхали къ Рамирскимъ на другой день послѣ ужаснѣйшей ссоры, происходившей между этими несчастными супругами, слѣдствіемъ которой было рѣшительно намѣреніе -- разойдтиться на вѣкъ. Давно уже потеряли Рамирскіе взаимное уваженіе другъ къ другу; ежедневно возобновляемыя непріятности ихъ между собою, произвели, прежде равнодушіе, потомъ отвращеніе, наконецъ, какъ имъ казалось, возродили непреодолимую ненависть ихъ. Поводомъ къ намѣренію ихъ развестись было слѣдующее:
Елисавета ѣздила въ гости къ одной доброй пріятельницъ своей; безъ нея принесли къ Рамирскому письма съ почты, въ числѣ которыхъ нашелъ онъ одно на имя жены своей. Пакетъ былъ изъ прекрасной, веленевой бумаги, съ бордюрами; на печати усмотрѣлъ Князь бѣгущую, опустя голову внизъ собачку, съ девизомъ: Je cherche le tempr perdu. Почеркъ на адресѣ былъ ему неизвѣстенъ; онъ полюбопытствовалъ узнать, отъ кого было письмо, осторожно распечаталъ, и -- съ бѣшенствомъ, усмотрѣлъ подпись Жокондова, изъ Москвы! Письмо написано было по Французски, и заключало въ себѣ любовное объясненіе, выписанное цѣлыми фразами изъ Французскихъ романовъ прошлаго столѣтія. Впрочемъ, слова: робкая любовь, сердце, воспламененное красотою и любезностію, невозможность болѣе противиться страсти, овладѣвшей всѣмъ бытіемъ, и что никогда лично не отважился бы сказать, что осмѣливается теперь писать, и прочія, пошлыя любовныя фразы ясно доказывали, что Елисавета еще не имѣла никакой непозволительной связи съ этимъ обветшалымъ волокитою, и что онъ еще въ первый разъ дерзнулъ говорить ей прямо о любви своей.
Чувство досады и ревности совершенно овладѣло душою Рамирскаго. По мнѣнію его, и этого уже было слишкомъ довольно, что къ женѣ его осмѣлился кто нибудь писать любовныя изъясненія. При томъ-же, онъ почти совсѣмъ отвыкъ отъ французскаго языка, и многаго не понялъ въ письмѣ. Въ бѣшенствѣ, входили ему въ голову самыя сильныя и крайнія средства: онъ думалъ послать къ женѣ записку, чтобы она не осмѣлилась болѣе возвращаться въ его домъ, и ѣхала-бы, куда хочетъ. Потомъ, намѣревался онъ тотчасъ по пріѣздѣ ея прогнать вонъ отъ себя, не говоря ни слова. Но одумавшись, внутренно сознавался, что гласная исторія его съ женою можетъ обратиться ему самому въ предосужденіе; притомъ-же, хотѣлось ему испытать, до какой степени можетъ простираться лицѣмерство и вѣроломство ея; онъ желалъ еще знать, чѣмъ и какъ можетъ она оправдаться? Въ такихъ мысляхъ опять искусно запечаталъ Рамирскій письмо, и по возвращеніи жены домой, хотя старался скрыть свое бѣшенство, но не могъ, и съ глазами сверкающими отъ гнѣва подалъ самъ письмо, при входѣ ея въ гостиную. Елисавета, не обращая вниманія, и не смотря въ лицо мужа, подошла къ окну, и распечатала пакетъ. Въ глазахъ ея замѣтно было прежде удивленіе, когда она прочитала подпись, явная досада и презрѣніе при чтеніи письма; однакожъ, она не сказала мужу ни слова, положила письмо въ ридикюль, и пошла въ свою комнату переодѣться. Князь Рамирскій, съ нетерпѣніемъ и бѣшенствомъ, ходилъ большими шагами по комнатъ, въ ожиданіи ея возвращенія.
"Позвольте, сударыня, узнать," сказалъ онъ ей, лишь только она вошла -- "отъ кого вы изволили получить письмо?"
Надобно-же было, чтобы, къ несчастію, Елисавета возвратилась домой въ чрезвычайной досадѣ, и съ намѣреніемъ сама дѣлать мужу своему жестокіе упреки. Добрая пріятельница сообщила ей, по дружбѣ, что мужъ ее обманываетъ; что нѣсколько времени тому назадъ, сказавъ, будто ѣдетъ по хозяйству въ другую деревню, вмѣсто того, цѣлый день провелъ онъ y любовницы своей, Лезбосовой. Въ такомъ положеніи находилась Елисавета, и можно вообразить себѣ, что она не была способна отвѣчать мужу кротко.
