Эту осень Семенъ Косыхъ съ своей молодухой Марьей живетъ не на заводѣ, а въ горахъ, въ глухомъ и дикомъ Волчьемъ логу. Онъ арендуетъ у заводскаго управленія пахотную землю и въ качествѣ арендной платы обязанъ представлять на заводъ ежегодно двѣсти коробовъ угля, который онъ долженъ выжечь самолично. Это очень непріятная повинность: выжигать уголь можно только осенью и гдѣ-нибудь далеко въ горахъ, верстахъ въ тридцати отъ завода, такъ какъ ближе всѣ лѣса давно уже вырублены и сожжены. Работать нужно не меньше мѣсяца, и жить все это время приходится въ сооруженной на сворую руку землянкѣ, сырой и холодной. Да и самая работа не изъ легкихъ: надо сложить десятокъ громадныхъ, сажени по 3--4 въ діаметрѣ, кучъ дровъ, покрыть ихъ сверху полуаршиннымъ слоемъ земли и мохомъ; когда въ середину каждой кучи введенъ огонь и кучи горятъ, нужно постоянно, и днемъ и ночью, слѣдить, чтобы онѣ горѣли равномѣрно и такъ же равномѣрно осѣдала земляная насыпь каждой кучи на прогорѣвшія мѣста. А для этого нужно ходить кругомъ кучи и колотить по насыпанной на ней землѣ "чекмаремъ",-- тяжелымъ, пуда въ два, деревяннымъ молоткомъ. Кругомъ сыро, сверху идетъ, не переставая, мелкій и холодный дождь, при каждомъ ударѣ чекмаря работника обдаетъ грязью, дымъ лѣзетъ прямо въ лицо... Впрочемъ, постоянная работа у кучъ необходима только въ теченіе первыхъ двухъ недѣль послѣ ихъ "запала",-- дальше можно ограничиться только дневнымъ уходомъ. Но надзоръ за кучами долженъ быть постояннымъ почти до самаго окончанія углесиднаго сезона: если огонь гдѣ-нибудь бъ серединѣ кучи расшалится и не будетъ во-время сдержанъ, много тогда нужно хлопотъ, чтобы остановить его. А такія, незамѣченныя и неостановленныя во-время, шалости огня даютъ въ результатѣ нѣсколько коробовъ "недосиду". А за "недосидъ" полагается серьезный штрафъ...
Осень выдалась на рѣдкость дождливой и непріятной. Весь сентябрь и половину октября сѣялся изъ свинцовыхъ, бѣгущихъ надъ самой землей и задѣвающихъ горы, облаковъ мелкій и злой дождикъ. Временами онъ переставалъ, но его смѣняли большіе и тяжелые хлопья снѣга, таявшіе при одномъ соприкосновеніи съ землей, а потомъ съ удвоенной энергіей опять принимался идти дождь. Съ вечера падалъ на землю туманъ и дѣлалъ ненастныя ночи еще болѣе угрюмыми и темными. А по утрамъ онъ поднимался медленно и тяжело кверху, но останавливался на вершинахъ горъ, чтобы въ вечеру опять спуститься въ долины. И въ Волчьемъ логу, узкой долинѣ между двумя горами, одной -- крутой и высокой и другой -- пониже и съ пологимъ сватомъ, было темно и неуютно. На днѣ долины бѣжалъ сердитый горный потокъ, цѣлый день удерживавшій около себя туманъ, а на его пологомъ берегу чернѣли десять стоящихъ рядомъ безобразныхъ кучъ. Дымъ отъ нихъ не поднимался вверху, а стлался по лощинѣ, смѣшивался съ туманомъ. Около кучъ днемъ суетились четверо грязныхъ людей, нерѣдко перекликавшихся между собой злыми и охрипшими голосами. Ихъ крики тоже не поднимались высоко надъ землей,-- казалось, что дождь прибиваетъ ихъ въ землѣ, не давая имъ подняться надъ дымомъ, надъ туманомъ. Къ вечеру люди уходили въ чернѣвшую на другомъ, высокомъ и крутомъ берегу ручья, какъ разъ противъ кучъ, землянку, и тогда ихъ криви смѣнялись иными звуками, странными и непонятными, похожими и на человѣческое заунывное пѣніе, и на далекій звѣриный вой, и на жужжанье большого шмеля.
