По пыльной дороге, вдоль тучных полей пшеницы, кукурузы и овса шел старый, изможденный индеец. Одежда его была изорвана. На руках он нес больного ребенка, прикрывая его от жгучих лучей солнца стареньким одеялом. Глаза ребенка были полузакрыты. На горле виднелась огромная опухоль. От времени до времени, когда старик оступался, ребенок хрипло стонал и приоткрывал веки, опушенные длинными, черными ресницами. Старик останавливался и заботливо дул в лицо ребенка, чтобы освежить его.

— Только бы донести живым! — прошептал старик, ускоряя шаги.

Подойдя к железным воротам, индеец переложил ребенка на левую руку и ударил в железную калитку четыре раза.

Волчок в калитке приоткрылся, чей-то глаз мелькнул в отверстии, заскрипели засовы, и калитка открылась.

Индеец робко переступил порог. Перед ним стоял одетый в белый халат старый негр с белыми курчавыми волосами.

— К доктору… Ребенок больной, — сказал индеец.

Негр молча кивнул головой, запер дверь и махнул рукой.

Когда дошла очередь, негр в белом халате подошел к индейцу с ребенком и жестом пригласил его следовать за собой.

Индеец осмотрелся. Они находились на небольшом дворе, устланном широкими каменными плитами. Этот двор был обнесен с одной стороны высокой, наружной стеною, а с другой — стеною пониже, отгораживавшей двор от внутренней части усадьбы. Ни травы, ни кустика зелени, — настоящий тюремный двор. В углу двора, у ворот второй стены, стоял белый дом, с большими, широкими окнами. Возле дома на земле расположились несколько индейцев — мужчин и женщин. Некоторые из них были с детьми. Все они пришли сюда за исцелением.

Индеец вошел в большую комнату, с полом из каменных плит. Посреди комнаты стоял узкий, длинный стол, покрытый белой простыней. Открылась вторая дверь, застекленная матовыми стеклами, и в комнату вошел доктор Сальватор, в белом халате, — высокий, широкоплечий, смуглый. За исключением черных бровей и ресниц, на голове Сальватора не было ни одного волоска. Он брил не только усы и бороду, но и волосы на голове. И брил, по-видимому, постоянно, так как кожа на голове была покрыта таким же загаром, как и лицо. Довольно большой нос с горбинкой, несколько выдающийся, острый подбородок и плотно сжатые губы придавали лицу жесткое и даже хищное выражение. Карие глаза смотрели холодно и с каким-то жадным любопытством. Индейцу стало, не по себе под этим взглядом, который, казалось, пронизывал человека насквозь, прощупывал каждый мускул, каждый орган, врезался, как скальпель, анатомировал.

Индеец низко наклонился и протянул ребенка. Сальватор быстрыми, уверенными и в то же время осторожными движениями взял больную девочку из рук индейца, развернул тряпки, в которые был завернут ребенок, бросил их на руки индейца, положил девочку на стол и наклонился над нею. Он стал в профиль к индейцу. И индейцу вдруг показалось, что это не доктор, а кондор наклонился над горлицей… Еще минута, и кондор вонзит когти и острый клюв в маленькое тело…

Сальватор начал прощупывать пальцами опухоль на горле ребенка. Эти пальцы также поразили индейца. Они были длинные, но опухшие и красные от постоянного обмывания спиртом. Главное же — пальцы были необычайно подвижны. Казалось, они могли сгибаться в суставах не только вниз, но и вбок и даже вверх. Как будто руки Сальватора оканчивались двумя клубками красных змей, находившихся в постоянном движении. Далеко не робкий индеец напрягал все усилия, чтобы не поддаться чувству страха, который внушал этот необычайный человек.

— Прекрасно… Великолепно… — говорил Сальватор, как будто любуясь опухолью и перебирая ее пальцами, как опытный музыкант струны инструмента. Окончив осмотр, Сальватор повернул лицо к индейцу и сказал:

— Сейчас новолуние. Приходи через месяц, в новолуние, и ты получишь свою девочку здоровой. — И, ухватив ребенка, как коршун, он унес ее за стеклянную дверь, где помещались ванная и операционная.

А негр уже вводил в комнату новую пациентку — старую индеянку с больной ногой.

Индеец низко поклонился стеклянной двери, закрывшейся за Сальватором, и вышел со смешанным чувством ужаса и преклонения перед доктором…

Ровно через двадцать восемь дней открылась та же стеклянная дверь, и навстречу индейцу выбежала девочка. Он схватил ее на руки, расцеловал, осмотрел горло. От опухоли не осталось следа. Только небольшой, едва заметный красноватый шрам напоминал об операции. Следом за девочкой вышел Сальватор. На этот раз лицо его не показалось индейцу хищным. Доктор даже улыбнулся и, потрепав курчавую головку девочки, сказал:

— Ну, получай твою девчонку. Ты во-время принес ее. Еще бы несколько часов, и даже я не в силах был бы вернуть ей жизнь.

Лицо старого индейца покрылось морщинами, губы задергались, из глаз полились слезы. Прижимая ребенка к груди, индеец вдруг упал на колени перед Сальватором и прерывающимся от слез голосом сказал:

— Вы спасли жизнь моей внучке, а в ней и моя жизнь. Что может предложить вам в награду бедный индеец, кроме своей жизни?

Сальватор поднял брови.

— На что мне твоя жизнь?

— Я знаю, я стар, но я еще силен, — ответил индеец, не поднимаясь с пола. — Я отнесу внучку к матери — моей дочери — и вернусь к вам. Я хочу отдать вам весь остаток дней моих за то добро, которое вы мне сделали. Я буду служить вам, как преданная собака. Прошу вас, не откажите мне в этой милости.

Сальватор задумался. Он очень неохотно и осторожно брал новых людей. Хотя работа нашлась бы. Да и немало работы, — Джим не справляется в саду. Доктор предпочел бы негра, но и этот индеец кажется человеком подходящим.

— Ты даришь мне жизнь и просишь, как о милости, принять твой подарок. Хорошо. Будь по-твоему. Когда ты можешь притти?

— Еще не окончится первая четверть луны, как я буду здесь, — сказал индеец, целуя край халата Сальватора.

— Как твое имя?

— Мое?.. Кристо, — Христофор.

— Ну, иди, Кристо. Я буду ждать тебя.