Судя по отзывамъ "спеціалистовъ", русская народная пѣсня переживаетъ въ настоящее время очень интересную фазу своей эволюція: длинная староскладная пѣсня вытѣсняется изъ употребленія коротенькимъ, въ 4--6 строчекъ, продуктомъ современнаго народнаго творчества -- такъ называемой "частушкой". Не знаю, насколько такое утвержденіе приложимо ко всей массѣ поющей простонародной Руси, но въ заводскомъ населенія Южнаго Урала, гдѣ я въ лѣтніе мѣсяцы 1901 я 1902 гг. занимался между дѣломъ изученіемъ мѣстной народной пѣсня, побѣду "частушки" надъ "старинной" пѣсней можно считать свершившимся фактомъ. "Старинную" пѣсню въ уральскихъ заводахъ можно услышать развѣ только гдѣ-нибудь на свадьбѣ, когда дѣвки поютъ свадебныя пѣсни, входящія въ ритуалъ извѣстныхъ обрядностей, или когда разгуляются старики и затянутъ какую нибудь "Лучинушку". Впрочемъ, свадебные обряды выходятъ изъ употребленія, а старики, помнящіе староскладныя пѣсни, вымираютъ, такъ что въ недалекомъ будущемъ "частушка" одержитъ верхъ окончательно. Внѣ ея конкурренціи находятся лишь одни жестокіе "романцы" вродѣ "Чуднаго мѣсяца", "Безумной" и т. д.
Если прибавить сюда наблюденія покойнаго Г. И. Успенскаго, который еще въ семидесятыхъ годахъ констатировалъ такой-же фактъ въ одной изъ центральныхъ губерній {"Новые народные стишки", собр. соч. изд. Павленкова, т. 3, стр. 660.}, г. Зеленина -- въ Вятской губ. {"Новыя вѣянія въ народной поэзіи", "Вѣстникъ Воспит.", 1901 г. октябрь.} и г. Штакельберга -- въ Новгородской г. {"Новое время -- новыя пѣсня", "Россія", 1901 г. No 916.}, то пожалуй -- съ тѣмъ, (что "частушка" есть типичная представительница современной народной пѣсни, придется согласиться.
Я не хочу здѣсь вдаваться въ подробную оцѣнку этого явленія. Цѣль настоящей замѣтки -- представить читателю образцы современной народной пѣсенки, этой "частушки", которая, какъ выразительница современныхъ народныхъ чувствъ и настроеній съ одной стороны и какъ представительница народной поэзіи нашего времени -- съ другой, не можетъ не возбуждать интереса. Кромѣ того, такъ какъ въ "частушкахъ" сохранилось драгоцѣнное достоинство народнаго творчества -- его непосредственность, близость къ жизни, онѣ въ своей совокупности представляютъ довольно полную и безусловно вѣрную картину народнаго житья-бытья. Что "частушки", дѣйствительно, могутъ представлять цѣнный для уясненія бытовой и нравственной жизни народа матеріалъ, порукой тому -- свидѣтельство такого глубокаго знатока этой жизни, какимъ былъ Гл. Ив. Успенскій. Въ статьѣ "Новые народные стишки" онъ, между прочимъ, пишетъ: "Собравъ "частушки" съ такою-же тщательностью, какъ собираются статистическія свѣдѣнія о всякихъ мелкихъ подробностяхъ хозяйства въ крестьянскомъ дворѣ, и разработавъ ихъ соотвѣтственно тѣмъ сторонамъ народной жизни, которыхъ онѣ касаются, мы имѣли бы точное представленіе о нравственной жизни народа" {Собр. соч., т. 3, стр. 666.}. Пятьсотъ пѣсенокъ, собранныхъ мною, -- не болѣе, какъ капля въ морѣ, сравнительно со всѣмъ числомъ обращающихся въ народѣ "частушекъ", но и по нимъ можно составить очень вѣрное и -- главное -- живое представленіе о нѣкоторыхъ сторонахъ жизни заводскаго крестьянина. Я, конечно, далекъ отъ претензіи дать здѣсь "точное представленіе о нравственной жизни народа", -- для этого необходимо обладаніе неизмѣримо большимъ количествомъ "частушекъ", но я надѣюсь, что тѣ немногія стороны заводской жизни, которыя я могу здѣсь представить на основаніи собраннаго мною матеріала, будутъ освѣщены довольно полно. Кстати: я долженъ оговориться, что все дальнѣйшее относится исключительно къ жизни заводскаго населенія Южнаго Урала. Общій habitas "частушки", судя по изслѣдованіямъ названныхъ выше и другихъ авторовъ, остается одинаковымъ для всѣхъ мѣстностей Россіи, но о народныхъ настроеніяхъ и жизни, которыя отражаются въ "частушкахъ" даже смежныхъ губерній, этого сказать нельзя.
