I.

Чуть свѣтаетъ. Крыши и верхняя часть зданій тюремнаго замка освѣщены уже бѣловатымъ свѣтомъ, а на дворѣ, въ стѣнахъ еще полумракъ; двѣ-три догорающія звѣздочки замѣтно меркнутъ; въ замкѣ мертвая тишина, только слышны мѣрные шаги часовыхъ на дворѣ, да изрѣдка стукнетъ задвижка тюремныхъ воротъ, въ которыя входитъ разводящій { Разводящій унтеръ-офицеръ, разводящій солдатъ на часы (на посты), провѣряетъ ихъ, учитъ солдатъ ихъ обязанностямъ.}, чтобы провѣрить посты.

И мрачная тюрьма, безъ травинки, безъ деревца, вся каменная, мертвая, и она какъ бы одушевляется предъ этимъ грядущимъ разсвѣтомъ. Все спитъ; всѣ страданія, всѣ мысли, думы -- все это утонуло въ глубокомъ утреннемъ снѣ, какъ вдругъ, среди невозмутимой тишины, раздается шумный трескъ барабана, на которомъ сонный солдатъ, тамъ гдѣ-то за воротами, отбиваетъ "утреннюю зорю". Непривычный вскочитъ съ кровати отъ этого грохота.

Тррр-трахъ-та-та, трахъ-та-та, тррр... сыплетъ дробью солдатъ, давая знать о началѣ солдатскаго дня и давая чувствовать всѣмъ, находящимся въ мѣстѣ печали, что они все тутъ, а не на свободѣ. Вотъ застучали задвижки, звякнули гдѣ-то ключи, заговорили сторожа, понеслись извѣстные, неизмѣнно повторяющіеся тюремные звуки, рѣзко раздаваясь въ свѣжемъ утреннемъ воздухѣ.

Арестанты уже готовы: они схватились тотчасъ, какъ раздались первые удары "зори".

-- Дяденька! пора отворять! кричитъ кто-то изъ нижняго этажа сторожу.

-- Чего тамъ! Не сдохнешь! видишь, иду!

-- Что тамъ раскричались! надменно замѣчаетъ часовой, чувствуя всю важность своего положенія.

-- Крупа старая! Инвалидъ хромоногій! уу! чортъ! сыплется часовому въ отвѣтъ.

Умный часовой только улыбается на эти угощенія раздраженныхъ людей; глупый -- мрачно посматриваетъ въ сторону несущихся эпитетовъ, не желая продолжать разговора, какъ съ несомнѣнно низшими, ругается подъ-носъ со всевозможными пожеланіями и сожалѣніемъ, что "стрѣлять не приказано", при чемъ успокоиваетъ себя надеждою, что "когда-нибудь я васъ отчищу прикладомъ или штыкомъ -- не я буду!"

-- Батьку своего коли! шлютъ ему въ отвѣтъ арестанты; потомъ идутъ трехъ и четырехъ-этажныя слова, съ замѣчательною изобрѣтательностью варіируемыя и отправляемыя но адресу.

А вотъ уже еврейская камера подняла невыносимый гвалтъ утренней молитвы, отдѣльныхъ криковъ и просьбъ.

-- Сторожъ! сторожъ! Ой-ой!! отчините!!

Евреи изобрѣтательны въ требованіяхъ и берутъ испугомъ.

-- Чего ты, пархъ, разорался?!

-- Ой-ой! умираю!

-- Однимъ меньше: сдыхай! отвѣчаетъ довольно добродушный сторожъ Григорій и идетъ отворять.

-- Дяденька! а дяденька! отчините и намъ: -- воды надо! слышатся пискливые голоса "бабъ".

-- Успѣете, не умрете!

Началась тюремная жизнь. Парашники изъ арестантовъ, которымъ арестанты за это платятъ по копейкѣ съ души, выносятъ соръ и "парашу" изъ камеръ; большинство съ кадками, съ продѣтыми въ ушки палками, стоятъ у воротъ, ожидая очереди выхода по воду, а также и разрѣшенія на это; остальные глазѣютъ возлѣ воротъ съ пустыми руками; иные, особенно евреи, подбѣгаютъ къ окошечку въ воротахъ "посмотрѣть", изобрѣтая различныя "необходимости" для умилостивленія часового, расхаживающаго возлѣ воротъ; молодые парни и мѣстные ловеласы, воспользовавшись случаемъ выхода "бабъ" по воду, заигрываютъ съ ними, благодаря чему раздаются возгласы: "да-Hя! не трогай! чего лѣзешь?" Большинство часовыхъ обыкновенно не обращаетъ вниманія на сборъ арестантовъ возлѣ воротъ, засматриваніе въ окошечко и ухаживанья; нѣкоторые просятъ только "не наваливать", потому -- "ежели, примѣрно, начальство, нашъ братъ въ отвѣтѣ"; но были и такіе, которые, не церемонясь, лупили прикладомъ, разгоняя и любопытствующихъ, и стоящихъ за дѣломъ.

-- Конвой для воды! уже не разъ кричитъ часовой въ окошечко, за ворота. Наконецъ, ворота отворяются, и идущихъ по воду выпускаютъ въ сопровожденіи конвоя, а оставшіеся поднимаются на пальцахъ, выглядывая за ворота.

Ворота -- это всегдашній сборный пунктъ, особенно утромъ; всякій инстинктивно подходитъ къ этому единственному выходному изъ тюрьмы мѣсту, ожидая чего-то отъ него, хотя большинство знаетъ, что никто не придетъ, ничего не принесетъ и не скоро выйдутъ они изъ тюрьмы. Но ихъ влечетъ къ этому отверстію какая-то непонятная сила; всякій, какъ только проснется, накинувъ халатъ, стремится къ воротамъ и чего-то ожидаетъ, что-то высматриваетъ. Нигдѣ не развита такъ надежда на чудесное, вѣра въ случай, какъ въ тюрьмѣ; намъ пришлось пробыть девять мѣсяцевъ, и во все время арестанты ожидали "манифестовъ", "освобожденій" и вообще какихъ-то "чудесъ". Мы ихъ такъ и оставили съ ожиданіями.

Девяти десятымъ арестантовъ до 12 часовъ рѣшительно нечего дѣлать; только самая небольшая часть носитъ дрова на кухню, нѣкоторые подметаютъ дворъ и часть работаютъ въ мастерской; поэтому, большинство распредѣляется на группы и ведетъ различные разговоры или просто лежитъ, сидитъ, ругается съ "бабами", которыхъ никогда не выпускаютъ гулять совмѣстно съ мужчинами, а потому имъ приходится почти весь день сидѣть въ камерахъ.

Утромъ арестанты обыкновенно грѣются (лѣтомъ) на солнышкѣ, выказывая національные темпераменты. Неподвижные, какъ муміи, подставивъ животъ подъ палящіе лучи солнца и закрывъ шайками лица, лежатъ флегматичные малороссіяне, еле поворачивая, въ случаѣ необходимости, языкомъ; постоянно передвигаются, спорятъ и ругаются сангвиничные великороссы; кричатъ и шумятъ, почесываясь въ разныхъ мѣстахъ, юркіе евреи, разсуждая о "гешефтахъ"; глупо высматриваютъ лица небольшой группы "восточныхъ человѣковъ". Такъ проводятъ арестанты утро до "повѣрки". Часовъ въ 9 или 10 является новый караулъ.

Часовые съ нетерпѣніемъ ожидаютъ смѣны, пробывъ, безъ всякаго промежутка, въ замкѣ 24 часа, чередуясь другъ съ другомъ черезъ 2--3 часа, при чемъ имъ не дозволяется спать въ караулкѣ, когда другая половина товарищей занимаетъ посты; внутренніе часовые, стоящіе въ корридорахъ, съ нетерпѣніемъ спрашиваютъ: "а что, не пришелъ караулъ?" И если арестантъ, посмотрѣвъ въ окно изъ камеры, скажетъ -- "пришелъ", часовой радостно говоритъ: "слава Богу!"

Является "старшій" и звонитъ второй разъ въ колоколъ, крича: "на повѣрку, на повѣрку! живѣе!"

"Старшимъ" выбирается обыкновенно бойкій и знающій малый, въ большинствѣ случаевъ изъ солдатъ. Въ N--скомъ замкѣ "старшимъ" былъ Авакумъ, красивый, видный мужчина, съ большою, окладистою черною бородою и длинными черными волосами; онъ былъ когда-то въ военной службѣ и зналъ ее хорошо, что замѣтно и по сіе время. Авакумъ сдѣлался "старшимъ" уже въ наше время, выживъ съ мѣста наговорами и разными пакостями нѣкоего поляка И -- аго, хитраго, но добраго человѣка. Такую пронырливость, сообразительность, ловкость, хитрость и несомнѣнный умъ намъ приходилось рѣдко встрѣчать у человѣка, какими обладалъ Авакумъ; онъ льстилъ всѣмъ, начиная отъ арестанта и кончая полиціймейстеромъ, высшимъ чиномъ, съ которымъ ему приходилось встрѣчаться; дѣйствовалъ всегда такъ хитро, что изъ всѣхъ дѣлъ выходилъ чистымъ. Добродушно-глуповатый полякъ Z--ій, бывшій смотрителемъ, совершенно находился въ рукахъ Авакума, который обманывалъ его, наговаривалъ ему на арестантовъ, а послѣднимъ наговаривалъ на смотрителя. Арестантовъ Авакумъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ, имѣлъ среди нихъ шпіоновъ, зналъ ихъ тайны, обкрадывалъ и поддерживалъ своимъ вліяніемъ ненавидимаго всѣми старосту, изъ за котораго впослѣдствіи вышелъ бунтъ. Арестанты рѣдко вступали въ ссору съ Авакумомъ и почти безпрекословно повиновались его приказаніямъ; поэтому, только при появленіи "старшаго", они быстро отправлялись въ камеры, чего не дѣлали, когда ихъ сзывали простые служителя. Что касается оффиціальныхъ отношеній Авакума къ арестантамъ, то они, на первый взглядъ, казались чрезвычайно простыми; "старшій" разговаривалъ съ арестантами, даже иногда шутилъ, но все это дѣлалось такъ ловко, что онъ моментально могъ перемѣнить тонъ шутки на серьёзный. Очень мало было протестантовъ, которые бы осмѣлились грубить Авакуму, но и тѣ, въ большинствѣ случаевъ, были запираемы въ карцеры по наговорамъ "старшаго", за которымъ стояла сила смотрителя.

Авакумъ ходилъ въ обыкновенные дни просто и даже бѣдно, но за то въ праздники наряжался и имѣлъ замѣчательно молодцеватый видъ; онъ надѣвалъ вытяжные сапоги, сшитые даромъ арестантами же, синій длиннополый кафтанъ, красный поясъ, новый картузъ; мазалъ до блеску волосы и ловко потряхивалъ ими, снявши картузъ.

Въ случаѣ неохотнаго шествія арестантовъ на запоръ, что случается при отсутствіи начальства (офицера или смотрителя), Авакумъ обыкновенно требовалъ солдатъ "загонять" арестантовъ, причемъ первые обходили вокругъ большого корпуса и вытаскивали изъ разныхъ мѣстъ вольнодумцевъ; но стоило только появиться смотрителю съ красною, круглою, бритою, кромѣ усовъ, физіономіею, съ выпуклымъ животомъ и тоненькимъ, съ присвистомъ голоскомъ, какъ арестанты моментально летѣли со всѣхъ сторонъ въ камеры, выбирая моментъ улизнуть отъ проницательно-грознаго взгляда голубыхъ выпуклыхъ глазъ смотрителя. То же самое бывало, когда показывался самъ офицеръ. И Авакумъ тутъ же, всегда безъ шапки, съ смиреннымъ видомъ идетъ по стопамъ офицера или смотрителя, предупреждая ихъ мысли и желанія.

Наконецъ, всѣ заперты; наступаетъ тишина; начинается повѣрка; унтеръ-офицеры съ дощечками въ рукахъ, въ сопровожденіи Авакума, а иногда офицера или даже офицера и смотрителя, начинаютъ повѣрку.

-- Сколько у тебя здѣсь? спрашиваетъ новый караулъ у часоваго, войдя въ корридоръ.

-- Столько-то! отвѣчаетъ часовой.

-- Разъ, два, три... и т. д., идутъ и считаютъ солдаты, заглядывая въ окошечки камеръ.

