Очерки русской литературы. Сочинение Николая Полевого. 1839. Санкт-Петербург. В тип. Сахарова. Две части. В 8-ю д. л. В I-й части 466, во II-й -- 510 стр.1
Вот книга, значение которой, по ее содержанию, долженствовало б быть теоретические, но которая, повремени ее появления, сделалась историческою. В самом деле, жестоко ошиблись бы те, которые стали бы искать в "Очерках" теории изящного, идей об искусстве, критической оценки отечественных поэтов; они не нашли бы в них ничего и похожего на то, чего искали, но нашли бы другое, чего совсем не искали, но что очень важно, -- именно, памятник прошедшего, богатый сбор материалов и фактов для целой эпохи русской литературы. С этой точки зрения, книга г. Полевого в высшей степени поучительна: из нее можно видеть, как идея совершает свой круг в общественном развитии. Круг, говорим мы, ибо она возвращается к тому началу, из которого вышла, дошедши до крайности, является тою же самою крайностию, которой была в своем начале, с которою боролась и которую преследовала. В этом отношении французская пословица "les extrémités se touchent" {"крайности сходятся" (франц.). -- Ред. } имеет глубокий смысл. Сличите первые статьи г. Полевого с его же последними -- и вы увидите, что в первых он отрицал то самое, что утверждает в последних, а в последних утверждает то самое, что отрицал в первых. Чтоб более убедиться в истине этого факта, возьмите в помощь "Московский телеграф". В первых годах этого примечательного издания, равно как и в первых трех статьях "Очерков" (которые суть не что иное, как сбор статей, напечатанных г. Полевым в журналах -- и давно и недавно), вы почти на каждой странице найдете ожесточенные нападки на французский классицизм, на раскрахмаленных и распудренных Корнелей, Расинов и других, а в "Телеграфе" 1832 года, в XLIV части, на странице 111, читаете следующую горячую выходку против автора предисловия к стихотворениям г. Теплякова за его выходку против Расина: "Накрахмаленная поэзия Расина! Это интересно слышать от человека, коего современники (каковы, например, Жуковский и Пушкин, прибавим мы от себя) не написали еще ничего, что было бы можно приблизить к изящным созданиям Расина. Кто нам дал право оскорблять память сего великого поэта? не Ансело ли? не Виктор ли Гюго? не Грильпарцер ли, или Раупах? или уж не г. ли Хомяков со своим перекрахмаленным "Ермаком"? Дети, дети!.."2 Круг!.. В начале своего литературного и журнального поприща г. Полевой преследовал, как уголовные преступления против вкуса и искусства, все попытки, за недостатком таланта творить, делать поэтические произведения, а теперь сам дюжинами делает разного сорта драматические штуки. В 1832 году г. Полевой грозною статьею встретил "Двумужницу" кн. Шаховского, а в 1839 написал письмо к г. Булгарину, где доказывает, что драма не требует ни таланта, ни вдохновения, и что ее можно делать, как Шекспир творил, и что потому-то он, г. Полевой, и наделал такое множество драм. Круг!.. В начале своего журнального поприща г. Полевой видел великое и мировое во всяком стихе Пушкина и немилосердно издевался над всеми, кто только не понимал Пушкина, особливо над эстетическим безвкусием шумевшего в то время какого-то г. Надоумки или Недоумки,3 а при конце своего поприща сам начал издеваться над созданиями Пушкина, до того, что в своем "Живописце", издававшемся при "Телеграфе", писал на них пародии. Опять круг и еще круг!.. Стало быть, скажут нам, нет истины абсолютной, но всякая истина относительна, если ее ход и развитие -- не что иное, как круг? Да, это так, но только в отношении к отдельным лицам, развивающим истину, а не к самой истине. Г-н Полевой начал там, где остановились его предшественники, так же, как другие начали там, где остановился г. Полевой,-- а возвращение идеи к своему исходному пункту осталось за частного личностию, а истинная сторона исходного пункта той идеи, которую развивала эта частная личность, вошла в общее сознание, как его законное приобретение, как прогресс. Есть люди, которых обратное или попятное движение ничтожно в сравнении с сделанным ими движением вперед; есть другие, которых отсталость разительнее прежней их