Въ моемъ распоряженіи имѣется болѣе пятисотъ "частушекъ", записанныхъ иною на трехъ заводахъ Южнаго Урала. Весь этотъ матеріалъ очень рѣзко распадается на два отдѣла: одинъ составляютъ частушки чисто фабричныя, другой -- частушки, такъ сказать, бытовыя, содержаніе которыхъ никакого отношенія къ фабрикѣ не имѣетъ. Между тѣми и другими, помимо различія въ ихъ содержаніи, нельзя не замѣтить значительной разницы и въ формѣ изложенія мысли: бытовыя частушки въ отношеніи формы отличаются отъ произведеній старой народной поэзіи только нѣкоторыми намеками на рифму и новымъ, чуждымъ старой пѣснѣ, размѣромъ, между тѣмъ какъ въ фабричной частушкѣ рифма выражена гораздо яснѣе, да и размѣръ соблюдается строже. Въ общемъ фабричныя частушки производятъ такое впечатлѣніе, что онѣ составлены грамотнымъ человѣкомъ, знакомымъ со стихотвореніями авторовъ "изъ господъ". Бытовая частушка какъ будто не доросла еще до фабричной, которая, по своей формѣ, представляетъ какъ бы слѣдующую за бытовой частушкой "стадію развитія" народной пѣсни, народнаго творчества, очевидно стремящагося принять формы искусственна го стихосложенія со всѣми его аттрибутами -- рифмой, размѣромъ и т. д. Повидимому частушка вообще является въ развитіи народной поэзіи промежуточнымъ звеномъ между прежнимъ безыскусственнымъ и, пожалуй, безсознательнымъ творчествомъ и грядущимъ сочинительствомъ народныхъ пѣсенъ, т. е. переходомъ отъ пѣсни къ стихотворенію.
Сначала я разсмотрю фабричныя частушки, а затѣмъ -- бытовыя.
1. Фабричная пѣсенка.
Частушки различныхъ заводовъ, хотя въ общемъ основной колоритъ ихъ одинаковъ, все же довольно рѣзко различаются между собой, и одинаковыхъ частушекъ въ разныхъ заводахъ мнѣ почти не приходилось записывать, а если таковыя и встрѣчались, то всегда въ болѣе или менѣе измѣненномъ видѣ, при чемъ новыя варіаціи всегда отмѣчали какую-нибудь новую черточку въ складѣ заводской жизни, присущую только данному заводу {Иногда дѣло доходило до очень забавныхъ контрастовъ. Такъ, въ одномъ заводѣ дѣвушки поютъ:
-- Намъ не надо сальныхъ свѣчекъ:
У насъ лампочки горятъ.
Намъ не надо дальнихъ парней:
У васъ ближніе сидятъ.
а эти "ближніе" очень неделикатно отвѣчаютъ
На Уралѣ рыбы много, --
Глубоко -- ловить нельзя.
Въ Бѣлорѣцкѣ дѣвокъ много,
Морды всё -- любить нельзя.
Въ другомъ заводѣ роли мѣняются;
Они: Городскія дѣвки модны,
Но три дня сидятъ голодны.
Заводскія дѣвушки --
Бѣлыя лебедушки.
Онѣ. Здѣшни парни-то сопливы.
Я поѣду въ городокъ
Въ городского молодчика.
Влюблюся я разокъ.}. Исключеніемъ изъ этого правила оказываются только фабричныя пѣсенки, трактующія по большей части о тяготахъ заводской работы. Мотивъ "жить тяжело" звучитъ одинаково сильно въ фабричныхъ частушкахъ всѣхъ трехъ заводовъ, на которыхъ я успѣлъ побывать, и вездѣ выражается почтивъ однѣхъ и тѣхъ же формахъ. То же самое отношеніе къ "распроклятому заводу", то же глубокое недовольство "распостылымъ трудомъ", та же ненависть къ "нѣмцу-управителю", тѣ же горькія жалобы на постигшія во время работы несчастія...
