Свѣдѣнія о семьѣ Боткина.-- Мое знакомство съ нимъ.-- Пансіонъ Эннеса и школьныя воспоминанія.
Сергѣй Петровичъ Боткинъ происходилъ изъ чистокровной русской семьи, безъ малѣйшей иноземной примѣси, а потому очень любопытенъ какъ липшее и наглядное доказательство даровитости славянской расы, которая можетъ, при благопріятныхъ для ея развитія условіяхъ, представить изъ своей среды такой блестящій примѣръ передового дѣятеля въ научной сферѣ. Отецъ его, Петръ Кононовичъ, былъ крестьянинъ псковской губерніи, переселившійся въ Москву, но крестьянинъ изъ далеко не заурядныхъ, потому что онъ не только составилъ себѣ самъ независимое состояніе, а и съумѣлъ сдѣлаться однимъ изъ главныхъ представителей и организаторовъ чайной оптовой торговли въ Китаѣ. Еще больше свидѣтельствуетъ, что Боткинъ-отецъ былъ человѣкъ большого ума, то обстоятельство, что, все происшедшее отъ него поколѣніе, не считая Сергѣя, отличалось болѣе или менѣе недюжинными способностями, а поколѣніе это, какъ увидимъ сейчасъ, было очень многочисленное. Петръ Кононовичъ былъ женатъ два раза и имѣлъ отъ этихъ двухъ браковъ 9 сыновей и 5 дочерей. Старшій изъ братьевъ, извѣстный въ литературѣ, Василій Петровичъ, замѣчателенъ самъ по себѣ, какъ удивительный примѣръ самородной даровитости, и трудно объяснить себѣ, подъ вліяніемъ какихъ причинъ этотъ сынъ московскаго чайнаго торговца, не прошедшій ту или другую высшую школу ученья, съумѣлъ такъ образовать и развить себя, что въ 80-хъ годахъ онъ является въ томъ тѣсномъ, малочисленномъ кружкѣ передовыхъ русскихъ мыслителей и литераторовъ, въ которомъ впервые въ Россіи зародилось дѣятельное сознаніе въ необходимости сближенія съ западноевропейской цивилизаціей и потребность основательнаго изученія западной философіи и литературы. И прежде это стремленіе замѣчалось у насъ, но у оторванныхъ отъ общества, отдѣльныхъ личностей, теперь же оно воплотилось въ цѣломъ кружкѣ лицъ, и какихъ лицъ: Бѣлинскаго, Грановскаго, Герцена, Станкевича, Огарева, Анненкова!-- А имя Василья Боткина приводится всегда въ обществѣ этихъ именъ; извѣстно далѣе, что онъ самообразованіемъ достигъ того, что считался въ этой блестящей плеядѣ однимъ изъ лучшихъ истолкователей философіи Гегеля, увлекавшей эти молодые, искавшіе свѣта умы; кромѣ того онъ отличался многосторонностью своего развитія и славился тонкимъ эстетическимъ вкусомъ въ литературѣ и глубокимъ пониманіемъ живописи и классической музыки, страсть къ которымъ сохранилась въ немъ до самой смерти. Менѣе извѣстенъ второй братъ -- Николай, хотя и онъ былъ человѣкъ очень способный, но скорѣе въ стилѣ широкихъ русскихъ натуръ, большой весельчакъ, славившійся остроуміемъ, много путешествовавшій и во время своего пребыванія въ Римѣ близко сдружившійся съ Гоголемъ. Кончилъ онъ жизнь трагически: живя послѣдніе годы почти постоянно въ Парижѣ, онъ перенесъ апоплексическій ударъ, послѣ котораго надолго осталось угнетенное состояніе духа, а потому, чтобы разсѣяться, врачи посовѣтовали ему покинуть на время Парижъ и совершить путешествіе; онъ поѣхалъ въ Палестину и Египетъ, привелъ благополучно планъ этой поѣздки въ исполненіе, а на обратномъ пути заѣхалъ въ Пештъ и въ первую же ночь по пріѣздѣ выбросился изъ окна отеля и расшибся на смерть.
