Приехав в Минусинск, я подъехал прямо к дому окружного начальника. В это самое время он передавал какие-то распоряжения секретарю Окружного совета. Когда я хотел войти в зал, где он ходил, то, увидя появившуюся какую-то фигуру, запыленную и запачканную, он бесстрастно сказал: "Подожди, братец". Я отступил в прихожую. Надо сказать, что на мне был серый байковый казакин, сшитый из байкового одеяла товарища нашего Евгения Петровича Оболенского, своими портными товарищами, между которыми был и он сам. Это было в Петровском остроге. Я приехал 8 июля - время самых сильных жаров, когда сухость сменяется иногда дождем и грязью; приехал на перекладной, и наружность моя должна была представляться особенно интересною, и надо удивляться, что он не бросил все дела и не обратился с любопытством ко мне. Затем, отпустив секретаря, он позвал меня.
Когда я объявил ему, что прислан на поселение, и назвал свою фамилию, он очень обрадовался и сказал, что уже давно они с братом моим ожидали меня, так как получено было уведомление от генерал-губернатора о моем переводе. Он дружески расцеловался со мной, тотчас послал за братом и велел дать чаю. Нужно ли описывать, какое счастие было снова увидеться с братом и другом и заключить друг друга в объятия! Теперь нам уже казалось, что мы вполне счастливы, - так немного нужно человеку, только что освободившемуся от оков и выпущенному на свет Божий из тюрьмы. Мы были еще молоды, мне не было 30 лет, а брат был тремя годами моложе меня. Наши политические страсти уже улеглись, а разум настолько просветился истинною верою, размышлением и беспристрастным изучением религиозно-философических вопросов, что уже ясно видел всю пагубу кровавых революций. Следовательно, нам теперь на поселении, где мы ожидали оставаться навсегда, предстояла новая жизнь. Мы должны были трудиться для своего безбедного содержания, могли пользоваться некоторою свободою заводиться и заниматься хозяйством, что было в нашем вкусе и характере, наслаждаться чудной природой, которую всегда страстно любили, - и этого для нас пока было довольно.
Пробыв некоторое время у окружного начальника, мы отправились на квартиру брата, с обещанием возвратиться вечером. У него по вечерам всегда собирались несколько человек ему близких, играли в бостон, который не мешал и разговорам, иногда очень занимательным. Квартира брата состояла из трех комнат, из которых я и занимал одну.
На этой квартире мы прожили более года, пока наши сестры не стали нам пересылать небольшой капиталец, отделенный нам из общей суммы, накопленной для семейства незабвенной нашей матерью. Тогда мы наняли другую квартиру, особенный домик в 5 комнат, где и устроились очень хорошо. Затем мы стали придумывать, какое нам избрать занятие, чтобы получать доход с наших денег. Но прежде описания нашей деятельности в Минусинске считаю нелишним описать как самый город, так и его обитателей.
Главный центр Минусинского округа был тогда маленький городок, называемый Минусинском, имевший с дюжину широких улиц, одну хорошенькую каменную церковь, зимой теплую, и при ней богадельню, где содержались старые и увечные, Гостиный двор порядочной архитектуры с колоннами, присутственные места, две площади, - словом, все нужное или необходимое для города. Он очень недавно переименован в город из села Минусы, жители которого только с тем согласились сделаться мещанами, чтоб им оставить все их поля, луга, пастбища, сенокосы и не изменять их прежних земледельческих занятий. В то время они продолжали заниматься исключительно хлебопашеством и скотоводством. Даже самые богатые не оставляли земледелия и скотоводства, и то и другое было доведено у них, как и у других сибиряков-старожилов, до весьма значительных размеров, так что от двух до трех сот голов и до 30 - 40 десятин посевов имели многие крестьяне. После посева все жители близ Енисея занимались рыболовством, чтобы запасаться рыбой на посты, а некоторые из стариков все лето проводили за самоловами для добывания красной рыбы и на продажу, но это такие, у которых было кому работать в поле и без них. Вообще благосостояние сибиряков-старожилов было замечательно.
Интеллигенцию Минусинска составляли чиновники разных ведомств, которых считаю долгом помянуть добрым словом за то участие и ту приязнь, какую все они оказывали нам во все время нашего там пребывания.
