"Пусть не молчатъ поэты!" фраза, пущенная Л. Андреевымъ, служила нѣкоторое время предметомъ ожесточеннаго литературнаго спора. Одни соглашались съ Андреевымъ, другіе находили "неприличныъ" въ "наши дни" заниматься поэтическими "пустяками".
-- "Пусть не молчать".
-- "Пусть помолчать".
-- Легко приказывать, не всегда легко исполнять. "Вы просите пѣсенъ, ихъ нѣтъ у меня".-- скажетъ одинъ поэтъ. "Не могу молчать!" -- возопить другой. Предоставимъ поэтамъ рѣшать самимъ, молчать имъ или нѣтъ, но при одномъ условіи, чтобы это было естественно.
Пусть молчать тѣ, которымъ нечего сказать, и -- "глаголомъ жгутъ сердца людей" пророки.
Но гдѣ, гдѣ они эти вѣщіе пророки, которые "впемлятъ неба содраганье, и горній.... "таубе" полетъ, и гадъ морскихъ "подводный" ходъ?" Гдѣ огонь вдохновенія? Гдѣ истинный пафосъ?
Ихъ нѣтъ. Молчатъ пророки... Трещать на перебой только тѣ, которымъ нечего сказать.
Литературныхъ дѣлъ мастера на спѣхъ рядятся въ модный костюмъ, на кургузые пиджачки и футуристическія рубашки накидываютъ "пророческіе" плащи, которые не прикрываютъ однако, полосатыхъ брючекъ.
Такъ задрапировавшись, эти лжепророки становятся въ позу "Старшаго капрала" и запѣваютъ: "Въ ногу, ребята, идите".
Въ ногу съ модой, съ запросами, толпы, съ требованіемъ бульварно-литературнаго рынка.
Не только служители музъ, но и "служители музъ": всякая шантанная мелочь, и та учла выгоды современнаго военно-поэтическаго творчества.
Выйдетъ этакое безголосое отребье человѣческое въ "живописномъ" костюмѣ босяка и захрипитъ:
Мы нѣмца разобьемъ,
Вильгельма въ плѣнъ возьмемъ!
Болгары дураки,
А сербы молодцы". и т. д.
Аплодисменты обезпечены. Раскланивается пѣвецъ, и самъ себѣ удивляется: поди-жъ ты! За всю свою жизнь одни свистки слышалъ, а тутъ цѣлая овація.
Высоко поднялась волна общественнаго настроенія, и на гребнѣ этой волны хочетъ подняться литературная скорлупа, и стать на виду всего народа, а то и "сорока вѣковъ".
Мы переживаемъ героическое время. Время, щедро сѣющая смерть, но и выдающее подчасъ патенты на безсмертіе. Немудрено, что литераторы покрупнѣе мечтаютъ, хоть о коротенькомъ безсмертіи; литературная мелочь удовлетворяется построчными. И военная поэзія, литература, растетъ, какъ снѣжный комъ.
Сколько здѣсь лицемѣрія, фальши, невѣжества!
Эта литература непріятна, но не очень вредна. "Выдумка" слишкомъ ясна, даже для простоватаго читателя.
Есть болѣе опасный видъ военной "литературы".
Это -- разсказы о военныхъ событіяхъ, передаваемые журналистами, со словъ раненыхъ.
Когда появились первые эшелоны раненыхъ, въ лазаретахъ имъ пришлось выдержать новыя "атаки" -- со стороны газетныхъ интервьюеровъ. Само по себѣ, это нашествіе журналистовъ было вполнѣ естественно: общество спѣшило узнать "изъ первыхъ рукъ" подробности военныхъ событій. Раненые охотно дѣлились своими боевыми впечатлѣніями.
Къ сожалѣнію, немногіе журналисты оказались на высотѣ призванія,-- быть объективнымъ "рупоромъ" передачи военныхъ разсказовъ. Первый соблазнъ, передъ которымъ не устояло большинство журналистовъ, -- это придать разсказамъ красочность народнаго языка. И вотъ совершается смертный литературный грѣхъ: создается цѣлая литература, написанная на псевдо-народномъ языкѣ.
"Крестьяне неудачно "ломаютъ", барскія словечки. На этотъ разъ "господа" взялись отчаянно "ломать" крестьянскія словечки.
"И, вотъ, значитъ, братецъ ты мой, премъ ето мы на ермана. А енъ, значить, братецъ ты мой"... и т. п.
Вслѣдъ за этими стилическими упражненіями появляются попытки "исправленій и дополненій" подлинника. Солдатъ, молъ, самъ высказать всего не можетъ, вотъ ему и надо "помочь". Эта "помощь" скоро стала заслонять первоисточникъ.
Въ военные разсказы вводится все больше и больше личной фантазіи, пока, наконецъ, наиболѣе "бойкихъ" журналистовъ не осѣнила мысль: стоитъ ли по лазаретамъ таскаться, когда можно и дома раненыхъ проинтервьюировать?
И вотъ, начинается свободный полетъ творчества.
Все несчастье въ томъ, что этого рода фантазіи преподносятъ подъ тѣмъ же соусомъ: "разсказъ очевидца. И "Разсказъ" получаетъ патентъ на особую достовѣрность.