То игралъ на дудкѣ Семеновъ работникъ, башкиръ Хайридинъ. Дудка сама по себѣ издавала слишкомъ слабые звуки, и притомъ эти звуки не могли почему-то поспѣвать за всѣми изгибами пѣсни,-- и Хайридинъ подпѣвалъ дудкѣ еще голосомъ. Отъ этого звуки становились и громче, и послушнѣе... Пѣсни Хайридина были дики и безконечно печальны, и въ нихъ, должно быть, совсѣмъ не было никакого содержанія, кромѣ тоски, потому что Хайридинъ тосковалъ безъ думъ, безъ желаній, безъ воспоминаній,-- у него болѣло сердце, ему было тяжело, и его тоска походила скорѣе на физическую боль въ груди. Онъ давно передумалъ всѣ свои думы, и отъ нихъ осталась у него на сердцѣ тяжелая, какъ камень, печаль. Ей было тѣсно въ груди, она просилась наружу, сжимая сердце,-- и Хайридинъ изливалъ ее въ своемъ пѣньи. О всѣмъ, кто слушалъ его, становилось грустно, тяжело... Сырая, холодная ночь, придавившая густой, какъ чернила, тьмой лощину, плакала злыми и холодными слезами, а въ глухомъ ропотѣ бѣжавшаго внизу потока слышались и подавленныя рыданія, и проклятія, произносимыя кому-то сдавленнымъ шопотомъ...
Хайридинъ, вѣроятно, пѣлъ бы каждую ночь напролетъ, но каждую ночь прерывали его музыку. То вылѣзетъ изъ землянки сердитый Акимъ, Семеновъ дядя, сухой мужиченко съ деревянной ногой, и крикнетъ на Хайридина:
-- Чего воешь, чортъ сивый?.. Всю душу вымоталъ...
То какая-нибудь куча начнетъ шалить,-- трещать и шипѣть... Это означало, что ея земляная насыпь скоро провалится надъ прогорѣвшимъ мѣстомъ и надъ кучей поднимется яркій снопъ огня и искръ. Тогда Хайридинъ открывалъ дверь землянки, кричалъ внутрь ея:
-- Огонь играть! -- и бѣжалъ къ такъ дерзко нарушившей обычный ходъ вещей кучѣ. Слѣдомъ за нимъ бѣжали и его хозяева, не исключая и хромого Акима, который спотыкался и падалъ чуть не на каждомъ шагу: онъ, бѣдняга, могъ управлять своей деревянной ногой только когда шелъ не спѣша и не думалъ о ней... Люди окружали зашалившую кучу и, осыпаемые искрами, въ ѣдкомъ, слѣпящемъ глаза дыму, бросали на прогорѣвшее мѣсто сырыя полѣнья и такимъ образомъ подавляли расходившееся пламя. Но случалось и такъ, что "шалить" начали двѣ-три кучи сразу,-- тогда дѣло оказывалось серьезнымъ и труднымъ, особенно если поднимался вѣтеръ. Тогда не легко было забросать пламя сырьемъ, и только послѣ нѣсколькихъ часовъ упорнаго труда люди уходили къ своей землянкѣ, угорѣвшіе, опаленные, съ слезящимися глазами, всѣ въ копоти... А черезъ часъ-другой приходило утро, и нужно было опять идти къ кучамъ и стукать по нимъ чекмаремъ.
Не легко доставалась Семену его "ренда земли"; не легко доставались и Хайридину тѣ два рубля, что онъ получалъ за углесидный сезонъ.
Въ землянкѣ тепло, но душно и дымно. Она не больше кубической сажени, и добрую треть ея занимаетъ "шувалъ", устроенный въ одномъ изъ ея угловъ. Это -- жалкое подобіе печи, сложенной изъ дикаго камня и не имѣющей трубы. Шувалъ вѣчно даетъ угаръ, а потому обитатели землянки спятъ тяжело и неспокойно и поднимаются утромъ съ тяжелыми, больными головами.
Темно. День былъ очень неспокойный: огонь въ кучахъ "шалилъ" то-и-дѣло, и работники устали крѣпко. Однако, имъ не спится. Акимъ возится и поминутно кряхтитъ,-- у него болитъ поясница и ноютъ кости. У Семена не болитъ ничего, но ему мѣшаетъ спать забота: ему кажется, что кучи не дадутъ нужнаго количества угля, и съ него за "недосидъ" возьмутъ штрафъ.
Въ прошломъ году ему этотъ штрафъ не былъ страшенъ: онъ былъ одинъ, а извѣстное дѣло -- одна голова не бѣдна. А теперь у него молодуха и какое ни есть, а все-же хозяйство. Арендованная земля дала плохой урожай, такъ что ее не стоило бы и арендовать, "кабы знато". Кучи отняли полтора мѣсяца, и денегъ нѣтъ ни гроша... Какъ тутъ обернешься? И бѣсъ его надоумилъ жениться... Нешто рабочему человѣку въ нынѣшнее время можно жениться? Это баловство не про него...
У одной Марьи веселыя думы. Она вспомнила, какъ намедни скатился съ горы хромой Акимъ и какъ поспѣшно мелькала въ воздухѣ его деревяшка. Она не можетъ удержаться отъ смѣха, прыскаетъ и смѣется, весело и задорно. Смѣхъ у нея чистый и звонкій, и когда она смѣется, то, глядя на нее, нельзя не улыбнуться: такъ хорошъ и заразителенъ ея смѣхъ. Но на этотъ разъ онъ не производитъ обычнаго эффекта,-- Семенъ сердито тычетъ ее локтемъ въ бокъ и такъ же сердито ворчитъ на нее:
-- Чего ржешь?..