Картина жизни фабричныхъ, которую даютъ намъ ихъ пѣсни, нарисована однѣми темными красками, -- свѣтлыхъ тоновъ въ ней нѣтъ. Жизнь рабочихъ сплошь состоитъ изъ цѣпи тяжелыхъ трудовъ и несчастій:
Распроклятый нашъ заводъ
Перепортилъ весь народъ:
Кому палецъ, кому два,
Кому по локоть рука...
Грудь расшибъ себѣ два раза,
У мартыновскихъ печей
Я ослѣпъ на оба глаза, --
Хоть-бы голову съ плечей!..
Управитель нашъ подлецъ,
Всѣхъ замучилъ насъ въ конецъ:
Въ будни тяжко работаемъ,
Въ праздникъ отдыха не знаемъ.
Эхъ ты, маминька родима,
Ты зачѣмъ меня родила?
Все забота да работа
До тяжелаго до пота.
Она сушитъ молодца
Эхъ, до самаго конца.
Замѣчательно, что въ фабричныхъ пѣсенкахъ уральскихъ заводовъ нѣтъ бодрыхъ настроеній, -- въ нихъ сквозитъ тяжелое сознаніе безсилія измѣнить существующій невыносимый порядокъ вещей, въ нихъ нѣтъ ни малѣйшей надежды на освобожденіе отъ рабской зависимости отъ завода и воли управителя, въ нихъ звучатъ только жалобы и отчаяніе. Эти пѣсенки могли-бы служить хорошей иллюстраціей къ мысли, не помню ужъ кѣмъ высказанной, что положеніе рабочихъ на уральскихъ заводахъ мало чѣмъ отличается отъ крѣпостной зависимости. Въ этомъ отношеніи особенно демонстративны двѣ слѣдующія частушки:
Заперты мы на заводѣ
Тяжелой неволей:
Много долгу на народѣ,
Всякъ себѣ не воленъ...
Никуда намъ нѣтъ пути
Ни уѣхать, ни уйти.
Управитель это знаетъ
Нами лихо помыкаетъ.
Иногда въ пѣснѣ рабочихъ звучитъ острая зависть къ мужику-пахарю, который
Лѣтомъ въ полѣ, на работѣ
Самъ себѣ хозяинъ.
Зимой дрыхнетъ безъ просыпу,
Ровно большой баринъ.
Для фабричныхъ частушекъ существуетъ и особый мотивъ; довольно бойкій, хотя и не всегда веселый, напѣвъ обычной частушки здѣсь замѣняется другимъ -- тоскливымъ, почти рыдающимъ. Нельзя равнодушно слышать, какъ подгулявшіе фабричные поютъ нестройнымъ хоромъ эти частушки, сопровождая каждую руладами гармоники, -- столько въ этомъ пѣніи пьяной тоски, отчаянія, даже слезъ... И никогда мнѣ не приходилось слышать въ немъ молодецкой удали, хотя бы и пьяной...
Эти пѣсни звучатъ тѣмъ грустнѣе, что поетъ ихъ не молодость, а отцы семейства, -- къ ихъ тоскѣ по своей загубленной жизни присоединяется еще жалость къ дѣтямъ, обреченнымъ на такой-же каторжный трудъ, на рабскую зависимость отъ завода:
Посмотрю на свово сына,
Сердце оборвется, --
Та же горькая судьбина
Ему достается...
И почти всегда это надрывающее пѣніе оканчивается болѣе веселымъ колѣнцемъ:
Тяжело, братцы-ребята,
Тяжело на свѣтѣ жить,
За то можно вѣдь, ребята,
Въ винѣ горе утопить...
Э-эхъ-ма!..
Въ утѣшенье намъ дано
Монопольское вино.
