Детство. - Няня Пелагея и ее рассказы. - Дом. - Детские приключения. - Нашествие французов. - Доктор Марциус - Несчастный случай с братом. - Ученье. - Приезд Перовских в Ершово. - Настроение умов в Ершове. - Песенник. - Отношение народа к побежденному врагу
1811-1812
Отдав священный долг памяти добрых и добродетельных родителей, перехожу к своему детству - детству всегда беззаботному и счастливому.
Какая чудная пора в жизни человека вообще, не разбирая бедного и богатого, развитого и простого, цивилизованного и дикого! В смысле физического развития организма это только росток или почка цветка, но в этом периоде цветок не имеет еще ни красоты, ни благоухания, а потому сравнение и пригодно только для физического развития организма; всматриваясь же в ребенка в детском, но уже сознательном его возрасте, когда он уже бегает, когда богатые кудри, расчесанные нежной рукой матери и блестящие, падают на его плечи; всматриваясь в эти глаза, черные или голубые, светящиеся умом, какая полная и совершенная красота! Какое полное развитие! Кто может сказать, в какой момент перед выходом из лона матери вставлен этот глаз в полном его совершенстве? Далее, всматриваясь в детские движения, милые, грациозные, вслушиваясь в эти детские голоса, нежные и гармоничные, в этот милый смех веселости, наконец, вдумываясь в самый смысл детского разговора, в их суждения, воззрения на все предметы, их окружающие, мы тут увидим целый особенный мир, и мир разумный, полный жизни, хотя и фантастический! Мир желаний, надежд, всегдашних радостей, изредка, правда, и печалей, но печалей скоро проходящих, забываемых, едва задевающих маленькое сердце, подобно легкой струе, пробежавшей по гладкой поверхности вод и мгновенно исчезнувшей.
Сколько уже лет, приятных и тяжелых, прошло с этой счастливой поры, а я и теперь как будто вижу нашу маленькую детскую в Ершове с низеньким круглым столом, маленькими стульчиками, кроватками и игрушками; как теперь вижу солнечный луч, освещающий эту комнатку каким-то тихим радостным светом! Живо помню я нашу бесподобную няню Пелагею, очень красивой наружности молодую женщину, ее головную повязку, которая, в детских шалостях наших, бывало, слетала с головы ее, и при том рассыпались ее длинные русые косы; помню, как она рассказывала нам чудесные сказки, иногда до того страшные, что мы к ней же прижимались все ближе и ближе, а иногда веселые, как Иванушка Дурачок куролесил и возбуждал общий наш смех; как Добрыня с корнем вырывал деревья; как Иван Медвежье Ушко побеждал Кащея; как жили старик со старухой и Дранички выдрал мальчик Лутонюшка. Все это как будто было очень недавно, а между тем прошло уже более 70 лет с тех пор! Такова вся наша жизнь. Быстро пролетают дни, месяцы и годы; чередуются одни за другими желания, надежды и стремления; человек все ищет чего-то, избирает, изобретает, приобретает и снова покидает, сменяя одно другим, и никогда не достигает чего-либо окончательно. Оглянулся, и вот за ним уже целый строй годов, ошибок, заблуждений, горестей, радостей, быстро промчавшихся, и жизнь уже на своем рубеже! Что далее? Что за рубежом этой жизни, полной тревог? Счастлив тот, кто верует в Искупителя и на чьей жизни нет темных пятен, нет удручающих грехов, не очищенных раскаянием!
Домик, куда наше семейство переселилось после смерти отца, состоял из прихожей с буфетным шкафом, столовой, она же была и залом, гостиной со старинным, карельской березы, диваном, перед которым был большой овальный стол, тоже из карельской березы; между окнами, напротив, большое зеркало, несколько кресел и стульев, обитых кожей; по стенам висели хорошие гравюры в простеньких рамках. Далее была спальня матушки, тут же была кроватка младшей сестры, два комода, кресло и по стенам тоже картины; из спальни была дверь в девичью, где работали девушки и откуда был ход в детскую и другой в сени и кухню. Вот то скромное жилище, где прошло наше детство; но я уверен, что ни один из детей самого богатого дома не был счастливее нас, бедняков. Против дома, на пригорке, возвышалась каменная церковь, в ограде которой мы игрывали на мягкой траве, приложившись прежде, по указанию няни, к медной доске на могильном памятнике отца.