"А вы, М. Г. позвольте спросить: гдѣ пробыли въ прошлый понедѣльникъ, увѣривъ меня, что ѣдете по хозяйству въ другую деревню? А?... позвольте спросить?" вскричала Елисавета, въ бѣшенствѣ.
-- Вы должны мнѣ отвѣчать, a не спрашивать меня!
"Нѣтъ, сударь! извольте вы прежде отвѣчать! "
-- Вы хотите знать, гдѣ я былъ? -- вскричалъ онъ, задыхаясь отъ гнѣва.-- Ну, такъ, знайте-же, сударыня, что я весь прошлый понедѣльникъ пробылъ y моей любовницы, Лезбосовой. Слышали-ль? Угодно-ли, я еще повторю: Я былъ y Лезбосовой? Довольны-ли вы моимъ отвѣтомъ? Теперь прошу сказать мнѣ: отъ кого вы получили письмо?
"Очень мнѣ досадно," отвѣчала Елисавета, внѣ себя отъ гнѣва, "что я не могу вамъ того-же сказать, то есть, что получила письмо отъ моего любовника."
-- Измѣнница! Наглая обманщица! -- вскричалъ, съ яростію, Рамирскій.-- Такъ безстыдно лгать въ глаза!... Я все знаю, сударыня: я читалъ это письмо отъ вашего любовника, Жокондова!
"Безсовѣстный, низкій человѣкъ!-- Какая выдумка -- измѣну и распутство свое прикрывать такою гнусною клеветою! Этого еще не доставало, чтобы дать мнѣ въ любовники дурака, потому только, что онъ осмѣлился написать преглупое и предерзское письмо! Это верхъ безстыдства!" продолжала Елисавета, залившись горькими слезами.
-- Напрасно вздумали вы, сударыня, притворяться, и хотите тронуть меня слезами. Лицемѣрство ваше очень видно.
"Кто? Я хочу тронуть слезами гнуснаго клеветника? Я буду лицемѣрить передъ человѣкомъ, котораго я всею душею ненавижу и презираю? Узнайте-же, сударь, что я была прежде очень расположена къ Жокондову, и мнѣ только нравилось его общество; но теперь, да будетъ вамъ извѣстно, что я страстно влюблена въ него, и сей часъ пойду отвѣчать, на его письмо!" -- отвѣчала, съ неистовствомъ, Елисавета. Глаза ея наполнились кровью, она была ужасна въ это время,
-- Полно, полно! Напрасно такъ изволите вы горячиться. Мнѣ теперь все равно: влюблены-ли вы въ него, или нѣтъ -- теперь я весьма равнодушенъ. Всякое терпѣніе наконецъ истощается; довольно вы меня помучили! Полно! Пора отдохнуть! Объявляю вамъ, что я болѣе не намѣренъ жить съ вами, и вы можете отправляться, куда хотите....
"Вы, сударь, предупредили меня. Я именно тоже готовилась вамъ сказать. Вы должны напередъ знать, что послѣ перпутства вашего, которое вы теперь изволили украсить такою невѣроятною клеветою, жить съ вами я уже никакъ не могу.
-- Хорошо, хорошо, сударыня! Извольте, я во всемъ виноватъ -- вы праведница, a я злодѣй -- продолжалъ Рамирскій, и гнѣвъ его постепенно увеличивался.-- Но, сдѣлайте одолженіе, убирайтесь вы отъ меня къ чорту!
"Вы ошиблись, сударь: я уѣду не къ чорту, a отъ чорта!"
-- Извольте ругаться, сколько вамъ угодно -- возразилъ Рамирскій, насилу удерживая злость свою. -- Я уже сказалъ вамъ, что весьма равнодушенъ ко всему, что вы говорите, только уѣзжайте поскорѣе! Экипажъ для васъ сей часъ будетъ готовъ. Я назначаю вамъ по 10-т. въ годъ, для содержанія васъ и вашей дочери, которую я за свою уже не признаю. Сдѣлайте только милость, оставьте меня въ покоѣ.