Марья успокоивается, но черезъ минуту тихонько спрашиваетъ Акима:
-- Дядя Акимъ... а, дядя Акимъ... Ты спишь?
-- Нѣту... Чего тебѣ?
Марья опять прыскаетъ и со смѣхомъ въ голосѣ шепчетъ:
-- Мнѣ мамка сказывала, что ты такъ съ клюкой и родился...
И вся трясется отъ сдерживаемаго смѣха.
-- Ну и дурында, прости, Господи!..-- недовольно ворчитъ Акимъ.
Опять молчаніе. Кряхтитъ Акимъ, вздыхаетъ Семенъ. А снаружи доносится унылое жужжаніе Хайридиновой дудки.
-- Дядя Акимъ,-- тихо спрашиваетъ Семенъ.-- А вѣдь у насъ угля-то нехватка будетъ...
-- А ты думалъ, какъ?-- живо отзывается Акимъ.-- Они, христопродавцы, къ тому и гнутъ, чтобы никто ренды не могъ высидѣть... Имъ припентъ оттого.
-- Коробовъ, чай, двадцать нехватка будетъ...
-- Коли не больше... Спи съ Богомъ... Утро вечера мудренѣе...
Семену не спится. Черезъ минуту-другую онъ тяжело вздыхаетъ и опять говоритъ, не то Акиму, не то про себя:
-- Какъ зимовать-то будемъ?.. Штрафъ большой вычтутъ... И опять же дровъ отпущать не будутъ, покупай...
-- А ты думалъ, какъ?.. Ты думалъ, что бариномъ жить будешь?.. Подождешь... Вотъ еще ребята пойдутъ -- не такъ взвоешь.
-- Не знай, какъ и быть...
-- Такъ и будешь... Сегодня не поѣшь, завтра долотомъ закусишь, послѣ-завтра топоръ сваришь -- щецъ похлебаешь... Топоръ-отъ наварный... Какъ отцы наши жили, такъ и мы живемъ, да и дѣти ваши того... Такое ужъ заведеніе, чтобы крестьянскій рабочій человѣкъ сытымъ не былъ... А то работать не станетъ... Я вотъ сытымъ никогда не былъ, а ничего... прожилъ...
Акимъ ударяется въ философію -- и толкуетъ о томъ, какъ быстро бѣжитъ жизнь и какъ человѣкъ постоянно бьется, хлопочетъ, надѣется на что-то, ждетъ чего-то, и въ концѣ концовъ умираетъ, ничего не дождавшись. А Семенъ -- и слушаетъ, и не слушаетъ; но слова дяди ложатся на его сердце тяжелой недоумѣвающей тоской.
-- Есть такая загадка,-- философствуетъ Акимъ.-- Такого рода вопросъ: что всего быстрѣе? Отгадка на вопросъ есть: мысль... Только она, отгадка эта, неправильная: всякую мысль другая мысль, пошустрѣе, догонитъ и перегонитъ... А быстрѣй всего -- жизнь: ну-ка, догони вчерашній день?.. Давно ли, скажемъ, я молодой былъ?.. Или, скажемъ...
Его прерываетъ звонкій смѣхъ Марьи: она представляетъ себѣ, какъ сухопарый дядя Акимъ бѣжитъ догонять вчерашній день. Хромаетъ, спотыкается, и такъ и сверкаетъ на солнцѣ желѣзнымъ наконечникомъ своей клюки...
-- Куды ужъ тебѣ, хромому, вчерашній день догонять... Помнишь, какъ онъ догонялъ башкира, который у него шапку укралъ?-- толкаетъ она подъ бокъ мужа.
-- Отстань,-- какъ будто сердито отвѣчаетъ тотъ, но и самъ не можетъ не разсмѣяться, вспомнивъ происшествіе.
-- Ну, заржали, черти...-- обижается Акимъ.-- Чему рады?.. Спать пора...
Супруги хохочутъ долго,-- и у Семена на сердцѣ становится немного веселѣе. Но смѣхъ мало-по-малу замираетъ, и имъ опять овладѣваетъ прежнее настроеніе, и опять онъ задумывается,-- какъ жить? Ежели весь вѣкъ такъ маяться, стоитъ ли и жить? Стоитъ ли овчинка выдѣлки?.. Вонъ Акимъ прожилъ вѣкъ, Хайридинъ... какой отъ этого прокъ? Все равно, помрешь, а рано или поздно -- тоже все равно... Ежели рано, такъ еще лучше: маяться меньше.
-- Дядя Акимъ,-- опять начинаетъ онъ разговоръ.-- Ежели бы можно вдругорядь жизнь прожить, ты согласился бы?
Акимъ съ полминуты молчитъ, потомъ точно нёхотя отвѣчаетъ:
-- Пожалуй...
И вдругъ оживляется,-- садится на своемъ ложѣ и со вздохомъ восклицаетъ:
-- Кабы вдругорядь... да кабы съ здоровой ногой... Показалъ бы я фигуръ-манеръ... Да будетъ, шутъ васъ дери, зря болтать-то... Спать пора... Спите съ Богомъ.