Въ менѣе серьезномъ настроенія фабричный людъ пользуется другой половиной своего репертуара частушекъ, -- пѣсенками, сочиненными невѣдомыми поэтами на ту или другую злобу дня и отличающимися по большей части сатирическимъ содержаніемъ, а иногда хоть и грубоватымъ, но очень мѣткимъ остроуміемъ. Запасъ такихъ пѣсенокъ очень великъ, такъ какъ ни одно болѣе или менѣе крупное событіе заводской жизни не остается не отмѣченнымъ новой частушкой. Съ сожалѣнію, я не могу принести здѣсь наиболѣе характерныхъ примѣровъ злободневныхъ пѣсенокъ (это потому, что онѣ обильно уснащены черезчуръ ужъ энергичными выраженіями), а вынужденъ ограничиться только двумя слѣдующими, одной -- сочиненной по поводу назначенія въ Б. заводъ новаго управляющаго съ курьезной манерой всегда держать голову бокомъ, и другой -- по поводу паденія съ лошади тучной супруги заводскаго инженера:
Бѣлорѣцкій заводъ славный:
На рѣкѣ Бѣлой стоитъ.
Управитель у насъ главный
Однимъ глазомъ вверхъ глядитъ.
Затряслась земля сырая,
Въ гору рѣки потекли:
Стопудовую мадаму
Черти съ лошади снесли.
Въ злободневныхъ пѣсенкахъ я не нашелъ ни одной, которая повѣствовала бы о какомъ-нибудь радостномъ для рабочихъ событіи. Должно быть такихъ событій совсѣмъ нѣтъ въ ихъ жизни... И, конечно, никакъ нельзя ставить заводскому рабочему въ вину то обстоятельство, что его злободневная пѣсенка проникнута непріятнымъ чувствомъ злобы ко всякому, имѣющему надъ немъ власть, и что всякая непріятность, постигшая власть имѣющее лицо, вызываетъ въ средѣ рабочихъ злорадное стихотворное замѣчаніе по его адресу, -- жаль, молъ, что мало:
Инженеру (имя рекъ)
Паромъ рыло обварило.
Жалко намъ, братцы-ребята,
Что всего не окатило.
2. Любовная пѣсенка.
Такъ какъ всегда и вездѣ наиболѣе частымъ и сильнымъ импульсомъ сложить пѣсенку является извѣстное чувство, то большая частъ обращающихся въ народѣ пѣсенокъ этому чувству и посвящена. Это понятно также и въ силу того обстоятельства, что пѣніе въ уральскихъ заводахъ, да, вѣроятно, и повсемѣстно на Руси, представляетъ какъ бы прерогативу молодости, такъ какъ заводскіе крестьяне "въ лѣтахъ" поютъ рѣдко и при томъ пользуются уже своимъ опредѣленнымъ репертуаромъ -- фабричной частушкой и немногими, устоявшими подъ натискомъ современной пѣсенки, староскладными пѣснями. Частушекъ, не касающихся "ейныхъ" или "евонныхъ" чувствъ и взаимныхъ отношеніи "его* и "ея", въ моемъ собраніи наберется не болѣе 40--50, если не считать фабричыхъ пѣсенъ.
Любовныя частушки очень рѣзко отличаются другъ отъ друга, смотря по тому, кто поетъ -- онъ или она. Мужскія частушки грубѣе, мужиковатѣе, однообразнѣе женскихъ. Той нѣжности, которая очень часто звучитъ въ женской частушкѣ, въ мужской нѣтъ и слѣда. Иллюстрирую это различіе примѣрами.
Неужели ты завянешь,
Аленькій цвѣточекъ?
Неужели не вспомянешь,
Миленькій дружочекъ? --
Частушка безусловно женская. Та же частушка мужчиной поется уже иначе:
Неужели ты завянешь,
Травушка шелковая?
Неужели не вспомянешь,
Дарья безтолковая?
Въ то время, какъ "она" трогательно жалобится на свою судьбу, --
Стало солнце зажигаться,
Стало красно примелькать,
Сталъ мой милый зазнаваться,
Сталъ, хорошій, отставать...--
Или не менѣе трогательно и грустно покоряется своей участи --
Коротенькій дипломатъ,
Его не наставишь.
Не сталъ миленькій любить,
Его не заставишь. --
"онъ" безъ излишней сантимантальности предупреждаетъ:
Моя милка важная!
Не влюбляйся въ каждаго:
Будешь каждаго любить,
Крѣпко въ морду буду бить...
Впрочемъ, иногда не церемонится въ выраженіяхъ и женская частушка, особенно если дѣло идетъ о мести за поруганное чувство:
Если бъ знала негодяя,
Не любила бы его.
Посередь синёго моря
Утопила бы его.
