Вечеръ.
Точно улей гудитъ большое зданіе гимназіи, въ которомъ размѣщался комитетъ западнаго фронта всероссійскаго земскаго союза. Въ узкихъ корридорахъ бурлить встрѣчное теченіе людского потока. Комнаты переполнены. Здѣсь формируются отряды лазаретовъ, подвижныхъ госпиталей, бань, питательныхъ пунктовъ. Работа идетъ потнымъ ходомъ, несмотря на то, что уже десятый часъ вечера,-- пора и на ужинъ.
Въ многоголосый шумъ вдругъ вплетается отдаленный, тревожный гудокъ. То сигналъ: къ городу летитъ цеппелинъ. Вѣсть мгновенно облетаетъ все трехъэтажное зданіе. Гуль голосовъ еще больше усиливается. но скоро спадаетъ: точно граммофонъ во время игры, перевели "на низкій регистръ". Стало тише, тревожнѣй... Звенитъ звонокъ, и чей-то голосъ выдѣляется въ общемъ гулѣ: "Цеппелинъ приближается, гасите огни въ корридорахъ"!
Несмотря на приближеніе врага, столовая, которая помѣшается въ томъ же зданія, переполнена. Можетъ быть потому, что она расположена въ низшемъ этажѣ: здѣсь безопаснѣй.
Ужинъ тянется дольше обыкновеннаго. Тѣ, кто уже поужиналъ, жмутся у стѣнъ корридора, не рѣшаясь идти домой. Съ полумракѣ слышны шутки мужчинъ, нервный смѣхъ женщинъ.
А тревожный гудокъ все стонетъ... Летитъ страшный змѣй. Кто обреченъ въ жертву этому Минотавру нашихъ дней?
Однако, это пассивное состояніе "жертвы" становится слишкомъ тягостнымъ, и публика рѣшается, наконецъ, выглянуть на улицу.
Тьма. На небѣ свѣтлѣй, чѣмъ на землѣ. Тамъ, сквозь легкія облака, проглядываютъ звѣзды. Желтый мѣсяцъ съ блѣднымъ контуромъ потной окружности латы коснулся горизонта.
Въ этотъ вечеръ, подъ тревожные звуки гудка, весеннее небо стало другимъ...
Тысячелѣтія оно противополагалось нашей грѣшной, суетной землѣ, какъ символъ вѣковѣчнаго покоя, великой тайны мірозданія --
Но люди забыли небо, и оно мстить. Звѣзды притаили у себя смерть, звѣздная сѣть охватила земли, отъ края до края. Небо стало врагомъ.
Ad astra летятъ теперь не мысли, философа и поэта, а шрапнели.
А небожители? Въ ихъ роли выступили нѣмцы. Взобрались на небо, чтобы стирать людей съ лица земли.
Зачѣмъ? Колоніи? Проливы? "Агадирскій вопросъ"? Все это поводы, по не причины.
Въ объясненіяхъ причинъ войны происходитъ та же ошибка, что и въ объясненіяхъ причинъ любви. Когда человѣкъ влюбляется, онъ говоритъ: "Я ее полюбилъ потому, что она очаровала меня?" Но онъ не знаетъ, что лѣто происходитъ какъ разъ, наоборотъ: она очаровала его потому, что онъ полюбилъ ее, а полюбилъ потому, что не могъ не полюбить: иначе не существовала бы жизнь. Приходитъ волшебникъ Пуки и вливаетъ въ глаза таинственные соки. Откроетъ человѣкъ глаза,-- и,-- волшебная сила!-- влюбляется даже въ ослиную голову.
Тоже и съ войной. Если нѣтъ подводовъ къ войнѣ, которая назрѣла, ихъ выдумываютъ Жесточайшая война возникла изъ-за спора о томъ, съ какой стороны правильнѣе разбивать яйца: острой или тупой. Такъ повѣствуетъ "путешественникъ Гулливера". Очевидно, люди въ настоящее время, по крайней мѣрѣ, не могутъ не воевать.