Хорошую память оставилъ послѣ себя недавно умершій братъ Дмитрій; это былъ большой любитель живописи, и собранная имъ картинная галлерея знаменитыхъ европейскихъ художниковъ нашего времени составляетъ гордость и украшеніе Москвы.-- Нельзя также не упомянуть о двухъ остающихся на-лицо братьяхъ, которымъ суждено было пережить всѣхъ другихъ, о Петрѣ и Михаилѣ; первый -- человѣкъ большого практическаго ума -- весь отдался торговой дѣятельности отца и развилъ ее до такой степени, что фирма "Петра Боткина сыновья" пользуется въ настоящее время самой солидной и обширной извѣстностью въ чайной торговлѣ. Второй же, Михаилъ -- извѣстный художникъ и академикъ академіи художествъ, но еще болѣе извѣстный знатокъ и собиратель итальянскихъ древностей, и его прекрасный музей въ Петербургѣ, собранный имъ съ большой затратой личнаго труда и съ рѣдкимъ знаніемъ и умѣніемъ, составляетъ въ Россіи замѣчательное явленіе въ своемъ родѣ и можетъ справедливо поспорить съ лучшими частными коллекціями Европы.
И остальные умершія братья -- Иванъ, Павелъ и Владимиръ, если и не оставили по себѣ памяти чѣмъ нибудь особеннымъ, то всеже это были люди очень неглупые и выдѣлявшіеся незаурядностью своего образованія въ среднемъ русскомъ обществѣ, а потому вся семья Боткиныхъ являлась въ Москвѣ яркимъ оазисомъ, въ которомъ всякій интелигентный пріѣзжій находилъ умную бесѣду и живой откликъ на всѣ вопросы современности, не только русской, но и европейской. Кромѣ того, всѣ многочисленные члены этой семьи поражали своей рѣдкою сплоченностью; ихъ соединяли между собою самая искренняя дружба и самое тѣсное единодушіе, несмотря на то, что сферы дѣятельности ихъ были весьма разнообразны; и это само по себѣ дѣлало также посѣщеніе боткинскаго дома на Маросейкѣ очень привлекательнымъ. При существующихъ у насъ раздорахъ и розни, пріятно и тепло на душѣ было присутствовать на фамильныхъ обѣдахъ этой семьи, когда нерѣдко за столъ садилось болѣе 30 человѣкъ, и все своихъ чадъ и домочадцевъ, и нельзя было не увлечься той заразительной и добродушной веселостью, какая царила на этихъ обѣдахъ; шуткамъ и остротамъ не было конца; братья трунили и подсмѣивались другъ надъ другомъ, но все это! дѣлалось въ такихъ симпатичныхъ и благодушныхъ формахъ, что ничье самолюбіе не уязвлялось, и всѣ эти нападки другъ на друга только еще яснѣе выставляли нѣжныя отношенія братьевъ. Друзья каждаго изъ братьевъ съ самымъ теплымъ радушіемъ принимались всѣми остальными и вскорѣ дѣлались своими людьми въ этомъ почтенномъ домѣ. Поэтому многимъ памятенъ былъ и самый домъ на Маросейкѣ, въ переулкѣ, тогда носившемъ названіе Козьмодемьянскаго, а нынѣ Петроверигскаго; домъ этотъ принадлежалъ отцу Боткиныхъ, а послѣ его смерти перешелъ въ собственность Петра Петровича и былъ такой помѣстительный, что несмотря на многочисленность семьи, въ немъ сдавалась въ нижнемъ этажѣ небольшая квартира, въ которой въ 50-хъ годахъ жилъ проф. Грановскій, а когда онъ умеръ, проф. Мюльгаузенъ -- и обѣ эти профессорскія четы находились въ самыхъ дружескихъ, интимныхъ сношеніяхъ съ Боткиными. Къ дому прилегалъ обширный садъ, а окнами въ него выходилъ небольшой флигель, описаніе котораго можно найти въ воспоминаніяхъ Фета и гдѣ жилъ прежде Василій Петровичъ, а во время своего студенчества помѣщался Сергѣй.