Но во всякомъ случаѣ, грубыя женскія частушки все-таки, составляютъ немногочисленныя исключенія изъ общаго правила, почти незамѣтныя въ громадной массѣ частушекъ совсѣмъ иного колорита. Что касается мужскихъ частушекъ, то среди нихъ нѣтъ ни одной лѣсенки, которая была бы лишена присущей имъ вообще грубости. Всѣ онѣ составлены въ духѣ и тонѣ двухъ слѣдующихъ типичныхъ мужскихъ пѣсенокъ:
Сколько разъ я зарекался
Этой улицей ходить!
Въ одну подлую влюбился,
Не могу ее забыть.
Что ты, мила, пріуныла,
Не слыхать твоихъ рѣчей?
Али брюхо заболѣло?
Не купить ли калачей?
Мужскихъ частушекъ гораздо меньше, чѣмъ женскихъ. Это вполнѣ понятно: мужчина, всегда мастеровой, поетъ предпочтительно свои фабричныя пѣсни, и фабрика у него всегда на первомъ планѣ, тогда какъ дѣвушкѣ послѣ исполненія ея обычныхъ домашнихъ работъ почти всегда остается кое-какой досугъ -- помечтать о "немъ", да и на всѣхъ вечеринкахъ поютъ преимущественно дѣвушки. Кромѣ того, заводская работа какъ-тo сглаживаетъ индивидуальныя особенности въ характерѣ, въ проявленіяхъ чувствъ и т. д., въ силу чего мужская частушка очень однообразна и всегда рисуетъ одинъ и тотъ же типъ мужчины -- грубаго, циничнаго, понимающаго любовь въ очень узкомъ "смыслѣ, почти всегда "обманщика и надсмѣшника". Женскія частушки, напротивъ, даютъ цѣлую серію различныхъ образовъ любящей дѣвушки. По большей части онѣ изображаютъ настоящую любовь "по гробъ жизни", и при томъ преимущественно любовь несчастную.
У заводской дѣвушки очень много "подружекъ", но близкой подруги, съ которой можно было бы подѣлиться своими думами, мечтами, горемъ, -- нѣтъ. Таковы ужъ у насъ нравы.
Никто травыньку не коситъ,
Никто серпикомъ не жнетъ, --
сиротливо поетъ одинокая дѣвушка, --
Никто меня не разспроситъ,
Никому-то дѣла нѣтъ...
Кто бы, кто бы покосилъ,
Я-бъ тому пожала.
Кто бы, кто бы разспросилъ,
Все бы разсказала.
Но разсказать рѣшительно некому: отецъ съ матерью "не вѣрятъ, что на свѣтѣ любовь есть", а если и вѣрятъ, то смотрятъ на нее, какъ на баловство; подруги... но если онѣ и способны понять ея горе, то во всякомъ случаѣ сочувствія отъ нихъ подать нельзя, -- онѣ вѣдь скорѣе соперницы, чѣмъ подруги. Гдѣ же больше излить свое горе, свою тоску, какъ не въ пѣсенкѣ?.. И въ частушкѣ мы находимъ отраженіе всѣхъ перипетій ея любовной драмы.
Дѣло начинается съ ея вздоховъ и довольно опредѣленно выраженныхъ желаній:
Поносила-бъ, поносила-бъ
Кашемиру алаго...
Полюбила-бъ, полюбила-бъ
Паренька удалаго...
Какъ охота, какъ охота
Пирога съ горошкомъ!
Какъ охота, какъ охота
Милаго съ гармошкой!..--
Но она еще не рѣшается "полюбить паренька удалого": за ней слѣдить зоркій глазъ родимой мамыньки --
Елочка, сосеночка,
Боюся, уколюся я.
Завела бы милочку,
Боюся -- провинюся я...--
Словомъ, и хочется и колется. Дѣйствительно, родимая маминька зорко-зорко слѣдитъ за дочерью, не довѣряетъ ни одному ея подозрительному движенію:
Открой, мамынька, окошко:
Головушка болитъ.
Врешь, обманывашь, дѣвченка!
Ты завѣтнаго *) глядишь!..
*) "Завѣтный" -- возлюбленный, "онъ".
Но вотъ появляется на горизонтѣ "онъ" -- непремѣнно въ вышитой рубашкѣ, "при калошахъ и часахъ", --
Идетъ миленькій, хорошій,
Не сыскать такой красы:
На ногахъ его калоши,
На бѣлыхъ грудяхъ часы.--
Зазнобила меня
Черная фуражка.
