Ранним утром, почти ночью, едва начало светлеть небо на востоке, приказано было снимать палатки. Около походных кухонь суетились солдаты с чайниками и котелками…
Вчера вечером, когда пили чай в отведенном для офицеров сарае, ротный командир, добродушный полный капитан, участник японской войны, пророческим тоном заметил:
— Завтра, наверно, будет бой…
И короткое слово «бой» наполнило душу каким-то странным трепетом и, вместе с тем, страстным желанием поскорее разгадать его, увидеть воочию, пережить и перечувствовать.
По бесконечно-длинной, протянувшейся между полями, белой дороге, ползла в неустанном движении живая стройная масса — полоса людей. Отряд пехоты, длинная вереница артиллерийских орудий и зарядных ящиков, опять пехота, много пехоты, по бокам разъезды казаков и, наконец, длинная цепь двуколок, повозок и походных кухонь… И вся эта масса людей, лошадей, железа, стали и пороха медленно, но неудержимо двигалась вперед навстречу незримому врагу.
Около полудня сделали привал…
Солдаты расположились по обе стороны дороги. Истомленные переходом они снимали скатки, вещевые метки и дремали тут же под палящими лучами летнего солнца.
Острота мысли о близком бое уже не внушала трепета, шли спокойные и беззаботные, так же, как совершали переходы на маневрах и, когда на синем фоне неба вдруг вырисовался силуэт громадной белой сигары Цеппелина, встретили его скорее с любопытством, чем с волнением.
Стрелять было бесполезно… Слишком высоко парил этот воздушный корабль, медленно подвигавшийся вдоль нашего фронта…
После обеда опять шли вперед по той же пыльной и вьющейся среди полей дороге и вдруг случилось событие, само по себе прошедшее почти незамеченым, но послужившее началом целого ряда крупных и значительных!
Мы все ждали того момента, когда от похода, так сказать, мирного, — переступим грань и начнется то, что капитан разумел под коротким словом «бой»; ждали и совсем не заметили вдруг развернувшихся в небе высоко, высоко и в стороне белых клубков рвущейся шрапнели.
Это были первые предвестники начинающегося боя. Цеппелин плавно и равнодушно уходил на юг, а белые клубки все чаще и чаще рвались в небе, но совсем в стороне и для нас были безопасны. Солдаты даже подшучивали над ними…
У поворота дороги на холме высился деревянный простой, — сажени в полторы, — крест… Дальше тянулся лес, слева раскинулось село, а за лесом, как потом оказалось, поле и деревня, в которой засел неприятель.
Проходя мимо креста, так странно и неожиданно воздвигнутого в поле, мы почти не замечали его, но несколькими часами позже, когда за лесом заревели пушки и пашня превратилась в поле битвы, этот крест высился над всем, как бы благословляя умирающих и внушая бодрость уцелевшим.
За возвышенностью, в деревне, где расположился неприятель, было тихо… Затихло все и у нас, как перед грозой… Жаркий был день, млела природа, жужжали комары…
И вдруг твердо, громко и решительно грянули восемь выстрелов нашей батареи, загудели и завыли в воздухе удаляющиеся снаряды и методично, через ровные промежутки времени, разорвались где-то далеко глухими ударами.
Сейчас же, словно в ответ, раздались далекие орудийные выстрелы и завыла отвратительным воем приближающаяся шрапнель. Несколько томительных секунд, и взрывая и разбрасывая землю в клубья черноватого дыма и пламени, с грохотом разорвались позади нашей батареи австрийские снаряды.
Опять в ответ восемь вспышек пламени и восемь выстрелов. Опять восемь клубочков белого дыма и восемь ответных снарядов…
Страшный разговор при помощи стали и пороха!..
В эти минуты страху не было вовсе: мы с восхищением наблюдали результаты меткой и спокойной стрельбы нашей артиллерии и, когда из-за возвышенности потянулся дымок загоревшейся от наших выстрелов деревни и с заглушенным расстоянием грохотом взорвались разбитые снарядами австрийские зарядные ящики, вспыхнувшее в батарее «ура» пробежало по цепи и зашумел лес от единодушного и могучего крика восторга.
Батарея сделала свое дело. Деревня загорелась, австрийские орудия замолчали, и теперь затрещали ружейные выстрелы засевших в окопах австрийцев по нашим приближающимся цепям.
Помню, как сейчас, в центре нашего расположения, посреди поляны, стояло одинокое грушевое дерево и, пока переговаривалась наша и австрийская батареи, пока рвалась над нашими головами шрапнель, солдатики трясли ее поочередно и набивали карманы грушами; помню как бесстрашно и спокойно, пользуясь временным бездействием, бегали они во двор покинутой фермы за водой, как перекликались и острили по поводу каждого неприятельского снаряда, давшего перелет или разорвавшегося слишком высоко. Вряд ли таким же спокойствием и бодростью духа могут похвастать наши противники…
Скоро нас двинули в общую цепь.