Авакумъ разсказываетъ "сколько", а караулъ провѣряетъ; количество арестантовъ къ каждой камерѣ заносятъ на дощечку; слагаютъ и когда окажется вѣрно, новый офицеръ, принявъ прежнее количество арестантовъ, замѣняетъ со своимъ карауломъ мѣсто стараго.

Начинается смѣна "постовъ"; входятъ стройно солдаты въ количествѣ занимаемыхъ мѣстъ въ караулѣ.

-- Стройся! командуетъ унтеръ-офицеръ.

Солдаты строятся.

-- На плее-ччо!

Солдаты быстро кладутъ ружья на плечо.

-- Шаа-гомъ мар-шъ!

Солдаты идутъ за "разводящимъ" и сейчасъ же останавливаются для смѣны часового у воротъ. Изо всѣхъ солдатъ выдѣляется тотъ, во-первыхъ, который смѣнитъ часового у воротъ, потомъ, какъ свидѣтели, два "разводящихъ": стараго и новаго карауловъ; солдатъ становится противъ солдата, а по бокамъ "разводящіе"; новый "разводящій" говоритъ: "Смѣна, стой! на часы маршъ!" Тогда новаго караула солдатъ дѣлаетъ шагъ впередъ и становится плечомъ къ плечу къ старому солдату и затылкомъ къ его лицу; стараго караула солдатъ спрашиваетъ:

-- Чего пришелъ? Новый отвѣчаетъ: "Васъ (рѣдко "тебя") съ часовъ смѣнять. Что есть по сдачѣ?" -- Вотъ тебѣ честь и мѣсто: ни спать, ни дремать, фицерамъ честь давать; вотъ тебѣ двѣ стѣны, вороты и будка; смотрѣть за порядкомъ.

Тогда "разводящій" стараго караула говоритъ: "Съ часовъ маршъ!" Стараго караула солдатъ въ припрыжку удаляется въ караулку, чтобы уйти домой, а новый начинаетъ ходить; остальные съ разводящими отправляются смѣнять другіе посты. Обыкновенно бываетъ два "разводящихъ": для внутреннихъ (въ корридорахъ) постовъ и для внѣшнихъ (на дворѣ). Въ корридорахъ происходитъ та же самая процедура съ слѣдующими измѣненіями:

-- "Чего пришелъ"?

-- "Васъ съ часовъ смѣнять".

-- "Что есть по сдачѣ"?

-- "Вотъ тебѣ честь и мѣсто: ни спать, ни дримать, фицерамъ честь ни давать {При передачѣ обязанностей въ корридорахъ, солдатъ говоритъ: "офицерамъ честь не отдавать". Благодаря этому, происходятъ комичные случаи: солдаты, привыкшіе видѣть въ офицерѣ властителя въ жизни и смерти, забываясь, отдаютъ честь и за это бываютъ наказываемы; они не понимаютъ почему на дворѣ и при встрѣчѣ честь отдается, а въ корридорѣ нѣтъ.}, вотъ тибѣ пять ристованныхъ, шесть замковъ, восемь дверей, ланпа, окно; смотрѣть за порядкомъ, чтобы ристанты не шумѣли, въ карты не грали, водки не пили, не кричали, не переговаривались; докладывать обо всемъ караульному начальнику; бизъ разводящаго никого не допущать".

Трудно приходится молодому солдату, и много достается ему, покуда онъ, какъ попугай, не отбарабанитъ безъ передышки все вышеприведенное. Весь формализмъ сдачи зависитъ отъ "разводящаго": при одномъ и вышесказаннаго не говорится, а иной прибавляетъ и еще вопросы:

-- А ежили ристантъ шумѣть будить?

-- Доложить начальнику.

-- А ежели подкопъ, подломъ?

-- Доложить начальнику.

-- А ежили бижать ристантъ будить?

-- Долои...

-- Ахъ ты! я тѣ доложу!

Часовой въ недоумѣніи.

-- Ежили совсѣмъ бижать будить? переспрашиваетъ "разводящій".

Солдатъ молчитъ.

-- Ахъ ты сволочъ! вотъ я тибѣ! Ежили бижать, то ись, совсѣмъ?

-- Стрилять.

-- Ну, то-то же! Ты только забудь!

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- То-то же. А ще чиво нильзя?

-- Чтоба не шумѣли, чтоба...

-- Ты говорилъ уже это, дуракъ!

Молчаніе.

-- Курить, то ись, ѣсть тибѣ можно?

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- Передавать вещи можно?

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- Ну, чортъ съ тобой! Не забудь же, когда офицеръ! стой!

И караулъ удаляется, а солдатъ нлюетъ ему въ догенку; молодые солдаты обыкновенно бываютъ испуганы, безпрестанно смотрятъ въ окошечко, дѣлая глупѣйшія замѣчанія:

-- Чего ходишь по камерѣ-то?

-- А тебѣ что?

-- Посадили, такъ сиди, а то намъ вѣдь то же...

Или:

-- Слазь съ окна!

-- Это дозволено.

-- Кто тѣ дозволилъ?

-- Убирайся къ чорту!

-- Разводящій! оретъ неопытный часовой: -- позвать разводящаго.

Приходитъ "разводящій".

-- Чего тебѣ? спрашиваетъ онъ у часового.

-- Вонъ тотъ на окнѣ сидитъ.

-- А тебѣ что?

-- Нешто можно?

-- Дуракъ!

И разводящій уходитъ.

-- Чортъ его знаетъ, что можно, а что нельзя -- тьфу! бормочетъ солдатъ и начинаетъ, какъ маятникъ, шататься по корридору, задѣвая штыкомъ двери.

Придетъ ли сторожъ затопить печку или зажечь въ корридорѣ лампу, молодой солдатъ не допускаетъ и прямо направляетъ штыкъ; всегда требуется "разводящій", который и ругаетъ часового за тревогу, не соображая, что самъ же ему передавалъ: "никого не допущатъ".

Старые, опытные солдаты, продѣлавъ формальность, ничего не выполняютъ, зная, что такое "еловой дѣло", и соображая, когда что нужно; иные критикуютъ формализмъ, который доходитъ до абсурда. Спрашиваетъ, напримѣръ, арестантъ:

-- Который часъ?

-- Намъ не дозволено.

Однажды я угорѣлъ и, упавъ на полъ, крикнулъ часовому:

-- Доложите разводящему!

-- Намъ не дозволено разговаривать, отвѣчалъ часовой, мирно шагая по корридору, хотя о всякомъ ^происшествіи" часовые должны докладывать караульному начальнику. Несмотря на почти безчувственное состояніе, я пролежалъ до другой смѣны, когда явился старый солдатъ. Я уже не слыхалъ ничего, по обо мнѣ, какъ передавали, было заявлено слѣдующимъ образомъ:

-- Что, все спокойно? спросилъ смѣнившій часовой.

-- Все, только вонъ эфтотъ на полу качается.

-- Эй-ты! Какъ тебя! началъ звать меня новый часовой.

Я, конечно, ничего не отвѣчалъ; тогда позвали "разводящаго", а этотъ послѣдній позвалъ уже офицера и смотрителя.

Тотчасъ послѣ повѣрки, къ столбамъ съ колоколами (одинъ церковный, а другой для разныхъ надобностей: всего два) подходитъ "кашеваръ", молодой, высокій, худой парень, который ужасно почему-то любитъ изображать изъ себя индюка и корчить, потѣшая публику, ужасныя рожи, для чего онъ обыкновенно заходитъ изъ-за спины и, придвинувъ свою физіономію къ чьему-нибудь лицу, скорчитъ гримасу. Тотъ оборачивается и оба хохочутъ.

Послѣ третьяго звонка "на обѣдъ", отпираются камеры, и арестанты съ деревянными кадками летятъ въ кухню. Ѣдятъ всего одинъ разъ въ сутки, строго соблюдая всѣ посты; имъ отпускается {Намъ пришлось побывать во многихъ острогахъ, и вездѣ своеобразныя правила: въ иныхъ острогахъ ѣдятъ одинъ разъ, въ другихъ два раза; въ иныхъ порція больше, въ иныхъ меньше и т. д.} 2 1/2 фунта хлѣба въ день; мяса, кромѣ P. X. и Пасхи, никогда не полагается, а варятъ день борщъ, день супъ съ саломъ и другими не вполнѣ доброкачественными продуктами, благодаря воровству начальства, подрядчиковъ, "старшаго" и собственнаго, арестантами избраннаго, старосты, о которомъ рѣчь впереди.

Голодные арестанты, критикуя " бурду " или "помои", какъ они называютъ свою пищу, тащатъ лохани въ камеры, въ которыхъ, кромѣ наръ, ничего не имѣется.

Послѣ обѣда арестантовъ опять запираютъ и выпускаютъ на прогулку "бабъ".

При этомъ, для большей ясности, нужно описать расположеніе N--скаго замка.

Онъ занимаетъ квадратное пространство, окруженное со всѣхъ сторонъ высокою каменною, бѣлою стѣною; единственный входъ, съ двумя воротами, съ сѣвера; тотчасъ войдя, прямо противъ виднѣется длинное полутора-этажное бѣлое зданіе, напоминающее формою букву Е безъ палочки посрединѣ; въ этомъ зданіи, въ верхнемъ этажѣ -- церковь, больница { Больница подвергнута вліянію сѣверныхъ вѣтровъ и въ ней, особенно зимою. невыносимый запахъ.} и нѣсколько камеръ въ корридорахъ: больничномъ и церковномъ; въ нижнемъ полуэтажѣ: вправо -- еврейская, подъ церковью, камера; влѣво -- русская общая подъ больницею, а въ серединѣ "секретныя" камеры "для слѣдственныхъ", которые содержатся отдѣльно отъ "осужденныхъ" на пребываніе въ тюрьмѣ по дѣламъ уголовнымъ и "мировымъ", какъ ихъ называютъ арестанты (но приговору мировыхъ судей); вправо, въ углу (С. З.) двухэтажное бѣлое зданіе съ башнею, въ которой внизу помѣщается мастерская для "мировыхъ" и, въ С. В. углу, влѣво отъ входа, двухэтажное же, совершенно похожее на зданіе "для мировыхъ" -- спеціально "женское отдѣленіе" за всевозможные проступки.

"Мировыхъ" и "осужденныхъ" держатъ сравнительно свободно; "слѣдственныхъ" -- строже, но и то, смотря по дѣлу, такъ одинъ еврей, Ш--имъ, сидѣлъ по подозрѣнію принятія участія въ убійствѣ, въ одиночной камерѣ съ нарочно приставленнымъ къ нему часовымъ; а самый убійца, котораго подозрѣвали, сидѣлъ подъ слѣдствіемъ въ "секретной"; ихъ выпускали прогуливаться не болѣе, какъ на часъ, одинъ разъ въ сутки {Жандармскій N--скій полковникъ мѣсяца три совершенно не выпускалъ на прогулку "политическихъ".}.

"Бабы" также чрезвычайно любопытны и, тотчасъ по выпускѣ на дворъ, отправляются къ воротамъ, гдѣ и засматриваютъ въ окошечко, если хорошій часовой "дозволяетъ". Русскія "бабы" подходятъ къ окнамъ большой (русской) камеры, а еврейки -- къ окнамъ еврейской камеры и ведутъ бесѣду съ арестантами-мужчинами, которые или угощаютъ, чѣмъ Богъ послалъ, "бабъ", или "бабы" даютъ что-нибудь арестантамъ; угощаются, въ большинствѣ случаевъ, табакомъ.

Грозные часовые, соблюдая формальность, "бабъ" къ окнамъ мужчинъ не допускаютъ; но стоитъ только хлопнуть задвижкою у воротъ, какъ "бабы" и сами моментально убѣгаютъ отъ оконъ и другихъ перейденныхъ границъ и стремятся къ крыльцу своего обиталища или прячутся за солдатскую будку -- обыкновенное мѣсто ихъ времяпровожденія. Если начальство замѣтитъ переходъ границъ бабской прогулки или разговоры подъ окнами, то ихъ сейчасъ же запираютъ, хотя бы и не всѣ принимали въ этомъ участіе. "Бабы" этого боятся и всегда на сторожѣ.

Прогулкою "бабъ" пользовались два любовника, имѣвшіе любовницъ въ лицѣ двухъ "бабъ".