Минусинский округ был под управлением окружного начальника, который, по "Положению" Сперанского, был нечто вроде губернатора и председательствовал в Окружном совете. Эту должность при нашем приезде занимал коллежский советник Александр Кузьмич Кузьмин, человек лет сорока, высокий, толстый, несколько рябой, но с приятным, симпатичным выражением лица. Он воспитывался в Лесном корпусе, был умен, хорошо образован, начитан и остроумен. Все подчиненные очень любили его за доброту, снисходительность и вежливое обращение; вместе с тем, он не был слаб по службе, хотя характер имел самый мягкий и строго преследовал злоупотребления и особенно кляузу. Он ненавидел кляузы, и потому был противником даже грамотности в народе. В таком образованном либеральном человеке странно было видеть противника грамотности в народе, о чем мы с ним иногда и спорили; но он был убежден, что при тогдашних нравах и невежестве народа. "Грамотность, - говорил он, - есть язва: выучился писать, и тотчас же давай писать кляузные прошения, а как за это платят, то и подбивать на кляузы мало-мальски чем-нибудь недовольного человека". Но из того, что спичками производят пожары и ими отравляются, нельзя же запрещать их производство.
Александр Кузьмич очень любил свой город Минусинск и несколько гордился им. Оно и понятно; его заботливости город был обязан тем, что скоро стал очень приличным деревянным городом. Климат в Минусинске довольно мягкий, и хотя морозы доходят до 30 - 35R, но ненадолго, средняя же температура довольно высока. Летом жары в наше время доходили до 32R в тени по Реомюру. В одном только Минусинском округе росли на бахчах арбузы, хотя и не крупные, но это за отсутствием всяких плодовых деревьев, кроме китайских яблоков-пигмеев, и это преимущество округа Минусинского делало его какою-то обетованною землею для сибиряков и поселенцев.
С Александром Кузьмичом мы были в самых дружеских отношениях. Еще до моего приезда они с братом составили товарищество на табачную плантацию, и у них в этот год хорошо вырос и дошел табак, который там сильно требуется инородцами. Табак, для них пригодный, махорка, очень крепкий и ценимый ими тем выше, чем более он поднимает дерева, как они выражаются. Так как это не для всех понятно, то надо объяснить приемы их курения. Мы потом по делам часто бывали в их улусах и юртах и присмотрелись к ним. Сидя у костра, всегда флегматический татарин-курильщик прежде всего берет березовое полено, нарочно приготовленное и высушенное, наскабливает ножом известное ему по крепости табака количество тонких стружек, вынимает из кармана узенький продолговатый кожаный кисет, в котором с табаком затянута маленькая медная китайская трубочка, называемая гамзой; насыпает на ладонь в стружки табак, тщательно и долго мешает, затем набивает трубку, берет и кладет уголь на устье трубки, закуривает, щелчком скидывает уголь и в две-три затяжки втягивает в себя, как видно из физиономии, с величайшим наслаждением вес дым трубки, потом вытряхивает золу, непременно опять завязывает и прячет в глубочайший карман кисет, конечно, очень ненадолго: они много и часто курят.
На следующее лето еще продолжался посев табака, а уже потом мы занялись хлебопашеством и этот посев оставили, так как уборка его, рассыповка, развеска и рассушка дело довольно сложное. Но в Шуше, где жил смотритель поселений Илья Васильевич Кутузов, посев табака у него был в ходу, и у него же делались даже сигары. Это была особенная охота нашего товарища Фаленберга, жившего вместе с Кутузовым, с которым познакомлю далее.
Как я сказал, у Александра Кузьмича вечером всегда собирались на бостон, беседу и ужин. Эти вечера всегда были очень приятны, по великорусскому обществу, которое тут собиралось, а известно, что встреча с земляками в отдаленных и пустынных странах всегда почти производит дружеские и приятные отношения. Но, вспоминая об этих вечерах, нельзя не вспомнить очень забавного казуса, случившегося в начале его приезда окружным начальником и с началом его вечеров. Как окружному начальнику, ему, по положению, назначался ординарец или вестовой из забайкальских казаков. Эти так называемые казаки были просто мужики-хлебопашцы и скотоводы, не имевшие в себе ничего похожего на казаков действительных. Не менее того, казак этот должен был сидеть в прихожей у окружного начальника до самой ночи, и теперь уже в первый раз одетый в казачий синий кафтан, что, конечно, ему было весьма неудобно и неловко. Что делать одному весь вечер, как не спать, и вот он забирался на сложенный обеденный стол, так как стульев, по новости, в прихожей не полагалось, а сесть на пол - долго вставать, если неравно позовут; и так, облокотившись на стену возле печки, он начал дремать под говор и спор играющих в карты, конечно, усиленно прогоняя сон; но долее 10 часов борьбы не мог выдержать, заснул и вслед за этим с грохотом слетел со стола. В первый раз этот стук, конечно, заставил всех соскочить со своих мест и посмотреть, что случилось, но когда увидели опрокинутый стол и испуганную фигуру казака, расхохотались и забыли. Так как казаки сменялись, то эти проделки иногда повторялись, конечно, изредка. Когда это повторялось, то Александр Кузьмич со своею флегматическою улыбкою только замечал: "А, падает казак, значит больше 10 часов, господа, и пора закусить".