Въ землянку влѣзаетъ Хайридинъ, внося съ собой струю свѣжаго воздуха и своеобразный запахъ, присущій башкирскому тѣлу и башкирской одеждѣ.
-- Холодина больно,-- оправдывается онъ.-- Мало-мало погрѣюсь, опять уйду.
-- Смотри ты, собачье рыло...-- недовольно ворчитъ Акимъ.-- Какъ бы тамъ кучи-то...
Хайридинъ садится на корточки возлѣ самой двери.
-- Снѣгъ идетъ,-- сообщаетъ онъ, немного помолчавъ.
Нѣсколько минутъ въ землянкѣ молчатъ, но потомъ тишина нарушается фырканьемъ Марьи.
-- Чего ты?-- освѣдомляется Семенъ, и въ его вопросѣ слышны смѣшливыя нотки.
-- Пахнетъ отъ Хайридина... Сказываютъ, что отъ медвѣдя башкиромъ пахнетъ...
-- Это вѣрно,-- отзывается Акимъ.-- Мнѣ одинъ человѣкъ сказывалъ, шелъ онъ разъ по лѣсу съ башкиромъ. Вдругъ медвѣдь. Они его видятъ, а онъ ихъ нѣтъ. Водитъ медвѣдь носомъ, чуетъ, значитъ, что пахнетъ... А потомъ замурлыкалъ, ласково эдакъ: "мурръ, мурръ, мурръ"... Подумалъ, значитъ, что это медвѣжиха близко... А это башкиръ... Ха-ха-ха!..
И Акимъ хохочетъ,-- у него очень глупый и странный смѣхъ, похожій на рычанье. Смѣются и Семенъ, и Марья, и ея звонкій смѣхъ покрываетъ гоготанье мужчинъ и донимаетъ даже Хайридина, который тоже ухмыляется.
-- Хорошій твоя баба, Самёнъ,-- говоритъ онъ, когда перестаютъ смѣяться.
-- А что?.. Хороша, да не больно...
-- Веселый баба,-- ухмыляется Хайридинъ.-- Веселый баба рабочему человѣку -- первый дѣло...
А потомъ добавляетъ уже грустнымъ тономъ:
-- У меня тоже баба былъ...
Потомъ вздыхаетъ и, согнувшись, вылѣзаетъ изъ землянки. А черезъ минуту доносится снаружи тоскливое жужжанье его дудки.
-- О бабѣ, знать, взгрустнулось собакѣ,-- замѣчаетъ Акимъ.-- Ишь воетъ, лѣшманъ... Ну, однако,-- спать пора... Спите съ Богомъ...
Мало-по-малу всѣ засыпаютъ. Тишина. Слышно, какъ гудитъ вѣтеръ, проносясь по логу, и какъ аккомпанируетъ ему на дудкѣ Хайридинъ.
-----
Выплакало ли небо всѣ свои слезы, соскучилось ли по землѣ солнце, только въ серединѣ октября неожиданно выдался свѣтлый и теплый денекъ. Ночью шелъ дождь, но утро занялось скорѣе и свѣтлѣе, чѣмъ всегда; туманъ поднялся кверху быстрѣе и легче и не остановился даже у вершинъ горъ; да и облака какъ будто стали гораздо выше и бѣлѣе. А къ полудню они прорвались сразу въ двухъ мѣстахъ, и въ эти окна было видно смѣющееся голубое небо, а потомъ образовалось третье окно -- и изъ него брызнулъ на землю яркій и веселый лучъ солнца. И все кругомъ повеселѣло... Туманъ, обычно скрывавшій потокъ, исчезъ, и дымъ отъ кучъ поднимался вверху сѣрыми, съ мягкими округлыми очертаніями, клубами.
Хайридинъ соорудилъ на берегу потока костеръ и сидѣлъ возлѣ него на корточкахъ, щуря подслѣповатые глаза на солнце и улыбаясь ему всей своей широкой монгольской физіономіей. Рядомъ съ нимъ лежалъ на спинѣ Акимъ и курилъ цыгарку. Молодыхъ не было видно,-- они спали въ землянкѣ. Сезонъ выжиганія угля кончался,-- кучи, истратившія всю свою энергію на безплодныя попытки разойтись во всю, не могли больше шалить и не требовали никакого надзора. Нужно было только выжидать, когда дымъ, идущій отъ нихъ, будетъ прозрачнѣе и нѣжнѣе,-- тогда можно будетъ разваливать кучи и начинать заключительный актъ сезона -- возить уголь на заводъ.