Первая пара состояла изъ солдата М--ка, замѣчательно грубаго, вороватаго и брехливаго человѣка, который тащилъ все и это всѣхъ, что попадется подъ руки; сплетничалъ и доносилъ онъ на всѣхъ, благодаря чему пользовался льготою "свободнаго человѣка", разливая керосинъ въ лампы. Онъ былъ до крайности дерзокъ даже съ самымъ "старшимъ", но послѣдній ничего не могъ подѣлать, такъ какъ М--акъ идеально угождалъ смотрителю, который и благоволилъ къ М--ку. При отталкивающей физіономіи, черный, какъ цыганъ, съ рѣзкими, некрасивыми чертами лица, М--акъ ходилъ сгорбившись, постоянно ругался и за грошъ готовъ былъ продать душу человѣка. Былъ онъ и на послѣдней войнѣ, откуда возвратился съ пятнадцатью полуимперіалами и нѣсколькими золотыми часами; все это спустилъ, укралъ какіе-то кожухи, за что и былъ присужденъ къ арестантскимъ ротамъ, но, по болѣзни, ему замѣнили это наказаніе двухлѣтнимъ тюремнымъ заключеніемъ.

Несмотря на всѣ помянутыя качества, М--акъ горячо любилъ нѣкую Домку, курносое, злое, рябое, некрасивое созданіе, которое одно властвовало надъ М--комъ.

Авакумъ однажды устроилъ-таки штуку М--ку. Пришло предписаніе перевести часть "бабъ" изъ N--скаго губернскаго замка въ одну изъ уѣздныхъ тюрьмъ; благодаря хлопотамъ "старшаго", въ эту часть вошла и Домка.

М--акъ плакалъ, прощаясь; былъ все время скученъ, употребилъ всѣ усилія, гдѣ-то досталъ денегъ и выхлопоталъ обратный переводъ Домки.

Домка возвратилась, и М--акъ просіялъ.

Вторая пара состояла изъ хорошаго, но страшнаго пьяницы-сапожника, Гордѣя, и нѣкоей сухопарой, блѣдноглазой мѣщанки, Анны, которая, желая подражать "барынямъ", очень неуклюже кокетничала и безобразно одѣвалась; что было хорошаго у Анны, такъ это идеально сшитые ботинки на высочайшихъ каблукахъ; долго трудился надъ этими ботинками Гордѣй, но зато они были предметомъ зависти всѣхъ "бабъ", неимѣвшихъ любовниковъ, а такихъ было около двадцати. Изъ нихъ только двѣ были счастливыя; хотя же остальныя "бабы" съ усердіемъ подыскивали любовниковъ, но таковыхъ не находилось, не потому, чтобы другія "бабы" были менѣе красивы (Домка и Анна были чуть ли не худшія изъ всѣхъ), а потому что экономическое состояніе мужчинъ было очень плохое: "свяжись съ "бабою" -- деньги надо, говорили арестанты: -- того купи, другого купи". И дѣйствительно, Гордѣй и М--акъ все тратили на любовницъ, хотя любовь, благодаря строгому надзору, была лишь платоническая, и влюбленные были другъ возлѣ друга только разъ въ день, видаясь и разговаривая въ остальное время только черезъ окна.

М--акъ, какъ мы уже сказали, пользовался льготою и не запирался до "вечерней зари", а потому могъ пользоваться случаемъ видѣться, во время прогулки "бабъ", съ Домкою, на дворѣ; сапожникъ же не запирался, какъ работавшій въ мастерской, и тоже, слѣдовательно, могъ встрѣчаться съ Анною. Свиданія, поистинѣ, были очень милыя.

М--акъ и сапожникъ тихими шагами, смотря на часового и прислушиваясь къ стуку у воротъ, пробираются навстрѣчу идущимъ такъ же осторожно "бабамъ"; если часовой молчитъ, то они безпрепятственно сходятся, крѣпко жмутъ другъ другу руки, горячо цѣлуются и стоятъ, держа руки въ рукахъ, до перваго стука; малѣйшій шорохъ -- и они быстро разбѣгаются въ стороны; если тревога ложная, опять собираются, устраивая на виду у всѣхъ любовныя картины.

Интересно то, что арестанты никогда не выражали громко насмѣшекъ, видя любящія пары, хотя втихомолку иронизировали и сплетничали относительно влюбленныхъ.

Но самый фактъ глубокой привязанности и нѣжныхъ отношеній производилъ крайне пріятное впечатлѣніе, выказывая человѣческую, хорошую сторону людей, ту искру Божію, которая не тухнетъ при самыхъ скверныхъ нравственныхъ и физическихъ условіяхъ.

Само собою, между любящими, по временамъ, происходили и чрезвычайно грязныя сцены взаимныхъ укоровъ, ругательствъ, недовѣрія. Особенно это часто бывало между сапожникомъ и Анною, когда первый, напившись пьянымъ (Гордѣй иногда ходилъ со сторожемъ на базаръ за товаромъ), разсказывалъ нарочно громко, какъ онъ угощалъ "бабъ" въ шинкѣ. Анна выходила изъ себя, и происходили страшныя ссоры.

-- Рунъ на "бабъ", братцы мои, издержалъ, разсказываетъ Гордѣй.

-- О-о? спрашиваютъ арестанты.

-- Провались на этомъ мѣстѣ!

-- А "бабы" каковы?

-- Первый сортъ! одинъ жиръ! не то что моя сухопарая жидовка!

Анна кипѣла и выбрасывала обыкновенно всѣ подарки сапожника изъ окна верхняго этажа, ругая сапожника на чемъ свѣтъ стоитъ; тогда арестанты, поддерживая сапожника, гоготали во всю глотку.

Насколько сапожникъ былъ болѣе виновенъ по отношенію къ Аннѣ, настолько Домка была виновна по отношенію къ М--аку. За самую малость Домка кричала, сердилась, била горшки и подарки М--ка, но послѣдній молчалъ и ни единымъ словомъ не осмѣливался укорить ее, и только на сторонѣ, когда Домка не слышала, громко изливалъ злобу.

Остальныя "бабы" были "вольныя" и, какъ мы сказали, очень сожалѣли о невозможности быть на правахъ любовницъ.

Между высылкой и возвращеніемъ Домки М--акъ сошелся-было съ одною очень красивою "бабою", скучая по Домкѣ, но, какъ только послѣдняя пришла, онъ разошелся. Домка, однако же, долго не могла забыть этой кратковременной измѣны и при случаѣ упрекала его, приводя М--ка въ крайнее смущеніе.

"Вольныя" бабы со всѣми обращались одинаково, со всѣми разговаривали и "заигрывали" при случаѣ; оселкомъ для шутокъ, остротъ и самымъ увеселяющимъ элементомъ служила нѣкая Евлашка.

Обрюзглая, довольно полная, съ веснушками на лицѣ, Евлаша постоянно тараторила своимъ звонкимъ, тоненькимъ голосомъ и вѣчно заливалась со смѣху по поводу отпускаемыхъ ей остротъ, причемъ и сама не стѣснялась отвѣчать тѣмъ же, хотя была въ словахъ несравненно сдержаннѣе и деликатнѣе своихъ сотоварокъ, которыя въ ругательствахъ если не превосходили, то и не уступали мужчинамъ.

Хотя въ цинизмѣ по отношенію къ женщинамъ недостатка не было, но циничнѣе всего обращались все-таки съ добродушною Евлашкою. Бойкія и болѣе сильныя "бабы" защищались довольно храбро нетолько кулаками, но и камнями, а Евлашка только старалась скорчить сердитую физіономію, да стучала о землю ногами. Впрочемъ, нужно замѣтить, очень часто "бабы" сами подавали поводъ къ циничному съ ними обращенію. Несмотря на все это, и Евлашка, и другія "бабы" дѣлились чѣмъ могли съ арестантами, а арестанты -- съ "бабами", и антагонизма между ними не было.

Въ случаѣ невозможности быть у воротъ или говорить у окна, бабы садились возлѣ своего зданія и занимались, куря папиросы: шили, вязали чулки и т. д.

Послѣ двухчасовой прогулки, "бабъ" запирали, и опять, отъ 4-хъ до 7-ми часовъ вечера, выпускали мужчинъ. Это было самое хорошее время для арестантовъ, и въ эту прогулку они затѣвали различныя игры, пѣсни, пляски, если, конечно, не мѣшало начальство, что бывало, впрочемъ, только въ тѣхъ случаяхъ, когда оно не появлялось. Но разъ появилось -- арестанты все прекращали.

Вонъ собралась группа возлѣ сѣдого старика-крестьянина съ длинною черною, съ просѣдью, бородою и съ бѣльмомъ на одномъ глазу. Старикъ этотъ вѣчно что-нибудь да работаетъ, вспоминая, нужно думать, крестьянскую, вѣчно работящую жизнь: или мететъ, или подчищаетъ, или подбираетъ что-нибудь, но никогда не сидитъ сложа руки. Обыкновенно молчаливый, онъ, но просьбѣ молодежи, играетъ на языкѣ, взявъ лишь, для большаго обмана слуха, двѣ палочки, которыя замѣняютъ ему скрипку и смычекъ; играетъ до того хорошо, что, даже зная, что въ этой музыкѣ принимаетъ участіе лишь одинъ языкъ, обманываешься и слышишь звуки сельской скрипки. Воображеніе переноситъ тебя на какую-нибудь сельскую свадьбу, гдѣ подъ неприхотливую музыку сельскаго скрипача, пляшутъ молодыя пары, а иногда и старикъ войдетъ въ кругъ. И какъ грустно, какъ тяжело дѣлается, когда дѣйствительность, послѣ минутной иллюзіи, заставитъ осмотрѣться вокругъ и увидать высокія стѣны тюремнаго двора...

Обыкновенно, когда "дѣдъ" играетъ, старые и малые идутъ смотрѣть и слушать, и только нѣкоторые -- плясать; пляшущихъ было вообще мало, но нѣкоторые изъ нихъ танцовали отлично.

"Дѣдъ" играетъ рѣдко, а потому молодежь устраиваетъ больше "чехарду" или играетъ въ "бабки", или выдумываетъ другія игры, въ которыхъ нерѣдко принимаетъ участіе и солидный людъ.

Въ N -- сномъ замкѣ былъ чрезвычайно чувствительный % совершенно молодыхъ ребятъ и даже дѣтей; послѣднія, въ большинствѣ случаевъ, сидѣли за кражу сала и особенно за яблоки; эти маленькіе, невинные воры сидѣли по приговору мировыхъ судей въ замкѣ со всѣми остальными, за неимѣніемъ въ губернскомъ городѣ отдѣльнаго зданія. Здѣсь дѣти выучивались уже болѣе грандіознымъ мошенничествамъ и, отсидѣвъ срокъ за ничтожную кражу, вскорѣ появлялись вновь, обвиняемыя въ болѣе тяжелыхъ проступкахъ. Очень многіе ребята жаловались, что имъ присуждено мало сидѣть въ замкѣ, такъ имъ хорошо здѣсь казалось сравнительно съ неприглядною жизнью русскаго крестьянина.

-- Спи хоть цѣлый день; супъ и борщъ хоть пей и ничего не дѣлай, говорили они, вспоминая, быть можетъ, дни голода, дни трудовъ отъ зари до зари и безсонныя ночи въ курной избѣ.

Ребятишки съ любопытствомъ и понятливостью слушаютъ тюремныхъ учителей, обучающихъ за небольшую плату: вытаскивать стекла, чтобы не разбились и не разбудили хозяина, ломать замки ломомъ, чтобы не стучали, красть лошадей и тому подобныя, необходимыя для практиканта опытныя знанія. Въ наше время былъ, да и остался еще одинъ крестьянинъ, къ которому приходили со всѣхъ окрестностей въ тюрьму, прося его поворожить, гдѣ найти украденныхъ лошадей, коровъ и т. д. Крестьянинъ бралъ деньги, ворожилъ, добросовѣстно указывалъ мѣста и передавалъ среди своихъ, что все, находимое по его указаніямъ, было украдено и перепродано имъ же самимъ.

А вонъ какой-то бродяга разсказываетъ свои похожденія, пользуясь за это особымъ уваженіемъ и куря даромъ табакъ ближайшаго сосѣда.

-- Что это за замокъ! и что тутъ за "секретныя!" да тутъ въ "секретной" сто лѣтъ просиди -- волосъ съ головы не упадетъ: вотъ посидѣлъ бы въ Херсонѣ...

-- А что?

-- Прямо -- ящики.

-- Ящики?

-- Какъ есть -- ящики.

