(Изъ записной книжки).
I.
Деревенька Каратаевка {Въ сѣверной гористой части Оренбургской губерніи.} со всѣхъ сгоронъ окружена высокими мрачными горами, поросшими непривѣтливымъ, щетинистымъ и колючимъ ельникомъ. Когда спускаешься къ ней съ горы и видишь кучу жалкихъ домишекъ на днѣ глубокой ямы, точно въ колодцѣ, кажется, что разъ попадешь въ эту яму, такъ ужъ не выберешься изъ нея во вѣки вѣковъ. Этотъ видъ убогой деревеньки, закрытой со всѣхъ сторонъ отъ божьяго свѣта, всегда вызываетъ во мнѣ какое-то странное двойственное чувство: острая до боли жалость къ печальнымъ домишкамъ смѣшивается съ жгучимъ желаніемъ поскорѣе убраться отсюда, изъ этого оврага, отъ этихъ нависшихъ надъ душой суровыхъ громадъ-горъ. И я всегда тороплю ямщиковъ скорѣе перепрягать лошадей, съ нетерпѣніемъ жду, когда лошади вытащатъ мой тарантасъ на гору, и только когда передо мной блеснетъ тысячами чудныхъ красокъ знакомая панорама ласкающихъ взоръ граціозныхъ горъ, я вздыхаю съ чувствомъ облегченія: я снова чувствую себя свободнымъ, живымъ.
Въ мою послѣднюю поѣздку по Уралу я подъѣзжалъ къ этой деревенькѣ съ большимъ волненіемъ, чѣмъ когда-либо: я цѣлое лѣто провелъ въ подобныхъ деревенькахъ, такъ близко познакомился съ той невыносимой нуждой, тѣмъ безысходнымъ горемъ, которыя скрываются въ неуклюжихъ крестьянскихъ домишкахъ, такъ усталъ отъ сознанія своего безсилія бороться съ этимъ горемъ, что мнѣ страстно хотѣлось уйти, убѣжать, скрыться на время отъ ужаснаго призрака. А онъ еще яснѣе, еще конкретнѣе всталъ передъ моими глазами въ видѣ забытой Богомъ и людьми кучи жалкихъ избъ на днѣ оврага... Боже, скорѣе, скорѣе мимо, чтобы не видѣть, не слышать!..
Ямщикъ осторожно свелъ съ горы подъ уздцы лошадей, и мы ѣхали уже по грязной единственной улицѣ деревни. Было холодно, шелъ мелкій дождь, сѣрыя облака нависли низко, низко. Плакало небо, плакали деревья, плакали мокрыя избенки.
Мы остановились у избы ямщика, который долженъ былъ везти меня дальше. Заскрипѣли ворота, и мы въѣхали во дворъ, еще болѣе грязный, чѣмъ улица.
-- Лошади есть? -- крикнулъ я вышедшему на дворъ хозяину.
-- Нѣту, баринъ,-- хрипло и не торопясь заговорилъ тотъ,-- земскій проѣзжалъ, такъ всѣхъ лошадей угнали. Раньше завтрева не будутъ.
Я взглянулъ на сердитыя горы, на низкое небо, на торопливо убѣгающія облака.
-- Придется переночевать,-- продолжалъ хозяинъ.-- Пожалуйте въ избу... Сюда вотъ, въ проѣзжающую.
Мнѣ стало немного жутко отъ перспективы провести сутки въ Каратаевкѣ, но -- приходилось покориться суровому року, который въ образѣ хозяина безстрастно указывалъ закорузлымъ перстомъ на дверь "проѣзжающей". Я покорно вылѣзъ изъ тарантаса и направился въ избу. Тѣсная комната съ покривившимися стѣнами, съ мутными заплаканными окнами, съ низкимъ потолкомъ еще яснѣе и убѣдительнѣе подчеркнула мнѣ истину: "Отъ судьбы не уйдешь".
Мнѣ дали самоваръ. Онъ ворчалъ и шипѣлъ какъ-то ужъ очень недовольно и грустно, точно передавалъ мнѣ сдавленнымъ шопотомъ печальную исторію съ той-же тенденціей: "Отъ судьбы не уйдешь". Сколько разъ въ теченіе минувшаго лѣта я слышалъ эту фразу! Она звучала иной разъ злобой по адресу злодѣйки-судьбы по поводу только что свершившагося несчастія, то она была проникнута горькимъ сознаніемъ безпомощности и безсилія человѣка, то ее выставляли, какъ крѣпкій аргументъ противъ какого-либо смѣлаго начинанія. Она, эта фраза, здѣсь, въ этихъ горахъ, въ этихъ убогихъ деревенькахъ, вполнѣ понятна и объяснима: нельзя "горе мыкать, вѣкъ трудиться", чтобы, умирая нищимъ, не придти къ такому заключенію. "Но допустить возможность фразы еще не значитъ помириться съ нею", заключалъ я цѣпь мыслей, хотя въ глубинѣ души и чувствовалъ, что такое же убѣжденіе начинаетъ давить и меня самого, и тѣмъ сильнѣе, чѣмъ дольше я нахожусь въ темномъ царствѣ. "Мы побѣдимъ судьбу, мы общими усиліями просвѣтимъ темное царство, мы не падемъ духомъ", старался я подбодрить себя, а въ глубинѣ души вставали грозные призраки темныхъ препонъ для борьбы съ мрачнымъ наслѣдіемъ вѣковъ, и борьба казалась далеко превосходящей наши силы...
Мнѣ было тѣсно въ "проѣзжающей". Кривыя стѣны, низкій потодокъ давили мой умъ, но я зналъ, что если уничтожить эти стѣны, этотъ потолокъ -- его придавятъ высокія горы и низкое свинцовое небо. Развѣ можно жить подъ этимъ небомъ, подъ нависшими горами и быть свободнымъ духомъ?.. Нѣтъ, отъ судьбы не уйдешь...
Вдругъ, какъ бы въ отвѣтъ на мои думы, за перегородкой, отдѣляющей "проѣзжающую" отъ помѣщенія хозяевъ, раздался звенящій тоскливый звукъ. Какъ будто кто-то взялъ аккордъ на струнномъ инструментѣ. Я прислушался. Прозвучалъ новый аккордъ, сильнѣе и увѣреннѣе. Звуки напоминали звуки цитры, но были гораздо мягче, пѣвучѣе и какъ-то роднѣе. Они просились въ сердце, и казалось, что что-то въ груди отвѣчаетъ на вибраціи струнъ. Еще аккордъ, сильный и смѣлый, затѣмъ пауза, и вдругъ полилась тоскливая пѣвучая мелодія. Я не зналъ ея, но и она казалась мнѣ такою-же родною, какъ и отдѣльные звуки. Мной овладѣло странное чувство: мысль точно застыла, перешла въ тихую грусть безъ образовъ, безъ думъ. А мелодія лилась и лилась... Гдѣ я ее слышалъ? Почему она такъ близка мнѣ, такъ волнуетъ меня?..
Мелодія неожиданно оборвалась сильнымъ аккордомъ.
-- Ловко,-- сказалъ кто-то за перегородкой.
-- Ловко-то ловко,-- заговорилъ, судя по голосу, хозяинъ,-- а баринъ-то отдыхаетъ поди. Будить-то не гоже.