Здѣсь-то, въ этой обстановкѣ, протекли дѣтство и юность Сергѣя; родился онъ 5-го сентября 1832 г. отъ второго брака отца съ Анной Ивановной Постниковой. Отецъ, въ періодѣ дѣтства своихъ младшихъ дѣтей, былъ въ преклонныхъ лѣтахъ, къ тому же постепенное расширеніе торговыхъ дѣлъ поглощало все его вниманіе, а потому всѣ заботы о воспитаніи ихъ перешли на обязанность брата Василія, а въ рукахъ этого послѣдняго, какъ человѣка, высоко ставившаго образованіе, оно неизбѣжно должно было стать болѣе глубокимъ и разностороннимъ, чѣмъ того требовалъ тогдашній уровень московскаго купечества. Такъ, мы видимъ, что одинъ изъ братьевъ, Павелъ, еще раньше Сергѣя поступилъ въ московскій университетъ и кончилъ курсъ на юридическомъ факультетѣ. Что же касается Сергѣя, то о раннемъ его воспитаніи намъ мало извѣстно; мы знаемъ лишь, что однимъ изъ домашнихъ учителей его былъ Аркадій Францевичъ Мерчинскій, тогда студентъ московскаго университета, а теперь, въ 1891 году, доживающій свой вѣкъ въ окрестностяхъ Дрездена 7 9-лѣтній старецъ; это былъ хорошій, умный педагогъ и отличный математикъ, съ которымъ С. П. Боткинъ до самой смерти сохранилъ дружескія связи. Уже въ этихъ раннихъ годахъ Сергѣй обнаружилъ широкія способности, и Василью Петровичу, послѣ немалой борьбы, удалось уговорить отца отдать его въ лучшій тогда въ Москвѣ частный пансіонъ Эннеса, куда онъ и поступилъ въ августѣ 1847 г.
Случилось такъ, что лѣтомъ того же года и меня привезли изъ Иркутска въ Москву, и когда, послѣ лѣтнихъ вакацій, начались классы, помѣстили также въ этотъ пансіонъ, такъ что мы вступили въ него въ одинъ и тотъ же день, съ той разницей, что я былъ принятъ въ 4-й классъ (въ пансіонѣ было всего 6 классовъ, причемъ нумерація начиналась съ 6-го, какъ низшаго), а Боткинъ, хотя и былъ двумя годами старше меня, классомъ ниже -- потому только, что плохо зналъ французскій языкъ, на которомъ въ 4-мъ классѣ излагались нѣкоторые учебные предметы, какъ, напримѣръ, древняя исторія и естественная исторія. При самомъ поступленіи, Боткинъ и я, еще вовсе не зная другъ друга, заявили содержателю пансіона, что каждый изъ насъ намѣревается впослѣдствіи поступить въ университетъ, а потому нуждается въ занятіяхъ латинскимъ языкомъ, и Эннесъ распорядился чтобы мы немедленно начали брать приватные уроки этого языка и догоняли поскорѣе классное преподаваніе его, а такъ какъ мы оба начинали съ латинскихъ азовъ, то для удобства соединили насъ вмѣстѣ -- и мы, тотчасъ же по нашемъ вступленіи, стали вдвоемъ брать частные уроки по вечерамъ и это на первыхъ же порахъ сблизило насъ и сдружило другъ съ другомъ. Боткинъ того времени сохранился въ моей памяти, какъ плотный, здоровый мальчикъ, съ шелковистыми я свѣтлыми какъ ленъ волосами, угреватый и очень подслѣповатый; зрѣніе его было такъ слабо, что онъ читалъ и писалъ, держа книгу или бумагу у самаго носа, на разстояніи 2--3 дюймовъ отъ глазъ, и очень рано долженъ былъ прибѣгнуть къ очкамъ; въ 60-хъ годахъ, когда наука открыла неправильную кривизну роговой оболочки глаза, какъ одну изъ причинъ плохого зрѣнія, оказалось, что Боткинъ страдалъ именно этой аномаліей. Оба мы такъ ретиво принялись за наши латинскіе уроки, что въ какіе нибудь два мѣсяца догнали классъ, а Боткинъ притомъ показалъ и въ другихъ предметахъ такія блестящія способности, что Эннесъ къ Рождеству 1847 года перевелъ его въ 4-й классъ, и съ тѣхъ поръ я съ нимъ не разставался вплоть до окончанія университетскаго курса.