-- И туда, значитъ?..

-- Прямо вотъ тебя бросятъ и сиди -- такъ-то!

-- Сиживали?

-- Я-то? Да тамъ у меня сто душъ друговъ, пріятелей; денегъ куры не клюютъ; тамъ, братцы вы мои, одного посадили, а всѣ за тебя -- ну, и живешь бариномъ, а здѣсь у васъ народъ -- сволочь.

И вотъ пошли разсказы про всѣ замки, кто гдѣ сидѣлъ, о начальствѣ вообще и о смотрителяхъ въ особенности.

-- Да и жрутъ-то у васъ по собачьи: разъ въ день! гдѣ это видано...

-- Кандальщиковъ у насъ нѣтъ...

-- Э-э! Кабы кандальщики! Вонъ въ Харьковѣ: тамъ не дай жрать -- сейчасъ пузо распоретъ! Кандальщику все одно! {Общее мнѣніе и фактъ, что гдѣ больше кандальщиковъ (каторжниковъ), тамъ лучше: каторжникамъ все равно идти въ "работы",и они не боятся начальства и нападаютъ иногда очень храбро на самого смотрителя.}

-- Что и говорить!

Бывшій архіерейскій лакей, изъ духовнаго званія, обижающійся, если его не называютъ "дворяниномъ", для доказательства чего онъ одѣтъ вѣчно въ черномъ сюртукѣ и, за недостаткомъ полной черной пары, въ бѣлыхъ подштанпикахъ, собралъ возлѣ себя слушателей. Говоритъ онъ тоненькимъ голоскомъ, но держитъ себя "съ достоинствомъ", хотя и прозывается "длинногривый жеребецъ", за рыжіе длинные волосы (онъ прислуживаетъ, въ качествѣ дьячка, въ тюремной церкви) и за рыжую громадныхъ размѣровъ бороду, напоминающую помело.

-- Я, бывало, не меньше трехъ блюдъ...

-- Какихъ блюдъ?

-- Эхъ ты! такъ называются кушанья: блюда...

-- Да ты что? Ты думаешь, мы не знаемъ? обижается арестантъ на "дворянина".

-- Бывало, безпримѣнно -- борщъ, потомъ -- безъ жиркова жить не могъ, ну, и еще въ родѣ тамъ каши молочной или другого пирожнаго...

Группа увеличивается, хотя бывшій лакей повѣствуетъ ежедневно все одно и тоже, съ маленькими лишь варіаціями.

-- А потомъ ежели по анархіи -- Б-боже мой! Разсказчикъ киваетъ головой и закрываетъ глаза отъ удовольствія:-- попъ тебѣ не знаетъ, что дѣлать: Акимъ, говоритъ, Акимычъ, водочки, селедочки, наливочки, пирожка!

-- А архирей гдѣ?

-- Архіерей? Ну, онъ тамъ, въ залахъ...

-- А ты?

-- Я-то?.. Дураки вы, боязливо заключаетъ "дворянинъ", вставая и собираясь уходить.

Ему нахлобучиваютъ на голову шапку и даютъ колѣномъ въ задъ; "дворянинъ" отпрыгиваетъ и ругается сквозь зубы. Онъ въ большой дружбѣ съ Авакумомъ и "старостою", но съ арестантами говоритъ только "въ силу необходимости", "ради развлеченія", хотя исторія эта повторяется ежедневно.

Но главное занятіе почти всѣхъ арестантовъ, а особенно молодыхъ ребятъ -- это "дразнить жидовъ".

Козломъ отпущенія изъ евреевъ былъ одинъ несчастный, бѣдный, забитый жидокъ, Р--нъ; худая, заморенная, вытянутая его физіономія производила крайне тяжелое впечатлѣніе; онъ сидѣлъ уже четвертый разъ за мелкую кражу и каждый разъ отсиживалъ по шести мѣсяцевъ, такъ что въ общемъ выводѣ составлялось два года. Ему ни разу не пришлось даже попользоваться украденною вещью: обыкновенно его ловили, били, отнимали украденную вещь и отправляли въ острогъ. Бѣденъ Р--енъ былъ страшно и имѣлъ во всемъ свѣтѣ единственное любящее его существо -- мать, которая, несмотря на престарѣлыя лѣта и болѣзнь, приносила ему ежедневно пищу, хотя Р--енъ, повидимому, и кралъ для нея же, не имѣя возможности отогнать ежеминутно грозившую ей голодную смерть. Въ наше время, напримѣръ, онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ за украденную варшавскаго серебра ложечку, которую у него отняли. Евреи не любили Р--ена и за легкое отношеніе его къ Талмуду, и особенно еще за то, что онъ когда-то укралъ какую-то нужную для молитвы книгу и заложилъ въ православномъ кабакѣ. Натура болѣзненнонериная, Р--енъ доходилъ до философіи въ своихъ размышленіяхъ о жизни.

-- Кто меня бьетъ, тотъ дуракъ; я не хочу быть глупѣе его и не отвѣчаю ему тѣмъ же, успокоивалъ онъ себя.

Только въ крайнихъ случаяхъ Р--енъ кричалъ или даже кусался, но, въ большинствѣ случаевъ, убѣгалъ, говоря:

-- За что вы меня бьете?

Его всѣ били и на него же наговаривали, благодаря чему, Р--енъ очень часто сиживалъ въ карцерѣ.

Самымъ ужаснымъ мучителемъ Р--ена былъ нѣкій Н--ай, въ сущности добрый малый, лѣтъ 19-ти; онъ органически ненавидѣлъ "жидовъ" и часто, напримѣръ, брызгалъ керосиномъ въ глаза Р--ему и другимъ евреямъ и, къ общей потѣхѣ публики постоянно подставлялъ ногу или бросалъ камнями въ нихъ.

Н--ай замѣчательный типъ; чистый хохолъ, круглый сирота чуть не съ пеленокъ, онъ уже шести лѣтъ укралъ шестерку лошадей и продалъ ихъ за три рубля цыганамъ. Онъ прекрасно зналъ всѣ способы воровства, организацію конокрадовъ, и вообще науку отчужденія чужой собственности изучилъ детально. И, несмотря на все это, имѣлъ совершенно чистую, неиспорченную душу и удивительныя способности, благодаря которымъ, за время тюремнаго заключенія, ухватками отъ арестантовъ и солдатъ, выучился читать, писать и считать. Его судили по восьми дѣламъ; чистосердечный и картинный разсказъ Н--ая о его жизни, которая довела его до воровства, произвелъ такое впечатлѣніе на судъ, что, несмотря на многія воровства со взломомъ, ему смягчили наказаніе по всѣмъ дѣламъ и приговорили къ восьми-мѣсячному заключенію въ тюремномъ замкѣ. Н--ай самъ дошелъ до пониманія ненормальности извѣстныхъ условій жизни и логично доказывалъ, что, при всемъ желаніи, онъ не могъ не красть. Честенъ онъ былъ до крайности, и ему безбоязненно можно было вручить какую угодно сумму денегъ; благодаря прислуживанію, Н--ай зарабатывалъ нѣсколько рублей денегъ (топилъ печки, разливалъ керосинъ и т. д.), которыми, какъ и своимъ имуществомъ, дѣлился со всѣми и тому же Р--ему давалъ все, что ему понадобится.

-- Не хотѣлось бы красть по выходѣ изъ тюрьмы, говорилъ онъ: -- да вѣдь что будешь дѣлать? И мѣсто-то трудно найти!

Въ наше время Н--ай оканчивалъ уже срокъ сидѣнія (онъ пробылъ болѣе года подъ слѣдствіемъ {Мы удивлялись такому долговременному производству слѣдствія; по каково же было наше удивленіе, когда въ Сибири намъ пришлось видѣть людей, сидящихъ по 5-ти, 7-ми и даже 8-ми лѣтъ подъ слѣдствіемъ!}, но общество не соглашалось принять его въ свою среду и, быть можетъ, человѣкъ этотъ пошелъ на поселеніе.

Характеръ и самостоятельность Н--ая превосходили всякія вѣроятія, такъ что, несмотря на свою молодость, онъ былъ всѣми уважаемъ, всѣ обращались къ нему за совѣтомъ и даже начальство относилось къ нему хорошо; но никогда ни одного доноса, ни одной подлости не вышло отъ него, и сказанное ему можно было считать за несомнѣнную тайну, которую онъ никому не выдастъ, что рѣдко встрѣчалось въ N--скомъ замкѣ, гдѣ доносы другъ на друга были въ большомъ ходу. Женскаго пола Н--ай стѣснялся и краснѣлъ всегда, когда какая-нибудь "баба" отпускала ему комплиментъ о его половой зрѣлости. Наружный видъ Н--ая на первый разъ производилъ даже отталкивающее впечатлѣніе; но чѣмъ дальше, тѣмъ дѣлался онъ симпатичнѣе, и его можно было полюбить отъ всей души. Не по лѣтамъ толстый животъ и круглое, жирное, красное лицо съ большими выпуклыми, синеватаго цвѣта глазами, довольно низкій ростъ и никогда не чесаные волосы -- все это дѣлало его непрезентабельнымъ, тѣмъ болѣе, что и вообще Н--ай очень мало обращалъ на себя вниманія.

Ходитъ, бывало, онъ задумчивый съ палкою по двору и о чемъ-то все думаетъ и думаетъ; его все, рѣшительно все интересовало, и какъ же радовался онъ, когда находилъ человѣка, могущаго удовлетворить его любознательности. Онъ зналъ всѣ тюремныя новости, изучилъ всю арестантскую премудрость, критикуя, или расхваливая, или иронизируя надъ извѣстными явленіями тюремной жизни. Натура увлекающаяся, онъ раза два за все время сидѣнія напился пьянъ и потомъ самъ же ругалъ себя; сберечь денегъ ни копейки не могъ, хотя и говорилъ, что ему необходимо имѣть "къ выходу" сколько-нибудь денегъ.

Кстати о денежныхъ тратахъ. Лично каждый арестантъ не можетъ достать, еслибы даже и были у него деньги, чего-нибудь на свои средства для себя; но въ этомъ случаѣ, какъ и вездѣ, евреи снабжали желающихъ очень многимъ: табакомъ, селедками, булками и даже водкою, конечно, по несообразно высокимъ цѣнамъ. Кромѣ этого, арестанты и арестантки на свои гроши, припрятанные ими "на всякъ случай", просили сторожей покупать то того, то другого; сторожа рѣдко отказывались отъ комиссій, такъ какъ всегда очень значительный процентъ перепадалъ въ ихъ карманъ и за "проходку", и благодаря тому обстоятельству, что сторожа покупали товара не высшаго качества.

Авакумъ въ дѣлахъ "купли" и "продажи" сдѣлался чистѣйшимъ монополистомъ, выручая, особенно съ "продажи", довольно значительныя суммы.

Продажа составлялась изъ старыхъ или новыхъ, казенныхъ и частныхъ арестантскихъ вещей; въ этихъ случаяхъ приходилось слышать о довольно занимательныхъ явленіяхъ изъ арестантской жизни.

Является, напримѣръ, въ острогъ "новичекъ"; его окружаетъ группа арестантовъ, среди которыхъ присутствуетъ и тайное сообщество явныхъ грабежей. Новичку предлагаются довольно интересные вопросы; ему излагаютъ тезисы тюремной жизни; "новичекъ", ничего не подозрѣвая, слушаетъ со вниманіемъ и отвѣчаетъ охотно; вдругъ, какая-то невидимая рука схватываетъ съ него шапку, шарфъ или что-нибудь изъ мелкой движимой собственности и бросаетъ въ толпу. "Новичекъ" туда-сюда, но вещь уже пропала и, пройдя черезъ руки ассоціаціи равномѣрныхъ распредѣленій, доходитъ въ концѣ концовъ до Авакума, который и продаетъ эту вещь на базарѣ за приличную цѣну, отдавъ самую незначительную часть % тюремнымъ агентамъ. Пропадали у "новичковъ", да и не у новичковъ, нетолько мелочи, но даже, напримѣръ, полушубки, уже не говоря о томъ, что арестантъ, отсидѣвъ срокъ, никогда не получалъ своихъ вещей, если же и получалъ, то подмѣненныя старыми.

-- Да вѣдь у меня сапоги-то новёшенькіе были! говоритъ арестантъ.

-- А ты сколько сидѣлъ?

-- Ну, шесть мѣсяцевъ.

-- Этого не считаешь?