Я отворилъ дверь "проѣзжающей". Моимъ глазамъ представилась такая картина. Возлѣ стола, на скамейкѣ, въ центрѣ кружка слушателей сидѣлъ страннаго вида человѣкъ. Прежде всего онъ былъ чрезвычайно массивенъ,-- могучая фигура, широкія плечи, большая голова съ цѣлой копной всклокоченныхъ темно-рыжихъ волосъ. Одѣтъ онъ былъ не такъ, какъ одѣваются у насъ: широкій и длинный кафтанъ съ цвѣтнымъ узорчатымъ поясомъ дѣлалъ его похожимъ на дьякона или дьячка. Лица его не было видно: онъ наклонился надъ инструментомъ, лежавшимъ у него на колѣняхъ и съ виду напоминавшимъ цитру, и, повидимому, былъ занятъ его настройкой. Рядомъ съ нимъ лежалъ объемистый грязный мѣшокъ и такая же грязная истрепанная шапка.
Вокругъ этого, очевидно нездѣшняго, человѣка расположились полукругомъ слушатели. Прямо противъ него засѣдалъ хозяинъ, а на полу возлѣ ногъ музыканта пристроился мальчикъ лѣтъ десяти и, поднявъ голову вверхъ, съ любопытствомъ разсматривалъ его дюжую фигуру. Было тутъ еще человѣкъ пять постороннихъ.
-- Не спите? -- замѣтилъ меня хозяинъ.
Музыкантъ поднялъ голову. Его лицо совсѣмъ не соотвѣтствовало его медвѣжьей фигурѣ: оно было очень простодушно, глаза смотрѣли мягко, ласково и грустно. Нѣсколько секундъ онъ молча разсматривалъ меня, а потомъ всталъ и поклонился, взявъ свой инструментъ подъ мышки.
-- Многая вамъ лѣта,-- произнесъ онъ.
Голосъ у него былъ мягкій и задушевный и тоже не подходилъ ни къ его росту, ни къ внушительному сложенію. И въ голосѣ было что-то родное, наше, русское.
-- Не обезсудьте,-- прибавилъ онъ.-- Може стихеру послушать желаете?
-- Музыкантъ этто,-- вмѣшался въ разговоръ хозяинъ,-- по деревнямъ, значитъ, ходитъ, на гусляхъ играетъ и стихи поетъ. Сказитель, значитъ.
Я подошелъ ближе къ "сказителю". Тотъ посмотрѣлъ прямо мнѣ въ глаза и улыбнулся мягкой, необыкновенно привѣтливой улыбкой.
-- Прикажете сыграть? а може спѣть? а може...
-- Онъ всякую штуку могитъ,-- перебилъ опять хозяинъ,-- и духовное, и обнаковенное.
-- Ну, сыграйте что-нибудь,-- сказалъ я.
-- Вамъ на какой ладъ: на веселый или на протяжный?
-- Ну, хоть на протяжный.
"Сказитель" быстро сѣлъ на скамейку, бережно положилъ себѣ на колѣни гусли, потеръ руки о полы кафтана и не безъ торжественности возложилъ ихъ на струны. Опять прозвучалъ сначала неувѣренный аккордъ, затѣмъ аккордъ посильнѣе, и полилась грустная-грустная мелодія. Это была странная, но очень гармоничная смѣсь русскаго народнаго стиля (съ его переливами, переборами и замирающими окончаніями музыкальныхъ фразъ) съ чѣмъ-то совершенно чуждымъ, нерусскимъ.
Сначала выводили напѣвъ высокія ноты, трогательно и нѣжно жалуясь на что-то, а затѣмъ сочувственно подхватывали ихъ жалобы басовыя струны... Этого мотива я тоже никогда не слыхалъ, и онъ не казался мнѣ уже близкимъ и роднымъ.
Я слушалъ чудную, артистически выполняемую мелодію и съ удивленіемъ смотрѣлъ на "сказителя": неуклюжая, согбенная медвѣжья фигура, толстые закорузлые пальцы -- и эти нѣжные, трогательные звуки... Я посмотрѣлъ на его лицо; оно точно застыло и рѣшительно ничего не выражало.
А мелодія становилась все грустнѣй и грустнѣй. Еще жалобнѣе лепетали на непонятномъ языкѣ дѣтскіе голоса дискантовыхъ струнъ, еще страстнѣе отвѣчали на ихъ жалобы тихимъ, какъ будто сдерживаемымъ, ропотомъ басы. Въ этомъ ропотѣ звучали не однѣ только жалобы, но какъ будто прорывался и съ трудомъ сдерживаемый гнѣвъ. И вдругъ нѣжная медлительная мелодія смѣнилась бурными и гнѣвными протестующими аккордами. Переполнилась чаша, и нѣтъ силъ больше терпѣть -- и нѣтъ мѣста кроткимъ жалобамъ, когда дѣлается послѣдняя отчаянная попытка добыть себѣ счастье...
"Да онъ виртуозъ",-- подумалъ я.
Музыкантъ неожиданно оборвалъ свою пьесу.
Прошла минута молчанія. "Сказитель" сидѣлъ, опустивъ голову. Потомъ онъ взглянулъ на меня и опять улыбнулся. Его грустная улыбка удивительно гармонировала съ звуками гуслей, съ ихъ напѣвами.
-- Еврейскій стихъ... Плачъ на рѣкахъ Вавилонскихъ,-- сказалъ онъ,-- а теперь будетъ расейская старинная пѣсня.
Онъ положилъ руки на гусли и запѣлъ:
А и было то въ стары времена...
Гусли нѣжно пророкотали что-то въ отвѣтъ.
Во тѣ-ли времена первоначальныя...
Когда люди съ Богомъ тѣснѣй жили...
Каждая строчка былины, которую пѣлъ "сказитель", сопровождалась нѣсколькими аккордами гуслей. Я не слушалъ ея словъ,-- ея старинный, торжественный и медлительный напѣвъ, немного дребезжащій пріятный голосъ пѣвца уносили мою мысль къ "тѣмъ-ли временамъ первоначальнымъ", когда по Руси-матушкѣ разгуливали гусляры-Баяны вѣщіе, когда Владиміръ-Красное солнышко пиры пировалъ со дружиною и когда русскіе могутные богатыри били Соловьевъ-разбойниковъ, Тугариновъ Змѣевичей, сражались съ чудью бѣлоглазою да сорочиною долгополою... Въ лицѣ сидѣвшаго передо мной страннаго человѣка воскресалъ даннымъ-давно вымершій типъ русскаго народнаго пѣвца, выразителя чувствъ и вѣрованій народной души.
Какъ будто въ той мрачной книгѣ, которую я читалъ и которая была наполнена яркими доказательствами ничтожности и пришибленности крестьянской души, мнѣ неожиданно попалась чудная, яркая страничка, краснорѣчиво свидѣтельствующая, что жива еще эта душа и жива не хлѣбомъ единымъ.
Однообразный ритмъ пѣсни, спокойный голосъ "сказителя" какъ будто смывали то тяжелое настроеніе, которое такъ давило меня. На душѣ становилось легче, свѣтлѣе.
Но вотъ тонъ пѣвца сталъ точно торжественнѣе. Я прислушался къ словамъ.