Пансіонъ Эннеса помѣщался въ Успенскомъ переулкѣ, недалеко отъ Маросейки, въ домѣ Золотарева, и занималъ большой двухъзтажный домъ съ большимъ дворомъ и прилегающимъ къ нему также большимъ садомъ. Число воспитанниковъ въ немъ въ наше время колебалось между 110--130 человѣкъ, изъ нихъ главный контингентъ составляли дѣти купцовъ, и преимущественно иностранцевъ, имѣвшихъ въ Москвѣ или фабрики или, же богатые магазины на лучшихъ улицахъ города; насъ, полныхъ пансіонеровъ, было человѣкъ 50, остальные же состояли полупансіонерами, т.-е. приходили къ урокамъ въ 8 часовъ утра и возвращались домой въ 7 часовъ вечера; Боткинъ принадлежалъ къ этому послѣднему разряду. Пансіонъ пользовался въ Москвѣ отличной репутаціей и дѣйствительно оправдывалъ ее прекрасной постановкой преподаванія, чего достигалъ Эннесъ, умѣло вербуя талантливыхъ учителей среди молодыхъ кандидатовъ, окончившихъ курсъ московскаго университета. Благодаря этому обстоятельству, рѣдкій годъ изъ его воспитанниковъ не поступало нѣсколько въ университетъ, а изъ бывшихъ въ мое время многіе, кромѣ Боткина, сдѣлались впослѣдствіи профессорами, такъ: Беккеръ, Колли, Шестовъ (бывшій лейбъ-медикъ покойнаго наслѣдника престола Николая Александровича) и др., московскій профессоръ Герье тамъ же получилъ свое среднее образованіе, только позднѣе описываемаго времени. Самъ же Эннесъ не внушалъ въ воспитанникахъ къ себѣ уваженія своими познаніями, преподавая въ среднихъ классахъ самымъ рутиннымъ способомъ древнюю исторію на французскомъ языкѣ. Родомъ онъ былъ эльзасецъ и взялъ пансіонъ уже организованнымъ и прославленнымъ отъ своего предшественника Чермака. Во время нашего ученія ему было за 40 лѣтъ; онъ отличался большою суровостью съ учениками и даже съ лучшими не допускалъ никогда ни ласковой шутки, ни добродушнаго разговора; поэтому всѣ его боялись и не"любили; притомъ и наружность его была не изъ симпатичныхъ: некрасивый, убѣгающій назадъ и постоянно строго наморщенный лобъ, густыя брови, изъ-подъ которыхъ всегда жестко и непривѣтливо смотрѣли сердитые зеленые глаза. Ученики звали его чирьемъ и съ большимъ состраданіемъ относились къ его рыженькой, худенькой женѣ, вѣчно молчаливой и казавшейся забитой; нашему дѣтскому воображенію представлялось, какъ тяжело должно было ей жить съ такимъ тираномъ. Дисциплина въ пансіонѣ соблюдалась при посредствѣ самого Эннеса и 5 надзирателей; крупныхъ шалостей между нами не бывало, за обычныя же дѣтскому возрасту нарушенія субординаціи и за плохое приготовленіе уроковъ виновные подвергались оставленію безъ чая, безъ послѣдняго блюда за обѣдомъ, запрещенію играть съ товарищами во время рекреацій и наконецъ удержанію ученика въ пансіонѣ на праздники; ни карцера, ни розогъ, бывшихъ тогда въ большомъ ходу въ среднеучебныхъ заведеніяхъ, у Эннеса не полагалось.
