Июньское утро в деревне Озеро.
В моих воспоминаниях о России центральное место занимает одно июньское утро в 1920 г. в деревне Озеро Самарской губернии. Она расположена к востоку от Волги, недалеко от азиатской границы[1] и лежит приблизительно на одной линии с северною частью Персидского залива. Насколько я знаю, в деревне этой до сих пор не видели ни одного англичанина.
В это июньское утро я прогуливался по деревенской улице и испытывал такое глубокое чувство удовлетворения, что до сих пор еще живо помню его. Как секретарю британской рабочей делегации, мне пришлось подвергнуться целому ряду посещений, разговоров, интервью, до крайности утомивших меня. В течение трех недель я непрерывно записывал в свою книжку все новые и новые впечатления, следовавшие одно за другим, и ни разу не удавалось поразмыслить на досуге. И все, что я видел и делал, не удовлетворяло моего главного желания.
С тех пор как мне предложили сопровождать делегацию, во мне возникло честолюбивое желание идти особенной, непроторенной дорожкой и проникнуть в самую глубь страны. Для осуществления этого желания приходилось преодолеть массу препятствий. Так или иначе, мое желание исполнилось, и я очутился в русской деревне, в которой мне предстояло прожить на свободе целую неделю. В первый раз с тех пор, что я приехал в Россию, я мог свободно оглядеться вокруг себя и принадлежать всецело самому себе.
Моей задачей было избрать деревню, которая ничем существенным не отличалась бы от других деревень и потому могла бы быть названа типичной русской деревнею. Я был свободен в своем выборе и попал в эту деревню случайно, не зная заранее ее названия. Я думал даже ехать дальше, но перед этим я в течение двух дней ехал по бесконечной степи, и мой возница сказал мне, что здесь живет его дядя и что вообще в деревне «хороший народ». Я понял, что эта рекомендация достаточно хороша, и, кроме того, — деревня эта решительно ничем не отличалась от всех предыдущих.
Она была очень велика, как и все деревни, в этой области. В такой большой деревне сосредоточивается значительное количество населения, которому вследствие этого приходится совершать длиннейшее путешествие в поле. Деревенская улица, по которой я прогуливался в это июньское утро, имела в длину версты полторы. Она была чрезвычайно широка и густо покрыта пылью и, как это ни странно, напоминала мне австрийский городок. Дома деревянные одноэтажные. У каждого дома широкие ворота с причудливой резьбой на верхней перекладине. Ворота эти ведут во двор, который тянется далеко вглубь. Все деревянные постройки выбелены солнцем, так что у всех один и тот же светло-серый цвет. Под прямым углом к этой главной улице идет несколько уже не таких широких проулков.
Идя не торопясь по пыльной улице, я достиг центра деревни. Это был громадный неправильный квадрат голой серой земли. Здесь стояла церковь, украшенная несколькими различных размеров куполами, похожими на луковицу и выкрашенными в светло-зеленую краску. На воротах и в углах церковной ограды имелись дешевые блестящие украшения красного цвета.
Приблизительно в ста ярдах от церкви находился советский дом, в котором я накануне получил ночлег, по приезде в деревню. Это входит в обязанность деревенского Совета — оказывать гостеприимство всякому, кто имеет при себе дорожное свидетельство, а также снабжать его лошадьми для продолжения путешествия. Мне всегда было неловко просить об этих услугах, но они всегда оказывались с чрезвычайной готовностью.
Пройдя всю деревню и выйдя за ее черту, я увидел перед собой самые разнообразные, постройки: тут были овины для хлеба, избы крестьянской бедноты, одна или две ветряных мельницы, а между ними на большом пространстве что-то вроде кирпичей из грязи, сушившихся на солнце. Эти кирпичи были двух родов. Одни из них предназначались для постройки и носят название саманов. Другие, сделанные из навоза и соломы, употребляются в качестве топлива и называются кизяками. Большие пространства земли были покрыты этими любопытными предметами.
После этого уже начиналось поле, т.е. деревенская пахотная земля. При этом ни одной ограды, ничего, что могло бы приковать взор. Перед глазами расстилалась широкая даль, которую трудно было измерить глазами, засеянная еще не созревшим хлебом.
А за этим полем — там, за пределами деревни — начиналась безграничная степь, по которой я ехал.
Волнующие и утомляющие переживания в Петрограде, чувство серьезной ответственности в Москве — все это теперь было далеко позади. Тут, наоборот, все было тихо, спокойно, движения медленны, память неповоротлива. По крайней мере, с внешней стороны это была старая Россия, Россия, которая и в прошлом страдала и теперь еще страдает.