-- Развѣ я ихъ носилъ? Я вѣдь въ арестантскихъ ходилъ.

-- Въ арестантскихъ! а что же твои-то желѣзные, что все новые будутъ?

-- Да я ихъ не носилъ!

-- Бери, коли даютъ, а то и этихъ не получишь.

-- А рубаха?

-- Какая рубаха?

-- Вѣдомо, рубаха, значитъ.

-- Батьку своего спроси! ты много сюда принесъ?

-- Много-ль, мало-ль, а рубаху, значитъ, отдавай!

-- Есть ли крестъ-то на тебѣ? Какая рубаха? отвѣчаетъ "старшій", который "выгодою" отъ арестантскихъ денегъ и вещей дѣлился съ смотрителемъ.

-- Тьфу, міроѣды проклятые! скажетъ, отплевываясь, несчастный и, почесавъ затылокъ, полуголый уходитъ изъ тюрьмы.

Относительно денегъ происходили еще лучшія сцены:

-- Ваше благородіе! Прошу вашу милость: дайте мнѣ немножко изъ моихъ-то деньжатъ! проситъ арестантъ смотрителя, снявъ шляпу и униженно кланяясь.

-- Некогда, отвѣчаетъ грозно смотритель.

-- Ваше благородіе!

-- Времени нѣтъ, говорятъ тебѣ! завтра!

-- Да я ужь, ваше благородіе, мѣсяцъ вотъ прошу.

-- Эй! сторожъ!

Сторожъ подлетаетъ.

-- Въ карцеръ его, мерзавца!

-- За что же, ваше благородіе?

-- За! Ты грубить?! въ карцеръ!

И раба божьяго тащутъ въ карцеръ.

-- Въ карты вамъ играть, мошенники! я вамъ дамъ деньги! продолжаетъ смотритель, отнимая послѣднюю надежду у желающихъ получить часть своихъ денегъ на необходимые расходы, въ родѣ, напримѣръ, дать пришедшей женѣ, ребенку и т. д.

Карты, несмотря на всѣ строгости и обыски, были въ большомъ ходу, и арестанты, проигравшись иногда до послѣдней нитки, играли даже на пайки { Паекъ -- 2 1/2 фунта хлѣба, отпускаемые арестантамъ.}, на обѣдъ и голодали но нѣскольку дней. Но играли далеко не всѣ, самый незначительный %) а денегъ не получалъ никто даже при выходѣ изъ тюрьмы. Говорить нечего, что денегъ, заработанныхъ внѣ тюрьмы, на "волѣ", арестанты и въ глаза не видали.

"На волю" отпускались, собственно говоря, только "мировые", въ сопровожденіи сторожа, и работали въ городѣ по найму цѣлый день, часовъ отъ шести утра до семи вечера. Изъ заработанныхъ денегъ 20 копеекъ они отдавали въ "комитетъ", а остальныя должны были бы принадлежать имъ. Но и тутъ начальство умудрялось сгребать арестантскіе гроши, отпуская работать только тѣхъ, которые соглашались давать извѣстный % "старшему" или смотрителю, который, кажется, самъ за нихъ и договаривался, уже не говоря о томъ, что мастерская поставляла нетолько смотрителю, но и его знакомымъ даромъ все, что въ ней работали. Да и кто изъ арестантовъ не согласился бы дать какой угодно %, лишь бы выйти изъ тюрьмы, потрудиться "на волѣ", особенно крестьянинъ, привыкшій жить трудомъ, безъ котораго онъ самъ не свой.

Разъ, вмѣстѣ съ "мировыми", были выпущены двѣ души: слѣдственный и приговоренный къ 10-тилѣтней каторгѣ; оба они бѣжали: перваго поймали и, избивъ въ полиціи, привели въ тюрьму, гдѣ онъ, несмотря на полумертвое состояніе, получилъ трепку лично отъ обрадовавшагося смотрителя. Второго не поймали. Z--ій впослѣдствіи былъ, кажется, за это смѣщенъ съ должности. Z--ій всегда самъ лично расправлялся съ арестантами и собственными кулаками. Вопросъ: лучше или хуже онъ дѣлалъ?

Дѣло въ томъ, что, въ случаѣ бунтовъ, криковъ или ссоръ между арестантами, призывался, особенно ночью, конвой, который, не разбирая ни праваго, ни виноватаго, лупилъ всѣхъ прикладами. Z--ій никогда не звалъ конвоя и даже отправлялъ его, если заставалъ на мѣстѣ происшествія, и начиналъ судъ самъ; дрался онъ страшно, безчеловѣчно, до того, что у него пухли ладони; особенно сильно Z--ій билъ евреевъ, которые, дѣйствительно, почти ежедневно ссорились, кричали невыносимо. Благодаря скученности (болѣе 20 душъ въ одной небольшой камерѣ), столкновенія у нихъ происходили весьма часто, почему то и дѣло раздавались голоса:

-- Конвой! Конвой! Зарѣжутъ!!

-- Конвой! Смотрителя! Офицера!

-- Уммираю! оё-ёй!!

И дѣйствительно были дѣла, когда отъ схватокъ было недалеко до смертельныхъ случаевъ. Являлся Z--ій и колотилъ всѣхъ безъ разбору; очень часто въ тихія ночи раздавались раздирающіе душу крики, топанье ногами и громкій ляскъ отъ пощечинъ.

Но вскорѣ послѣ побоища, Z--ій остывалъ быстро, дѣлался веселымъ и добрымъ.

-- Эхъ, отдулъ! говаривалъ онъ, улыбаясь: -- руки опухли! Нельзя ипаче-съ! Повѣрите ли, какъ хвачу, какъ хвачу -- э-эхъ! Улыбка озаряла его красное, пухлое лицо, и онъ сіялъ отъ удовольствія.

Разъ вышло, по истинѣ, замѣчательное явленіе.

Привезли какого-то несчастнаго жидка изъ одного уѣзда, подозрѣвая его въ кражѣ лошади. Судебный слѣдователь, впредь до снятія допроса, приказалъ засадить еврея въ одиночную камеру. Еврей страшно испугался. Онъ страшно отощалъ и прозябъ, пройдя около ста верстъ по грязной, осенней дорогѣ, а тутъ еще узналъ, что къ нему приходили на свиданіе молодая жена съ ребенкомъ, но ея не допустили. Еврей бился какъ птица въ клѣткѣ, плакалъ, кричалъ, стучалъ -- ничего не помогаетъ; онъ просилъ ѣсть -- не даютъ, такъ какъ паёкъ могъ ему выйти только съ утра слѣдующаго дня. Тогда еврей прибѣгаетъ къ послѣднему средству, практикуемому почти всѣми арестантами, желающими запутать дѣло или добиться разговора съ начальствующими лицами: онъ началъ звать смотрителя, желая "открытъ секреты".

-- Позовите смотрителя! кричалъ несчастный въ окно.

-- На что тебѣ? спокойно спрашиваетъ сторожъ.

-- Я умру съ голоду, я ничего не ѣлъ!

-- Намъ до этого нѣтъ дѣла: начальство знаетъ, что дѣлаетъ.

-- Да вѣдь я ѣсть хочу!

-- Завтра будешь получать: не умрешь, пархъ!

-- Я " секретъ" хочу открыть.

-- Знаемъ мы ваши "секреты"! отвѣчаетъ сторожъ и спокойно уходитъ. Евреи, услыхавъ крикъ своего собрата, загалдѣли, но скоро успокоились. Настала ночь, осенняя, холодная, съ завывающимъ вѣтромъ; еврей, повидимому, успокоился, только изрѣдка раздавались его всхлипыванія въ холодной камерѣ, на голыхъ нарахъ; наконецъ, онъ совершенно притихъ.

Вдругъ, среди ночи, раздается голосъ часового:

-- Эй, ты! зажги свѣчу!

Отвѣта нѣтъ.

-- Эй! Какъ тебя?!? солдатъ стучитъ въ окно.

Отвѣта нѣтъ.

-- Послушай, землякъ!!

Благодаря абсолютной, невозмутимой тишинѣ, солдату на его вопросы отвѣтило глухое хрипѣніе.

Часовой испугался и поднялъ тревогу:

-- Позвать "разводящаго"! Несчастіе!

Прибѣжалъ "разводящій": звали, звали, стучали, кричали -- хрипитъ еврей, да и только; разводящій побѣжалъ обратно и возвратился уже съ испуганнымъ смотрителемъ и офицеромъ; отворили дверь и прямо натолкнулись на повѣсившагося еврея, моментально была обрѣзана веревка, на которой повѣсился еврей, привязавъ ее къ рѣшеткѣ, въ верхней части двери; безчувственный трупъ съ шумомъ полетѣлъ на полъ.

Еслибы мы не были свидѣтелями дальнѣйшаго хода драмы, мы не повѣрили бы другому разсказчику.

Смотритель началъ бить трупъ, бить почемъ ни попало; онъ рычалъ, какъ звѣрь, и, наконецъ, велѣлъ вылить на трупъ цѣлыя ведра холодной воды.

-- А-а, с.... с...! шипѣлъ смотритель въ припадкѣ гнѣва: -- такъ ты умирать?! умирать?!! Вста-авай! я тебѣ покажу!

Произошло чудо: еврей ожилъ и сейчасъ же началъ умолять смотрителя не бить его и не лить воду!

-- А-а, мерзавецъ!! продолжалъ смотритель, колотя уже по инерціи, ничего не видя и не чувствуя:-- утомилъ же ты меня, подлецъ! Снять съ него все!

Служителя и солдаты раздѣли до гола еврея и перевели въ общую камеру; воскресшій умеръ черезъ нѣсколько дней, какъ говорили, отъ аневризма, а часовой всю ночь трясся отъ лихорадки, такъ онъ испугался, и все шепталъ:

-- Пресвятая Богородица, помилуй насъ грѣшныхъ! Вотъ если бы сдохъ -- въ арестантскія бы пошелъ!

-----

Кромѣ помянутаго времяпровожденія въ послѣобѣденной прогулкѣ, не мало развлеченія представляли тѣ же самыя "бабы", теперь запертыя и переговаривающіяся изъ оконъ съ гуляющими. Разговоры, въ большинствѣ случаевъ, были скабрёзные, подкрѣпляемые площадными ругательствами; только влюбленные вели мирныя бесѣды, когда между ними не пробѣгала черная кошка.

Во время этой же прогулки производились и практическія сдѣлки при посредствѣ длинной веревки, достигавшей самой земли; все необходимое привязывалось къ этой веревкѣ и втягивалось на верхъ, несмотря на строжайшее распоряженіе начальства не имѣть никакого общенія прекраснаго пола съ мужчинами. "Бабы" отъ себя по веревкѣ спускали все необходимое для арестантовъ, а послѣдніе привязывали багажъ уже внизу для "бабъ", и такимъ образомъ происходилъ постоянный обмѣнъ всего необходимаго; веревка или нитка практиковалась во всѣхъ зданіяхъ и общеніе съ небомъ и землею происходило постоянно, благодаря этому простому изобрѣтенію. На это беззаконіе сквозь пальцы смотрѣли часовые и болѣе низкіе чины, болѣе понимая всю нераціональность систематическаго гнета, чѣмъ понимали это смотритель и болѣе высокіе чины.

Часовъ въ 6 или 7 опять звонили въ колоколъ на послѣднюю третью повѣрку, которая совершалась съ такою же процедурою, какъ и утренняя, отличаясь отъ первой присутствіемъ только стараго караула, который повѣрялъ уже самъ себя. Часовыхъ при этой повѣркѣ, обыкновенно, ни о чемъ уже не спрашивали.

Всего неохотнѣе расходятся арестанты въ камеры для этой послѣдней повѣрки, такъ какъ съ этого времени они запирались уже до слѣдующаго дня; особенно неохотно дѣлалось это лѣтомъ, въ прекрасные, тихіе вечера, когда бы только дышать свѣжимъ воздухомъ, а тутъ приходилось уходить въ душныя камеры.

Оставались незапертыми нѣсколько времени послѣ этой повѣрки только работавшіе въ мастерской, исполнявшіе какія-нибудь тюремныя работы и работавшіе "на волѣ", которые приходили къ этому времени изъ города, принося всевозможныя извѣстія и также письма отъ родныхъ и знакомыхъ. Все это дѣлалось, конечно, конспиративно, но за то какую радость приносили всегда эти благодѣтели тюрьмы!