Искушеніе будетъ великое,
Искушенію три ступени:
Первая ступень -- господиномъ быть,
Вторая ступень -- богатымъ быть...
На этихъ словахъ "сказитель" оборвалъ пѣнье.
-- Не обезсудьте,-- обернулся онъ ко мнѣ,-- спѣлъ-бы еще, да горло пересохло.
-- Противъ горла средствіе есть,-- засмѣялся хозяинъ,-- мы это живой рукой.
Онъ накинулъ на плечи сермягу и вышелъ. А "сказитель" бережно положилъ на лавку гусли, почесалъ затылокъ и, виновато улыбаясь, заговорилъ:
-- Которые баре любятъ спрашивать, кто, молъ, ты таковъ, и откуда, и какія это ты пѣсни поешь... Только вы ужъ меня не спрашивайте... Не обезсудьте... Кому какое дѣло? Хорошо пою -- слушай, не хорошо -- не слушай, а какое кому дѣло, кто я таковъ... Не обезсудьте.
Онъ говорилъ немного смущенно, какъ-бы извиняясь.
-- Надо и мнѣ спокой дать... Вотъ поснѣдаю съ добрыми людьми и отдохну малость... А вечеромъ може опять спою... А коли вамъ стихеры мои охота узнать, вотъ вамъ книга. Тутъ онѣ всѣ прописаны.
Онъ вытащилъ изъ своего мѣшка книгу въ толстомъ переплетѣ, отеръ ее полой кафтана и подалъ мнѣ. Она, повидимому, видала виды, но толстыя деревянныя крышки переплета надолго гарантировали ея цѣлость. Я раскрылъ книгу. Отъ вся вѣяло такой-же стариной, какъ и отъ сказителя: славянскія литеры, фигурныя красныя буквы въ началѣ главы титла, пожелтѣвшая толстая бумага.
-- У себя посмотрите. А утречкомъ я ее возьму. У себя, молъ, на слободѣ, поглядите.
Послѣдняя фраза прозвучала съ нѣкоторой настойчивостью. Я повиновался,-- всталъ и ушелъ въ "проѣзжающую".
-- Не обезсудьте... Вечеромъ може еще спою,-- сказалъ мнѣ въ догонку сказитель.
А потомъ, послѣ небольшой паузы, добавилъ:
-- А пачпортъ у меня въ порядкѣ.
II.
"Сказитель" представлялъ для меня очень странное и ужъ во всякомъ случаѣ неожиданное для той обстановки, въ которой я находился, явленіе. За многіе годы моихъ странствованій по Руси вообще и по Уралу въ частности я ни разу не встрѣчалъ ничего подобнаго. Видѣлъ я странниковъ, ходившихъ по святымъ мѣстамъ и разсказывавшихъ православнымъ христіанамъ о подвигахъ угодниковъ и своихъ, видѣлъ поэтовъ изъ крестьянъ, видѣлъ виртуозовъ по "гармонной" и балалаечной части, но все это было современно и потому очень понятно. А тутъ -- передо мной "сказитель" съ гуслями, до мелочей выдержанный въ стилѣ "временъ старыихъ, первоначальныихъ", представляющій непонятный анахронизмъ и производящій однимъ своимъ видомъ и манерой держать себя такое обаятельное впечатлѣніе... Этотъ голосъ, эти звуки гуслей, вся фигура "сказятеля", представляющая такое странное сочетаніе мощи съ смиреніемъ... И, главное, гдѣ я встрѣтилъ этотъ цвѣтокъ -- въ такой ужасной ямѣ, какъ деревня Каратаевка!.. Во всякомъ случаѣ я былъ очень благодаренъ случаю, столкнувшему меня съ "сказителемъ",-- въ этой ямѣ я уже не чувствовалъ себя такимъ придавленнымъ, заключеннымъ. Фигура "сказителя" очень скрашивала тотъ сѣрый, невзрачный колоритъ, который лежалъ на всемъ, что я до сихъ поръ видѣлъ изъ крестьянской жизни. Эта фигура, казалось мнѣ, была яркимъ доказательствомъ въ пользу того, что, не смотря на всѣ ухищренія злодѣйки-судьбы, народъ еще не угасилъ духа... И все-же эта фигура была непонятна и необъяснима.
Въ чаяніи найти хоть какія-нибудь указанія относительно того, какъ могъ появиться у насъ на Уралѣ такой типъ, какъ "сказитель", я обратился къ книгѣ, которую онъ мнѣ далъ, но -- увы!-- и въ ней не нашелъ ничего, сколько-нибудь разъясняющаго дѣло.
На ея первой страницѣ была выведена съ большимъ тщаніемъ (судя по необыкновенно затѣйливымъ выкрутасамъ славянскихъ литеръ) надпись красными чернилами: "Книга стихеръ". Пониже стояла черная надпись буквами помельче: "Усердіемъ велегрѣшнаго и недостойнаго раба Божія Іоанна Мартынова сына Косыхъ стихѣры сіи во славу Божію и на поученіе христіанамъ православнымъ записаны суть. День святого ангела-хравителя моего Іоанна, нарицаемаго Богословъ, генваря въ 30-й день". А еще ниже: "Учата писаніемъ кетрадь сія въ годъ отъ Р. X. 1864-ый, генваря въ день 15". На слѣдующемъ листѣ послѣ заголовка "Стихеры духовныя" начинались уже самыя "стихеры".
Первая изъ нихъ называлась "Скаваніе, егда кончины міру подобаетъ чаяти". Это было то самое сказаніе, которое пѣлъ "сказитель". Въ виду того, что оно представляетъ довольно вѣрное отраженіе народныхъ вѣрованій относительно того, какъ и когда должно наступить свѣтопреставленіе, я привожу его здѣсь цѣликомъ.
Сказаніе, егда кончины міру подобаитъ чаяти.
А и было то въ стары времена,
Во тѣ-ли вренена первоначальныя,
Когда вѣра Христова крѣпче стояла,
Когда люди съ Богомъ тѣснѣй жили,
Не народился на свѣтъ злой еретикъ,
Патреархъ Никонъ, Аввадоновъ сынъ.
Потемнѣло небо ясное,
Поднимались тучи грозныя
Со всѣхъ четырехъ вѣтровъ
Съ бурею, громомъ и молніей.
Испужались люди Божіи --
Никогда таковыя грозы не видѣли --
Въ страхѣ Богу молятся.
Затряслась тутъ мать-сыра земля,
Разверзалось отецъ-высоко небо,
Бысть съ небесе трубный гласъ,
Подобный грому великому.
Отъ того гласу люди попадали,
Лежатъ, лютой кончины ожидаючи.
Говорила труба Божія
Таковые праведные глаголы:
"Ой вы, люди божіи -- крещеные!
Когда кончины міру ждать надо,
Свѣтопреставленія страшнаго,
Упреждаетъ васъ Господь милостивый.
Народится на свѣтъ Антихристъ песъ,
А съ нимъ слугъ его множество,
Бѣсы все окаянные.
А и пойдутъ слуги-бѣсы по свѣту бѣлому,
Совращать будуть людей крещеныхъ
Съ правильной пути, Христовой вѣры,
Прельщать благами дьявольскими,
Обучать будутъ дѣламъ дьявольскимъ,
Накладать печати дьявольскія,
Мудровать шутки дьявольскія.