Сердце рѣжетъ безъ ножа
Вышита рубашка!..
И она влюбляется до самозабвенія, любитъ по настоящему, по хорошему, --
Гдѣ я, гдѣ я ни хожу,
Гдѣ я ни гуляю,
Я свово-то миленькаго
Съ ума не спущаю.
Полюбивъ, она не считаетъ нужнымъ скрывать отъ кого-либо свое чувство и не боится болѣе даже сердитой мамыньки.
-- Чѣмъ мнѣ милаго прогнѣвать,
Лучше мамку? прослезить, --
думаетъ она. Въ ней не узнать уже той робкой дѣвушки, что такъ хитрила съ матерью, такъ старательно и стыдливо скрывала отъ вся зарождающееся чувство. Нѣтъ, теперь она разговариваетъ съ ней о своемъ "предметѣ" совершенно свободно, даже съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ гордости:
Кака мамынька чудная!
Перестань меня бранить!
Знать судьба моя такая,
Я должна его любить.
Эхъ, мамынька, Пашку люблю!
Кашемирову рубашку куплю.
Не ругай меня, мамаша, за него:
Все равно любить буду его.
Но, должно быть, недолго она наслаждается счастьемъ взаимнаго чувства, -- въ репертуарѣ дѣвичьихъ пѣсенъ нѣтъ частушекъ говорящихъ о счастливой любви. Или, можетъ быть, счастливые не нуждаются въ пѣснѣ? Какъ-бы то ни было, частушки любящей дѣвушки, всѣ безъ исключеній, отличаются минорнымъ тономъ, -- она не смѣется отъ счастья, не радуется ему, а "тяжелехонько вздыхаетъ да горючи слезы льетъ"...
Либо "она" томится въ разлукѣ съ жилымъ, --
Я сидѣла подъ окошкомъ,
Пряла бѣленькій ленокъ,
Въ ту сторонку все смотрѣла,
Гдѣ мой миленькій живетъ.
Болитъ сердце цѣлый годъ,
Оно не уймется:
Съ кѣмъ хотѣла постоять,
Съ тѣмъ не доведется.--
либо горько плачется на охлажденіе къ ней ея "мила дружка," --
Меня солнышко не грѣетъ,
Надъ головушкой туманъ.
Меня милъ дружокъ не любитъ,
Только дѣлаетъ обманъ.
Не дождемъ дорогу мочитъ,
Не вѣтрами продувать...
Мой-отъ миленькій не ходитъ,
Вечерами забывать.--
либо "она" совсѣмъ оставлена, брошена имъ:
Я надѣну черну юбку
И пухову сѣру шаль,
При подружкахъ сердце тѣшу,
Будто милаго не жалъ...
Какъ видитъ читатель, и здѣсь нѣтъ счастливыхъ, веселыхъ настроеній -- и здѣсь та-же "тоска-печаль, имѣя подколодная", таже безропотная подчиненность горькой судьбинѣ, какую мы видѣли въ фабричной пѣснѣ. Этотъ грустный тонъ дѣвичьихъ пѣсенъ вполнѣ соотвѣтствуетъ заводской дѣйствительности; право выбора принадлежитъ тамъ только сильной половинѣ, а дѣвушка должна удовлетвориться тѣмъ, кого ужъ пошлетъ ей судьба. И если измѣнитъ ей ея возлюбленный, ей остается только одно:
Я надѣну платье бѣло,
Чтобы сердце не болѣло.
Полушалокъ голубой --
Не полюбитъ-ли другой?
Слѣдствіемъ такого положенія вещей является пренебрежительное отношеніе представителей сильной половины къ представительницамъ слабой. Къ тому-же ухаживаніе первыхъ имѣетъ видъ какого-то молодечества: чѣмъ больше побѣдъ, тѣмъ больше славы, все равно, какими путями достигнуты эти побѣды. Для иллюстраціи привожу характерную и очень распространенную пѣсенку:
Западайте тѣ дороженьки,
По которымъ я ходилъ,
Забывайте меня дѣвушки,
Которыхъ я любилъ.
Я любилъ, обманывалъ,
Замужъ уговаривалъ.