Сказывается ли тутъ жестокій законъ борьбы за существованія, "естественный подборъ", перенесенный въ широкую область цѣлыхъ государствъ, является ли война реакціей на быстрое размноженіе населенія, исполняетъ ли она какое либо иное назначеніе, мы не знаемъ, но мы видимъ ясно одно, что Духъ войны сильнѣе всѣхъ нашихъ человѣческихъ чувствъ, мыслей и разсчетовъ.
Иначе, какъ понять, что всѣ не желаютъ войны, и воюютъ, ужасаются ея ужасамъ, и создаютъ ихъ, жаждутъ мира, но продолжатъ истреблять другъ друга.
По силѣ принудительности, поистинѣ, есть что то общее въ любви и войнѣ, въ этихъ двухъ полярностяхъ,-- созиданія и разрушенія,-- человѣческой жизни.
А вотъ и символъ этого единенія: парочка влюбленныхъ. Ихъ не разогналъ по домамъ даже цеппелинъ. Только плотнѣе прижались другъ къ другу.
-- Умремъ, такъ вмѣстѣ!
Прохожихъ все меньше.
Какъ странно они выглядятъ. Сжались въ комокъ, голова ушла въ плечи, кажется,-- если бы можно было, залѣзли бы въ собственный жилетный карманъ.
Когда-то я видѣлъ на плакатѣ кинематографа картину, изображающую солдата, который ладонью защищаетъ лицо ребенка отъ летящаго снаряда. Тогда мнѣ показалась смѣшна эта картина. Теперь я убѣждаюсь, что психологически она правдоподобна. Когда надъ головой цеппелинъ, взрослые люди крѣпче надвигаютъ на уши шапки. Пассивностъ -- невыносима, а что можетъ сдѣлать обыватель противъ бомбы? Шапку по уши надвинулъ, будто и дѣло сдѣлалъ.
А цеппелина все не видать. Только въ небѣ нервно вздрагиваетъ голубоватый огонекъ. Говорятъ, это прожекторъ "на фокусъ наводятъ".
Вотъ гдѣ-то далеко мягко забухали пушки. Очевидно, воздушный врагъ обнаруженъ.
Десять-пятнадцать минутъ гудитъ канонада и замолкаетъ. Недолетѣлъ, видно?
Гроза пронеслась стороной.
Ночь.
Я проснулся отъ какого-то необычайнаго шума и возни за дверьми моей комнаты. Сдержанные голоса, дѣтскій плачъ...
Въ тотъ же моментъ я услышалъ тяжко ухнувшій орудійный выстрѣлъ. Еще и еще.
Цеппелинъ! А спать-то какъ хочется... Услужливый разумъ ткетъ вереницу успокоительныхъ мыслей: не все ли равно стоятъ или лежатъ, быть раздѣтымъ или одѣтымъ? А если это и случится, такъ во снѣ даже лучше! И я засыпаю...
Стучать въ дверь.
-- Слышите?
-- Слышу, слышу!
Да и нельзя не слышать. Характерный звукъ взорвавшейся бомбы потрясаетъ воздухъ, жалобно звенятъ стекла. Громче плачутъ дѣти. Спать не придется...
Сажусь на кровати, зажигаю свѣчу. На столикѣ карманные часы, спички, номеръ "Русскихъ Вѣдомостей". Все такіе мирные, знакомые предметы. И вдругъ -- цеппелинъ, бомбы, которыя въ одно мгновеніе могутъ испепелить меня вмѣстѣ со спичечной коробкой и номеромъ "Русскихъ Вѣдомостей"...
И эта газета, часы, спички становятся мнѣ какъ-то по новому дороги и близки, какъ символы мирной жизни, далекой отъ треволненій военнаго времени. Съ ними не такъ жутко, не такъ вѣрится въ опасность.
Не стыдно ли, въ самомъ дѣлѣ, бомбѣ разрываться среди мирной коробки спичекъ и карманныхъ часовъ?
Одѣваюсь и застаю въ передней всю семью хозяевъ квартиры, за исключеніемъ больной ихъ родственницы, которая не можетъ подняться съ кровати, каково-то ея лежать? Ея больной отецъ, въ этомъ же домѣ, при первомъ налетѣ цеппелина, не могъ перенесть волненій и умеръ къ утру.
У всѣхъ лица не только серьезны, но даже какъ-то торжественны. Точно желаютъ выказать почтеніе грозному гостю и тѣмъ задобрить его.