Вы въ науку къ нимъ не ходите,
Тоя печати не принимайте.
И опутается весь бѣлый свѣтъ
Паутиною желѣзною,
Ваши души -- хитростями бѣсовскими.
И пройдутъ по землѣ кони огненные,
Что огненные кони -- желѣзные,
Они ходятъ, какъ молнія.
Вы на тѣхъ коняхъ не ѣздите,
Паутину ту погубляйте *).
Изроютъ бѣсы поганые
Грудь сырой земли матушки,
Серебра, золота ищучи,
Каменіевъ самоцвѣтныихъ **).
Вы на то золото-серебро не прельщайтеся,
Каменіе то не принимайте,
Не продавайте души дьяволу.
А паче всего стрегитеся
Тоя печати антихристовой:
Не допуститъ апостолъ Петръ-Павелъ
Съ печатью антихристовой
Въ Ерусалимъ -- небесный, Христовъ городъ.
А и людей припечатанныхъ
Паче огня стрегитеся,
Бѣгите ихъ рѣчей лукавыихъ,--
Это слуги все антихристовы.
Искушеніе будетъ великое,
Искушенію три ступени:
Первая ступень -- богатымъ быть,
Вторая ступень -- господиномъ быть,
А третья ступень, кознь дьявольская,--
Женская прелесть лукавая,
Женская красота палящая,
Женская любовь, какъ медъ, сладкая,
Какъ змѣиный ядъ, ядовитая,
Какъ царьградское вино, кружитъ голову.
Вы на тѣ соблазны не прельщайтеся,
Не то предастъ васъ Господь милостивый
Гееннѣ-огню пламени,
Во тьму кромѣшную.
А ежели искушеній устоите,
Дастъ вамъ Господь милостивый
Царство небесное, вѣчный покой.
Одесную ангелы,
Ошуйю -- херувимы,
Поютъ голосами архангельскими:
"Святъ, святъ, святъ"!..
Закрылось высоко небо,
Ушла туча грозная,
Возсіяло на небѣ солнышко,
Просіяли души христіанъ православныхъ.
*) Подъ желѣзной паутиной нужно разумѣть телеграфныя проволоки, а желѣзные кони не что иное, какъ чугунка. Взглядъ на телеграфную сѣть, какъ на одно изъ бѣсовскихъ орудій для уловленія душъ христіанъ православныхъ, повидимому, довольно распространенъ и очень крѣпко держится въ народѣ. Лѣтъ пять тому назадъ жители одной уральской деревеньки самымъ рѣшительнымъ образомъ воспротивились проведенію черезъ ихъ деревню и поля телефонной проволоки для нуждъ сосѣдняго завода. Вырывали изъ земли и сняли столбы, сокрушали фарфоровые изоляторы, дрались "смертнымъ боемъ" съ заводскими рабочими, проводившими телефонъ, и въ концѣ концовъ настояли-таки на своемъ: телефонъ провели въ другомъ мѣстѣ.
**) Мнѣ неоднократно приходилось встрѣчаться (особенно въ бесѣдахъ съ раскольниками) съ очень недоброжелательнымъ отношеніемъ къ всякаго рода попыткамъ съ той или иной цѣлью "изрыть грудь матушки сырой земли". Земледѣліе, это -- дѣло, освященное словомъ Божіимъ, а копаніе земли изъ-за скрывающихся въ ея нѣдрахъ богатствъ, это -- уже отъ лукаваго, это уже оскорбленіе, надругательство надъ землей.
Дальше шло сказаніе о томъ, "откудова нечестивіи бѣси". Въ немъ излагалась легенда о происхожденіи нечистыхъ духовъ, стерегущихъ со всѣхъ сторонъ христіанскую душу въ ожиданіи удобнаго момента уловить ее въ свои сѣти. Всѣ они, эти "нечистые", происходятъ по сказанію отъ главнаго бѣса Верзаула, "всѣмъ сатанамъ сатаны, всѣмъ діаволамъ діавола". Откуда самъ Верзаулъ, "никому, окромя Господа Бога, невѣдомо". Повидимому, это -- темная сила, смыслъ существованія которой заключается въ томъ, что, если бы не было ея, не было-бы такого смысла и для свѣтлой силы. Разъ есть Богъ, "свѣтъ неизрѣченный", долженъ быть и Верзаулъ, "темь кромѣшная". Какъ-бы уложилось въ народномъ сознаніи понятіе о свѣтѣ, если бы не было тѣни? Пока не было людей на землѣ; Верзаулъ ничѣмъ не проявлялъ своего существованія: хотя онъ и злился "пуще змѣя-василиска ядовитаго", но не было ничего такого, на чемъ онъ могъ-бы сорвать злость, "досадить Господу Богу нашему". Но вотъ Верзаулъ увидѣлъ первыхъ людей, которые "жили въ раю, какъ ангелы":
Въ наготѣ были -- не стыдилися,
Не знали, что за стыдъ такой,
Другъ друга любили, какъ самихъ себя,
Лютыхъ звѣрей не страшилися --
Лютые звѣри сами къ нимъ ласкалися --
Вкушали сладости райскія,
Не знали болѣзней и немощей,
Не знали горя, жили въ радости.
А и дѣла имъ было всего на всего --
Воспѣвати славу Божію.
Увидѣвъ "таковое праведное житіе", Верзаулъ сначала "возскрежеталъ зѣло зубомъ", а потомъ зѣло возликовалъ возможности досадить. Онъ задумалъ бѣсовскую хитростную думу -- нарушить созданную Богомъ гармонію и изъ людей, слугъ Божіихъ, сдѣлать своихъ слугъ.
И принялъ онъ образъ змѣя ядовитаго,
Въ таковомъ видѣ въ рай проползъ --
Нашелъ злодѣй дыру-щель невеликую
На западной сторонѣ стѣны райскія.
Подползъ, злодѣй, къ женѣ Адамовой
Ко той-ли Евѣ прекрасной,
А и началъ надъ ней усмѣхатися,
А и началъ ее на грѣхъ соблазняти.
Въ сказаніи не говорится, въ чемъ состояли соблазны Верзаула. Конечно, Ева устояла-бы передъ всякими соблазнами, если бы случайно не отошелъ отъ нея на это время ея ангелъ-хранитель, которому нужно было дать отчетъ Богу въ своихъ дѣйствіяхъ за истекшій день, но -- поддержки слабой женской волѣ не было и
соблазнилась Ева прекрасная,
Попала подъ власть Верзаулу окаянному.
Приходитъ -- прилетаетъ ангелъ Евинъ,
Плачетъ слезами горькими:
Поправить бѣду нельзя никакъ.
Разъ Ева подпала подъ власть Верзаула, она должна была подчиняться всѣмъ его приказаніямъ. Съ ея помощью Верзаулъ успѣлъ соблазнить больше половины жителей рая.
Съ тоя поры по землѣ грѣхъ пошелъ,
А допрежъ того грѣха на землѣ не было.
Осквернили люди божій рай,
А и за то были изъ рая выгнаны.
Ворота у рая были заперты,
А и будутъ заперты до послѣдня дня,
До страшнаго свѣтопреставленія.
А Верзаулъ тотъ окаянный
Взялъ Еву, великую грѣшницу,
Себѣ въ жены -- наложницы.