"Извергъ! злодѣй!" вскричала Елисавета, пораженная послѣдними словами Князя, что онъ не признаетъ дочери. "Teбѣ мало было оклеветать и погубить меня: ты способенъ предать посрамленію невиннаго младенца, собственную кровь твою! Невѣрный, развратный, дѣтоубійца! доверши всѣ твои преступленія однимъ ударомъ: зарѣжь насъ обѣихъ вмѣстѣ! Присутствіе твое ужасно для меня; ты отравляешь воздухъ, которымъ я дышу.... И ты осмѣливаешься предлагать мнѣ деньги! Ничего не надобно мнѣ отъ тебя; сей часъ уйду пѣшкомъ, унесу на рукахъ дочь мою! Я трепещу за нее -- ты способенъ пролить кровь невинную."... Не помня сама себя, вскочила она съ мѣста, и хотѣла броситься къ дверямъ, но душевное волненіе, горесть, бѣшенство, истощили до такой степени силы ея, что она упала безъ чувствъ на полъ.
Рамирскій испугался, позвалъ служанокъ; Елисавету подняли, стали приводить въ чувство. Самъ мужъ ея бѣгалъ, хлопоталъ около нея, и былъ въ большомъ недоумѣніи. Казалось ему, что не возможно притворству и лицемѣрству простираться до такой степени; но -- письмо Жокондова -- думалъ онъ -- такъ ясно ее изобличаетъ! -- Между тѣмъ Елисавета опомнилась, и увидѣвъ мужа, просила его, именемъ Бога, оставить ее. "У тебя въ рукахъ ножъ.... Ты хочешь убить дочь свою.... пощади, пощади ее -- зарѣжь меня одну!" кричала она, въ бреду и въ изступленіи. До такой степени была она поражена угрозами мужа не признать дочери, и такъ сильно заговорили въ сердцѣ ея, врожденныя каждой матери, чувства любви и привязанности къ дѣтямъ! Но Рамирскій, думая, что она опять притворяется, за тѣмъ, чтобы болѣе взбѣсить его, съ негодованіемъ вышелъ изъ комнаты и хлопнулъ дверью. За симъ послѣдовалъ вторично продолжительный обморокъ, послѣ котораго возобновилось изступленіе Елисаветы. Она призывала къ себѣ няню дочери, и со слезами хватала цѣловать ея руки, умоляя спасти дочь ея -- отъ отца! "Онъ хочетъ ее зарѣзать!" кричала безпрестанно Елисавета.
Къ утру жаръ прошелъ, но она такъ ослабѣла, что насилу могла дышать, и томнымъ, прерывающимся голосомъ просила, чтобы послали поскорѣе за Священникомъ. Тотчасъ разбудили Князя. Онъ перепугался. Въ ту-же минуту послалъ онъ за Докторомъ и за Священникомъ, хотѣлъ идти просить y жены прощенія, но боялся, что присутствіе его можетъ сдѣлать ей большей вредъ. На цыпочкахъ подошедъ къ дверямъ спальни, слушалъ онъ: повсюду была глубокая тишина; женщины стояла кругомъ кровати Елисаветиной, въ безмолвіи. Свѣтъ лампады, теплившейся передъ Образомъ, и одна свѣчка, подъ зонтикомъ, стоявшая въ углу обширной комнаты, навели какой-то ужасъ на него. Ему казалось, что Елисаветы уже нѣтъ на свѣтѣ; приближаться къ ея кровати не имѣлъ онъ духу, и со слезами возвратился въ свой кабинетъ. но тамъ опять пришло ему на память письмо Жокондова; онъ вновь взбѣсился. Затѣмъ вскорѣ представился ему обморокъ, и настоящее, кажется, уже совсѣмъ непритворное положеніе жены его. Въ ужасномъ волненіи, сидѣть долго на мѣстѣ онъ не могъ, голова его кружилась; словомъ, не зналъ Рамирскій, что дѣлать! Между тѣмъ совсѣмъ разсвѣтало; ему вздумалось посмотрѣть на дочь, чтобы еще увѣриться: точно-ли она такъ похожа на него, какъ всѣ говорили? Тихими шагами прошелъ онъ по корридору, мимо спальни, въ дѣтскую. Невинное дитя было весело, прыгало на рукахъ кормилицы, и, не понимая, не чувствуя, въ какомъ положеніи были ея родители, и что ей, несчастной, отвергнутой отцомъ, предстоитъ на поприщѣ жизни -- съ улыбкою протягивало къ нему ручонки свои, называло его: папа и хотѣло цѣловать. Князь взялъ дочь на руки; сходство ея съ нимъ было, въ самомъ дѣлъ, разительно; y него невольно потекли слезы. "Нѣтъ! сердце мое не обманываетъ меня!" думалъ онъ. "Она точно дочь моя!" Но оскорбленное самолюбіе и ревность вновь овладѣли имъ. Письмо Жокондова опять пришло ему на память. "Ежели она и точно дочь моя" -- думалъ онъ -- "все это не оправдываетъ преступной ея матери! Я самъ читалъ письмо, въ которомъ любовная связь ея такъ очевидна!" Онъ отдалъ ребенка нянѣ, и возвратился въ свой кабинетъ. Безпокойство и душевное волненіе произвели въ немъ сильную головную боль. Онъ долженъ былъ лечь въ постелю.