За церковью была большая роща, соединявшаяся с главным большим садом, куда мы часто ходили за грибами. Так как отец наш был воин, то и мы еще с юности получили воинственные наклонности и все игры наши были воинственны. Множество солдатиков, сделанных из картона, пеших и конных, выстраивалось на большом обеденном столе, и тростниковыми стрелами из лука мы сражались. Товарищами в наших играх были сын одной госпожи Пальмен, соседки нашей, муж которой служил где-то управляющим у графа, и еще дворовые мальчики, дети двух семейств, подаренных графом нашему покойному отцу. Подаренных! Как отдалено кажется теперь то близкое еще время, когда на Руси дарили, продавали людей, как вещи, и как велик тот, кто имел мужество положить конец этому вековому чудовищному праву! Зимой мы выстраивали из снега крепости и брали их, бросая снежками в осажденных. Летом же снежки заменялись еловыми шишками.
За домом управляющего был большой сад, где мы гуляли, играли и качались на качелях. Этот сад мне памятен и теперь одним забавным происшествием. Летом я носил красный сафьяновый картуз, а как красный цвет не любят павлины, которых много было в этом саду, то однажды, когда матушка послала меня зачем-то в оранжерею, они, завидев мой красный картуз, погнались за мною. Я пустился бежать, как-то упал, и павлины налетели на мой картуз, который с меня свалился; я вскочил на ноги и, оставив в их власти картуз, перепуганный и исцарапанный прибежал домой. Помню также, как однажды меня преследовал козел, которого я имел обыкновение дразнить; от него я успел едва добежать до дома и запереть за собою дверь. Он в злости несколько раз сильно ударил лбом в эту дверь, но, не отворив ее, раздраженный, но всегда серьезный и важный, в раздумье опять отправился к стаду. С тех пор я уже побаивался его и не задирал. Иногда мои шалости не проходили мне даром. Так, однажды, по обыкновению своему, я вскакивал сбоку на одного из волов, которые привозили нам воду и которые потом возвращались с водовозом со двора, я прыгнул на него, но на этот раз вол не захотел дозволить мне потешаться над собою и сбил меня, ударив задней ногой по моим ногам, что причинило мне сильную боль. Я отлетел и упал, но, несмотря на боль, тотчас же вскочил, когда увидел рогатую голову, злобно обратившуюся на меня, и полагал, что в этом взгляде таилось намерение пырнуть меня рогами; в это время воловщик погнал его, хлестнув бичом.
Как не вспомнить наши летние купанья в живописной Вороне; зимние катанья с горы при лунном сиянии, которые мы готовы были продолжать бесконечно и которые всегда оканчивались по голосу матушки, выходившей на крыльцо и звавшей нас к чаю. После чаю матушка и сестры, когда были дома, садились за работу; иногда кто-нибудь читал вслух, а я в это время забирался на диван и засыпал; но по большей части вечерами собирались у управляющего или у нашей соседки Н.И. Пальмен.
Не забуду также нашего доктора Андрея Андреевича Марциуса, который часто брал меня с собою в поле для собирания трав и объяснял мне их названия и пользу. Мы все очень любили доктора, который был очень дружен с нашим семейством, очень часто бывал у нас и, помню, пел очень приятно немецкие арии, с аккомпанементом фортепиано. В Ершове была большая больница, которою он занимался вполне добросовестно, и все больные любили его за попечение о них. По-русски и по-французски меня учила вторая старшая сестра, по-немецки сама матушка и сестры, которые все знали немецкий язык. Старый дьякон отец Егор, подергивавший ногою даже при служении (это была его болезнь), преподавал катехизис. Когда наступило время взять из института мою старшую сестру, матушка сама поехала за нею в Петербург и увезла сестру Софью, двумя годами старше меня и бывшую товарищем во всех играх и удовольствиях наших. Очень грустно было расставаться; мы, как водится, поплакали, крепко расцеловались и, проводив их, остались одни под начальством второй по старшинству сестры Елизаветы.
Во время этого отсутствия матушки, в один ясный зимний день мы отправились кататься с горы, взяли меньшого брата и, как-то неловко усадив его в санки, пустили с горы; нога у него подвернулась под санки и была вывихнута. Сделалась страшная тревога, бедного мальчика перенесли в кроватку, послали за костоправом, и при его крике во время выправления ноги мы были в большом страхе и горе, особенно боялись за матушку, которую это несчастье должно было сильно огорчить. Мы наперерыв старались занимать его то картинками, то разными игрушками. Костоправ был очень искусен, и нога его скоро стала заживать, но когда возвратилась матушка, он едва только начал ходить.