И родились отъ тоя свадьбы поганыя
Всѣ бѣсы, домовые, водяные и лѣшіе,
А и вѣдьмы всѣ, русалки, полуденницы и полночницы.
Родится бѣсъ -- на землю летитъ
Совращать православныхъ христіанъ.
А и стало нечистыхъ великое множество,
Ни проходу, ни проѣзду отъ нихъ не было,
Трудно было людямъ чистоту блюсти.
Сжалился тутъ Господь милостивый,
Посылаетъ Илью Пророка,
Не побьетъ ли Илья Пророкъ бѣсовъ лютыихъ?
Далъ Ильѣ Пророку стрѣлы огненныя,
Колесницу ему быструю.
Ѣздитъ Илья Пророкъ на небѣ,
Усматриваетъ бѣсовъ на землѣ.
Увидитъ бѣса поганаго,
Пущаетъ въ него стрѣлу огненную
Съ громомъ великіимъ.
Но такъ какъ бракъ Верзаула съ Евой-грѣшницей оказался чрезвычайно плодороднымъ, число бѣсовъ на землѣ не только не уменьшается, а, напротивъ, увеличивается. Если ихъ теперь такъ рѣдко можно видѣть, такъ это потому, что они прячутся, боясь зоркаго глаза Ильи Пророка. На этомъ и кончается сказаніе.
Далѣе слѣдовалъ пересказъ въ стихотворной формѣ извѣстнаго апокрифа "Сонъ Пресвятой Богородицы". Варіантъ, представляемый этимъ пересказомъ, ничѣмъ особеннымъ, кромѣ стихотворнаго изложенія, не отличается отъ безчисленныхъ обращающихся въ народѣ сказаній на эту тему,-- развѣ только тѣмъ, что та часть "Сна", въ которой разсказывается о хожденіи Богородицы по мукамъ, въ немъ изложена подробнѣе и живѣе.
Рядомъ съ "Сномъ" была переписана "стихѣра" безъ заглавія, въ которой тоже заключалось описаніе мученій, которымъ должны подвергнуться грѣшники. "Стихѣра" эта не давала цѣльнаго впечатлѣнія,-- въ ней вслѣдъ за очень красивымъ вступленіемъ
А и было то даннымъ-давно,
Что и было -- быльемъ поросло,
Разнеслось молвой по свѣту бѣлому
Сказками, притчами, побасенками.
А и было то въ стары времена,
Во тѣ-ли времена стародавнія,
Когда не было язычниковъ проклятыихъ,
А были одни крестьяне православные,
И было одно царство крестьянское,
Тогда не было богатыхъ и знатныихъ,
А всѣ жили, какъ братья единоутробные,
Одинъ съ другимъ дѣлилися,
Одинъ другому служили,--
начинаеіся изложеніе самой темы, совсѣмъ не соотвѣтствующее началу сказанія:
Разыгралась гроза-буря великая
Расходились вѣтры буйные.
Ломаются съ корня сосны столѣтнія,
Мелкіе кустарники, какъ пухъ, летятъ.
Сходилися съ четырехъ вѣтровъ
Четыре грозныя тучи-облака,
Закрывали ясное солнышко,
А и все они небо ясное.
И ударила тутъ гроза-молнія великая
Съ небесе, съ облака во сыру землю.
Раздалася тутъ мать-сыра земля,
Пошла по ней широкая щель,
А и до самой щель до тартарары,
А и видно въ щель исподъ земли,
А и видно въ щель кромѣшный адъ,
Горючее пламя огонь лютый.
А прошла туча, гроза грозная,
Утихли вѣтры буйные,
А щель въ землѣ не закрылася,
Идетъ смрадъ лютый изъ тоя щели.
И ходили люди Божіи къ той щели,
Смотрѣли они исподъ земли,
Смотрѣли они кромѣшный адъ,
Какъ мучаютъ бѣсы поганые
Которыхъ людей грѣшныихъ.
Которыми людьми много лыгано,
Много хулы на Господа Бога говорено,
Тѣ люди за языки повѣшены
Надъ огнемъ-пламенемъ лютыимъ.
Которые люди любили серебро и золото,
Обиждали изъ-за денегъ другихъ людей,
Тѣ люди въ котлахъ кипять,
А въ котлахъ тѣхъ кипитъ растоплено золото.
И такъ далѣе, цѣлый рядъ всевозможныхъ мученій, иногда довольно изысканныхъ:
Со всѣхъ сторонъ змѣи, гадюки ядовитыя,
Жалять, язвятъ тѣло грѣшника,
А снизу огонь жгетъ грѣшника,
А сверху по головѣ стукаютъ млаты огневые,
Съ одного боку черти ремни рѣжутъ,
Съ другого боку черти кожу снимаютъ.
Есть мученія еще сложнѣе и ужаснѣе, но я не привожу дальнѣйшихъ выдержекъ, щадя чувства читателя. Мученія, изображаемыя въ "Снѣ", гораздо проще...
Послѣдней "духовной стихерой" былъ "Стихъ о книгѣ Голубиной и о благовѣрномъ князѣ Давыдѣ Ессеевичѣ". Въ немъ за извѣстнымъ разсказомъ о томъ, какъ выпадала съ небесъ книга "Голубиная" необыкновенныхъ размѣровъ и какъ прочесть и понять ее могъ только одинъ "благовѣрный князь Давыдъ Ессеевичъ", слѣдовало еще оригинальное добавленіе, безусловно позднѣйшаго и, вѣроятно, мѣстнаго происхожденія. Судя по нѣкоторымъ фразамъ этого добавленія, нѣсколько не подходящаго къ основной темѣ "Стиха", оно было составлено еще въ тѣ времена, когда только что начиналась болѣе или менѣе систематическая колонизація Уральскаго края. Привожу добавленіе цѣликомъ.
А про нашу сторону Уральскую,
Что Уральскую-Сибирскую,
Сицевое въ книгѣ сказано:
Отвоевана та земля уральская
Что царемъ великимъ грозныимъ
У татаръ злыхъ, у башкировей.
А татары изъ нея прогнаны,
А живутъ въ ней люди башкирскіе
Да мордва малорослая,
Еще чукчи, народъ идольскій,
Еще пермь большеротая.
А живутъ они въ горахъ высокіихъ,
Въ лѣсахъ дремучіихъ,
Ѣдятъ мясо лошадиное,
Запиваютъ молокомъ кобыльимъ,
Заговариваютъ рѣчью нечестивою,
Вѣры они не крещеной.
А которые есть тамъ русскіе люди
Отъ тоя чукчи-мордвы сберегаются
Постомъ только и молитвою.
А житье тамъ не въ утробу:
Отъ горъ не видно солнышка,
Отъ лѣсовъ густыхъ темныимъ-темно,
А въ лѣсахъ звѣри лютые,
Медвѣди, волки и вапиторы,
До людской крови охочіе.
Посылаетъ меня въ сей речистый край,
Посылаетъ царь-батюшка
Сослужить ему службу вѣрную.
Я не ѣмъ, не пью, убиваюся,
Горючьми слезми уливаюся,
Боюсь сторонки дикія.
III.