Бой уже разгорался… Трескотня ружейных выстрелов, прерываемая гулкими ударами разрывающихся снарядов, разрасталась… Пули жужжали, ударяли в стволы деревьев, с шумом сбивали листья и ломали ветки и иногда ударяли в людей бесшумно и незаметно… Тогда кто-нибудь без стона, без жалобы, вдруг делал резкое движение, оставляя на минуту винтовку… Простреленные руки и ноги не отвлекали внимания наших солдатиков; рука перетягивалась туго повыше раны, нога наскоро забинтовывалась при помощи индивидуального пакета, и снова бралась в руки винтовка, как ни в чем не бывало.
Медленно, но неуклонно, цепи подвигались вперед… Я не могу сказать, чтобы, впервые попадая в огонь противника, сражающийся не испытывал бы страха… Это было бы неправдой… Страх, который испытывают, вероятно, все, острый, но короткий, проходит быстро и сменяется каким-то громадным необъяснимым подъемом, который уже не сломит никакая опасность!..
Лежать сзади цепи невозможно; как то стыдно за свое бездействие и хочется принять участие в бою непосредственно, и взяв у раненого солдата винтовку, обыкновенно офицеры сами ложатся в цепь… Тут уже забываешь и опасность, и пули, и все окружающее, остается только далекая мишень, то появляющаяся, то скрывающаяся…
Пришлось выдержать кавалерийскую атаку… От опушки вдруг отделились конные фигуры гусар в ярких костюмах, красных рейтузах и красных шапках, проскакали они шагов 500, но в шагах 400 от нашей пехоты, открывшей дружный, частый огонь, австрийские гусары повернули коней и поспешно врассыпную ускакали обратно в лес…
«Не выдержал… ускакал… где ему!..» — перекликались в окопах солдатики, заряжая винтовки…
Так же неудачно пытались гусары еще два раза атаковать нас и так же поспешно улепетывали в лес, а между тем на правом фланге все еще ревели пушки и дым над селом уже валил черный, густой и застилал садившееся солнце…
«Баню затопили… теперь мыться пойдем!», — острили солдаты, не терявшие жизнерадостного настроения… И действительно «затопили» сильно… Вскоре загорелось второе село, за ним соседнее, и громадные костры озаряли всю громадную площадь поля сражения.
Сближение шло как-то незаметно, хотя и на самом деле двигались мы медленно, но время летело быстро и, когда сама собою назрела необходимость штыкового удара, когда нервы достигли высшего напряжения, я не помню мгновенья, как все мы встали во весь рост и бросились вперед увлекаемые стихийной, неведомой силой…
В порыве азарта я не замечал бегущих рядом со мною людей, не обращал внимания на трупы, о которые спотыкался и через которые перескакивал, и сознание мое лишь ярко прорезала одна мысль: «пулемет!», когда вдали затрещало, то с перерывами, то долгой неумолкающей дробью, что-то незримое, но несущее смерть!..
Люди падали!.. Падало их много, скошенные огнем пулеметов, но человеческая лавина, неудержимая и стремительная, уже не могла быть удержанной, она вкатилась, сокрушая все и вся, в окопы австрийцев, заваленные грудами тел в сине-серых мундирах, разлилась по улицам пылающей деревни и не было препятствий этим серым однотонно одетым солдатам, достигавших врага всюду своими ужасными штыками.
Из открытых окон домов сыпался град пуль спрятанных в комнатах пулеметов, над головами выла и рвалась шрапнель, по разоренной улице в бешеном вихре неслись австрийцы, настигаемые нашими солдатами.
Когда, бросив шашку и вынув револьвер, я выстрелил прямо в бежавшего мне наперерез австрийского унтер-офицера, австриец, схватившись за лицо, упал как-то нелепо набок и начал странно дергать ногой. Крики и ругань солдат, вытаскивавших из избы отбитый у врагов пулемет, отвлекли меня от созерцания умирающего… Сумерки уже спустились, но было светло!.. Четыре деревни, четыре пылающие факела заливали небо золотым пурпуром.
Сзади из леса поспевала наша пехота и выезжала на новую позицию, грохоча колесами, артиллерия… Неприятель отступал, а его батареи прикрывали бегство, засыпая разоренную деревню дождем шрапнели… Мы миновали мост через высохшую речонку и начали приводить в порядок роту, когда подброшенный какой-то силой в бок и вверх, я вдруг перестал видеть избы и дорогу; в поле зрения еще несколько секунд оставалось темно-багровое небо с седыми полосами ползущего вверх дыма… После тяжелый туман начал давить голову, казалось уходило все, и силы и самая жизнь… Не вспоминалось ни прошлой жизни, ни милых лиц, а почему-то в память пришел одинокий, высокостоящий под долиной, простой деревянный крест!..
* * *
Пробуждение в госпитале было полно тихой молитвенной радости. Пережитое кажется теперь сном, но не сном внушающим ужас; пойти второй раз в «бой», я уверен, уже легче, потому что это короткое, страшное для непосвященного слово уже разгадано и утратило свою пугающую таинственность.