Хайридинъ улыбался недолго: стоило ему только отвести отъ веселаго солнца и смѣющагося неба усталые глаза и посмотрѣть на лощину, чтобы опять стать печальнымъ, какъ всегда. Но, должно быть, солнце отогрѣло его душу, и его печаль не была уже безпредметной и нѣмой, какъ прежде, и въ его мозгу шевелилась мысль. Онъ смотрѣлъ печальными глазами на склоны горъ, одинъ крутой и другой покатый, и думалъ о томъ, что еще недавно они, эти склоны, были покрыты густымъ и могучимъ лѣсомъ. Тутъ росли и столѣтнія сосны, и мохнатыя ели, и веселыя лиственницы,-- и Волчій логъ представлялъ дикій, совершенно еще нетронутый и потому прекрасный уголокъ. Чаща тутъ была такая, что и въ свѣтлые лѣтніе дни на днѣ лощины были вѣчныя сумерки. И было тутъ всегда свѣжо и сыро... По деревьямъ бѣгали бѣлки, устроивали свои гнѣзда птицы, а внизу, у мшистыхъ корней деревьевъ, всегда была торжественная и таинственная тишина. Тогда и потокъ не шумѣлъ такъ громко, какъ сейчасъ: онъ не смѣлъ нарушать вѣковой тишины, онъ былъ подавленъ величіемъ обступившихъ его задумчивыхъ елей.
Хайридинъ раньше былъ только разъ въ Волчьемъ логу,-- давно, лѣтъ пять тому назадъ, когда онъ и самъ былъ бодрѣе и когда его тоска имѣла опредѣленныя формы. Это мѣсто считалось у окрестныхъ башкиръ священнымъ: среди нихъ сохранялось, передаваясь изъ рода въ родъ, преданіе, будто великій пророкъ Магометъ, когда онъ обходилъ всю землю, жилъ въ этомъ логу цѣлыхъ три дня. И никто изъ правовѣрныхъ не могъ осквернить своимъ присутствіемъ святого мѣста, и оно было полно торжественной и загадочной тайны, которая такъ шла въ задумчивой и красивой долинѣ... Преданіе очень точно указывало мѣсто, на которомъ усталый Магометъ отдыхалъ отъ пути три дня и три ночи: это была небольшая полянка у потока, тамъ, гдѣ онъ образовывалъ небольшую заводь. Къ Магомету ходили на поклонъ и на судъ всѣ жившіе окрестъ правовѣрные, и пришли однажды къ нему двое: богатый и бѣдный. Богатый обижалъ всѣхъ, но бѣдный больше другихъ терпѣлъ отъ него: у бѣднаго была красивая жена, и богатому хотѣлось отнять ее у него, хотя у самого и было уже три жены и много наложницъ. Онъ отнялъ у бѣднаго самоваръ, лошадь и козу, выгналъ его изъ дому и подъ конецъ пришелъ къ нему и сказалъ:
-- Отдай мнѣ свою Сутымъ, а то я скажу начальнику, что ты у меня угналъ изъ табуна лошадь, и онъ тебя посадитъ въ тюрьму. Тогда все равно Сутымъ будетъ моя, отдай ее лучше добровольно.
Заплакалъ бѣдный и подумалъ:
"Вотъ пророкъ близко на отдыхѣ стоитъ. Пойду къ нему на судъ, пускай разсудитъ".
Взялъ комъ крута -- все, что у него осталось,-- въ подарокъ пророку -- я пошелъ. А богатый узналъ, что бѣдный пошелъ на судъ въ пророку, и тоже отправился въ нему. И отобралъ для подарка самыхъ жирныхъ барановъ, лучшій чилякъ масла и самую толстую изъ женъ, и подумалъ:
"Мои подарки будутъ лучше подарковъ бѣднаго, и пророкъ будетъ на моей сторонѣ".
И предстали оба передъ пророкомъ. Выслушалъ ихъ пророкъ, улыбнулся, указалъ на заводь, на берегу которой сидѣлъ, и сказалъ:
-- Смотрите.
Вода въ заводи была спокойна и прозрачна, и было видно дно ея до мельчайшаго камешка, а въ водѣ рѣзвились, сверкая на солнцѣ серебристой чешуей, стада веселыхъ рыбокъ. А на двѣ лежала хищная щука и жадно высматривала добычу, и время отъ времени бросалась на рыбокъ, какъ стрѣла, пущенная изъ туго натянутаго лука, и глотала ихъ. И оттого бѣлое брюхо ея становилось толстымъ и блестящимъ. И когда она наѣлась и улеглась спокойно на сѣромъ днѣ, среди камней, отъ которыхъ было трудно отличить ея сѣрую спину, пророкъ внезапно крикнулъ и топнулъ ногой. И маленькія серебряныя рыбки и щука испугались и бросились изъ заводи. Но въ узкомъ мѣстѣ потока была поставлена рыбакомъ верша и заграждала имъ путь. Серебристыя рыбки, какъ блестки, скользнули въ щели между прутьями верши и ушли, а щука просунула въ самую широкую щель голову, но ея толстое брюхо не могло пройти сквозь нее,-- и щука завязла. Тогда вышелъ изъ-за дерева рыбакъ, взялъ щуку, проткнулъ ей сквозь жабры вѣтку и унесъ.