По возвращении матушки уже приближалась знаменитая эпоха нашествия французов. В Ершово наехало много знатных господ, в том числе были побочные дети графа Алексея Кирилловича Разумовского, Перовские, и другие из родственников графских, оставившие Москву. Особенно помню Перовских и Дашковых. Семейство Перовских, детей графа Разумовского, жило тогда в Москве, на Гороховом поле, в его огромном доме, сам же граф был в Петербурге; но когда решено было сдать Москву французам, он по эстафете прислал в московскую контору приказание: не медля ни минуты отправить все семейство Перовских в Ершово; это было за несколько только дней до вступления неприятеля. Их посадили в кареты так поспешно, что они в страхе ничего не успели взять с собою и поехали в чем были. Приехали они в сентябре; их поместили в большом графском доме, где было с избытком все, что нужно даже для роскошной жизни. Сопровождали их тетка Пелагея Михайловна Соболевская, родной их дядя Соболевский, тогда известный живописец и художник, два двоюродные брата Подчаские (верно помню) и целая свита разных гувернанток и огромное число прислуги. Девиц Перовских было три: старшая Елизавета Алексеевна была уже помолвлена с Петром Александровичем Курбатовым, вторая Анна Алексеевна, впоследствии графиня Толстая, и Ольга Алексеевна, бывшая за Жемчужниковым. Братья их Александр, Лев, Василий Алексеевичи были в армии.
Во все время их пребывания было очень весело. Все они посещали наш дом и дом Натальи Ивановны Пальмен, с которой ездили в Тамбов для устройства туалета, так как весь их гардероб остался в добычу французам. В это же время в Ершове была также, по приглашению управляющего Фролова, генеральша Дашкова с прелестной дочерью своей, помнится, Анной Аполлоновной, которая, по возвращении своем в Москву, вышла замуж за графа Шереметева, и с сыном, 9-летним мальчиком Африканом. У управляющего Фролова жила также тогда молоденькая княжна Мещерская, которой он был опекуном и с которою воспитывалась моя вторая сестра Елизавета Петровна. Впоследствии княжна была замужем за Андреем Петровичем Корсаковым.
В это бедственное время для многих Ершово было самым приятным приютом. Тут собралось многолюдное избранное общество, оживлявшее наше сельское уединение. Все вечера комнаты управителя Ивана Михайловича Фролова были полны. И после их отъезда было долго как-то пусто. Теперь уже, конечно, из этого общества немного осталось в живых.
Известия, приходившие с театра войны, были самые неутешительные. Наконец французы заняли Москву, и когда показывалось где-нибудь зарево, то народ выбегал на улицу и в мрачном настроении толковал о том, что это французы жгут наши города и села и что верно и здесь придется встречать незванных. Крестьяне приготовляли рогатины. Выкованы были острия копий, которые крестьяне насаживали на древки, а мы, прокатываясь на палочках верхом, были исполнены самого воинственного жара и чаще заглядывали на лезвия сабли и шпаги покойного нашего отца.
Во мне больше всего производил воинственное настроение "Песенник", большая толстая книга, единственное литературное произведение, тогда мне доступное по возрасту. Нас тогда еще не баловали бесчисленными новейшими изобретениями, как занимают ныне детские головы разными научными историйками, а иногда и бреднями. В "Песеннике" я из разных солдатских суворовских песен научился гордиться тем, что я русский, член великого народа, войска которого прошли Альпы, Дунай и Кавказ, как сказано было в "Песеннике":
Славься сим, Екатерина,
Славься, нежная к нам мать,
Воды быстрого Дуная
Уж в руках теперь у нас,
Храбрость россов прославляя,
Тавр за нами и Кавказ.
Музыку по слуху переняли мы у старшей сестры, которая училась петь в Екатерининском институте и которая пела все появлявшееся тогда в музыке патриотического характера:
Как-то Удино,
На время, правда,
Помешал бить Макдональда;
Но не все ли нам равно,
Мы побили Удино.
Также защитника Петрова града - "Велит нам славить правды глас" с припевом:
Хвала, хвала тебе, герой,
Что град Петров спасен тобой.
Словом, старый песенник довел нас до того, что мы в самом деле думали при появлении французов сражаться до последней капли крови, не думали о том, что бегство бессильно.
Когда французов погнали из России, тогда ходили все смотреть на партии пленных, как прежде на проходившие войска, стягивавшиеся к театру военных действий. Пленных пригоняли во множестве. И что за жалкие, изможденные, оборванные бедняки были эти грозные победители? К чести нашего доброго народа надо сказать, что он принимал их с состраданием, кормил их и прикрывал, чем мог, наготу их. Я уже не говорю о благородных семействах, которые теперь оказывали им помощь во всем, но и простой народ, с яростью ожидавший врага, с сожалением смотрел на побежденных, конечно, когда этот враг уже бежал без оглядки.