Я не стану подробно слѣдить за пансіонскимъ ученьемъ Боткина, тѣмъ болѣе, что на него, какъ проводившаго въ школѣ только часы уроковъ, а остальные -- дома, въ воспитательномъ отношеніи продолжала въ хорошемъ направленіи воздѣйствовать и счастливая домашняя обстановка; но не могу не упомянуть о тѣхъ учителяхъ, которые пользовались особымъ уваженіемъ со стороны учениковъ и имѣли на большинство изъ насъ, а въ томъ числѣ и на Боткина, хорошее и не временное, а прочное вліяніе. Учителемъ русскаго языка мы застали нѣкоего Ал. И. Иванова, талантливаго преподавателя, который привлекалъ къ себѣ умѣньемъ даже грамматическіе уроки дѣлать интересными и рѣдкою мягкостью въ обращеніи; къ сожалѣнію, онъ пилъ запоемъ, часто не приходилъ на уроки и умеръ въ первый же годъ нашего поступленія въ пансіонъ. Его всѣ очень любили, и наше дѣтское горе выразилось между прочимъ тѣмъ, что мы встрѣтили весьма недоброжелательно преподавателя, занявшаго его мѣсто, а этотъ новый учитель былъ Александръ Николаевичъ Афанасьевъ, извѣстный впослѣдствіи собиратель древнерусскихъ преданій и народныхъ сказавъ, глубокій знатокъ русской литературы, оставившій послѣ себя почетное имя разработкою русской библіографіи. Онъ къ намъ попалъ учительствовать прямо съ университетской скамьи, былъ чрезвычайно робокъ и конфузливъ и совсѣмъ не умѣлъ обращаться съ учениками послѣдніе тотчасъ же подмѣтили его конфузливость и съ свойственной своему возрасту жестокостью мучили и тиранили его на урокахъ и часто доводили его до того, что онъ, чуть не со слезами на глазахъ умолялъ ихъ быть посмирнѣе и посерьезнѣе въ классѣ. Даже впослѣдствіи, когда мы были въ старшихъ классахъ и оцѣнили его какъ прекраснаго преподавателя, мы были не безгрѣшны въ этомъ отношеніи и позволяли себѣ съ Афанасьевымъ многое, на что не рискнули бы съ другими учителями, зная, что онъ при своей голубиной кротости никогда не рѣшится наказать никого. Особенно изощрялись мы въ русскихъ сочиненіяхъ, которыя Афанасьевъ задавалъ намъ часто, предоставляя выборъ предмета собственному нашему усмотрѣнію; тутъ ужъ мы давали полный просторъ своей фантазіи и старались перещеголять другъ друга въ вымыслѣ и остроуміи; нѣкоторые подавали даже ему сочиненія, иллюстрируя ихъ рисунками на поляхъ тетради. Помню слѣдующій случай именно съ Боткинымъ. Однажды, когда мы были въ 3-мъ классѣ, пріѣхалъ правительственный инспекторъ для надзора за частными школами, избиравшійся всегда изъ университетскихъ профессоровъ; въ данномъ случаѣ это былъ извѣстный ботаникъ, Фишеръ фонъ-Вальдгеймъ, очень почтенный и добрый старичекъ; въ нашъ классъ попалъ онъ на латинскій урокъ и, прослушавъ наши отвѣты, обратился къ Боткину, какъ сидѣвшему къ нему ближе прочихъ, съ вопросомъ, что было на предыдущемъ урокѣ, и узнавъ, что русскій языкъ, и именно разборъ поданныхъ сочиненій, попросилъ Боткина показать свою тетрадь, а Боткинъ только что получилъ высшій баллъ за сочиненіе "Изслѣдованіе о происхожденія водки, называемой ерофеичемъ"; инспекторъ взялъ тетрадь, долго и внимательно читалъ твореніе Боткина и, возвращая ему обратно, замѣтилъ ему топотомъ: "изложеніе у васъ прекрасное, только жаль, очень жаль, что вы выбрали себѣ такой неподходящій сюжетъ". Безспорно все-же, что Афанасьовъ былъ однимъ изъ лучшихъ нашихъ учителей, занимался съ нами съ увлеченіемъ и съумѣлъ во многихъ изъ насъ посѣять любовь и интересъ въ русской словесности, исторію которой онъ преподавалъ намъ въ старшемъ классѣ. Кромѣ того мы учили у него русскую исторію по запискамъ, составленнымъ имъ для насъ.