У Александра Кузьмича в России были родные; он имел там маленькое имение, а служба с тогдашним жалованьем для него, не дозволявшего себе никаких других бесчестных доходов, не представляла достаточных средств, особенно когда он стал семьянином, а потому он скоро вышел в отставку. Он приехал в Сибирь холостым и уже тут женился, и так же оригинально, как оригинален был его характер, вся его жизнь и его взгляды на жизнь. Мы у него бывали каждый день и заметили, что, несмотря на свою флегму, он был способен и к нежным чувствам, но никак не думали, чтобы он женился. Против него, на другой стороне улицы, жила молодая и прелестная вдовушка покойного ветеринарного врача, у которой он бывал, правда, довольно часто, но он посещал и многие другие семейные дома, и потому из этого нельзя было заключить о его намерении. Но вот однажды, когда мы жили во флигеле у казначея в доме против церкви, видим Александра Кузьмича прогуливающегося тихим шагом, как он всегда гулял, под руку с Екатериной Петровной, так звали вдовушку, и проходя мимо нас завернувших в церковь. Через полчаса они вышли и тем же порядком, тихой прогулкой возвратились домой; а на другой день узнаем, что они обвенчались. Тотчас же все служащие и живущие в городе его знакомые отправились к нему с поздравлениями. Мы с братом также от души поздравили его; и как жена его была дружески расположена к нам, то мы еще более сблизились с ними.
Старшая дочь была в возрасте учения, они просили нас давать ей уроки. Более занимался с нею брат, а когда он уезжал на пашню, то я заступал его место на время. После женитьбы он оставался не более года и уехал в Россию. Весь город провожал его с искренним сожалением, и действительно, лучшего начальника и добрейшего, приятнейшего человека нелегко найти. Но как вся жизнь наша проходит в свиданиях и расставаниях до самого конца жизни, то и мы с ним расстались. Как чудны пути Божий в судьбах человеческих! Можно ли было думать, прощаясь с ним навсегда, что мы встретимся с ним в России, уже совершенно в других обстоятельствах. Товарищ наш Сергей Иванович Кривцов, поселенный до нас в Минусинске, по возвращении с Кавказа сделался опекуном детей брата его, Павла Ивановича Кривцова, и предложил Кузьмину управление их имением в Балашовском уезде. Мы с ним увиделись в этом имении по возвращении с Кавказа, гостивши у сестры, которой имение было в соседстве, а после его смерти я занял его место, по предложению опекуна, с которого и начал свое русское хозяйственное поприще, потом продолжавшееся 18 лет.
На место Александра Кузьмича окружным начальником поступил бывший исправником Петр Афанасьевич Меркушов, тоже человек очень хороший. Конечно, он уступал Александру Кузьмичу в солидном образовании, но его приемы и обращение были весьма приличны и вообще он держал себя с достоинством.
