Гофман сидел в глубоком кожаном кресле и курил трубку, когда в комнату вбежал Престо с воспалёнными после бессонной ночи глазами, обветренным лицом и возбуждённый более обыкновенного.
— Я ждал вас до трёх часов ночи, — сказал Гофман.
Гофман нередко жил по нескольку дней на вилле Престо, находящейся недалеко от киностудии мистера «Питча и K°». Известный кинооператор Гофман был тенью Престо Он следил за каждым движением, каждым новым поворотом киноартиста, чтобы переносить на плёнку самые оригинальные позы и наиболее удачные мимические моменты в игре подвижного лица. Тонио и Гофман были большими друзьями.
— Где вы пропадали? — спросил Гофман, пуская изо рта клубы дыма.
— Я только что от Гедды Люкс. Кажется, я убил её смехом.
— Это ваша специальность, — не придавая особого значения словам Престо, сказал Гофман.
— Да, да… За грехи отцов я награждён этим проклятием.
— Почему же проклятием, Тонио? Это прекрасный дар. Смех — самая ценная валюта. Так было всегда.
— Да, но чем вызывается этот смех? Можно смешить людей остроумными мыслями, весёлыми рассказами. А… Я смешу своим безобразием.
— Леонардо да Винчи сказал, что великое безобразие встречается так же редко, как и великая красота. Он с особенной заботливостью разыскивал всюду людей, отличающихся исключительным безобразием, и зарисовывал их лица в свой альбом. А вы… вы… в сущности, даже не так уж безобразны. Необычайный комизм вызывается не столько вашей внешностью, сколько противоречием величия чувств вашей души с мизерностью телесной оболочки и с этими жестами картонного паяца. Вы прекрасно зарабатываете, пользуетесь колоссальным успехом.
— Вот, вот, это самое. Величие чувств! Ах, Гофман, в этом всё моё несчастье. Да, я человек возвышенных чувств, но с телом кретина. Я глубоко несчастен, Гофман. Деньги… слава — всё это хорошо, пока добиваешься их. Любовь женщины… Я получаю сотни писем в день от «поклонниц» со всех концов света. Но разве любовь руководит моими корреспондентками? Их привлекает моё богатство, моя слава. Это или сентиментальные старые девы, или продажные душонки, которым надо богатство и которые жаждут проявить своё чванство в роли жены столь знаменитого человека, как я. А вот Гедда Люкс… Сегодня я сделал ей тринадцатое предложение. И она отвергла его… Но теперь довольно. На чёртовой дюжине можно остановиться. Самое большое моё горе в том, что я по натуре трагический актёр. А принуждён быть паяцем. Вы знаете, Гофман, ведь я вкладываю в исполнение своих трагических ролей всю свою душу, а толпа смеётся.
Престо подошёл к зеркалу и погрозил кулаком собственному отражению.
— О, проклятая рожа!
— Вы великолепны, Тонио! — воскликнул, усмехнувшись, Гофман. — Этот жест — что-то новенькое. Позвольте мне сходить за аппаратом.
Престо обернулся и посмотрел на Гофмана с укором.
— И ты, Брут! Послушайте, Гофман, подождите, не ходите никуда. Побудьте хоть один раз только моим другом, а не кинооператором… Скажите мне, почему такая несправедливость? Имя и фамилию можно переменить, костюм, местожительство можно переменить, а своё лицо никогда. Оно как проклятие лежит на тебе.
— Недосмотр родителей, — ответил Гофман. — Когда будете родиться следующий раз, потребуйте сначала, чтобы родители показали вашу карточку, и если она не будет похожа на херувима, — не родитесь.
— Не шутите, Гофман. Для меня это слишком серьёзно. Вот из несчастного урода, голыша, я превратился в миллионера. Но на всё моё богатство я не могу купить себе пяти миллиметров, которых не хватает, чтобы придать благообразие хотя бы одному моему носу.
— Почему же не можете? Поезжайте в Париж, там вам сделают операцию. Впрыснут парафин под кожу и сделают из вашей туфли прекрасную грушу дюшес. Или ещё лучше, — сейчас носы переделывают хирургическим путём. Пересаживают косточки, кожу. Говорят, в Париже много таких мастерских. На вывеске так и написано: «Принимаю в починку носы. Римские и греческие на пятьдесят процентов дороже».
Тонио покачал головой.
— Нет, это не то. Я знаю одну девушку. В детстве она перенесла какую-то тяжёлую болезнь, кажется, дифтерит, после которой у неё запала переносица. Ей не так давно сделали операцию. И надо сказать, что операция мало помогла ей. Нос остался почти таким же безобразным, как и был. Притом кожа на переносице выделяется беловатым пятном.
— Может быть, делал плохой хирург. Постойте, да чего лучше? На днях я читал в газете, что, кажется, в Сакраменто живёт врач Цорн, который делает настоящие чудеса. Цорн воздействует на какую-то железу, мечевидную или щитовидную — не помню, и ещё на железу в мозгу, отчего у человека изменяется не только лицо, но и всё тело, прибавляется рост, удлиняются конечности. Впрочем, может быть, всё это газетная утка.
— В какой газете вы читали это? — возбуждённо спросил Престо.
— Право, уж не помню. В Сакраменто в редакции любой газеты вам сообщат его адрес.
— Гофман, я еду! Еду немедленно. Себастьян! Себастьян!
Вошёл старый слуга.
— Себастьян, скажи шофёру, чтобы он готовил машину.
— Шофёр спит, вы вчера замучили его, — ворчливо сказал Себастьян.
— Да, правда, пусть спит. Себастьян, вызови такси, укладывай бельё и костюмы в чемодан. Я еду.
— Не сумасшествуйте, завтра съёмка, — сказал с тревогой Гофман.
— Пусть отложат. Скажите, что я заболел.
— Не теряйте рассудка, Тонио. Ведь если доктор действительно изменит вашу наружность, то вы уже не в состоянии будете окончить роль мейстерзингера в фильме «Любовь и смерть». А вы обязаны сделать это по контракту.
— К чёрту контракт!
— И вы уплатите неустойку!
— К чёрту неустойку! Скажите, Гофман, могу я на вас полагаться, как на друга?
Гофман кивнул головой.
— Так вот что, — продолжал, подумав. Престо: — Я не знаю, на сколько времени задержит меня доктор. Если не выйдет дело в Сакраменто, я еду в Париж. На всякий случай я назначаю больше времени, чем может понадобиться: я пробуду в отъезде четыре месяца. Вы давно хотели побывать на Сандвичевых островах. Поезжайте. Отдохните, проветритесь и привезите великолепный видовой фильм. Без аппарата ведь вы существовать не можете. Мою виллу прекрасно сбережёт Себастьян. На него вполне можно положиться. Себастьян! Чемодан готов?
— В последний раз говорю вам: одумайтесь, — сказал, волнуясь, Гофман. — Ведь ваш нос — ваше богатство.
— Да где же ты, Себастьян? Ты вызвал по телефону таксомотор?