Вторая часть тетради, носившая названіе "Стихеры мірскія, отъ старыхъ старцевъ въ поученіе мірянамъ и во славу Божію реченныя", заключала въ себѣ четыре цѣльныхъ былины. Всѣ онѣ принадлежали къ такъ-называемымъ историческимъ былинамъ. Три изъ нихъ были мнѣ извѣстны ("О Сибири покореніи", "Гришка Разстрига" и "Казанское воинство" -- см. "Древнія россійскія стихотворенія, собранныя Киршею Даниловымъ") и слишкомъ немногимъ отличались отъ опубликованныхъ варіантовъ, чтобы стоило ихъ записывать. За то четвертая былина оказалась совершенно неизвѣстнымъ произведеніемъ народнаго эпоса и при томъ составленнымъ въ послѣднемъ столѣтіи. Называлась она "Аполіонъ и Александра царя" и содержала описаніе отече ственной войны.
Начинается былина очень торжественно:
На восходѣ солнце изъ-за горъ подымается,
На закатѣ солнце за горы закатается,
За солнцемъ ходитъ свѣтелъ мѣсяцъ,
А за мѣсяцемъ ясны звѣздочки.
Оттого на восходѣ свѣтлѣй живутъ,
Оттого на восходѣ вѣра крѣпко стоитъ,
Мать-Россія тамъ раскинулась.
Оттого на закатѣ свѣту конецъ,
Конецъ вѣры -- свѣту разума,
Лежатъ державы нечестинвя.
Темь со свѣтомъ неуживчивы,
Промежъ нихъ идетъ непрестанный бой:
Мучаютъ идольники крещеныхъ людей,
Нечестивые государи воюютъ съ царемъ бѣлыимъ,
Царемъ бѣлыимъ -- православныимъ.
Послѣ этого вступленія начивается самый разсказъ:і
А и будетъ сказаніе отъ давнихъ временъ,
Времени тому будетъ сто годовъ.
Поднимался нечестивый царь Аполіонъ
Со французы, нѣмцы и алюторы,
А всего съ нимъ народовъ двадесять,
Супротивъ государя-царя русскаго
Александры-царя православнаго.
Онъ идетъ съ силою неисчетною
Полонить царя бѣлаго,
Изничтожить церкви Божіи,
А крещеный народъ избить-перебить,
А которые живы останутся,
Совратить ихъ въ идольство.
А идетъ Аполіонъ съ западу,
Войсковъ съ нимъ на сто верстъ.
Впереди идетъ колдунья-волшебница
Паскудная дѣвка Маринка,
Злая еретница-безбожница.
Рѣку перейти -- плюнетъ Маринка поганая,
Пересохнетъ рѣка быстрая,
Гору перелѣзть -- махнетъ Маринка ручищею,
Отъ горы нѣтъ и званія.
Подходитъ Аполіонъ къ русской грани,
Посылаетъ гонца къ царю русскому:
"Сдавайся, молъ, безъ брани кровопролитія,
Не то худо тебѣ будетъ великое.
Отвѣчаетъ Александра -- бѣлый царь:
"Я на Господа Бога надѣюся.
А поможетъ Богъ, свернемъ мы тебѣ, злодѣю, голову,
Да воткнемъ ее, поганую, на высокій колъ
На великое посрамленіе".
Осерчалъ тутъ нечестивый Аполіонъ,
Говорить рѣчи нечестивыя,
Ругаетъ царя бѣлаго,
Противъ Господа богохульствуетъ,
Велитъ войску вступить въ землю русскую.
То не буря-гроза разыгралася,
Не Илья-Пророкъ гремитъ на небѣ --
Гремятъ пушки, ружья мѣдныя,
Свистятъ стрѣлы каленыя,
Сражаются русскіе съ басурманами.
А у русскихъ рать крѣпка была,
Побили бы силу нечестивую,
Прогнали-бы супостата съ земли русскія,--
Помѣшали имъ военачальники:
Басурманы всѣ были начальники,
Что нѣмцы, сарацины и алюторы.
А потому у русскихъ были басурманы начальники,
Прогнѣвилъ Господа Александра-царъ,
Безъ молитвы сажалъ начальниковъ,
Не отгонялъ отъ себя бѣса лукаваго,
На лѣвое ухо зло шепчуща,
И сажалъ начальниковъ по бѣсову наущенію
На погибель христіанъ православныхъ.
Потому побилъ русскихъ Аполіонъ.
Измывалася дѣвка Маринка:
"Побили разъ и еще побьемъ!
Возьмемъ себѣ Москву бѣлокаменну,
Перейдемъ въ нее на жительство.
Изничтожимъ церкви Божіи,
Понастроимъ идольскія капища,
Обратимъ русскихъ въ язычество,
Развратъ заведемъ великій".
Взликовалъ нечестивый Аполіонъ,
Велитъ въ трубы трубить мѣдныя,
Велитъ въ пушки палить аглицкія,
Въ барабаны бить турецкіе,
Идетъ -- наступаетъ на землю русскую.
Сторонится войско православное --
Не даютъ ему побить силу вражію
Нечестивые наши начальники,
Верзаула слуги, царя бѣсовскаго.
А идетъ Аполіонъ къ Москвѣ-граду,
Ко той-ли Москвѣ бѣлокаменной,
Гдѣ Россіи-матушкѣ центра находится.
Руссскій народъ ужахается:
"Прогнѣвили мы Господа нашего"!
Слѣдствіемъ такого сознанія своей грѣховности было общее "во грѣхахъ передъ Господомъ покаяніе". Господь сжалился надъ русскимъ народомъ. Жилъ въ тѣ времена нѣкій угодникъ Божій (имени его былина не называетъ), до такой степени освятившій себя постомъ, молитвой и сокрушеніемъ о грѣхахъ, что
Отъ лика его пресвѣтлаго
Лучи-сіяніе было великое,
Нельзя было глазамъ смотрѣть.
Этотъ угодникъ и вѣщалъ крещенымъ людямъ волю Божію: чтобы заслужить себѣ прощеніе и избавиться отъ врага, они должны были, во-первыхъ, поститься сорокъ дней и сорокъ ночей, а во-вторыхъ, дать обѣтъ на будущее время жить по божьему указанію.
Пока все это происходило, нечестивый Аполіонъ съ дѣвкой Маринкой не дремали и подошли уже къ Москвѣ бѣлокаменной. Множество крестовъ, сіявшихъ на главахъ сорока сороковъ, остановили было рать нечестивую, но дѣвка Маринка своями циническими шутками успѣла подбодрить оробѣвшихъ слугъ Антихриста.
Входятъ нечестивые полки въ Москву бѣлокаменну...
Николи Россія-мать такого сраму не видѣла,
Такого поруганія великаго,
Посрамленія передъ всѣми языки.
Опозорены храмы Божіи,
Обезчещены престолы Господни.
Нечестивые говорятъ хулу великую,
Дѣлаютъ дѣла богомерзкія,
Дѣвка Маринка блудъ блудитъ.
Закручинился тутъ Александра-царь,
Призываетъ онъ вѣрныхъ совѣтниковъ,
Говоритъ имъ таковы слова,
Самъ рѣкой плачетъ-разливается:
"Ой вы, гой есй, слуги вѣрные!
Опозорилъ Аполіонъ землю русскую,
Надругался надъ вѣрой дѣдовъ-прадѣдовъ,
Опоганилъ Москву бѣлокаменну...
Ой вы, гой еси, слуги вѣрные!