За окружным, по важности места, следует городничий. В течение семилетнего пребывания нашего в Минусинске городничих переменилось трое. Первый, с которым мы сошлись дружески, был Илья Александрович К., добрый и благородный человек, очень набожный, не пропускавший в праздники ни заутрени, ни обедни и щедро подававший милостыню. Он хотя был человек одинокий, но как градоначальник, то у него также собирались по временам на вечера, а иногда обеды и завтраки. Но это бывало тогда, когда он был в нормальном положении, по временам же он страдал болезнью запоя, хотя сознавал вполне всю тяжесть и всю греховность для христианина этой все же произвольной болезни, так что однажды он прислал за мною и говорит: "Что мне делать?! Я погибаю. Если остановиться, боюсь удара!" Я на это ему сказал: "Не бойтесь этого, и если бы вас постигла смерть вследствие того, что вы решились для Бога пожертвовать даже жизнью, чтобы исполнить долг христианина, вы получите полное отпущение грехов". Он так и сделал. Это был человек прекрасной души. По выходе его был короткое время старичок-оригинал, выходящий из ряда всех оригиналов, как думаю, и из всех городничих. Невежество его было образцовым: он еще верил в сказочного Змея Горыныча, в чудо-юдо, и когда добивались у него толкования, то выходило, что он так называл крокодила. Все, что он в многолетней своей жизни видел и слышал, так перепуталось в его голове, что легче было понять человека, говорящего на непонятном языке, нежели его. Службу свою он называл шагами. "И вот, - говорил он, - я шагнул и сюда в городничие!" Прежде он служил на Аландских островах, где был, кажется, смотрителем госпиталя, и там-то, как рассказывал, он видел чудо-юдо и Змея Горыныча. За Змея Горыныча он, вероятно, принимал какой-нибудь метеор, а за чудо-юдо он мог бы принять кита, но киты не заходят в Балтийское море, и потому это осталось тайной. Подобное невежество в человеке, бывшем судьею в Каинске, как рассказывали, и наконец городничим, конечно, замечательно; но этому прошло уже более 40 лет, значит, воспитание его и грамотность относятся еще к прошлому или к началу этого столетия, да еще в Сибири, и потому неудивительно. Вот уже 30 лет прошло, как я служил на Кавказе, и тогда еще встречались офицеры, знавшие свое дело, порядочного поведения, закаленные в походах, то есть достойные полного уважения, но которых необразованность или, лучше, невежество в самых простых и обыденных явлениях природы были поразительны. Для образчика расскажу, как однажды в экспедиции в Чечне, после дневной перестрелки и сожжения нескольких черкесских хуторов и стогов сена, во время стоянки лагерем, мне случилось вечером прогуливаться с одним из старых кавказских офицеров перед палаткой. Между разговорами, зная, что я прежде служил в морской службе, он расспрашивал меня о море, и когда я рассказывал ему о моих плаваниях океаном, он вдруг спрашивает меня: "Скажите, пожалуйста, Александр Петрович, как вы на море избавляетесь от радуги?" Не понимая, что он хотел сказать, я спросил: "Как от радуги?" - "Да ведь радуга всасывает воду, и если попадет под нее корабль, то она ведь может всосать его вместе с водой". Тут только я и понял вопрос и объяснил ему, что такое радуга. Он полагал, что корабль, попавшийся под радугу, может быть увлечен в другое воздушное плавание по этому великолепному небесному каналу: как до сих пор Жюлю Верну не пришло в голову описать подобное путешествие? Как ни чуден был городничий в Минусинске, но жена его была возле него совершенной аномалией, указывавшей на то, как составлялись тогда, а иногда, может быть, и теперь еще, браки. Она была хороша собой, умна, приятна и вообще прилична в полном смысле слова. Дети их были прелесть, старшая дочь лет 14-ти обещала быть красавицей. Сама она воспитывалась в Петербурге; но что удивительно, так это то, что дамы в Сибири без особенного воспитания, без серьезного образования, выросшие в этой сибирской глуши, тогда еще могли достигать такой степени такта, приличия, любезности, что нельзя было не удивляться, откуда все это взялось; а между тем это было так действительно.
Третьим городничим был Ел. Анд. Он когда-то служил комиссаром на военном корабле, то есть заведующим всеми корабельными материалами и провизией, подчиненный вполне морскому начальству, начиная с вахтенного лейтенанта и далее. Так как мы были прежде морскими офицерами и еще служили в Гвардейском экипаже, то это обстоятельство очень расположило его к нам, так что мы пользовались особенною его приязнью. Он был вдовец, жил одиноким, но по временам к нему приезжала меньшая дочь, которая воспитывалась в губернском городе и жила с замужнею сестрою. Это была девушка восхитительной красоты, несколько восточного типа и в уровень со своею красотою была умна, развита не по летам умственно и очаровательна. Во время ее посещений Минусинска, мы, конечно, очень часто бывали у них, приглашаемые отцом, так как она находила удовольствие в нашем обществе.