Священникъ вскорѣ явился, и Елисавета, по совершеніи послѣдняго Христіанскаго долга, почувствовала себя гораздо лучше. Она плакала, и внутренно сознавалась, что сама, запальчивостію, вѣтренностію и неразсудительностью своею, многому причиною. Ей невольно пришло въ голову, какъ постепенно эти, по общему мнѣнію маловажные, и даже очень милые въ прелестной женщинѣ недостатки, увлекли ее въ погибель! Будущей жребій несчастной дочери сильно мучилъ ее. "Непризнанной отцомъ за законную дочь, что предстоитъ ей, бѣдной!" думала Елисавета, и горькія слезы, ручьемъ, текли изъ глазъ ея. Однакожъ, размышляя далѣе и укрѣпившись молитвою, думала она, что не въ богатствъ и знатности состоитъ истинное, существенное благополучіе; къ несчастію, ей по опыту было это извѣстно. Она рѣшилась, ежели Богу угодно будетъ сохранить жизнь ея, удалиться въ маленькую свою деревню, совершенно посвятить себя дочери, заняться образованіемъ и воспитаніемъ ея, совсѣмъ по другой методѣ, нежели та, по которой она сама была воспитана, не почитать забавнымъ остроуміемъ легкомыслія и необдумчивости, не радоваться ими, и не разсказывать о нихъ, даже къ самомъ дѣтскомъ возрастѣ дѣвочки. Пріучать, напротивъ, съ малолѣтства къ размышленію и порядку, предупреждать самыя малѣйшія движенія гнѣва, запальчивости и своевольства. Елисавета хотѣла воспользоваться собственнымъ несчастіемъ своимъ, для отвращенія бѣдствій отъ дочери. Мысль, что она не даромъ будетъ жить на свѣтѣ, и что ей предстоитъ важная и священная обязанность матери, о которой, до сихъ поръ, она совсѣмъ не помышляла, еще болѣе подкрѣпила и успокоила ее. Она велѣла привесть дочь къ себѣ, взяла на руки, и цѣловала ее -- къ удивленію дѣвочки, потому что прежде никогда не брала она ее къ себѣ и не ласкала. Дитя смотрѣло на мать свою угрюмо, и готово было плакать. Въ это время Елисавета опять поражена была мыслью о томъ, что будетъ съ этимъ невиннымъ младенцемъ, ежели она умретъ! "Но, по милости Божіей, y меня есть Ангелъ -- сестра Софья," подумала она, и успокоилась. Докторъ нашелъ ее довольно въ хорошемъ положеніи, только весьма слабою; онъ прописалъ ей лекарство для подкрѣпленія.
Тутъ доложили Князю Рамирскому о пріѣздѣ Пронскихъ. Онъ вышелъ къ нимъ на встрѣчу съ завязанною головою. На лицѣ его видны были такая мрачность и такое уныніе, что Софья испугалась. "Что вы, Князь?" спросила она, торопливо. "Не случилось-ли какого несчастія съ Лизанькою? Гдѣ она?" -- Жена моя нездорова. У меня также очень болитъ голова -- отвѣчалъ онъ, отворяя дверь въ спальню, куда самъ за ними не пошелъ, но возвратился въ свой кабинетъ.