Другой талантливый нашъ учитель былъ математикъ, Ю. К. Давидовъ, старшій братъ знаменитаго віолончелиста, сдѣлавшійся потомъ профессоромъ математики въ московскомъ университетѣ; тогда онъ самъ только что кончилъ университетскій курсъ, былъ молодой человѣкъ, скромный и деликатный въ обращеніи съ учениками, умѣвшій вселить въ нихъ уваженіе и къ себѣ и къ преподаваемой наукѣ своими глубокими познаніями и замѣчательной ясностью изложенія; жаль только, что мы попали въ его руки лишь тогда, когда находились въ старшемъ классѣ. Но самымъ большимъ нашимъ фаворитомъ была 3-я звѣзда пансіона -- преподаватель всеобщей исторіи, Иванъ Кондратьевичъ Бабстъ, тоже молодой кандидатъ университета, а впослѣдствіи извѣстный профессоръ политической экономіи, сначала въ казанскомъ, а потомъ въ московскомъ университетѣ; онъ былъ однимъ изъ способнѣйшихъ учениковъ Грановскаго, владѣлъ отлично даромъ слова и вообще внѣшнимъ блескомъ своихъ уроковъ затмѣвалъ Афанасьева и Давидова и дѣйствовалъ особенно обаятельно на полудѣтскія и не вполнѣ сложившіяся головы учениковъ, хотя уже и тогда можно было подмѣтитъ, что онъ лѣнивѣе своихъ двухъ товарищей, ибо часто манкировалъ своими уроками, любилъ болтать съ нами обо всемъ и входить въ интересы разныхъ вашихъ школьныхъ событій чуть ли не за эти его недостатки и нѣкоторую распущенность мы любили его еще больше, чѣмъ за его истинныя и несомнѣнныя достоинства, какъ преподавателя. Если же къ этимъ 3-мъ первокласснымъ учителямъ прибавить еще Фелькеля и Клина; учителей латинскаго и греческаго языковъ, и Шора, учителя французскаго языка, которые всѣ трое состояли одновременно и лекторами въ университетѣ и, стало быть, были опытные и дипломированные лингвисты, то всякому станетъ ясно, что пансіонъ Эннеса заслуженно пользовался своей репутаціей отличнаго образовательнаго учрежденія, и мы ему обязаны очень многимъ. Съ такими преподавателями ученіе давалось намъ безъ особеннаго труда и ни о какомъ переутомленіи не могло быть рѣчи. Боткинъ учился прекрасно и считался однимъ изъ лучшихъ учениковъ въ классѣ; особенную склонность онъ обнаруживалъ къ математикѣ, и Давидовъ, замѣтивъ его способности, съ любовью развивалъ ихъ и поддерживалъ въ немъ намѣреніе отдаться всецѣло математическимъ наукамъ; я же былъ слабъ у Давидова, но зато преуспѣвалъ въ языкахъ, и особенно у Афанасьева Боткинъ импонировалъ товарищамъ не однимъ своимъ умственнымъ превосходствомъ, онъ ихъ подкупалъ рѣдкимъ добродушіемъ, беззлобіемъ, своимъ остроуміемъ и всегда ровнымъ характеромъ; за всѣ эти качества я привязался къ нему со всей горячностью моего юнаго сердца и чрезвычайно гордился его дружбою. Кромѣ того, онъ обладалъ и замѣчательной физической силой, что въ нашемъ тогдашнемъ возрастѣ занимало немаловажное значеніе въ томъ уваженіи, которымъ онъ отъ всѣхъ пользовался. Въ памяти у меня остался одинъ случай, особенно прославившій Боткина въ этомъ отношеніи. Когда мы находились уже во 2-мъ классѣ, 3-й классъ ополчился на одного изъ своихъ товарищей, Ф. (не называю его по имени, потому что онъ здравствуетъ, пользуясь въ Петербургѣ почетнымъ положеніемъ, и огласка одного изъ эпизодовъ его дѣтской жизни могла бы быть ему непріятной), мальчика очень прилежнаго и способнаго -- за то, что онъ ни за что не хотѣлъ принять участіе въ какой-то школьной махинаціи противъ одного изъ учителей; его стали преслѣдовать на каждомъ шагу, и мальчику просто не стало житья въ классѣ, а въ то же время и выйти изъ пансіона было невозможно, такъ какъ его родители не имѣли никакихъ средствъ, и онъ воспитывался Эннесомъ чуть ли не даромъ. Узнавъ объ этомъ, Боткинъ взбунтовалъ всѣхъ своихъ одноклассниковъ и убѣдилъ ихъ вступиться за бѣдного Ф.; сначала посланы были отъ насъ парламентеры уговорить 3-й классъ помириться съ Ф., а когда они вернулись, выгнанные и оскорбленные тѣмъ, что насъ просятъ не вмѣшиваться не въ свое дѣло, тогда рѣшено было образумить 3-й классъ силой; произошло генеральное побоище, на которомъ побѣда осталась за нами, исключительно благодаря силѣ Боткина.