Часамъ къ 8-ми запирали и мастеровыхъ, самыхъ веселыхъ людей въ тюрьмѣ, а вмѣстѣ съ ними и И -- ая, всегда умѣвшаго дотянуть до самой крайней возможности пребываніе на дворѣ, для чего онъ выдумывалъ самыя несообразныя "необходимости", то суетясь, при входѣ начальства, то еле-еле передвигая ноги, когда начальства не было. Замѣтимъ при этомъ, что вообще работы въ тюремномъ замкѣ исполнялись арестантами нерадиво, благодаря отчасти отсутствію платы за трудъ, а отчасти и отъ простого нежеланія работать по заказу. Мастеровые долго не унимались; какъ только ихъ запирали въ нижнюю камеру, имѣвшую вблизи, направо "женское отдѣленіе", они отворяли окна и начинали сначала переговариваться, спорить и ругаться съ "бабами", поднимая вверхъ глаза, чтобы видѣть предметы разговоровъ, обитавшіе въ подоблачныхъ сферахъ, на второмъ этажѣ, потомъ начинались solo, дуэты, trio, а въ концѣ -- хоръ. Изъ солистовъ былъ знаменитъ одинъ сапожникъ, который каждый вечеръ пѣлъ, на одинъ и тотъ же мотивъ, двѣ пѣсни, оглашая всю тюрьму крикливымъ голосомъ:

Разъ пріѣхалъ ю сталыцю,

ІО прикрасный городокъ,

Тамъ увидѣлъ я дивыцю,

Продающую квасокъ:

Попросилъ іе напыцця --

Яна, сволочь, не дала,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Конечные два стиха мы не можемъ привести въ подлинникѣ, благодаря ихъ нецензурности; вторая пѣсня была еще лучше по содержанію отъ начала до конца, а потому мы и ее приводить не будемъ. Послѣ этихъ пѣсенъ, несмотря на ежечасное ихъ повтореніе, раздавался громкій смѣхъ обоего пола арестантовъ и сдержанный часовыхъ.

Послѣ solo сапожника-артиста, пѣлъ хоръ, состоявшій изъ нѣсколькихъ душъ мастеровыхъ же; пѣсни пѣлись иногда и довольно хорошаго содержанія; одна произвела на насъ особенно сильное впечатлѣніе, какъ несомнѣнный протестъ тюремъ вообще и центральныхъ въ особенности. Пѣсня эта сложена кѣмъ-то въ N -- ской же губерніи и именно въ одномъ изъ сѣверныхъ уѣздовъ, старообрядческое населеніе котораго даетъ очень чувствительный % уголовныхъ преступниковъ. Вотъ она, насколько мы ее припомнимъ:

Я по волюшкѣ гулялъ,

Въ острогъ каменный попалъ:

Ты не дай-же, моя мати,

Мнѣ въ острогѣ пропаданіи:

Ты заставь же меня, мати,

Крути горушки копати

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .1

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прощай городъ, Н......въ,2

Прощай каменный острогъ!

Уведутъ меня далеко,

Въ чужу, дальню сторону;

Ручки ножки закуютъ,

Трехъ солдатиковъ дадутъ.

Три солдата пріубраны,

У нихъ ружья со штыкомъ.

Вы послушайте, ребята,

Что вамъ буду говорить:

Вы раскуйте ручки, ножки --

Я свободно буду йтить...

1 Мы не припомнимъ нѣкоторыхъ стиховъ.

2 Несомнѣнно пѣсня сочинена въ этомъ городѣ.

Далѣе авторъ этой пѣсни мечтаетъ, какъ бы онъ ушелъ въ "лѣсъ зеленый" и "вольной пташкой" улетѣлъ бы "на волю", въ милыя мѣста, гдѣ его семья, дѣти. Пѣсня вообще чрезвычайно поэтическая и весьма подходящая къ тюремнымъ условіямъ; при грустномъ мотивѣ она производила очень сильное впечатлѣніе на всѣхъ арестантовъ и заканчивала сутки заключенныхъ. Обыкновенно, послѣ пѣнія этой пѣсни, все стихало и наступала мертвая тишина, среди которой, въ 9 ч. вечера, громко раздавалась "вечерняя заря".

Тотчасъ послѣ "зари", разводящій" провѣрялъ посты и раздавалъ "пароли", опять спрашивая "обязанности" и внушая исполнять ихъ, дополнимъ кое-что новое. При этомъ происходили довольно комическіе случаи. "Пароль", какъ извѣстно -- государственная тайна и передается "секретно", шепотомъ. Когда "пароль" легкій, солдатъ, послѣ трехъ-четырехъ-кратныхъ повтореній, запоминаетъ его; когда же трудный -- приходится "разводящему" повторить "пароль" не одинъ десятокъ разъ и довольно громко.

Однажды, былъ отданъ "пароль" -- "Абобьериборгъ". Солдатъ былъ неграматный и не могъ записать, какъ это дѣлали часто граматные, записывавшіе "пароль" на клочкѣ бумаги или на стѣнѣ, что, впрочемъ, строго воспрещалось. При этомъ, нужно замѣтить, что на ночь солдатамъ отдавались чисто вандальскіе наказы по отношенію къ арестантамъ, сидящимъ въ одиночныхъ камерахъ, въ корридорахъ, гдѣ, какъ читателю уже извѣстно, ходятъ внутренніе часовые.

Приказы отдавались такъ:

-- Долженъ ты допущать кого-нибудь? спрашиваетъ разводящій часового.

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- А ежили фидеръ?

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- А ежили я?

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- А кого?

-- Государя Императора, коли ежели знаю въ лицо.

-- А еще кого?

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- А ежели съ "паролемъ"?

-- Тогда пущу.

-- А какъ долженъ допущать, ежели, примѣрно, идетъ?

-- Кричать долженъ.

-- Какъ долженъ?

-- Кто йдеть?!?

-- Нну?

-- Что "пароль"?

-- Брешешь!

Молчаніе.

-- Что онъ тебѣ отвѣчать долженъ?

-- Не могу знать-съ.

-- Дуракъ! Онъ скажетъ: "свой", а ты что?

-- Стой свой! что "пароль"?!? Коли скажетъ -- иди!

-- Ну, ладно; а ружье можно давать?

-- Никакъ нѣтъ-съ.

-- Никому?

-- Только вамъ, да Государю Императору, коли ежели знаю въ лицо.

-- Ладно -- стой!

И вотъ среди безмолвной, глубокой ночи раздается пронзительный крикъ во всю глотку:

-- Стоой! Кто йдеть?!?

-- Свой!

-- Стой свой! Что "пароль"?!?

Если "пароль" объявленъ, часовой пропускаетъ. Нужно спать сномъ мертвеца, чтобы не вскочить, какъ сумасшедшему, отъ этихъ возгласовъ; кромѣ этого, гг. "разводящіе" и офицеръ, являясь ночью, изо всей мочи дергаютъ замки, желая удостовѣриться въ ихъ крѣпости; офицеры, въ свою очередь, спрашиваютъ "обязанности" у часового и часто, особенно когда бываютъ пьяны, ругаются, среди ночи, громко и крѣпко за малѣйшую неточность или, просто, привязываются, желая показать власть.

Возвращаемся къ " паролю ". Солдатъ не могъ выговорить "Абобьериборгъ"; сначала слово это какъ будто и далось ему, но чѣмъ дальше, тѣмъ выходило все чудовищнѣе и чудовищнѣе, а въ концѣ-концевъ солдатъ, ходя по корридору, уже нашептывалъ: Баерборъ, бирборъ, бирбробор... и т. д. Кто-то идетъ; часовой кричитъ: стой! Кто йдеть? Ему въ отвѣтъ: "свой".-- Стой свой! Что "пароль"?!? "Пароль" сказанъ, и солдатъ, по созвучію предполагая, что "пароль" тотъ, пропускаетъ офицера; офицеръ, посмотрѣвъ въ окошечки, обратился къ часовому за "обязанностями" и, наконецъ, спросилъ: что "пароль"?

-- Ббо... Бробохъ...

-- Какъ?!?

-- Бобогъ...

-- "Разводящій"! скажи ему "пароль" и смѣнитъ {Офицеръ не имѣетъ права наказывать солдата на часахъ, а можетъ наказать смѣнивши. } его!

-- "Абробонбирбргг..." подсказываетъ, забывъ самъ "пароль", "разводящій", строго глядя на часового.

-- Какъ?!? переспрашиваетъ офицеръ у "разводящаго".

-- "Абрибобунгрбрг", лепечетъ растерявшійся "разводящій".

На другой день оба, и часовой и "разводящій", сидѣли на гауптхвахтѣ.

Иной разъ часовые засыпали на часахъ, и только слезныя мольбы передъ "разводящимъ" спасали ихъ отъ суда. Но заснувшими заставали только молодыхъ солдатъ; старые спали такъ чутко, что легкіе шаги пробуждали ихъ, и они никогда не попадались.

Ночныя "тревоги" бываютъ очень часто, и требовательность, особенно неопытныхъ, молодыхъ часовыхъ доходитъ до безобразія.

-- Эй! Послушай! будитъ часовой среди ночи: -- пусти-ка свѣту!

-- Да развѣ тебѣ не видно?

-- Говорятъ, пусти!

Черезъ нѣсколько времени опять будитъ:

-- Послушай! Эй! Какъ тебя?!?

-- Что?

-- Треснетъ стекло: опусти огонь.

Или:

-- Чего не спишь?

-- Не хочу.

-- Ты не разсказывай! Приказано, чтобы спали.

Послѣ Z--ого въ N -- скомъ замкѣ былъ смотрителемъ нѣкій ..въ, бурбонъ въ полномъ смыслѣ этого слова, глупый, грубый и атлетическаго сложенія. Эта приказная строка, заводя новые порядки, между прочимъ, вмѣсто керосину, ввелъ сальныя свѣчи безъ подсвѣчниковъ: сальныя свѣчи, догарая, расплывались, жгли столы, подоконники, и часовой разъ 15 въ ночь будилъ арестанта тушить пожары или зажигать потухшую свѣчу.

Долго раздаются какіе-то звуки, какой-то гулъ, доносящійся изъ города и изъ камеръ арестантовъ; слышны отдѣльные возгласы, разговоры сторожей, расходящихся по домамъ; иногда раздается какой-нибудь раздирающій душу крикъ или шумъ, на которой летитъ Z--ій, чтобы "почесать кулаки", какъ онъ выражался. Но часовъ въ 10 -- наступаетъ безмолвная, мертвая, тяжелая тишина, прерываемая только возгласами часовыхъ, да еще иногда прогремятъ парашники съ полуразваленными деревянными бочками для очистки ретирадныхъ мѣстъ, что дѣлалось ночью. Вонь въ такія времена распространялась по всему замку невыносимая, такъ какъ, благодаря разумному распоряженію либеральной N--ской думы, нечистоты выливались изъ этихъ герметически закупоренныхъ бочекъ и половина экскрементовъ оставалась тутъ же на дворѣ.

Такъ проходили длинные, какъ вѣчность, скучные арестантскіе сутки.

II.

Дни идутъ за днями незамѣтно; впечатлѣній нѣтъ никакихъ; разсудокъ притупляется, засыпаетъ, даже времена года исчезаютъ. Вылощенный, какъ физіономія чиновника, выбритый, подчищенный дворъ всегда сухъ, чистъ и неизмѣненъ; развѣ снѣгъ выпадетъ -- знаешь, что зима -- вотъ и все; лѣто и осень незамѣтны: ни травинки, ни деревца, а высокія стѣны не позволяютъ взору окинуть внѣшній, застѣнный міръ. Зимою и лѣтомъ, осенью и весною -- тѣ же звонки, тѣ же прогулки, тѣ же разговоры; впрочемъ, зимою арестанты ходятъ сгорбившись, въ большинствѣ случаевъ, босые, кутаясь въ дырявые, холодные халаты, и скоро возвращаются въ камеры.

Черезъ каждыя двѣ недѣли, суббота представляла небольшое разнообразіе: топили баню.