За городничим следовал дом исправника господина Шихутского, не помню имени, человека очень хорошего и честных правил. Впрочем, в Сибири в наше время исправникам не нужно было брать взяток, так как волости, очень богатые в то время, общей раскладкой собирали суммы и платили им жалованье, зная, что казенным нельзя было жить. Дом этот был для нас самым приятным приютом. Жена его Анна Ивановна, урожденная Коновалова, дочь красноярского советника, того самого, который встретил нас, когда нас провозили с Нарышкиным и А.И. Одоевским в Читу. Она была хорошо воспитанная дама, очень умная, приятная, обладавшая в обращении тою милою непринужденною простотою, которая так привлекательна в молодой и хорошенькой женщине. Меньшая сестра ее, с нею жившая, во всем соответствовала ей. Они обе играли на фортепьяно, у них часто составлялись танцы и вообще было всегда очень весело. Их милое домашнее общество, когда не было гостей, было особенно приятно.
Далее следует казначей. Это был высокий, худощавый, крепкого сложения господин с самым простым выражением в лице, на котором, однако ж нельзя было не заметить свойства умных сибиряков - некоторой дозы хитрости. Он был очень оригинален во всех своих приемах, как-то втягивал в себя воздух и при каждом утверждении или рассказе всегда прибавлял свою поговорку: "Да, пра, без изъятия". У него прежде был одноэтажный небольшой дом против церкви; Александр Кузьмич подбил его распространить дом пристройкой и сделать мезонин. За лесом там дело не стояло, и вот дом перестроен, огромный мезонин перекинут через весь дом, который и стал красою этой местности; но тут случилась та беда, что так как парадные комнаты были велики и высоки с огромными окнами, то дом, сколько ни топили, был очень холоден, потому что все тепло поднималось в мезонин, чему, конечно, был очень рад доктор Дмитрий Васильевич Раевский, занимавший весь мезонин. Его это обстоятельство очень сердило, и особенно если кто-нибудь замечал ему об этом. К тому же еще, так как роль архитектора выполнял какой-нибудь подрядчик из крестьян, то мезонин, не приходившийся на капитальных стенах, осел и полы в нем покосились. Мы у него иногда проводили вечер и, входя в комнаты, хотя не ощущали живительной теплоты, придя к нему в сильный мороз, но, не желая огорчать его, говорили:
"А что, Дмитрий Гаврилыч, у вас, кажется, тепло"; тогда он, улыбаясь, поднимал кверху свою костлявую руку и, затягивая воздух, говорил: "Да, пра, без изъятия". У него также бывали званые вечера, на которые, как и на все другие, мы всегда бывали приглашаемы, где также танцевали. За ужином он никогда не садился за стол, а ходил вокруг, наблюдая, чтоб никто не отказывался от обносимого блюда, и тотчас же приступал с умилительною просьбою. Но особенно оригинальное обыкновение его было идти с лакеем, обносившим вино. Грешно подшучивать над теми, кто нас радушно принимал, еще радушнее угощал, но это не будет подшучиванием, а простым описанием особенности, при которой, помимо всей признательности моей и всей оценки его доброты и радушия, нельзя было внутренне не улыбнуться. Когда за ужином лакей предлагал разные вина, называя каждое, то если кто отказывался, он около самого уха самым тихим умоляющим голосом повторял: "Пожалуйста"; при втором отказе повторялось то же "пожалуйста", но после третьего, убедившись, что гость более пить не мог, он обращался к лакею, ожидавшему действия слова "пожалуйста", вдруг переменял тон и уже басом, грозно, говорил: "Не беспокой". Другую противоположность, но в том же роде, представлял секретарь, у которого также бывали вечера и с ужином. У этого произносилось тоже слово "пожалуйте" и также по несколько раз сряду: "Пожалуйте", но серьезным, без повышения, голосом, отрывочно, бесстрастно, как бы командуя и не допуская возражения.
Казначейство в Минусинске было образцовым по порядку, строгой отчетности и ревностному исполнению обязанностей всех у него служивших. Сын его от первого брака, молодой человек, был совершенный снимок с отца, так он был похож на него, как в физическом, так и в нравственном отношении. Этот скромный и тихий юноша любил свою службу до страсти; и то, что на другого производило бы одуряющую скуку, для него было наслаждением. Месячные отчеты, подведенные итоги, до полушечной точности, его радовали, как игрушка ребенка; он рассказывал о них с восторгом. Можно сказать, что по честности, аккуратности это казначейство, с казначеем во главе и его сыном, было действительно образцовым.