торопливости: разница между теми и другими -- в глубокости натуры, силе таланта или гения и богатстве или скудости умственного запаса, приобретаемого наукою позже, и, наконец, в глубокости и обширности идеи и важности дела, которым они себя посвящают. И потому одни отстают позже, другие раньше. Задача г. Полевого была разрушение, отрицание идей, понятий и предубеждений XVIII века в нашей литературе и провозвестие нового времени и новых идей. Уже по одному этому его деятельность долженствовала быть отрицательною, а не положительною. И потому, пока он действовал отрицательно -- его успехи были неимоверны, и его заслуги были важны; но как скоро он начал действовать положительно -- его деятельность представляет ряд поразительных неуспехов. Когда вы читаете его насмешки над французско-классическою теориею искусства -- вы с ним соглашаетесь; когда он говорит вам о превосходстве новых идей об искусстве -- вы опять с ним соглашаетесь или, по крайней мере, понимаете его; но когда он начинает вам развивать новую теорию -- вы его решительно не понимаете и никогда не будете в состоянии пересказать другому того, что услышали от него по этому предмету. Удержать в своей памяти можно только то, что можно удержать в своем разумении, а удержать в своем разумении можно только то, что имеет содержание, т. е. мысль, на самой себе основывающуюся и из самой себя развивающуюся. Но мнение не есть мысль, и когда мнение предлагается о предметах житейских, практических, его еще можно и удержать в своем разумении и передать другому; но когда мнение касается до предметов высших, каково искусство, его можно только выслушать, но не усвоить своему разумению. Конечно, г. Полевой не всегда говорил от себя, но часто во имя Лессинга, Шлегелей, Аста и даже Шеллинга, но тем не менее достоверно, что эти люди не узнали бы своего в том, что говорил от их имени г. Полевой, ибо они говорили то, до чего доходили глубоким и долговременным изучением предмета, которому исключительно посвящали всю жизнь свою, и говорили систематически, наукообразно, достигая результатов путем развития мысли, а г. Полевой брал у них одни результаты, непонятные без общности выводов, и не изучал, а перелистывал их между множеством других занятий или даже только повторял, что говорилось о них во французских журналах. Далее, когда г. Полевой опровергал понятия Карамзина об истории и указывал на недостатки его истории, бессознательно признававшейся тогда за чуждую всяких недостатков,-- его слушали, ему верили, даже больше, нежели сколько следовало; но когда он хотел показать, как должно писать историю,-- его собственная история осталась и недочитанного, и недописанною.4 В первом ее томе он изложил свои понятия об истории и изложил их до того высоким слогом, что никто и ничего не понял, да и сомнительно, чтобы и сам автор теперь мог их объяснить. В самой истории он нового, против Карамзина, ничего не сказал, а только отличился от него неровным и неизящным слогом, противоречиями, сбивчивостию и темнотою повествования. Что не имеет в себе своей необходимости, то не имеет в себе и силы, а следственно, и неспособно осуществиться или проявиться: удивительно ли же то, что история г. Полевого и не осуществилась, и не проявилась, а остановилась?.. Точно так же и всякая мысль, лишенная глубокого основания, бессильна осуществиться в слове, как нечто определенное и ясное. Чтобы убедиться в этом, прочтите, например, вот эти два краткие очерка двух великих художников, сделанные г. Полевым:
Но всего громче сказались Европе два поэтические отзыва Британии: Один --весь современность, лира и эпопея современная, вопль безнадежности, кровавая комета новой поэзии, потрясающий электрический удар. Читатели угадывают -- имя это Байрон.
Другой -- жилец средних веков, полнота прозы (?), философия практики (!?), обновитель жизни прошедшего, гальваническая сила от соединения предметов, повидимому, холодных, разнородных, соединение истории и сказки в романе -- это Вальтер Скотт ("Очерки", ч. I, стр. 153).
Спрашиваем всех и каждого: что можно понять в этом наборе слов, в этих громких, но легких фразах? А между тем видно, что автор что-то хотел сказать.