Понялъ богатый -- и лицо его потемнѣло, какъ туча.
А пророкъ улыбнулся и сказалъ:
-- Пойдемъ на гору и помолимся Аллаху, чтобы онъ разсудилъ васъ.
Гора была высокая и крутая, и на нее было трудно взбираться. Но пророкъ шелъ легко: деревья передъ нимъ разступались и неровный путь сглаживался. Бѣдный шелъ слѣдомъ за нимъ, и потому ему тоже было легко идти. А богатый, толстый и во многихъ одеждахъ, скоро усталъ, не могъ близко слѣдовать за пророкомъ, и такъ какъ деревья, разступившись передъ святымъ, быстро смыкались опять и земля подъ ногами принимала прежній неровный видъ, обезсилѣлъ и упалъ на дорогѣ. Поэтому на вершину горы взошли и молились Аллаху только пророкъ и бѣдный,-- и Аллахъ услышалъ ихъ молитву и громомъ изъ тучи сказалъ пророку:
-- Возьми все у богатаго и отдай бѣдному.
Такъ богатый уподобился щукѣ, завязшей въ вершѣ.
-----
"Великъ Аллахъ... и Магометъ -- пророкъ его",-- думаетъ Хайридинъ и опять, улыбаясь, смотритъ на яркое солнце, на синее небо... А потомъ опять переводитъ усталые глаза на гору, на которой, по словамъ преданія, пророкъ и бѣдный молились Аллаху. Гора очень крутая, и дѣйствительно, жирному человѣку никакъ нельзя на нее взойти. Вершина ея состоитъ только изъ скалъ, и на одной скалѣ есть ровная площадка, которую видно отсюда и на которой именно и молился пророкъ, какъ разсказывали старики.
Но когда здѣсь былъ пророкъ, склонъ горы а весь Волчій логъ были великолѣпно убраны могучимъ и прекраснымъ лѣсомъ, ради котораго, вѣроятно, пророкъ и выбралъ себѣ это мѣсто для отдыха... Хайридину жаль, жаль до боли, до слезъ, до щемящей сердце тоски, сгубленной красоты этого уголка, жаль оскорбленной святыни, и къ этой жалости еще другое чувство -- чувство личнаго оскорбленія, личной обиды. Магометъ, который обходитъ всю землю разъ въ тысячу лѣтъ, могъ вѣдь опять остановиться на отдыхъ въ этой долинѣ,-- понравилась же она ему при его прошломъ путешествіи... Но теперь онъ пройдетъ мимо нея -- что теперь хорошаго въ ней, обезображенной и оголенной?-- и какъ узнаешь, гдѣ онъ возляжетъ на отдыхъ?.. А еслибы былъ близко Магометъ,-- о! тогда бы онъ услышалъ жалобы правовѣрныхъ, и бѣднымъ стало бы лучше. Пришелъ бы къ нему Хайридинъ и сказалъ бы:
-- Пророкъ! Намъ, вѣрнымъ твоимъ, нельзя стало жить. У насъ отняли нашу землю, наши лѣса, и мы разорились. Ты, пророкъ, разсудилъ богатаго и бѣднаго. Разсуди и насъ, бѣдныхъ башкиръ, и...
И Хайридинъ разсказалъ бы пророку всю свою жизнь. Онъ разсказалъ бы, какъ обманомъ отняли у башкиръ землю и лѣсъ... Онъ это смутно помнитъ: помнитъ онъ только, какъ объѣзжали башкирскія деревни какіе-то "бояръ" на тройкахъ, собирали, сходы, поили башкиръ виномъ, давали имъ чай, сахаръ, товаръ. Народъ тогда сначала было удивлялся, откуда ему привалило такое счастье, и былъ немного смущенъ тѣмъ, что старосты ихъ деревень были засыпаны всевозможными подарками... Но потомъ, послѣ двухъ-недѣльной безпросыпной пирушки, башкиры уже не считали свое разгульное житье чѣмъ-то удивительнымъ, необыкновеннымъ, и привыкли къ нему. Чтобы угодить добрымъ "бояръ", они скакали передъ ними на лошадяхъ, боролись, пѣли имъ пѣсни, плясали; а когда "бояръ" попросили ихъ подписать какія-то бумаги, они съ легкимъ сердцемъ и безъ всякой боязни исполнили и эту ихъ просьбу. И "бояръ", уѣзжая, давали башкирамъ деньги, и башкиры благодарили Аллаха за нежданно привалившее имъ счастье. А потомъ... потомъ деньги всѣ вышли, въ лѣсахъ понастроены были новыя избушки, въ которыхъ поселились сердитые и нахальные люди. И оказалось нежданно-негаданно, что и лѣсъ, и землю башкиры продали ласковымъ "бояръ"... Они не могли больше сѣять хлѣбъ; не могли рубить себѣ дрова,-- и когда наступила холодная и голодная зима, они окончательно поняли причину странной ласковости "бояръ". Хайридинъ и сейчасъ дрожитъ отъ страха, вспоминая, что тогда было... Тогда у него умерла мать, а отца убили въ дракѣ. Дрались много: били старостъ и ихъ приспѣшниковъ, били другъ друга... и какъ били!.. Ходили жаловаться къ начальникамъ, къ царю, но... начальники держали руку богатыхъ "бояръ", а до царя ходоки не дошли... То было страшное время: изъ города приходили солдаты и стрѣляли въ башкиръ... Богаты были "бояръ" и все, что хотѣли, могли сдѣлать съ бѣдными башкирами. То было страшное время: иного перебили муллъ, подозрѣвая, что они подкуплены "бояръ" и неправильно молятся Аллаху...