Со слезами цѣловала гостей своихъ Елисавета. Ей сдѣлалось было дурно, но, успокоившись немного, сообщила она имъ всѣ подробности ссоры своей съ мужемъ, и показала письмо Жокондова, "которое было только вздорнымъ предлогомъ," прибавила она, "уже давно обдуманнаго злодѣйства моего мужа. Не стану оправдываться," продолжала Елисавета -- "я кругомъ виновата, за неосторожность и неразсудительность свою; весь вѣкъ мой дѣлала я глупости, и принимая ласково, или -- называя вещи настоящимъ ихъ именемъ, потому, что ничего мнѣ скрываться отъ васъ -- просто, кокетствуя съ этимъ Жокондовымъ, я была слишкомъ безразсудна, тѣмъ болѣе, что тетушка Прасковья Васильевна, справедливо, предупреждала меня.... Да, я сама подала поводъ этому мерзавцу оскорбить меня глупымъ и дерзкимъ письмомъ своимъ! Но, можно-ли было ожидать такихъ ужасныхъ послѣдствій? Я виновата, a за что невинная дочь моя будетъ страдать весь вѣкъ. Отвергнутая, непризнанная дочь -- какое посрамленіе, какое бѣдствіе! Выше этого, кажется, уже ничего быть не можетъ..." прибавила Елисавета, задыхаясь отъ рыданій.-- Успокойся, другъ мой, успокойся, и молись Богу: Онъ милосердый Отецъ нашъ -- отвѣчала Софья, цѣлуя ее, со слезами, и подавая ей стаканъ воды. Въ это время Пронскій, не бывъ замѣченъ, положилъ письмо Жокондова въ карманъ къ себѣ и пошелъ къ Князю Рамирскому, предоставя женѣ своей утѣшать и успокоивать Елисавету. Онъ нашелъ его лежащимъ въ постелѣ, y себя въ кабинетѣ. "Что вы, Князь? Какъ вы себя чувствуете?" -- Ужасно болитъ голова -- отвѣчалъ онъ, вставая съ постели. -- "Да за чѣмъ-же встаете? Лежите -- я посижу подлъ вашей кровати." -- Нѣтъ! я думаю, что движеніе сдѣлаетъ мнѣ пользу. -- Они вышли, и скорыми шагами ходили по залѣ, не говоря ни слова. Оба придумывали, какъ начать разговоръ о самомъ непріятномъ предметѣ. Наконецъ, Князь Рамирскій прервалъ молчаніе. "Послушайте, Николай Дмитріевичъ," сказалъ онъ. "Вы теперь семьянинъ нашъ; я душевно люблю и уважаю васъ -- скрываться отъ васъ нѣчего: я выведенъ изъ всякаго терпѣнія недостойными поступками и невѣрностію жены моей, и -- рѣшился на вѣкъ разстаться съ нею." -- Жалѣю о васъ, любезный братъ -- отвѣчалъ, со вздохомъ, Пронскій. -- Въ дѣла мужа и жены никто не долженъ вмѣшиваться. Я не разсуждаю, кто изъ васъ правъ и кто виноватъ, и только еще, съ сердечнымъ вздохомъ, повторяю: очень, очень сожалѣю о васъ! -- "Но, будьте безпристрастны, Николай Дмитріевичъ; войдите въ мое положеніе, и вы сами согласитесь, что никакого человѣческаго терпѣнія не достанетъ сносить такую мучительную жизнь!" -- Опять скажу вамъ тоже, любезный Князь: я не имѣю права судить мужа съ женою.... Но, позвольте мнѣ говорить съ вами, какъ съ Христіаниномъ. Вы не можете отвергнуть, что бракъ есть одно изъ священныхъ таинствъ, на которыхъ основана наша Религія. -- "Конечно," отвѣчалъ, въ смущеніи, Князь Рамирскій. -- Разсмотрите сами, хладнокровно, и во всѣхъ отношеніяхъ, въ чемъ состоитъ важная и священная обязанность супруговъ. Не дали-ль вы обѣта въ храмѣ Божіемъ? Не клялись-ли вы, передъ Престоломъ Всемогущаго и Всевидящаго Творца, способствовать къ счастію женщины, которая, можно сказать, великодушію вашему ввѣряла на вѣкъ судьбу свою? Разберите сами, и отдайте сами себѣ отчетъ: исполнили-ль вы обѣтъ свой? Постигнули-ль вы въ полной мѣрѣ обязанность вашу: управлять и руководствовать колеблющимися шагами молодой, неопытной женщины на поприщѣ жизни? Отъ васъ, именно отъ васъ, зависѣло все счастіе, временное и вѣчное, этой женщины; но справедливо-ли вы дѣйствовали, и не дадите-ли вы отвѣта передъ Богомъ, что вы погубили ее? Потомъ вспомните; не была-ли первѣйшая обязанность ваша та, чтобы собственнымъ примѣромъ своимъ поддержать на пути чести и добродѣтели слабую отъ природы подругу вашу? Вспомните еще, не имѣете-ли вы на душѣ упрека въ этомъ важномъ отношеніи? Вотъ все, что я могу сказать вамъ, любезный братъ, какъ Христіанинъ Христіанину! -- прибавилъ Пронскій, взявъ за руку Князя Рамирскаго, который, въ молчаніи и со слезами на глазахъ, ничего не отвѣчалъ ему. Замѣтно было, что слова Пронскаго сильно тронули его и поразили до глубины души. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, Пронскій продолжалъ: "Вы, любезный братъ, ослѣплены теперь гнѣвомъ вашимъ, но когда успокоитесь, то все, что я теперь говорилъ, скажетъ вамъ собственное ваше сердце, потому, что вы не ожесточенный человѣкъ. Разсудокъ и сердце обнаружатъ вамъ все въ настоящемъ видѣ, и вы внутренно сознаетесь, что вы -- сами во всемъ виноваты.... Вообразите только, какое горестное раскаяніе предстоитъ вамъ. Мученіе ваше еще тѣмъ болѣе увеличится, что кромѣ временнаго и вѣчнаго погубленія женщины, ввѣрившей вамъ судьбу свою, вы будете причиною посрамленія, то есть, величайшаго несчастія невиннаго существа, собственной вашей дочери!" -- Правда ваша, правда, любезный Николай Дмитріевичъ!-- вскричалъ Рамирскій, бросаясь со слезами въ его объятія.-- Нѣтъ! вчера я слишкомъ завлеченъ былъ бѣшенствомъ моимъ. Я не могу отвергнуть дочери моей и разстаться съ нею! Опытъ доказалъ мнѣ, до какой степени люблю я этого ребенка. Нѣтъ! никакъ, и никогда, не могу я отпустить ее отъ себя!... Не спорю, и не смѣю оправдываться -- продолжалъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія, въ продолженіе котораго замѣтилъ Пронскій, по лицу его, сильное бореніе страстей -- я виноватъ во многомъ! Первое тѣмъ, что я ослѣпленъ былъ страстію къ одному только лицу прелестной, молодой дѣвушки, не умѣлъ размыслить о послѣдствіяхъ не разсмотрѣлъ характера и душевныхъ ея свойствъ, искалъ руки ея, и соединился съ нею вѣчными, неразрывными узами супружества, не постигая, какъ вы точно справедливо, говорите, важной обязанности мужа. Потомъ, сдѣлавъ уже такую безразсудность, я не внималъ тому, что она молода, и что поступая, какъ должно разсудительному человѣку, я могъ-бы еще преобразовать ея характеръ, и воспользоваться точна многимъ расположеніемъ ея къ добру. Вмѣсто того, я часто горячился по пустому, говорилъ ей грубости, поступалъ съ нею безъ всякой нѣжности, и совершенно ожесточилъ ее противъ себя. Но, самое главное, чего я въ вѣкъ простить себѣ не могу -- я первый нарушилъ супружескую вѣрность! Тщетно стараюсь оправдывать себя тѣмъ, что я завлеченъ былъ кокеткою, и что несносная скука, дома, и ежедневныя непріятности, дѣлаемыя мнѣ женою моею, нѣсколько извиняютъ меня! Совѣсть -- неумолимый судія; нельзя заглушить голоса ея навсегда; опыты, подобные теперешнему, возбуждаютъ ее, и тягостныя угрызенія ожидаютъ того, кто нарушилъ долгъ совѣсти. Все это правда, повторяю еще, и совершенно обвиняю себя. Но, согласитесь, что все это уже слишкомъ далеко зашло! Какую жалкую роль въ свѣтѣ долженъ играть мужъ-рогоносецъ! Можетъ-ли онъ сохранить какое-нибудь уваженіе къ женѣ, которая обманула его и нарушила свой долгъ? A преступленіе моей жены, къ несчастію, такъ явно, что и сомнѣваться невозможно. Отнынѣ жизнь наша была-бы только безпрерывнымъ мученіемъ. Какими глазами будемъ мы смотрѣть другъ на друга, бывши взаимно увѣрены въ измѣнѣ и невѣрности нашей? Для общаго спокойствія намъ должно разстаться съ нею -- только дочери моей не могу я отпустить отъ себя. Я готовъ на всякія пожертвованія, готовъ отдать все -- только-бы она не отнимала y меня единственнаго, послѣдняго утѣшенія моего въ жизни -- прибавилъ онъ, со слезами. "Любезный Князь! вы говорите, что преступленіе вашей жены явно," продолжалъ Пронскій. "Но на чемъ основываете вы увѣренность вашу?" -- На письмѣ Жокондова, которое я самъ читалъ. Дорого, и очень дорого далъ-бы я, чтобы это пагубное письмо никогда не попадалось мнѣ въ руки! Я могъ-бы еще сомнѣваться, могъ-бы думать, что хотя наружности всѣ противъ нея, но какъ человѣкъ ослѣпленный ревностію, я ошибаюсь. Оставалась-бы еще тѣнь надежды, что она не измѣнила мнѣ, и не нарушила супружеской вѣрности. Теперь -- все кончилось! Прочитайте сами письмо, и вы увѣритесь въ посрамленіи моемъ! -- "Вотъ это несчастное письмо," сказалъ Пронскій, вынимая его изъ кармана. "Оно служитъ разительнымъ доказательствомъ, какъ человѣкъ, обуреваемый страстями, смотритъ на все въ превратномъ видѣ. Но мы такъ много ходили -- признаюсь вамъ, я усталъ; сядемте и отдохнемъ." Князь схватилъ изъ рукъ Пронскаго письмо, и они пошли въ кабинетъ.