Невозможно быть всем, чтоб быть чем-нибудь, а не ничем: энциклопедизм знаний и занятий не позволит усвоить себе основательно какую-нибудь сторону знания или какое-нибудь знание и положительно проявить в нем свою деятельность. Но в эпоху ломки и отрицания именно и нужны только такие энциклопедисты, люди не века, а дня, вполне заключенные в требовании эпохи и дальше ее ничего не видящие. Только они и могут сделать пользу в такое время, ибо они действуют на массы, которым недоступно ничто глубокое и основательное. Был на Руси человек, писавший афоризмы и издававший брошюрки о разных предметах искусства: он сказал много такого, что должно забыться, но он же первый сказал и много такого, что всегда будет ново. Мы говорим о покойном профессоре Харьковского университета Кронеберге, которого никто не знал при жизни его, да и теперь очень немногие знают, тогда как г. Полевой известен всякому грамотному человеку.5 Но послушаем самого г. Полевого:
Предисловие к стихотворениям г. Теплякова и самые стихотворения сии могут навести нас на важное открытие -- отчего происходит мелкость и бедность наших дарований. В век неблагосклонный для поэзии, " век умственного переворота, мы только научились презирать прошедшее -- что было и необходимо для совершенного разрыва с оным и для перехода в век новый -- мы затвердили несколько фраз из иностранных писателей,. и в нашей общественной нынешней жизни хотим положить поэзию ("Телеграф" 1832, ч. XLIV, стр. 112).6
Мы были бы с этим совершенно согласны, если бы г. Полевой, говоря от себя, говорил бы только о себе, а не обо всех. Неужели и Пушкина должно отнести к числу людей, принадлежавших к веку умственного переворота и умевших только презирать прошедшее? Нет, это решительная неправда: Пушкин смотрел гораздо глубже, выше и дальше той ломки, которою трещали листки какого-нибудь периодического издания, тогда игравшего важную роль и теперь забытого. Потому-то его создания и относятся ко всем временам и всем эпохам и с течением времени не проигрывают, а выигрывают. Пушкин не презирал Ломоносова, Державина, Фонвизина, Карамзина и всех своих предшественников, но высоко ценил их заслуги и горько жаловался на легкомысленное невнимание и даже презрение к их именам. Ничто прошедшее не было предметом его презрения, но было предметом его уважения, потому что он, как гениальный человек, во всем чувствовал одно необходимое и общее, предоставляя другим видеть в прошедшем одну временную и преходящую сторону. Самым разительным доказательством этого может служить его превосходное, дивно художественное послание "К вельможе",-- то самое, на которое г. Полевой так запальчиво восставал и которое так обязательно советывал Пушкину исключить из собрания его сочинений, как унижающее его талант.7
Послушайте, например, в чем состоит главный упрек г. Полевого Пушкину за его "Бориса Годунова": -- в том, что Пушкин изобразил карамзинского, а не исторического Годунова. Да разве поэт -- историк, разве изображаемые им лица, хотя бы и исторические, должны поверяться не законами творчества, а историею? Вот забавная критика! Как бы хорошо было с ее точки зрения рассмотреть творения Гомера, Шекспира и Вальтер Скотта! Пушкин изобразил и не исторического и не карамзинского, а пушкинского Годунова,-- и дело критика рассмотреть, верен ли был поэт собственной идее, а не Карамзину и истории. Но... об этом или много, или ничего, а то и не кончишь...
В двух первых частях "Очерков" особенно примечательна статья о Державине, как живо, одушевленно и увлекательно написанная. То же, в некотором отношении, можно сказать и о статье о Жуковском. Но статья о Пушкине есть точка, в которой наш критик сошелся в мнениях с теми, которые нападали на "Руслана и Людмилу" и войною против которых он начал свое литературное и журнальное поприще.8 Впрочем, все статьи в "Очерках", не касающиеся собственно до искусства и науки, примечательны живым изложением и умным взглядом на вещи. Таковы, например, статьи о стихотворениях Михаила Дмитриева, о "Путешествии по святым местам", о "Поездке к Ледовитому морю" Ф. Белявского, об "Истории военных действий в Азиатской Турции" и т. п.9
1. "Литер. газета" 1840, 27/Ш, No 8, стлб. 176--181. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спиридо-новым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 37--40, примеч. 1093).
2. Цитата из анонимной рецензии на "Стихотворения Виктора Теплякова" ("Моск. телеграф" 1832, часть XLIV, стр. 111).
3. Белинский имеет здесь в виду статьи Н. И. Надеждина о "Графе Нулине" и "Полтаве" Пушкина ("Вестник Европы" 1829, No 2 и No 8).
4. Н. А. Полевой, вместо обещанных восемнадцати, издал только шесть томов своей "Истории русского народа"; на этом издание прекратилось.
5. С И. Я. Кронебергом и его сыном, А. И. Кронебергом, известным переводчиком Шекспира, Белинский был близко знаком.
6. Курсив Белинского.
7. См. ИАН, III, стр. 510--511.
8. Особенно жестоко нападал в 1820 г. на "Руслана и Людмилу" А. Г. Глаголев на страницах "Вестн. Европы" (см. "Литер, наслед-ство", т. 58, стр. 352).
9. В настоящей рецензии Белинский продолжил критику "Очерков русской литературы" Полевого, начатую им незадолго до этого в "Отеч. записках" (см. ИАН, т. III, No 138).