Банmщикъ -- довольно почтенное лицо въ тюрьмѣ. Онъ обыкновенно назначался смотрителемъ по рекомендаціи Авакума. Сначала баньщикомъ былъ М--акъ, но потомъ онъ былъ подвергнутъ остракизму за многія незаконныя дѣянія: 1) за грубое обращеніе со "старшими", 2) за то, что наровилъ мыться совмѣстно съ "бабами", что ему очень часто и удавалось и, 3) довольно часто угощалъ угаромъ смотрителя и начальство. Вообще, М--акъ довольно небрежно относился къ своимъ обязанностямъ, оставляя много воды для Домки, въ ущербъ семейству "старшаго", который не забывалъ приводить въ тюремную баню всѣхъ своихъ птенцовъ. Послѣ М--ака былъ назначенъ не далекій, но хитрый молодой старовѣръ, Я -- ко; онъ, какъ и М--акъ, нанималъ за незначительную плату арестантовъ, которые таскали въ баню воду, дрова; самъ же Я -- ко только "приготовлялъ" баню, т. е. въ извѣстное время стушивалъ огонь, разводилъ нары и, нужно сказать, былъ мастеръ своего дѣла. За баню съ арестантовъ Я -- ко бралъ по 1 к. съ души, кромѣ смотрителя, политическихъ и стороннихъ посѣтителей, которые платили по 20--30 к., а иногда и больше.

Хотя главный его заработокъ былъ отъ обыкновенныхъ арестантовъ, его товарищей, но Я -- ко къ нимъ относился небрежно, давалъ мало воды (не болѣе 1/2 ведра на человѣка) и гналъ изъ бани, ожидая пришествія начальства, когда арестанты еще не успѣвали обмыться. Мы уже не говоримъ о евреяхъ, которыхъ Я -- ко ненавидѣлъ принципіально, какъ "нехристей", и только несомнѣнный доходъ и начальство заставляли его пускать въ баню "жидовъ", которыхъ онъ турилъ немедленно послѣ разоблаченія.

Народу въ баню набивалось, какъ сельдей въ боченкѣ (сначала русскаго, а потомъ евреевъ); эта толпа, забравшись во всѣ углы небольшой бани, стоя, лежа, сидя, прѣла, потѣла и парилась однимъ-двумя вѣниками, которые съ жадностью выхватывались другъ у друга; потомъ, вспрыснувши себя водою, иного выраженія подобрать невозможно, голыя арестантскія тѣла, красныя, какъ раки, путешествовали по двору прямо въ камеры, такъ какъ передбанника не было, а одѣваться въ банѣ было невозможно.

Лѣтомъ promenade этотъ совершался медленно, "съ прохлажденіемъ" и даже нѣкоторыми, громогласно выражаемыми замѣчаніями относительно изъяновъ и качествъ тѣлесныхъ; зимою -- голыя тѣла скакали въ припрыжку, высоко поднимая пятки, благодаря непріятному соприкосновенію распаренной кожи съ холоднымъ снѣгомъ.

Послѣ мужчинъ въ баню шли "бабы", доставлявшія не мало наслажденій баньщику. Баня, кажется, и была причиною внезапныхъ беременностей, за которыми тщательно слѣдило начальство, такъ какъ смотритель за недосмотръ, кромѣ штрафа, могъ лишиться еще должности.

Хотя многія арестантки сидѣли совмѣстно съ дѣтьми, но это были дѣти, появившіяся на свѣтъ Божій еще до тюремнаго заключенія. Несчастныя созданія эти подвергались всѣмъ неудобствамъ тюремнаго заключенія, перенося тяжесть спертаго воздуха, непитательность отвратительной арестантской пищи, угаръ, холодъ, простуду и т. д.

Къ чести арестантовъ, арестантокъ и даже часовыхъ, нужно сказать, что всѣ, безъ исключенія, относились къ дѣтямъ съ замѣчательною заботливостью, гуманностью и человѣчностью; часовые улыбались, глядя на маленькія существа, ползавшія и бѣгавшія по двору; а арестанты постоянно угощали дѣтвору тюремными лакомствами и носили на рукахъ; не было настолько грубаго, черстваго человѣка, у котораго не появилась бы озаряющая лицо улыбка, какая-то задушевная, таящаяся въ глубинѣ души нѣжность, при видѣ невиннаго созданія, съ довѣріемъ простирающаго къ нему рученки.

И какъ же оживляли дѣти тюрьму!

Словно откуда-то изъ невѣдомыхъ мѣстъ врывалась съ ними жизнь. Сколько затаенныхъ вздоховъ, сколько радостныхъ картинъ проносилось у всякаго, кто давно-давно не видѣлъ своихъ дѣтей, своихъ маленькихъ братьевъ, сестеръ...

Послѣ бани или до бани, какъ придется, арестантамъ самимъ господиномъ смотрителемъ выдавалось чистое бѣлье, состоящее изъ рубашки, штановъ и онучъ изъ грубаго холста. Бѣлье обыкновенно бывало всегда старое и рваное, несмотря на постоянную поставку новаго однимъ жидомъ-монополистомъ, который вмѣстѣ съ тѣмъ, конечно, поставлялъ и значительный % выгоды и тюремному начальству. За послѣднее время въ N--скомъ замкѣ выдумали, чтобы арестанты сами шили бѣлье, такъ какъ въ мастерахъ различнаго сорта недостатка не было. Вещь хорошая, но, къ несчастью, большинство заработанной платы не доходило до рукъ арестантовъ, уже не говоря о гнилыхъ матеріалахъ. Сапоги, напримѣръ, поставлялись такіе, что, при самой аккуратной носкѣ, не было физической возможности носить ихъ болѣе мѣсяца, а, между тѣмъ, въ годъ полагалось на арестанта всего двѣ пары, и заключенные дохаживали сроки босикомъ, несмотря на времена года и погоду, уже не говоря о томъ, что арестанты спали на голыхъ нарахъ безъ всякихъ постилокъ, и только въ наше время губернаторъ какъ-то предписалъ выдать заключеннымъ мѣшки для сѣнниковъ, что и было исполнено, но безъ особенной охоты, тюремнымъ начальствомъ.

Суббота вообще былъ наиболѣе интересный день недѣли. Смотритель, обыкновенно, въ этотъ день отправлялся съ "рапортомъ" къ губернатору -- это дѣлалось еженедѣльно -- почему, впредь до его возвращенія, все откладывалось до очень поздняго часа.

Сначала Z--ій, а потомъ -- въ, замѣнившій перваго и игравшій роль какого-то Зевеса, появлялись раннимъ утромъ въ субботу во дворѣ, разодѣтые въ пухъ и прахъ: новый мундиръ, гусарская сабля на мишурной серебряной лентѣ -- чѣмъ очень гордились эти мелкіе полицейскіе чины -- блестящее кепи съ бѣлой каемкой и бѣлыя, усердно хранимыя перчатки, составляли костюмъ смотрителей; они въ эти дни особенно громко постукивали шпорами, закладывали руки за спину и гордо осматривали свое владѣніе съ точки зрѣнія чистоты и внѣшней опрятности, на которую преимущественно налегали всѣ посѣщавшіе чины административной и хозяйственной іерархіи.

Субботній день очень часто былъ днемъ посѣщенія высшихъ міра сего, наводившихъ панику на всю обитель.

Авакумъ, также разодѣтый, смиренно шествовалъ позади параднаго смотрителя съ опущенною, непокрытою главою, проницательнымъ взоромъ окидывая всѣ мѣста, откуда возможны были непріятныя выходки со стороны заключенныхъ, сидѣвшихъ, впрочемъ, въ это время на запорѣ.

При входѣ въ ворота смотрителя, неопытные солдаты отдавали ему честь, которая смотрителю не полагается, на что начальство не обращало якобы никакого вниманія или небрежнымъ маханіемъ руки давало знать, что... "не нужно"! Иногда, въ эти торжественныя минуты, откуда ни брались, вдругъ возгласы:

-- Ваше благородіе!

-- Что тебѣ?

-- Позвольте, ваше...

Но арестантъ обыкновенно не успѣвалъ оканчивать фразу:

-- Вотъ я тебѣ позволю! отвѣчалъ грозно смотритель, грозя пальцами, обтянутыми въ замшу.

Но были и такіе арестанты, преимущественно доносчики и работавшіе даромъ на начальство, а также личные друзья Авакума, съ которыми смотрителя, а особенно Z--ій, были ласковы и, не платя за трудъ, удостоивали отвѣтами и даже совѣтами.

Къ слову -- о смотрителяхъ.

Первый, Z--ій, былъ въ сущности добрый, незлобивый, хотя и вспыльчивый человѣкъ. Но онъ былъ жаденъ до нельзя къ деньгамъ и за всю службу не отдалъ никому ни копейки изъ заработанныхъ денегъ, уже не говоря о томъ, что и прежнія арестантскія деньги, отобранныя у нихъ въ конторѣ при поступленіи въ тюрьму, не получались арестантами ни въ тюрьмѣ, ни при выходѣ. Жадность его доходила до чудовищныхъ размѣровъ; она превратилась въ страсть и смотритель любилъ самыя деньги, хотя ихъ и ни на что не тратя. Жилъ онъ скверно: плохо ѣлъ, не пилъ, ни курилъ и не игралъ въ карты; страшный хвастунъ, онъ постоянно лгалъ о своихъ какихъ-то чинахъ и заслугахъ, хотя и былъ сначала писцомъ, потомъ смотрителемъ въ одномъ тюремномъ уѣздномъ замкѣ, гдѣ, усмиряя бунтъ, въ моментъ вспышки, велѣлъ, какъ онъ разсказывалъ, стрѣлять въ арестантовъ, результатомъ чего было: смерть одного, нѣсколько пораненій и, по его словамъ, повышеніе. Онъ постоянно хвасталъ этимъ поступкомъ, доказывая неограниченную власть смотрителя надъ арестантами. Потомъ, излюбленною его темою были скабрёзныя похожденія съ женскимъ поломъ, сальные анекдоты и проч. Но все-таки это была добрая душа, хотя арестанты и не долюбливали его; но имъ пришлось вспоминать о немъ, когда его смѣнилъ -- въ.

Послѣдній началъ систематичеекое извлеченіе всевозможныхъ выгодъ изъ подвѣдомственнаго ему замка: онъ пересталъ выдавать керосинъ, урѣзалъ продукты, уменьшилъ количество бань до одного раза въ мѣсяцъ, не отдавалъ денегъ и вошелъ въ полнѣйшее соглашеніе съ Авакумомъ, который при новомъ смотрителѣ началъ, на чемъ свѣтъ стоитъ, ругать стараго.

Новый смотритель пересталъ совершенно разговаривать съ арестантами и за каждый проступокъ, за всякое слово, оралъ громовымъ басомъ:

-- Въ карцеръ его, канналью!

Арестанты боялись взгляда его и мчались со всѣхъ ногъ при одномъ его появленіи.

Однажды полиціймейстеръ, почти ежедневно посѣщавшій тюрьму, явился внезапно въ неназначенный часъ; арестанты не были заперты и со всѣхъ сторонъ окружили начальника города, излагая свои просьбы. Смотритель скрежеталъ зубами, сжималъ кулаки, махалъ головою, кривилъ физіономію, но ничего не могъ подѣлать. Тактика запирать арестантовъ при посѣщеніи начальства, въ видахъ охраненія собственной персоны, была случайно нарушена, и хотя арестанты даже не жаловались на ихъ мучителя, а только спрашивали "по своимъ дѣламъ", но всѣ говорившіе съ полиціймейстеромъ были засажены въ карцеръ, а сторожа выруганы самыми послѣдними словами.

При этомъ же -- нѣ произошелъ и бунтъ.

Нужно замѣтить, что насколько Z--ій часто посѣщалъ тюрьму, настолько -- въ почти не бывалъ въ ней и только кой-когда "заглядывалъ", какъ говорится. Но за то самъ Юпитеръ не былъ такъ грозенъ, какъ этотъ тюремный божокъ; онъ металъ изъ глазъ молніи, абсолютно не обращая вниманія ни на чьи слова, и направо, и налѣво, рѣшительно за все, сыпалъ: "въ карцеръ его!"

Вообще, этотъ смотритель очень многимъ отличался отъ перваго даже въ обыденной жизни. Насколько первый былъ Плюшкинъ, настолько послѣдній отличался широкою натурою и на тюремные доходы игралъ въ карты, кутилъ и тратился на женскій полъ. Авакумъ пріобрѣлъ при немъ страшныя полномочія и возвысилъ своихъ друзей, такъ какъ самъ Юпитеръ считалъ слишкомъ низкимъ вникать въ тюремныя дѣла.