Если принять во вниманіе, что военные разсказы очевидцевъ являются одними изъ источниковъ для написанія будущей исторіи войны, подобнаго рода "литературу" нельзя не признать вредной.
Послѣ всего этого океана лжи и фальши, отдыхаешь на "первоисточникахъ" съ незапятнанной репутаціей: на письмахъ самихъ солдатъ. Эти письма какъ бы подчеркиваютъ всю надуманность "господско-мужицкаго" литературнаго языка и невѣжество "господъ" по части "пейзанскаго" стиля. Отбросьте нѣкоторыя грамматическія и синтаксическія шероховатости въ "мужицкихъ" письмахъ и васъ поразить сжатость и образность народнаго Языка. Вотъ, для примѣра, письмо рядового крестьянина изъ послѣднихъ "молодыхъ наборовъ" о встрѣчѣ на позиціяхъ праздника Пасхи.
Спѣшу я васъ увѣдомить о своемъ здоровьи, и о томъ, что я въ настоящее время, по милости Божіей, живъ, но нахожусь въ лазаретѣ. И мнѣ желательно описать про свою прошлую жизнь. Но именно я намъ опишу о томъ великоторжественномъ праздникѣ который я и мои братья проводили въ окопахъ, и съ минуты на минуту ожидая смерти. Наступила та ночь, о которой я вамъ опишу, и желая выразить о своей любви къ родителямъ и къ сожалѣнію земной природы. Это та ночь, въ которую воскресъ Іисусъ Христосъ: я былъ въ окопахъ и слѣдилъ все время за противникомъ. Но не такъ, какъ раньше, стоялъ въ Храмѣ Божьемъ на Клиросѣ, (и) наблюдая за церковнымъ пѣснопѣніемъ, и слышалъ звуки колоколовъ. При ихъ мелкомъ перезвонѣ; (и) тогда наводило на меня такую радость, такъ что я и не могъ устоять въ Храмѣ. Но въ это военное грустное время ужъ было иное, вмѣсто храма, замѣнились у насъ глубокія ямы, какъ по военному называются окопами. А церковное пѣніе замѣнено какими-то грустными пѣснями и издающіе звукъ со стороны противника и доносилось до нашихъ окоповъ. Нѣтъ теперь тѣхъ радостей, которые бывали на родной сторонѣ и съ родителями. неслышно колокольныхъ перезвоновъ, вмѣсто нихъ издаетъ свой гулъ пулеметы и орудія. Когда на утренней зарѣ возвращался я къ своимъ товарищамъ въ то сырыя землянки, которыми замѣняются хорошіе дома, пошедши въ это темное строеніе и обратясь къ тѣмъ лицамъ, которыя находились въ этомъ строеніи: и сказалъ: "Христосъ Воскресе!" онѣ мнѣ на это отвѣтили "воистину воскресъ", но не такъ, какъ раньше дома отвѣчали. И взглянувъ на любезнейшаго моего товарища и видя его грустное лицо наводило какую-то печаль и тоску, у меня сердце отъ жалости замерло и, не вытерпѣвши своего сожалѣнія, я горько заплакалъ: и онъ заплакалъ, когда одинъ изъ нихъ началъ говорить: гдѣ наши родители, гдѣ наши братья, сестры, малыя дѣти, развѣ они сегодня не вспомнили про насъ несчастныхъ? И всѣ горько заплакали. Долгое время продолжалась эта печальная картина, и весь этотъ день былъ скученъ, съ этой тоски я заболѣлъ, распрощался съ товарищами и ушелъ. Сознаюсь, что по-вѣкъ не забуду это печальное торжество.
Изнемогая свои послѣднія силы заканчиваю письмо и съ тоской по родинѣ ложусь въ свою печальную постель и отъ изнеможенія засыпаю".
Какъ видимъ, подлинная народная литература совершенно лишена ненужнаго балласта вводныхъ словечекъ ("братецъ ты мой", "значитъ", и т. п.). Два-три простыхъ эпитета,-- вотъ и вся "раскраска" стиля. Какая простота формы и какое богатство содержанія! Письмо рисуетъ нашего крестьянина почти со всѣми его характерными чертями: "любовью къ родителямъ", "сожалѣніемъ земной природы", воинскими доблестями (Пасхальную ночь "провели въ окопахъ, съ минуты на минуту ожидая смерти") богатствомъ эмоціональной жизни ("горько заплакалъ", "съ той тоски заболѣлъ"), принимающей на религіозной почвѣ почти экстатическую форму ("такая радость, что я не могъ устоять въ храмѣ") высоко-развитымъ чувствомъ общительности ("взглянувъ на любезнѣйшаго моего товарища").
Не пора ли освободитъ крестьянина вслѣдъ за административной, и отъ литературной опеки, не довольно ли клеветать на народный языкъ преподнося его въ видѣ какого-то коряво-лапотнато жаргона, не пора ли перестать заниматься переводами съ русскаго на "мужицкій".
"Приазовский край". 1916. No 170. 29 июня. С. 3.