И началась для башкиръ печальная жизнь. Въ деревняхъ остались только старухи, да маленькіе ребята, а всѣ взрослые разошлись по заводамъ, отыскивая работу. "Бояръ", видя, что они беззащитны и доведены до крайней нищеты, обидѣли ихъ и тутъ: заставляли дѣлать самую трудную работу и давали самую малую плату... И съ тѣхъ поръ пошелъ на убыль правовѣрный народъ... Пропали, вымерли, растаяли цѣлыя деревни,-- исчезла съ лица земли и родная деревня Хайридина.
Да, крѣпко обидѣли богатые "бояръ" бѣдныхъ башкиръ... Много принялъ отъ нихъ горя и обиды и бездомный Хайридинъ. Но ямъ мало того, что они отняли все у него, нѣтъ -- они еще, какъ побѣдители надъ побѣжденными, вѣчно издѣваются надъ нимъ, надъ тѣмъ, что онъ не русскій, а башкиръ. Его зовутъ только собакой, для него держатъ особую посуду, которую считаютъ поганой, надъ нимъ смѣются, оскорбляютъ и его самого, и его вѣру, и его народъ... Они отняли у него его жену: она у него простудилась, возя зимой съ мужемъ руду на заводъ, и заболѣла. Тогда русскіе силой взяли ее у Хайридина, утащили въ больницу и тамъ уморили... Хайридину казалось, что онъ не можетъ больше терпѣть, и что теперь пожалѣютъ его Аллахъ и Магометъ; но какъ онъ ни плакалъ, какъ ни молилъ Аллаха услышать его, Аллахъ не услышалъ... Тогда онъ и ходилъ въ Волчій логъ, на священное мѣсто. Это было зимой, морозною ночью. Хайридинъ проваливался въ глубокомъ снѣгу, плакалъ отъ горя и усталости, но все шелъ и шелъ по лѣсу, къ логу. Усталый, измученный, дошелъ онъ до него, и какъ онъ тогда молилъ Аллаха, молилъ Магомета!.. На и тутъ они не услышали его, потому что оба были высоко-высоко,-- тамъ, за чернымъ небомъ, за далекими звѣздами...
Хайридинъ хотѣлъ-было убить себя, но потомъ рѣшилъ подождать еще. Кто знаетъ, когда долженъ пройти по землѣ Магометъ, кто знаетъ, гдѣ онъ пройдетъ? А если онъ будетъ на землѣ и пройдетъ близко, онъ опять остановится въ Волчьемъ логу: лучше и удобнѣе ему не найти мѣага... Тогда онъ опять разсудитъ бѣднаго съ богатымъ... И эта надежда росла и крѣпла въ забитой душѣ Хайридина, и онъ рѣшилъ жить и ждать. Каждое новолуніе онъ съ тревожнымъ ожиданіемъ слѣдилъ, не остановится ли молодой мѣсяцъ на небѣ и не укажетъ ли такимъ образомъ мѣста, на которомъ отдыхаетъ пророкъ. Но шли недѣли, мѣсяцы и годы, а Магометъ не приходилъ... Много разъ Хайридинъ замѣнялъ испортившійся комъ крута, который онъ берегъ для подарка пророку,-- свѣжимъ, много истопталъ за это время сарыковъ, съѣлъ всѣ свои зубы, растерялъ волосы, а Магометъ не приходилъ...
Но жила въ сердцѣ Хайридина надежда, и его тоска не была безпросвѣтной... И эту надежду, которой только и жилъ бѣдный башкиръ, отняли теперь богатые...
Это было весной. Еще не сошелъ снѣгъ съ вершинъ горъ, еще не опушились лиственницы, какъ въ Волчій логъ пріѣхали русскіе. Ихъ была цѣлая толпа. Вечеромъ они пѣли пьяными голосами, ругались, играли на гармоникѣ и пьянствовали, а утромъ взяли топоры и пилы и... качались и со стономъ падали одно за другимъ священныя деревья. Черезъ недѣлю весь логъ былъ покрытъ ихъ трупами, а русскіе обрубали съ умирающихъ деревьевъ сучья, пилили ихъ стволы и выводили одну за другой неуклюжія и громадныя полѣнницы.