Съ нетерпѣніемъ, въ сильномъ волненіи, началъ Князь Рамирскій пробѣгать глазами письмо Жокондова. Потомъ, отдавая его трепещущею рукою Пронскому, сказалъ: "Должно вамъ признаться, любезный Николай Дмитріевичъ, что я совсѣмъ отвыкъ отъ Французскаго языка, и многаго въ этомъ письмѣ не разумѣю: но слова: amour, feu devorant, sentimens de mon cnoer, которыя, къ несчастію, понимаю, доказываютъ, что этотъ мерзавецъ написалъ любовное письмо къ моей женѣ! Согласитесь, это самолюбіе мое было жестоко оскорблено, и одна только мысль, что жена моя въ перепискѣ съ Жокондовымъ, который позволяетъ себѣ говорить ей о любви и о сердечныхъ чувствахъ своихъ -- уже этого было достаточно для возбужденія моего бѣшенства! Но я увѣренъ, что вы, Николай Дмитріевичъ, не употребите во зло полной довѣренности моей къ вамъ, что вы не захотите безполезно обманывать меня, потому, что истина откроется, рано или поздно. Прошу васъ: переведите мнѣ по-Русски это письмо."
-- Все, что вы ни говорили теперь, очень справедливо -- отвѣчалъ Пронскій.-- Жена ваша точно виновата. Вѣтренностью своею, она сама подала поводъ къ столь оскорбительному для нея письму. Можетъ быть, въ послѣдствіи времени этотъ обветшалый волокита, подражая похвальнымъ примѣрамъ многихъ героевъ Французскихъ романовъ, и достигнулъ-бы своей цѣли, успѣлъ-бы совратить ее съ пути чести и добродѣтели, и въ этомъ случаѣ -- извините меня -- вы были-бы много сами виноваты, невниманіемъ вашимъ. Но, къ счастію, самое это письмо служитъ яснымъ доказательствомъ, что она еще не преступница; что ника-кой переписки и предосудительной связи y нея съ Жокондовымъ не было, хотя признаться должно, что легкомысліе поставило было ее на краю бездны. Я переведу вамъ, отъ слова до слова, глупое это письмо, то есть, буду читать каждое Французское слово по Русски, хотя выйдетъ изъ этого порядочная галиматья."
"Снѣдаемый пламенемъ страстной любви, которая овладѣла всѣмъ моимъ сердцемъ, и всѣмъ существованіемъ моимъ, я не въ силахъ уже скрывать чувствъ моихъ. Узнайте, что вы предметъ моего обожанія. Я долго колебался, думалъ побѣдить мою страсть, хотѣлъ удалиться отъ столь опасныхъ для моего сердца прелестей вашихъ, соединенныхъ съ необыкновенною любезностію и умомъ. Вотъ причина внезапнаго отъѣзда моего въ Москву. Но всѣ усилія мои безполезны; вы овладѣли всѣмъ бытіемъ моимъ, вы составляете предметъ моихъ безпрестанныхъ мыслей. Истинная любовь робка. Никогда не осмѣлился-бы я сказать вамъ лично то, что теперь отваживаюсь писать. Произнесите мой приговоръ. Жизнь, или смерть, принесетъ вашъ отвѣтъ, котораго буду ожидать здѣсь въ Москвѣ? Но я приказалъ моему управляющему тайно съѣздить къ вамъ, и получить вашъ отвѣтъ, для доставленія ко мнѣ. Съ чѣмъ можетъ сравниться блаженство мое, ежели вы позволите упасть къ ногамъ вашимъ влюбленному и счастливому,"
Жокондову.