Въ бытность нашу во 2-мъ классѣ Боткинъ сталъ меня уговаривать не кончать полнаго пансіонскаго курса, а сдѣлать, какъ онъ, т.-е. прямо изъ этого класса поступить въ московскій университетъ; сначала я было возражалъ, что къ этому сроку мнѣ не будетъ еще 16-ти лѣтъ, а потому университетъ можетъ меня не допустить къ вступительнымъ экзаменамъ, но соблазнъ поскорѣе попасть въ студенты и нежеланіе разстаться съ моимъ лучшимъ другомъ были такъ велики, что я безъ большихъ колебаній согласился пойти на рискъ и заявилъ о томъ Эннесу. Послѣдній подолгу и не разъ пробовалъ меня отклонить отъ этого намѣренія и, видя безуспѣшность своихъ уговариваній, написалъ въ Иркутскъ къ моему отцу, что находитъ меня слишкомъ юнымъ для университета и совѣтуетъ еще годъ выдержать въ пансіонѣ; но отецъ, подъ вліяніемъ моихъ убѣдительныхъ и пылкихъ писемъ, согласился не препятствовать моему намѣренію и предоставилъ мнѣ дѣйствовать по моему усмотрѣнію. Такимъ образомъ моя участь рѣшилась. Кромѣ Боткина и меня, въ этомъ 1850 году собирались изъ пансіона поступить еще два воспитанника изъ окончившихъ полный пансіонскій курсъ: Шоръ и Кнерцеръ. Въ печати уже не разъ сообщалось, что Боткинъ готовился быть математикомъ, а сдѣлался врачемъ по неволѣ, единственно въ силу постановленія императора Николая, желавшаго ограничить число лицъ съ высшимъ образованіемъ въ Россіи; съ этою цѣлью разрѣшенъ былъ свободный доступъ только на медицинскій факультетъ (будто страна наша нуждалась въ однихъ лишь медикахъ!), на остальные же факультеты -- принимать лишь лучшихъ воспитанниковъ казенныхъ гимназій. На примѣръ Боткина, между прочимъ, указываютъ какъ на доказательство, въ какой степени слабо развито у поступающихъ въ университетъ сознательное отношеніе къ выбору спеціальности, и въ то же время какъ на опроверженіе, что для медицинской профессіи требуется особенное призваніе; я могу еще рельефнѣе подчеркнуть этотъ примѣръ, добавивъ, что изъ насъ 4-хъ, поступившихъ отъ Эннеса въ университетъ, одинъ лишь Шоръ шелъ по доброй волѣ на медицинскій факультетъ, Бнерцеръ же, какъ и Боткинъ, стремился къ изученію высшей математики, а я мечталъ для себя объ юридическомъ факультетѣ, и только монаршая воля объединила насъ всѣхъ на медицинѣ; конечный же результатъ этого насилія надъ нашими склонностями вышелъ самый неожиданный. Боткинъ, Кнерцеръ и я привязались къ медицинѣ и остались вѣрными ей до конца нашего поприща, тогда какъ Шоръ, этотъ единственный среди насъ врачъ по призванію, очень способный и во всѣхъ отношеніяхъ прекрасный юноша, кончившій медицинскій курсъ съ отличіемъ, вскорѣ разочаровался въ своей профессіи и бросилъ медицину; впослѣдствіи онъ былъ акцизнымъ чиновникомъ, а умеръ членомъ петербургской таможни, оставивъ при этомъ послѣ себя самую безупречную память, какъ необыкновенно честный и неутомимый работникъ.
По окончаніи учебнаго пансіонскаго года, т. е. въ маѣ, мы тотчасъ же сообща вчетверомъ стали готовиться по университетской программѣ къ вступительнымъ экзаменамъ и, съ разрѣшенія Эннеса, сходились для того въ помѣщеніи пансіона, гдѣ отведена была съ этой цѣлью комната. Работать намъ приходилось много, потому что пансіонскій курсъ не былъ согласованъ съ университетской программой и оставлялъ въ нашихъ знаніяхъ крупные пробѣлы. Особенно смущала Боткина и меня физика, изученіе которой начиналось только во 2-мъ классѣ пансіона и едва доводилось до одной четверти требуемаго. Шоръ и Кнерцеръ, хотя и прошедшіе полный курсъ физики, оказались сами недостаточно сильными, чтобы руководить нами въ дальнѣйшемъ знакомствѣ съ этой наукой, а потому, по нашей просьбѣ. Давидовъ рекондовалъ намъ медицинскаго студента 5-го курса, Рубинштейна, старшаго брата знаменитыхъ Антона и Николая Рубинштейновъ, который очень старательно занялся нами и въ короткое время подготовилъ насъ довольно удовлетворительно; Боткинъ все усвоивалъ необыкновенно быстро, меня же и тутъ выручила отличная память. Рубинштейнъ нанималъ себѣ на лѣто дачную комнатку гдѣ-то за Бутырской заставой; ходить къ нему составляло для насъ цѣлое путешествіе черезъ всю Москву, и я съ наслажденіемъ вспоминаю объ этихъ длинныхъ походахъ въ нашей вѣчно весело настроенной компаніи; часто, утомленные длиннымъ путемъ по знойнымъ улицамъ и проголодавшись, мы дорогой покупали у разносчика печеныя яйца и ситный хлѣбъ и, сдѣлавши привалъ на лавочкѣ у воротъ какого нибудь дома, съ великимъ аппетитомъ тутъ же да улицѣ уничтожали свой незатѣйливый завтракъ.