Рядомъ съ этой пѣсенкой вполнѣ понятна такая, напримѣръ, частушка, принадлежащая, очевидно, обжегшей свои крылья дѣвушкѣ:
Кофта моя, кофточка,
Кофточка съ оборочкой!
Надо любить милочку,
Только съ уговорочкой...--
Но ужъ какая тутъ "уговорочка", если "милочка", ухаживаніе котораго осмѣлились отвергнуть, объявитъ такую, примѣрно, угрозу:
Ужъ ты, милая моя,
Я тебя уважу:
Куплю дегтя на пятакъ,
Ворота намажу...
Для заводской дѣвушки нѣтъ ничего позорнѣе пятна дегтя на отцовскихъ воротахъ:
-- Дѣвичьей головушкѣ
Тяжкая стыдобушка:
Ворота намазаны,
Всѣ пути заказаны.
Какъ пойду я на вечерку,
Добрымъ людямъ покажусь?
Мнѣ намазали ворота,
Пойду съ горя утоплюсь...
И въ силу этого обстоятельства угроза "милочки" всегда ведетъ къ желанному результату:
Какъ его мнѣ не любить?
Какъ къ нему мнѣ не ходить?
Онъ грозитъ окна разбить,
Ворота дегтемъ облить...
Почти всегда дѣвичій романъ кончается опредѣленнымъ образомъ: "онъ" женится на другой, а "она" остается одна-одинешенька, съ глазу на глазъ съ своимъ горемъ, съ своимъ позоромъ:
Съ горы камешекъ скатился
Во Карлинскую рѣку,
Мой-то миленькій женился,
Взялъ подруженьку мою...
Пала, пала худа слава
Что на нашъ широкій дворъ,
Отцу съ матерью -- безчестье,
А мнѣ, дѣвушкѣ -- покоръ...
А вотъ и эпилогъ этого романа, еще болѣе печальный:
Меня мамынька будила,
Я спала, не слышала.
"Вставай, вставай, доченька,
Я тебя просватала"...
Всѣ подружки веселы,
Я пошла -- заплакала.
Какъ ни скверно жилось "въ дѣвкахъ", жизнь замужемъ оказывается еще болѣе непривлекательной:
-- Не ходите, дѣвки, замужъ, --
совѣтуетъ умудренная собственнымъ горькимъ опытомъ "баба",--
Во дѣвушкахъ лучше жить.
Замужъ выйдешь -- горе примешь,
Вспомнишь дѣвичье житье.
Въ чемъ же заключается горе замужней женщины? О, у нея много горя, много заботъ:
Первая заботушка --
Свекоръ да свекровушка.
Другая заботушка --
Деверь да золовушка.
Третья заботушка --
Мужъ удала голова...
И неудивительно, что безвозвратно минувшая дѣвичья пора представляется теперь несравненно болѣе свѣтлой и счастливой, чѣмъ жизнь "въ бабахъ".
Я у мамыньки была,
Алой розанькой цвѣла.
А какъ въ бабыньки попала,
Сухой травынькой повяла.
У родимой матушки
Спала -- усыпалася,
У лихой свекровушки
Слезами уливалася.
Такъ и проходитъ вся непроглядная бабья жизнь безъ свѣту, безъ радости: въ молодости -- въ неволѣ у "миленочка", затѣмъ -- въ неволѣ у мужа и "лихой свекровушки". Что жизнь подъ началомъ мужа не красна, яркимъ доказательствомъ тому служитъ популярность въ уральскихъ заводахъ извѣстной пѣсни, слушать которую нельзя безъ ужаса:
Бей бабу, бей,
Дуру бабу бей,
Бей, обучай,
На свой обычай,
Переворочай...
Этими двумя серіями "частушекъ" я ограничиваюсь, -- пѣсенокъ, касающихся другихъ сторонъ заводской жизни, мнѣ удалось собрать очень немного, и при томъ онѣ мнѣ не кажутся характерными для нашихъ заводскихъ нравовъ. Но уже и изъ тѣхъ примѣровъ "частушки", которые я здѣсь привелъ, можно видѣть, насколько она гибка и разнообразна. Если къ этимъ двумъ качествамъ прибавитъ еще ея полное соотвѣтствіе съ современнымъ складомъ народной жизни, будетъ вполнѣ понятнымъ, почему она такъ быстро вытѣсняетъ изъ употребленія староскладную пѣсню.
"Русское Богатство", No 11, 1904