Арестантскій "староста", котораго избрали сами же арестанты и могли, по закону, смѣнить его во всякое время, началъ положительно обирать своихъ товарищей, не обращая вниманія на протесты. Поэтому, когда смотритель запретилъ избирать новаго старосту, поднялся бунтъ, представителями котораго явились Петровъ и Ивановъ.

Петровъ и Ивановъ сидѣли за очень ловкую кражу часовъ и драгоцѣнныхъ вещей на нѣсколько тысячъ у извѣстнаго и богатаго губернскаго часового мастера; оба они были люди нетолько граматные, но и начитанные, причемъ Петрова можно было назвать человѣкомъ даже "образованнымъ".

Агитацію Петровъ и Ивановъ повели чрезвычайно умно, наглядно, посредствомъ фактовъ, доказывая всю подлость "старосты" и его мошенническія продѣлки. Съ каждымъ днемъ они пріобрѣтали все большую и большую партію, [которая разбивалась на кружки и ораторствовала то громко, то потихоньку.

Небольшая партія "старосты" и Авакума искоса поглядывала на эти тайныя сообщества, и уже нѣсколько доносовъ было отправлено по адресу, по начальство молчало, "ожидая поступковъ".

Однажды утромъ, въ субботу, когда смотритель во всѣхъ регаліяхъ появился, передъ отправленіемъ къ губернатору, во дворъ тюрьмы, къ нему подошла небольшая группа арестантовъ, изъ которой выдѣлился Петровъ и началъ умно и дѣльно излагать смотрителю причину неудовольствія арестантовъ. Смотритель не хотѣлъ-было, по обыкновенію, слушать, но Петровъ заставилъ выслушать себя, и смотритель, несмотря на арестанта и заложивъ руки за спину, началъ выслушивать устный докладъ, повременимъ кивая головою.

Петровъ произнесъ прекрасную рѣчь, гдѣ изложилъ по пунктамъ требованія арестантовъ, логично доказалъ необходимость выполненія законныхъ просьбъ арестантовъ, указывая на законъ о смѣняемости "старостъ".

-- Докажите мнѣ это! наконецъ, ни къ селу, ни къ городу, рявкнулъ вдругъ смотритель и удалился, видя увеличеніе количества арестантовъ.

Поднялся глухой ропотъ; въ это время "староста" проходилъ мимо арестантовъ съ кадкою, въ которой была мука для затирки щей; Петровъ выхватилъ кадку и, въ присутствіи всѣхъ, показалъ протухлую муку пополамъ съ пескомъ и известкой. Позвали смотрителя и указали ему на это.

-- Хорошо, я разберу, сказалъ онъ и удалился.

Поднялся страшный шумъ и ругня. "Староста" и его партія молча удалились; забѣгали сторожа; часа черезъ два вызванъ былъ въ контору Петровъ и возвратился оттуда уже въ кандалахъ, потомъ тоже продѣлано было и съ Ивановымъ; ихъ обоихъ засадили въ секретныя камеры, такъ же, какъ и ихъ сторонниковъ, которыхъ, впрочемъ, не заковали въ кандалы.

Такой энергическій образъ дѣйствій испугалъ арестантовъ, и все моментально притихло; партія "старосты" подняла носъ.

Тутъ-то именно высказалась вся оборотная сторона нравственности арестантовъ; всѣ сочувствовавшіе Петрову и Иванову попрятались по камерамъ и даже, кромѣ незначительнаго числа лицъ, боялись подходить подъ окна камеръ, гдѣ сидѣли протестанты; Петровъ и Ивановъ упрекали ихъ въ трусости и продолжали все-таки вести изъ оконъ пропаганду.

Мы такъ и оставили ихъ "въ секретныхъ"; имъ нѣсколько разъ предлагали и совѣтовали просить извиненія у начальства, по они не соглашались и продолжали громогласно ругать смотрителя, несмотря на всѣ неудобства секретнаго заключенія, несмотря на то, что имъ, послѣ безвыходнаго сидѣнія впродолженіи нѣсколькихъ дней, полагалось всего часа прогулки по двору съ конвоемъ. Только нѣсколько лицъ отнеслось къ нимъ симпатично и еще болѣе привязались къ нимъ; трусость же большинства арестантовъ дошла до паники, хотя не было предпринято, собственно говоря, ни одной рѣзкой расправы. Арестанты перестали даже обращаться къ заключеннымъ въ "секретныя" съ просьбами написать письмо, объяснить статью закона, прочитать "т а бельку" {У каждаго арестанта были "табельки " -- бумажки, на которыхъ излагался сюжетъ его дѣла, мотивы обвиненія и статьи, на основаніи которыхъ они осуждены: арестанты ничего не понимали.} и т. д. Нужно отдать честь женщинамъ: хотя онѣ и не принимали участія въ бунтѣ, но дѣлали все для Петрова и Иванова, когда ихъ засадили въ "одиночныя", и ничего не боялись, несмотря на могущую постигнуть ихъ кару.

Петровъ и Ивановъ постоянно требовали къ себѣ полиціймейстера, губернатора, но никто не появлялся, такъ какъ смотритель, конечно, не передавалъ ихъ требованій, такъ точно, какъ не было возможности арестанту добиться повидать слѣдователя или прокурора, который за девять мѣсяцевъ всего два раза посѣтилъ тюрьму, да и то "по дорогѣ".

На просьбы арестантовъ позвать кого-нибудь изъ лицъ надзора смотритель отвѣчалъ кратко: "Сиди!" или, не обращая вниманія, просто ничего не передавалъ. А прокурорчики, если и налетали въ тюрьму (такъ называемые товарищи прокуроровъ), то моментально улетучивались, не считая своею обязанностью "вникать "...

Черезъ нѣсколько дней послѣ "бунта" явился полиціймейстеръ, но, подготовленный наговорами смотрителя, тоже не обратилъ вниманія...

"Староста" остался тотъ же, но, впрочемъ, пища немного улучшилась.

-----

Чудная, весенняя ночь; весь воздухъ пропитанъ ароматами;, темное-темное небо усѣяно звѣздами; полночь; нѣмая тишина; происходитъ что-то особенное: поздно и тихо, но во всѣхъ зданіяхъ свѣтятся огни.

Чу! дрогнулъ воздухъ, и со всѣхъ сторонъ понеслись торжественные звуки колоколовъ; звуки эти, сначала выдѣляющіеся, постепенно какъ бы сливаются въ одно море гармоніи. Тюрьма ожила; послышался тихій говоръ, замѣтно движеніе.

Милліоны душъ не спятъ, милліоны семей въ эту минуту готовятся встрѣтить праздникъ. Хорошо, если семья вся на лицо, а если недостаетъ нѣсколькихъ членовъ? Гдѣ они? Но лучше не думать объ этомъ.

Вотъ раздался и тюремный колоколъ; онъ звучитъ какъ-то особенно пріятно среди темной ночи и блуждающихъ огоньковъ; стукнула задвижка воротъ, и солдаты, бряцая штыками, какъ тѣни, выстроились у стѣнъ тюрьмы.

-- Дальше ефтаго мѣста ристантовъ не допущать! разбиваетъ иллюзію "разводящій", отдавая приказаніе солдатамъ.

Блуждаютъ какія-то тѣни, слышны разговоры, но лицъ не видно, словно на сценѣ театра.

-- Сторожа! выпускай арестованныхъ! раздается веселый голосъ "старшаго", очень строго соблюдавшаго великій постъ и радующагося предстоящимъ розговинамъ.

Застучали во всѣхъ концахъ тюрьмы замк и, двери отворились, я начался выходъ тѣней съ огнями.

"Христосъ воскресе! смертію смерть поправъ и сущимъ во гробѣхъ животъ даровавъ".

Этотъ стихъ приходитъ на память; картина шествія напоминаетъ "сущихъ во гробѣхъ"...

Праздникъ Свѣтлаго Воскресенья -- спеціально тюремный праздникъ, праздникъ страждущихъ. По всѣмъ направленіямъ забѣгали огоньки; на площадкѣ и по дорожкамъ зажглись плошки, освѣщая свѣтлыми пятнами тюремныя стѣны; а вверху таинственная тьма, вся переполненная гармоніей звуковъ.

Но вотъ все и вездѣ стихло; умолкли звуки колоколовъ, умолкъ говоръ, незамѣтно движенія; во всѣхъ окнахъ огоньки, а церковь залита огнями... Христосъ воскресе!.. шумъ, движеніе, воскресеніе!

Жизнь началась: слышны поцѣлуи, веселыя поздравленія, все это среди ночи и очень фантастично. Нигдѣ эта заутреня не казалась намъ такъ фантастична, привлекательна, какъ въ тюрьмѣ. Да, это -- тюремный праздникъ!

Утромъ и арестанты, и сторожа въ праздничномъ видѣ; "дворянинъ" гдѣ-то досталъ черные брюки и обрѣтается въ полной черной парѣ. Подъ его руководствомъ пѣлъ хоръ, которымъ онъ управлялъ, положимъ, и всегда но воскресеньямъ, но въ обыкновенныя воскресенья трудно было заставить пѣть арестантовъ.

Вообще, религіозности у арестантовъ было очень мало; нѣкоторые изъ нихъ доходили въ своихъ воззрѣніяхъ до атеизма, иные съ цинизмомъ относились къ религіи, не говоря уже о священникѣ, несмотря на то, что послѣдній былъ человѣкъ порядочный. Единственное лицо, пользовавшееся уваженіемъ, былъ докторъ, дѣйствительно прекрасный человѣкъ.

Постоянно въ церковь ходили только женщины, наряжаясь, къ соблазну кавалеровъ, въ самыя лучшія одежды; арестанты же ходили въ храмъ только въ большіе праздники, какъ, напримѣръ, въ Рождество Христово, Свѣтлое Воскресеніе. Праздники для нихъ вообще составляли многое лишь въ физіологическомъ отношеніи, такъ какъ въ эти дни обыкновенно приносили подаянія, а, слѣдовательно, замѣчалось и улучшеніе пищи, несмотря на львиную долю, которую оставлялъ себѣ "староста", такъ какъ онъ одинъ имѣлъ право принимать подаяніе.

Подаяніе, по словамъ арестантовъ, за послѣднее время очень уменьшилось, за что они, особенно старожилы, сидѣвшіе цѣлые годы въ тюрьмахъ, очень ругаютъ общество.

-- А что? Какъ подаяніе?

-- Что подаяніе? По три фунта не выходитъ.

-- Безъ казеннаго сдохнешь.

-- Забыли, черти проклятые! небось, на свободѣ жрутъ!

-- У насъ въ Херсонѣ, бывало, на мѣсяцъ хватаетъ.

-- На мѣсяцъ!

-- Провались на этомъ мѣстѣ! три дня возили-возили.

-- А я, бывало, у архирея пасхи ѣсть не стану, а давай куличъ! Простого мяса -- не показывай. Возьмешь, обнаковенно, поросенка, да и то начинку выѣшь, а дальше и смотрѣть не хочешь, а потомъ -- индюка. Крыло угрызнешь, а больше опять-таки начинку.

-- Да что и говорить! Прежде, бывало, и сюда-то таскали много, а теперь не то.

Первые три дня Пасхи арестантовъ совсѣмъ не затворяли, а всѣ повѣрки производились на дворѣ. Только во время прогулки разодѣтыхъ "бабъ", арестантовъ на нѣкоторое время запирали въ камеры; вообще льготы въ эти три дня давались большія, хотя, собственно говоря, давали ихъ потому, что всѣ, начиная отъ начальства и кончая служителями, всѣ въ лоскъ были пьяны.

Появлялось начальство; арестанты строились въ ряды и на восклицаніе:

-- Христосъ воскресе!

Всѣ разомъ галдѣли:

-- Во истину, ваше высокоблагородіе, воскресе!

Эти взаимныя восклицанія повторялись троекратно, а въ первый день выпившее начальство даже лобызалось. Но, конечно, черезъ три дня начинались тѣже продѣлки, тѣже крики, карцеры и отвратительная пища.

Праздники Рождества Христова были менѣе веселы, особенно съ точки зрѣнія подаяній и улучшенія пищи, хотя арестанты находили развлеченіе, если не мѣшало начальство, которое считало своею обязанностью быть добрымъ исключительно въ праздники Воскресенья Христова, считая ихъ, по рангу, выше праздниковъ Рождества.

На рождественскіе праздники арестанты устраивали маскарады, выворачивая шубы, вырѣзывая маски; играли въ снѣжки и т. д.

"Отечественныя Записки", No 10, 1881