Раскиньте вы умомъ разумомъ,
Какъ злодѣя намъ изничтожити,
Слободить Россію отъ супостата лютаго,
Поруганіе снять съ церквей Божіихъ".
А и крѣпко задумались совѣтники,
Министры, генералы и сенаторы,
Говорятъ всѣ въ одно слово:
"А и биться всѣмъ до послѣдняго,
Сложить буйны головы,
А такового сраму не терпѣти.
Снаряжай ты, царь нашъ, батюшка,
Послѣднее свое воинство,
Сажай военачальника новаго,
Не нѣмца-язычника, православнаго,
И пойдемъ мы съ Божьей помощью
На того-ли супостата окаяннаго,
На Аполіона нечестиваго".
Александра-царь кличь кликалъ по землѣ Русской --
и поднялись всѣ, кто только могъ.
И идетъ собирается со всей Руси
Силушка великая-несмѣтная.
Бросаютъ мужики своихъ женъ, дѣтей,
Добры молодцы зазнобушекъ,
Слѣзаютъ старики съ печей, заваленокъ,
Расправляютъ кости старыя,
Идутъ биться съ супостатами.
Войско набралось великое: не сотни, не тысячи, а тысячи тысячъ. Помолясь Богу, Александра-царь сталъ раскидывать умомъ-разумомъ: кого выбрать въ начальники этой православной силушки?
А въ тѣ поры Господь милостивый
Надъ русскимъ народомъ сжалился.
Слышить Александра во снѣ трубный гласъ:
"Который генералъ тебѣ утромъ первый встрѣтится,
Того генерала и сажай въ начальники".
Просинается утромъ Александра-царь, выходитъ на улицу славнаго города Петербурга и видитъ, что идетъ ему на встрѣчу честной старецъ, славный Кутузовъ-генералъ. Въ тѣ поры Александра-царь возрадовался, ведетъ Кутузова къ себѣ во дворецъ и назначаетъ его военачальникомъ. Съ этого момента Господь милостивый "повернулъ лико свое пресвѣтлое" съ народу русскому: что ни стычка съ полчищами Аполіона, то разгромъ нетостивыхъ.
Собираетъ Аполіонъ животы свои,
На утекъ хочетъ съ Бѣлокаменной,
Ругаетъ дѣвку Маринку:
"Ha тебя я, Маринка, надѣялся,
На твое-ли волшебство-гаданіе,
На твою-ли силу бѣсовскую.
А теперь вижу, силы той нѣтъ въ тебѣ,
И приходитъ намъ на утекъ идти".
Выползаютъ полчища несмѣтныя
Со Москвы бѣлокаменной,
Выползаетъ Маринка-паскудница,
Свой гадючій хвостъ поджимаетъ,
Дрожитъ, какъ осиновъ листъ:
"Напрасно мы храмы Божіи безчестили"!
Конечно, православное воинство не мѣшкаетъ и бьетъ утекающаго супостата въ волюшку. Отъ полчищъ Аполіона не остается ужъ и половины.
А и напустилъ еще Господь милостивый
На то войско нечестивое
Лютую зиму -- злой морозъ.
Русскіе люди къ морозу привычливы,
Крѣпчаетъ на морозѣ русскій человѣкъ.
А Аполіонъ отъ морозу корячится,
Какъ тараканъ топорщится,
Подъ подоломъ у Маринки отъ холоду хоронится.
Войско Аполіона все замерзло, дѣвка Маринка "отъ морозу, какъ пивная бочка, лопнула", а самъ Ароліонъ былъ взятъ въ полонъ и представленъ Александрѣ-царю.
Тутъ происходитъ между двумя императорами такая сцена:
Упадаетъ Аполіонъ передъ Александрой-царемъ,
А и молитъ слезно, жалобно:
"Прости мнѣ, Александра-царь,
Что гордость мою бѣсовскую,
Что замыселъ мой нечестивый:
Совратила меня та дѣвка-еретница,
Маринкою дѣвка прозывается."
Отвѣчаетъ Александра-царь:
"Не гоже на дѣвку человѣку срекатися,
Не гоже, а стыдно есть.
А что касаемо прощенія,
Не судья я тебѣ, царь Аполіонъ.
Разсудитъ все Господь милостивый
На страшномъ судѣ послѣднемъ.
А ступай ты съ глазъ моихъ
Въ землю свою нѣмецкую.
Да скажи тамъ еретикамъ алюторамъ,
Что Россія-мать угодна Госіюду,
Не даетъ онъ ее на поруганіе.
Пока вѣра Христова крѣпко стоитъ,
Пока русскіе люди Богу молятся,
Не осилитъ насъ силушка нѣмецкая!"
И махнулъ рукой Александра-царь;
Подхватили Аполіона слуги царскіе,
Свели съ крыльца царева широкаго,
Да и дали подъ .... пинка сурьезнаго,
Запахалъ Аполілнъ носомъ сыру землю.
Кончилось все къ общему благополучію: алюторамъ и прочимъ народамъ языческимъ -- наука великая впредь въ Россію-мать не соватися, а русскимъ людямъ -- на многія лѣта памятка: не начинать войны-брани безъ Господа.
Ликованье идетъ по всей Руси,
Гудитъ-звенитъ колокольный звонъ радошный,
Поютъ попы славу Господу.
Былина кончается послѣсловіемъ такимъ же торжественнымъ, какъ т ея начало:
Не можетъ побѣдить свѣта тьма,
Не можетъ Верзаулъ, темный царь,
Сторжествовать надъ Господомъ, свѣтлымъ царемъ,
Бѣжитъ темна ночь отъ свѣтла дня,
Не взойти солнцу съ запада.
IV.
Вечеромъ "сказитель" опять игралъ и пѣлъ. Слушателей набралось очень много; въ хозяйской половинѣ было тѣсно и душно. Были тутъ и мужики, и бабы, но все-таки преобладалъ женскій элементъ. Настроеніе слушателей было торжественное. Бабы попробовали-было подтягивать "сказителю", но мужики энергично воспротивились этому:
-- Довольно мы вашего вою наслушамшись... Нишкни, цыцъ!
"Сказитель" пѣлъ не долго. Онъ заявилъ, что сегодня усталъ и у него на душѣ худо, и что поэтому пѣть ему не гоже. Публика зашевелилась и молча оставила комнату.
Къ "сказителю" всѣ относились съ видимымъ почтеніемъ. Повидимому, всѣ уже знали его и пѣлъ онъ имъ не въ первый разъ.
Когда всѣ ушли, я попытался было завязать разговоръ съ нимъ, но онъ довольно рѣзко заявилъ, что онъ "страсть не охочъ до спросовъ и разспросовъ". Рѣзкій тонъ, которымъ мнѣ это было сказано, смутилъ его самого же.
-- Не обезсудьте,-- виновато улыбнулся онъ.-- Кому какое дѣло?.. Ваше дѣло господское, наше дѣло крестьянское -- какое у насъ другъ къ дружкѣ можетъ быть понятіе?.. Не обезсудьте... Да и не до разговоровъ мнѣ.
Когда я уходилъ, онъ остановилъ меня робкой просьбой.
-- Можа дашь что? За пѣсни, значитъ... Старался, угодить хотѣлъ.
Я далъ ему монету.
-- Не обезсудьте... Спасибо...