Съ того времени и появилась въ груди Хайридина эта тоска-змѣя, сжимающая его сердце своими холодными кольцами. Погасъ послѣдній лучъ надежды, и впереди была безпросвѣтная ночь. И не о чемъ стало больше думать... Хайридинъ ни о чемъ и не думалъ, а только -- когда его без о бразная тоска становилась невыносимой и грозила задушить его -- онъ бралъ свою дудку и пѣлъ. Это было больше по ночамъ: днемъ заглушала тоску тяжелая работа.
Ничего не думалъ Хайридинъ и тогда, когда осенью явился съ Семеномъ въ Волчій логъ жечь на уголь священныя деревья. Только вылъ какъ будто громче, чѣмъ всегда...
Но теперь, когда послѣ долгаго томительнаго ненастья опять выглянуло солнце, обогрѣло и обсушило его, и такъ ярко освѣтило картину опустошенія, въ немъ снова проснулась мысль: теперь больше не на что надѣяться, Аллахъ и Магометъ окончательно и безповоротно забыли его... И эта мысль, острая и злая, какъ тонкое, стальное лезвіе, проникла ему въ грудь, рвала и терзала его бѣдное старое сердце... И это было неизмѣримо мучительнѣе и ужаснѣе обычной тупой, давящей боли.
-----
Впрочемъ, это продолжалось недолго: острая боль мало-по малу утихла, мысль уснула и ее замѣнила, вытѣснила хорошо знакомая прежняя безпредметная тоска безъ образовъ, безъ думъ, безъ воспоминаній. И Хайридинъ не видѣлъ больше ни веселаго солнца, ни неба,-- онъ закачался изъ стороны въ сторону и запѣлъ гортаннымъ дивимъ голосомъ свою заунывную пѣсню.
Акимъ повернулся къ нему, насмѣшливо посмотрѣлъ ему въ лицо и сказалъ:
-- Ну, опять завылъ!.. Чего ты воешь? солнышко вѣдь. Какого рожна тебѣ еще надо?
Хайридинъ умолкъ, а Акимъ все продолжалъ смотрѣть на него презрительно и насмѣшливо.
-- Сказываютъ, будто въ этомъ логу вашъ собачій богъ, Магометъ, жилъ?..
-- Богъ -- Аллахъ, а Магометъ...
-- Дуракъ былъ этотъ вашъ упокойникъ Магометъ...
Хайридинъ давно привыкъ къ такимъ оскорбленіямъ, и потому молчалъ. А Акимъ вспомнилъ старый анекдотъ о Магометѣ, разсмѣялся ему и, выволачивая трубку о деревянную ногу, принялся разсказывать:
-- Ловили разъ рыбу русскіе и башкиры. Про боговъ разговорились. Ну, конечно, русскіе говорятъ: нашъ богъ хорошъ, башкиры -- нашъ. Одинъ русскій и говоритъ: "Вотъ что, ребята. Давайте помолимся, мы -- нашему богу, а вы -- вашему. Чей богъ кому рыбы больше пошлетъ, тотъ, значитъ, богъ и лучше". Ладно. Согласились. Башкиры, значитъ, сейчасъ свои сарыки долой, на корточки и давай: "Аллахъ-бишмиллахъ! Аллахъ-бишмиллахъ! дай наша рыбка больше!" -- А русскій тѣмъ временемъ возьми, да у ихняго башкирскаго бредня мотню и перерѣжь... Что, нескусно, ваше башкирско благородіе?-- сдѣлалъ Акимъ паузу.
Хайридину уже давно кололи глаза этимъ анекдотомъ, и онъ слушалъ его совершенно равнодушно. Тѣмъ не менѣе, онъ флегматично, точно отмахиваясь отъ назойливой мухи, отвѣтилъ привычной фразой:
-- Врешь ты.
-- Ага, донимать, видно!..-- заржалъ Акимъ.-- Ну, побалакали этто башкиры и говорятъ русскимъ: "Мы своего бога молилъ, можно рыбачить". А русскіе говорятъ: "Пойдемъ. Петръ и Павелъ, апостолы, и безъ молитвы знаютъ, чего намъ надо". Забрели... разъ, два. У русскихъ полонъ бредень рыбы, у башкиръ -- ничего. Забрели еще и еще,-- у русскихъ рыбы возъ, у башкиръ -- ничего. Забѣгали, заталалакали башкиры, а невдомёкъ башкамъ немаканымъ бредень свой обсмотрѣть. Полопотали, полопотали, да какъ заорутъ въ одинъ голосъ: "Петра и Паша, дай рыбки наша! Наша Магометъ -- ни черт а толкъ нѣтъ"!
Акимъ заржалъ опять побѣдоносно и громко. А Хайридинъ посмотрѣлъ на него и сказалъ:
-- Ваша -- много, наша -- мало... Ваша -- богатый, наша -- бѣдный... А то бы... Сила наша нѣту... И Магометъ на небо ушелъ...
И опять закачался изъ сторонѣ въ сторону и запѣлъ...
"Вѣстникъ Европы", No 3, 1904