Всѣ одѣлись, но дальше не знаютъ, что дѣлать. Практика еще не выработала плана опредѣленныхъ дѣйствій. Можетъ быть, собрались идти прятаться въ подвалъ, да боятся выйти.
У насъ квартира "со всѣми удобствами": хозяинъ приспособилъ для квартирантовъ спеціальный подвалъ спасаться отъ бомбъ. Говорятъ, подвалъ даже меблированъ.
Плачущія дѣти, блѣдныя лица дѣйствуютъ на меня хуже, чѣмъ буханье пушекъ.
Выхожу на дворъ. У воротъ толпятся солдаты. И ищутъ на звѣздномъ небѣ цеппелина.
Точно двѣ гигантскихъ шпаги, скрестились на синемъ фонѣ неба яркіе лучи прожектора. Ищутъ. Вѣрнѣе преслѣдуютъ, цеппелинъ ускользаетъ, прожекторы бѣгутъ слѣдомъ. Гдѣ же онъ, этотъ коварный графъ?
Приходится убѣждаться, что самый непріятный врагъ -- это врагъ и тайный, невидимый. Не знаетъ, откуда придетъ опасность, и потому кажется, будто ею отравленъ весь воздухъ. Напрягаю зрѣніе и вижу, наконецъ, маленькій предметъ, не больше папироски. Парить почти на недосягаемой высотѣ. Трудно попасть въ него. Но орудія бьютъ безпрерывно.
-- Буммъ, -- гремитъ выстрѣлъ, слышно, какъ надъ головой пролетаетъ снарядъ, жужжанье его полета замираетъ въ вышинѣ, и вдругъ тамъ, въ ночномъ весеннемъ небѣ, вспыхиваетъ голубая звѣзда, горитъ секунду-другую и меркнетъ. А еще чрезъ 2-3 секунды долетаетъ заглушенный звукъ "покъ", будто кто ударилъ пальцемъ по пустой коробкѣ. Это рвется шрапнель.
Цѣлыя плеяды такихъ звѣздъ загораются и потухаютъ на небѣ.
А въ толпѣ зрителей уже переходить изъ устъ въ уста "творимая легенда" о нѣмецкомъ "шарѣ", который "одѣвается въ звѣздный нарядъ", чтобъ лучше укрыться межъ звѣздъ.
Добрыхъ четверть часа длится канонада, Цеппелинъ поднимается выше, но упорно кружится надъ избранной цѣлью и бросаетъ бомбу за бомбой. Наконецъ, очевидно, считая свою задачу выполненной, онъ скрывается.
Но куда? Можетъ быть, описавъ дугу и поднявшись на недоступную глазу высоту, онъ уже кружится надъ нашими головами?...
Замолкли пушки, стало необычайно тихо...
Жуткая тишина! Прожекторъ нервно бороздилъ небо, но оно не выдаетъ страшную тайну.
Стоимъ безсильные, покорные, и ждемъ...
Утро.
Солнечное, ликующее, радостное весеннее утро. Улица полна движенія. Золотые лучи будто поновили дома, почистили витрины магазиновъ, омолодили лица людей. Вотъ ѣдетъ на извозчикѣ сестра милосердія и чему то улыбается. Съ звонкой пѣсней проходить солдаты. Весна расшевелила всѣхъ. Даже старушка собираетъ въ улыбку свои морщинистыя губы и щурится на солнцѣ. Какое счастье жить!...
Что это, выстрѣлы? Такъ и есть! Стрѣляютъ изъ пушекъ.
Точно электрическій токъ пробѣжалъ по улицѣ, и она заволновалась какъ потревоженный муравейникъ. Но это не было волненіе напряженнаго вечерняго ожиданія или тоскливой безысходности ночи. Въ это солнечное утро чувствовался какой-то удесятеренный подъемъ жизнерадостности.
Сутолка и безтолочь продолжались не больше минуты, а потомъ, какъ по командѣ, произошло "разслоеніе" толпы: трусливая часть публики, съ кинематографической быстротой, скрылась въ подворотни и за двери домовъ, оставшуюся, какъ вѣтромъ смѣло на одну сторону улицы.