Затем следует окружной доктор Дмитрий Васильевич Раевский, тульский помещик и воспитанник Московского университета. Вскоре за Кузьминым и он уехал в Россию. Это был очень приятный, умный, добрый человек, хороший врач. Он-то жил в мезонине у казначея и похищал всю зиму его тепло.
В Минусинске командовал инвалидной ротой Александр Кузьмич Милютин, у которого мы также часто бывали. Жена его, Юлия Ивановна, добрая, милая женщина, очень благоволила к нам и всегда дружески принимала. У них много было детей, малмала меньше, которых нежный отец часто сам нянчил, припевая: "Милая, хорошая моя, чернобровая, похожа на меня", но на беду бровей-то у него и не было. В этом доме неизбежно и постоянно была игра в мельники, которая продолжалась бесконечно, что крайне утомляло нас, хотя все другие партнеры играли с наслаждением. Кто проигрывал последний, тот довершал здание на сукне стола - и это продолжалось иногда до 12 часов. Но нельзя не помянуть добрым и благодарным словом это милое, радушное и гостеприимное семейство. Вот все то доброе, простое общество, между которым мы прожили 7 лет нашей ссылки. Все это, собственно говоря, городское чиновное общество, а надо вспомнить также и тех граждан, мастеровых-старожилов, мещан и других, с которыми судьба свела нас в страннической нашей жизни.
Кузнечным мастерством в Минусинске занимался только один мещанин, а остальные были поселенцы скопцы, сосланные за эту секту. Там был один очень хороший слесарь, двое хороших сапожников, один из них, из Петербурга, поселенец, работал так, что и в Петербурге был не последним; а другой - сосланный черкес, который там приютился, женился и вовсе не жалел о своих горах и разбоях. Было и несколько очень замечательных портных. Главным из них считался жидок; но прежде он имел соперников в триумвирате портных, очень оригинальных, тоже из поселенцев, из коих знаменитейшим был по имени Трофим, который во время своего процветания выстроил даже себе большой дом и был в силе. На этом доме красовалась вывеска с надписью по-русски: "Трофим портной"; а по-немецки "Trophen dip", то есть "Трофим вор"; этой немецкой надписи, разумеется, никто не понимал, но она придавала важность его заведению, и он был очень доволен. А эту штуку сыграл с ним его благодетель Сергей Иванович Кривцов, декабрист, живший там на поселении. Этот Трофим, наконец, спился с кругу и, конечно, продал бы этот дом, если бы не вмешалось городское начальство, так как он имел маленького сына. Физиономия этого человека была чрезвычайно забавна. Толстый и большой нос, туповатые навыкате глаза, огромный подбородок и большой рот, где виднелись два-три зуба, и, наконец, маленький рост и кривые ноги. Он имел страшное самолюбие, ненавидел своего соперника жидка и приходил в ярость, когда его с ним сравнивали. Несмотря на это, он пропился и принужден был наняться к жиду в работники. Казалось бы, бесславие его было несомненно; не тут-то было; когда мы замечали ему об этом, то он, плутовски выглядывая поверх огромных очков, сидевших без всяких обоймов на его носу, наклонясь к уху, шепотом уверял, что тот взял его для того только, что сам не умел скроить фрака, который ему заказали. Думаю, что из всех портных это был из самых комичных, даже комичнее Куперовского в "Красном корсаре". Другой из триумвирата был некогда унтер-офицер Гвардейского егерского полка. До сих пор он не мог удержаться, чтобы не стать во фронт, когда говорил с кем-нибудь из чиновников. И когда был выпивши, то очень часто принимал то направо, то налево, точно по команде. Он шил очень порядочно, но также был подвержен припадкам запоя, и когда мы ему выговаривали и стыдили его, то он отвечал, что у него уже такая натура, вот только перегуляет два дня и опять пошел на целый год; но эта перегулка часто продолжалась по месяцу и более, так что раз он все пропил, и когда очнулся, то увидел себя в необходимости идти на прииски и наняться на целый год в простые работники. Поправившись, он опять возвратился в город, нанял работников и к нему тоже пошел Трофим. Третий был известен под немецкой фамилией Шнейдер, хотя имел русскую внешность и был чистый русак. Это был авантюрист, человек очень неглупый и страшный пройдоха; по его словам, он некогда ворочал сотнями тысяч, но, обанкротившись, попал в Сибирь. Он был и кожевником, и свечником, лил свечные формы и наконец тоже сделался портным; во всех ремеслах ему не было подобного, по его словам и самолюбию. Весь этот триумвират несколько раз пропивался и опять поправлялся. В один из таких перепоев прежде других поправился Николай, бывший егерь. Он нанял работников и в том числе двух из своих товарищей. Таким образом весь триумвират снова сидел чинно на верстаке. Когда же мы поодиночке спрашивали у них, то каждый уверял, что он хозяин, а те два - работники. Недолго продолжалось это торжество трезвости и трудолюбия; случились крестины у Николая; вкусивши заветного напитка, все они запили, снесли в кабак все свое житье, кто что успел, и исчезли. Один босой, в одной рубашке, в страшный мороз, пробирался к теще в село Тель за 40 верст, и, на удивление всех, пробрался и опять чинно засел на верстаке, но уже шил одни деревенские однорядки. Таков был скончавшийся цех портных в городе Минусинск. Впрочем, кроме "слабости", все эти портные были очень добрые люди.