Въ послѣднихъ числахъ іюля мы всей нашей компаніей отправились въ правленіе университета подавать прошеніе о допущеніи насъ къ экзаменамъ; всѣ шли весело, только у меня скребло на сердцѣ: а вдругъ мнѣ откажутъ по недостиженію законнаго возраста и разлучатъ съ друзьями?.. Дѣйствительно, прошенія моихъ товарищей были приняты, мнѣ же пришлось вступить въ переговоры съ однимъ правленскимъ чиновникомъ, который за 3-хърублевую бумажку взялся быть моимъ благодѣтельнымъ геніемъ и написать въ моемъ прошеніи, что мнѣ исполнилось 16 лѣтъ, успокоивая меня тѣмъ, что никому не придетъ въ голову провѣрять мои года по приложенному метрическому свидѣтельству; это была первая взятка, данная мною въ жизни -- и она безъ дальнихъ помѣхъ открыла мнѣ двери университета.
На экзаменахъ долго останавливаться не буду; они прошли для насъ очень хорошо; Боткинъ особенно отличился на математическомъ испытаніи, а меня расхвалилъ проф. Буслаевъ, экзаменовавшій изъ русской словесности, и сказалъ, обратившись къ ассистентамъ-профессорамъ: "Вотъ жаль, что не поступаетъ на филологическій факультетъ".-- Маленькая запинка случилась съ Боткинымъ только на экзаменѣ изъ географіи -- предметѣ, приводившемъ всѣхъ насъ четверыхъ въ немалый конфузъ. Въ пансіонѣ преподавалъ географію на нѣмецкомъ языкѣ очень вялый учитель, и мы на его урокахъ занимались всегда чѣмъ нибудь постороннимъ, а потому при выходѣ изъ пансіона были развѣ немного болѣе свѣдущи, чѣмъ Митрофанъ Простаковъ. Идти съ такими знаніями на университетскій экзаменъ было жутковато и рисковало, если бы насъ не подбодряло то обстоятельство, что экзаменаторомъ назначенъ былъ проф. Кудрявцевъ, котораго Боткинъ, близко зная его лично, аттестовалъ намъ, какъ человѣка въ высшей степени добраго; притомъ же мы одновременно у него должны были сдавать экзаменъ изъ всеобщей исторіи и надѣялись, что намъ удастся подкупить его въ свою пользу прекрасной подготовкой нашей изъ послѣдняго предмета. Однако наканунѣ экзамена Боткинъ раздобылся у опытныхъ людей какимъ-то весьма краткимъ географическимъ учебникомъ Гейма, и мы порѣшили посвятить всю ночь его изученію. Я уже тогда переѣхалъ изъ пансіона и жилъ на Мясницкой въ подвальномъ этажѣ. Въ 9 часу вечера товарищи сошлись у меня и горячо принялись долбить тощую книженку, но Боткина разобрала такая тоска при заучиваніи сухой номенклатуры, что мы не покончили еще съ Европой, какъ онъ ужъ завалился на мою кровать и захрапѣлъ, и сколько разъ мы ни принимались его расталкивать, проспалъ невиннѣйшимъ сномъ вплоть до утра. На экзаменѣ ему достался билетъ о греческомъ королевствѣ, и онъ сразу брякнулъ такую несообразность, что Кудрявцевъ махнулъ отчаянно рукой, сказавши: ну, хорошо, хорошо, довольно, садитесь".
Но въ общемъ, повторяю, экзамены наши были сданы удовлетворительно, и черезъ нѣсколько дней мы съ восторгомъ узнали, что приняты въ число студентовъ московскаго университета.