Это -- наблюдатели. Собрались въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ видно, какъ на голубомъ небѣ появляются, точно комки бѣлой ваты, дымныя пятна разрывающихся шрапнелей.
Бѣлыя пятна медленно таютъ, превращаются въ легкія облачка, и по нимъ легко сосчитать выстрѣлы.
А вотъ онъ и самъ "виновникъ торжества" ныряетъ среди бѣлыхъ облачковъ.
Сѣрая изящная птичка, формой и размѣромъ напоминающая бумажныхъ голубей, что мастерятъ дѣти. Ловко лавируя, аэропланъ поднимается выше и упорно летитъ на городъ.
Новыя и новыя облачка появляются вокругъ него, но онъ, попрежнему, невредимъ.
Среди орудійныхъ выстрѣловъ вдругъ раздался тяжелый, какой-то ухнувшій звукъ,-- то взорвалась бомба.
Смертоносная птица уже надъ городомъ.
Но развѣ можно серьезно вѣрить въ смерть въ такое радостное, солнечное утро?
Опасность придастъ только особую остроту жизни.
Ахъ, почаще бы заглядывать въ глаза смерти, и мы научились бы жить! Но отъ того ли тускла и нудна наша жизнь, что мы забываемъ о ея мимолетности.
А вотъ здѣсь, когда надъ головой кружится смерть, начинаешь вдругъ чувствовать жизнь до самой глубины. Какъ то радостно-возбужденно бьется сердце, остро и ясно работаетъ мысль и, будто, ощущаетъ, какъ горячая, живая кровь струится по жиламъ.
Посмотрите, какъ блестятъ у всѣхъ глаза, какая вызывающая улыбка на устахъ, какія смѣлыя позы у тѣхъ самыхъ людей, что прятали свои головы въ плечи въ тревожный вечеръ и съ унылой безнадежностью вперяли свой взоръ въ ночную тьму.
Неужели это превращеніе сдѣлало солнце?
Откуда эта бодрая радость, этотъ "пира, во время чумы?"
Мнѣ всегда казалось, что "пиры во время чумы" объясняются только желаніемъ забыться. теперь я вижу. что это не совсѣмъ такъ, и что "чума", смертельная опасность является сама по себѣ великолѣпной приправой на пиру жизни: отъ лея кажется слаще вино и острѣе прянности.
Не отъ этого ли особенно жизнерадостны врачи, имѣющіе дѣло съ наиболѣе тяжелыми больными, не отъ этого ли такая бодрость духа на фронтѣ подъ огнемъ и такіе "удушливые газы" въ настроеніи тыла, которому самый смертельный врагъ рисуется въ образѣ сосѣдняго будочника?
Толпа живо реагируетъ на каждый новый выстрѣлъ.
-- Недолетъ! Перелетъ!
Два бѣлыхъ облачка, почти одновременно, появились подъ самымъ аэропланомъ. По толпѣ пронесся одобрительный гулъ. Аэропланъ какъ то неувѣренно шарахнулся въ сторону. Это вызвало цѣлый взрывъ восторженныхъ восклицаній, свистковъ, смѣха.
-- Попало таки! Подстрѣтили! Долетался! Еще поддай!
О томъ, потомъ, на высотѣ двухъ-трехъ тысячъ метровъ сидѣли живые люди, кажется, не думалъ никто. Да и люди ли? Тамъ, подъ облаками, парила наша смерть, а къ смерти развѣ можно чувствовать жалость?
Неудивительно, что когда аэропланъ сталъ падать зигзагами, какъ брошенный кусокъ бумаги, толпа пришла въ неописуемый восторгъ. Однако, летчику, видимо, удалось выправить аппаратъ и, хотя и медленно, съ большимъ креномъ, онъ улетѣть изъ сферы орудійнаго огня.
Говорилъ, аэропланъ опустился, поврежденный, въ шести верстахъ отъ города.
Публика медленно расходилась, будто бы съ нѣкоторымъ даже сожалѣніемъ о томъ, что кончилось столь волнующее зрѣлище и что приходится возвращаться опять къ той обывательщинѣ. которая не знаетъ страха смерти, но зато и не чувствуетъ трепета жизни.
"Приазовскій край". 1916. No 95. 10 апреля. С. 8-9.