Город имел также кожевников, разумеется, самых плохих. Хороший товар привозили из Казани и Томска, сыромятные же кожи для сбруи делали все горожане у себя дома. Столярный цех имел своим представителем старшего московского иконостащика, но который здесь делал только рамы. Он был человек князя Долгорукого и всегда с умилением и слезными гримасами рассказывал о прежней своей славе, о почете, в котором был он у управителя, о нашествии французов, с интересными и длинными подробностями; все это он всегда рассказывал со слезными гримасами, утирая глаза; но когда отнимал руки, то ни одной слезинки не было. Наконец, там был шляпник по фамилии Шляпников, который делал валенки и в то же время шляпы. Один крещеный жидок шил фуражки. Иногда наездом бывали обойщик, печник, штукатурщик, шорник, шерстобиты, колесники, словом, в Минусинске было очень мало настоящих ремесленников, но можно было все иметь, только с терпением.
Во всех странах света, при самых разнообразных положениях люди всегда находили, находят и до скончания века будут находить, чем развлекать и услаждать свою жизнь.
Так и в Минусинске составлялись гулянья первого мая и в Троицын день; а при Александре Кузьмиче однажды устроилось довольно далекое плавание целой флотилией, сперва по Енисею, а потом по Абакану, реке, в него впадающей, в инородническую Абаканскую думу, расположенную на самом берегу. В большом доме думы расположилось все общество; тут пили чай, после того гуляли по улицам татар, которые были очень довольны видеть такое большое городское общество и самого окружного начальника, почтить которого приехал сам Тайша, их властелин, особа очень важная, при появлении которого все его подданные падают ниц. После ужина был устроен фейерверк, на который собрались все иногородцы из дальних и ближних улусов. Их восторг и удивление выражались в самых разнообразных возгласах; а когда пустили шутиху, то вся толпа пустилась бежать, сперва с криками ужаса, а потом с хохотом, когда убедились, что вреда от этого огня не было. Потом на ночь все общество разместилось как попало, дамы по комнатам, а мужчины в большом зале и по юртам. На другой день в экипажах возвратились в город.