Я ушелъ. Немного погодя, ко мнѣ явился хозяинъ.
-- Каковъ соловей? а? -- спросилъ онъ меня. Видимо, онъ гордился тѣмъ, что у него въ домѣ такой удивительный человѣкъ, какъ "сказитель".
-- Кто онъ такой, этотъ вашъ соловей?
Хозяинъ разсказалъ мнѣ о "сказителѣ" слѣдующее. Появился онъ въ этихъ краяхъ лѣтъ пять назадъ. Никто не зналъ, откуда онъ явился и кто онъ такой, "хоша пачпортъ едонный завсегда въ порядкѣ и наличности". По паспорту его вовутъ Спиридонъ Косыхъ, а самъ онъ велитъ себя зватъ Василіемъ. Такъ и до сихъ поръ никто о немъ ничего не знаетъ. "Проѣзжающіе которые господа" не разъ пытались втянуть его въ разговоръ, но онъ всегда подъ тѣмъ или инымъ предлогомъ отказывался разсказать что-нибудь о себѣ. "Онъ книгой своей господамъ обыкновенно глотку затыкаетъ -- на, молъ, читай, любопытствуй, а меня оставь." Книгу эту онъ всегда носитъ съ собой, и ее можетъ читать всякій, кто пожелаетъ и сможетъ, а о немъ самомъ такъ никто ничего и не знаетъ, да никогда, должно быть, и не узнаетъ. Да и не все-ли равно, кто онъ такой? Человѣкъ онъ хорошій, душевный, "даже можно сказать душеспасительный" -- ну и ладно. Никакихъ грѣшковъ, въ родѣ воровства и т. д., никогда за нимъ не замѣчали. "Да развѣ этакій святой человѣкъ могитъ?" Крестьяне всегда рады его неожиданнымъ приходамъ. Это и понятно: "живешь, можно сказать, въ грязи, всякіе тамъ заботы и непріятности, вздохнуть неколи, и Бога забудешь. А тутъ вдругъ ёнъ съ гуслями, значитъ, съ стихерами божественными... Дюже хорошо."
-- Не только бабы, мужики плачутъ, ежели чувствительное что играетъ. Большая ему сила дадена. Не иначе, какъ по нарочитому изволенію Господню... Присвятился, значитъ... За праведное житіе. Ну и точно, не простой челотѣкъ. Одинъ грѣхъ -- выпить любитъ. Терпитъ, терпитъ, а потомъ и прорветъ его. Ну, а какъ запьетъ, попадетъ то есть бѣсу въ лапы, совсѣмъ другой человѣкъ.
-- А чѣмъ онъ живетъ? -- спросилъ я.
-- А живетъ онъ по писанію: какъ птица. Не сѣетъ, значитъ, и не жнетъ. Его всякій накормитъ. А на одежу господа даютъ. Какъ птица живетъ: круглый годъ ходитъ... Спитъ теперича... Завтрешнее число, должно, уйдетъ отъ насъ... Святой человѣкъ.
Онъ помолчалъ.
-- Идтить уснуть... Пора... Завтра, чай, рано утречкомъ лошади будутъ. Прощайте, господинъ хорошій.
Онъ ушелъ. Я соорудилъ себѣ ложе и легъ, но долго не могъ уснуть: въ моихъ ушахъ звенѣли нѣжные звуки гуслей и мнѣ рисовалось ласковое лицо "сказителя". "Точно сонъ", думалъ я.
Утромъ меня разбудилъ громкій говоръ въ сосѣдней комнатѣ. Я прислушался. Ораторствовалъ "сказитель". Говорилъ онъ чрезвычайно громко и визгливо и былъ, повидимому, очень возбужденъ.
-- Ну, значитъ, напихалъ себѣ закрломы всякимъ добромъ,-- разсказывалъ "сказитель" -- и говоритъ своей душѣ: "Пей, ѣшь, Василиса"!
-- Василиса? -- перебиваетъ его голосъ хозяйки.
-- Душу евонную, значитъ, Василисой звали. Пей, говоритъ, Василиса, и ѣшь... Пей и ѣшь...
Пауза.
-- Ну? -- понукаетъ хозяйка.
-- Ну и прогнѣвилъ Господа: померъ. Ни къ чему и пришлось богачество. Для Господа надо богатѣть, для души, значитъ, а не для себя. Добрыя дѣла, значитъ, нужны, а не закромы. Такъ-то.
-- Водки-то ты для Господа что-ли нахлестался? -- насмѣшливл спрашиваетъ чей-то мужской голосъ.
-- Бѣсъ силенъ... Пріидоша ко Владиміру (когда, значитъ, онъ хотѣлъ язычество свое бросить и вѣру перемѣнить) сарацины, чтобы, значитъ, его въ свою сарацинскую вѣру переманить, и зѣло хвалиша своего Бога. И вопроси Владиміръ-князь: "А вино вы потребляете"? И рекоша: "Нѣту, бо нашею вѣрою строго воспрещено". И прогнѣвася Владиміръ зѣло и повелѣ прогнати тѣ сарацины въ три шеи, и возопи гласомъ веліимъ, и рече: "Идите отъ меня оглашенные, въ огонь вѣчный! Руси есть веселіе пити, не могимъ безъ эстого быти"!.. Такъ-то, добрый человѣкъ.
-- Молодчага Владиміръ,-- захохоталъ собесѣдникъ.
-- И еще сказано въ писаніи,-- продолжалъ "сказитель",-- на суди, а то и тебя осудятъ. Сначала бревно сруби, а потомъ сучки обрубай... Такъ-то, добрый человѣкъ... Баринъ! а баринъ! ты всталъ?
Я поднялся съ своего ложа.
-- Встаю...
-- Притчу не пожелаешь-ли послушать? Угостишь ежели...
Въ дверяхъ "проѣзжающей" показалась фигура "сказителя".
Шагалъ онъ очень не твердо, но фигура его уже не была согбенной,-- онъ, повидимому, старался придать себѣ гордый, самостоятельный видъ. Онъ подошелъ ко мнѣ. Отъ него такъ и разило сивушнымъ духомъ.
-- Могу про дѣвокъ, пожелаешь ежели... которые баре любятъ...
Все обаяніе, которое произвелъ на меня вчера вечеромъ "сказитель", исчезло: передо мной стоялъ обыкновеннѣйшій пьяный мужикъ.
-- А може и такъ дашь странному человѣку?.. Струментъ Божій, гусли, значитъ, заложилъ въ кабакѣ. За выкупъ -- рубь, за пѣсни -- рубь, за стихеры -- рубь... На все, значитъ, такцы... Три рубля съ васъ, господинъ... А може и златницу пожертвуешь на спасеніе своея души?..
"Эхъ,-- подумалъ я,-- мигъ одинъ -- и нѣтъ волшебной сказки"... "Сказитель" посмотрѣлъ на меня, засмѣялся и сипло запѣлъ:
А мы пить будемъ
И гулять будемъ,
А смерть придетъ --
Помирать будемъ...
-- Руси есть веселіе пити, не могимъ безъ эстого быти!. Такъ-то, господинъ хорошій...
На дворѣ зазвякали колокольчики. Я взглянулъ въ окно,-- запрягали мой тарантасъ.
"Русское Богатство", No 11, 1902.