"И на словахъ глупы любовныя объясненія такого рода, a на письмѣ еще глупѣе!" -- сказалъ Пронскій, отдавая письмо Князю Рамирскому. Князь былъ въ видимомъ смущеніи, смотрѣлъ долго на письмо и, какъ замѣтно было, собирался съ мыслями.-- Добрѣйшій, почтеннѣйшій человѣкъ!-- сказалъ онъ наконецъ, повинуясь душевному движенію.-- Вы оказали мнѣ истинное, совершенное одолженіе, и облегчили мое сердце отъ ужаснаго бремени, доказавъ мнѣ ясно, что жена моя, благодаря Бога, еще не преступница. Оскорбленное самолюбіе мое, и увѣренность въ ея измѣнъ, побуждали меня разстаться съ нею; но чувство прежней любви таилось въ моемъ сердцѣ, и открылось мнѣ въ то время, когда я почиталъ себя обязаннымъ разойдтиться съ нею. Вы, любезный Николай Дмитріевичъ, вывели меня изъ заблужденія. Будьте посредникомъ моимъ; довершите истинное благодѣяніе, котораго я въ вѣкъ не забуду; испросите y нея прощенія мнѣ, и примирите насъ другъ съ другомъ!-- Пронскій, съ чувствомъ, пожалъ ему руку, и тотчасъ отправился къ женѣ его.
Въ продолженіе этого разговора, и Софья не оставалась въ бездѣйствіи. Она, со всею нѣжностію и съ истиннымъ краснорѣчіемъ, потому что говорила прямо отъ души, показывала сестрѣ, что ей, какъ Христіанкѣ, должно съ терпѣніемъ и кротостію нести крестъ свой; что если-бы она и дѣйствительно была совершенно права, то невинное страданіе въ здѣшнемъ мірѣ долженъ переносить Христіанинъ безъ ропота и съ покорностію къ Провидѣнію. Но ей въ настоящемъ случаѣ совершенно оправдать себя невозможно. И самое главное: ей надобно имѣть въ виду, что она мать; чувство материнской любви должно подкрѣплять ея и подвигнуть на всякія пожертвованія. Послѣднее болѣе всего подѣйствовало на сердце Елисавсты, "Ты права, милый другъ мой!" сказала она" "Чувство материнской любви, которое, къ несчастію, до сихъ поръ было мнѣ неизвѣстно и такъ внезапно открылось, то что заставляетъ меня рѣшиться на все. Я готова перенесть всякое униженіе, всѣ возможныя страданія, лишь-бы только отецъ не отвергалъ дочери и не покрывалъ-бы вѣчнымъ посрамленіемъ всей жизни невиннаго моего дитяти. Я готова упасть передъ нимъ на колѣни, цѣловать его руки и ноги -- чувствую въ себѣ столько силы душевной, что способна на все, лишь-бы только смягчить его жестокосердіе къ своей дочери!"
Въ такомъ расположеніи нашелъ ее Пронскій, войдя въ спальню. "Любезная сестра!" сказалъ онъ. "Я уполномоченъ отъ вашего мужа испросить y васъ ему прощеніе. Онъ чувствуетъ себя виноватымъ передъ вами." Можно вообразить себѣ, каковъ былъ переходъ Елисаветы отъ горести къ радости.-- "Онъ виноватъ передо мною? Ему просить y меня прощенія?" вскричала Елисавета. "Нѣтъ! я сама совершенно во всемъ себя обвиняю, и готова на колѣняхъ умолять его о помилованіи." -- слѣдовательно, я могу объявить ему объ этомъ.-- Пронскій хотѣлъ было идти, но Князь, ожидая рѣшенія судьбы своей въ другой комнатъ и слыша, что говорила Елисавета, былъ уже на колѣняхъ передъ ея постелью. "Другъ мой! прости меня! Я всему причиною! Вся моя вина!" говорили они, и со слезами бросились въ объятія другъ друга. Пронскій сдѣлалъ знакъ Софьѣ; она пошла въ дѣтскую и принесла дочь ихъ. Присутствіе дитяти возобновило ихъ раскаяніе и обвиненіе самихъ себя. Они поперемѣнно брали дочь съ рукъ на руки, и повторяли увѣренія посвятить всю жизнь свою для успокоенія и счастія другъ друга. Потомъ обратились они съ благодарностію къ примирителямъ своимъ. Всѣ четверо блаженствовали въ полной мѣръ. Но мудрено вѣрить, кто чувствовалъ болѣе внутренняго удовольствія: примиренные, или примирители?