Все чиновное общество Минусинска осенние вечера проводило за картами; разумею одну мужскую половину; дамы же обыкновенно собирались поболтать кой о чем и чаще, разумеется, здесь, как и везде, о нарядах и модах, почерпаемых из какого-нибудь губернского образчика; иногда потанцевать под скрипку какого-нибудь музыканта, выращенного на крепостной почве и за что-нибудь сосланного на поселение. О музыке мы там совершенно забыли, кроме, впрочем, церковной, так как мы пели еще прежде в Петровском каземате, под управлением нашего регента Петра Николаевича Свистунова, а теперь здесь на клиросе. Во всем городе было одно фортепьяно у жены исправника. Но ни одни именины не проходили без вечеров и ужинов даже роскошных по обилию кушаний, вин и закусок. На все эти вечера и обеды мы были радушно приглашаемы и разделяли общие удовольствия, кроме танцев. В танцах же первенствовал из присланных туда уволенный с работ некто Лаптев, очень оригинальная личность. Он был родным братом бывшему когда-то корпусным командиром генералу Лаптеву и сослан в каторжную работу за то, что выдрал за бороду священника во время выноса Святых Даров и причащения. Он летал в экосезе со всевозможною претензией на грацию, и когда мы замечали ему, не без лукавства, о его ловкости, то он говорил: "О! Я в экосезе всегда экселировал". Он был уже при Павле I гвардейским, помнится, Преображенским офицером. Был большой любезник с дамами и помогал им в вышивании по канве: эту работу он, не знаю, как и где выучившись, действительно исполнял недурно, по отзывам дам. Без сомнения, в свое время он был в лучшем обществе по своему званию гвардейского офицера, по богатству и родству. Он занимался также поэзией и писал стихи, немного напоминавшие Тредьяковского. Это был тип тогдашнего русского образованного по тому времени дворянства, с московским акцентом, протянутою певучею речью. Он говорил по-французски, читал энциклопедистов, Вольтера и набрался, вероятно, той умственной чепухи, которая и подвигла на его хвастливо-безбожный поступок. Но в наше время он уже отрезвился и, конечно, считал свой поступок безбожным. Ему в то время уже было 60 лет, но, несмотря на свои лета, он очень любил танцевать и выделывал с строгою точностию все тогдашние па. За ним следовали кавалеры, которые, конечно, отдавали ему первенство и, может быть, старались достигнуть того же совершенства, не знаю только, успешно ли. Из этого можно видеть, что в Минусинске, не менее всех других уездных городов, жили общественною жизнью, веселились по-своему и обильно угощали гостей. Думаю, что начало этому положил Александр Кузьмич, затем его преемник, выстроивший себе прекрасный большой дом с большим залом, где могли танцевать без всякого стеснения. На святках играли в фанты, наряженные разъезжали по домам, везде принимались и угощались. Но надо заметить одну черту в угощении, собственно принадлежащую Минусинску или вообще тому краю.
Это - угощение неподслащенною и крепчайшею наливкой, непременно перед чаем подаваемою; другая особенность - настойчивое потчевание, что, конечно, доказывает прекрасное качество хозяев - их радушное гостеприимство и твердое желание, чтобы гость был вполне упитан, упоен и вынес из дома полное довольство.
В наше же время начала развиваться в Минусинском округе золотопромышленность; город много оживился приездом разных поверенных, горных штегерей, приказчиков и других служащих на приисках. Сбыт произведений увеличился, как усилилась с золотой горячкой и порча патриархальных нравов. Для розысков золота приехали капиталисты, и первым - екатеринбургский купец Михайло Григорьевич Крюков, молодой человек очень приятной наружности. Он явился с визитом к окружному в черном фраке, в белом галстуке, с круглой шляпой - полным джентльменом. Тут и мы с ним познакомились, и как нас очень интересовало это дело для будущих наших хозяйственных планов, и как он оказался человеком очень практичным и очень хорошим, то мы скоро сошлись с ним. На следующий год он же приехал с родственниками своими Яковом Ивановичем Расторгуевым и Александром Петровичем Колесниковым. Золото уже было найдено, прииски и контора были устроены. На эти-то прииски мы начали потом поставлять свои произведения: муку, крупу, говядину. Колесников был юноша лет шестнадцати, очень умный, скромный, с прекрасным направлением, которого мы с братом и все наши товарищи очень любили. Дядя его Яков Иванович Расторгуев, тогда еще молодой человек, только что начинавший золотопромышленную карьеру, теперь уже отец 16 или 17 детей, истинный патриарх и, как я узнал, выдающийся общественный деятель в своем крае. Я недавно здесь, в Москве, увиделся с ним, и это свидание произвело на меня самое отрадное впечатление. Вот, подумал я, в каких людях сила России, а их, конечно, много - много неведомых и невидимых. Вместо очень молодого человека, искателя золота, теперь предо мной стоял человек с окладистой черной с проседью бородой, крепкого сложения, с умным выражением лица, горячий патриот, но патриот чисто русского закала, без малейшей примеси чего-либо чуждого; правда, несколько старой Руси, но гораздо больше новой, по идеям прогресса, свободы, но свободы в строго русском православном духе. Третий из наших друзей, Михаил Григорьевич Крюков, в том же роде и духе, но он, к несчастью, ослеп еще в молодых летах и потом умер.