Мечта пилота

Настольная лампа бросала мягкий свет на большую карту Тихого океана. Крепкие пальцы сжали блестящий циркуль, измеряя на карте расстояния. Загорелая рука написала на листке бумаги несколько цифр, вычисляя поправку на масштабы картографических проекций.

Широкоплечий высокий человек встал из-за стола, выпрямился, медленно подошел к стене, на которой висела карта полушарий:

— Ну, землица-матушка, скоро мы тебя всю облетаем, ни одного уголка не оставим…

Летчик-испытатель Антон Григорьевич Лебедев готовился к большому и ответственнейшему перелету.

Обладая умом пытливым и наблюдательным, любил Лебедев ко всему в жизни приглядываться, подмечать каждую мелочь. Постоянно тренировал он свою память, и часто это оказывало ему хорошую услугу. Раз замеченное пряталось в глубине сознания Лебедева и прочно хранилось там. Когда Лебедеву было нужно вспомнить что-нибудь, казалось, позабытое, он привычным усилием воли открывал свое «хранилище», и в мозгу ясно всплывало нужное воспоминание. Так натренировал свою волю и память Лебедев.

Это помогало в повседневной работе. При испытаниях новых самолетов Лебедев вспоминал мельчайшие детали предыдущих испытаний. Прежде чем сесть на пилотское место новой модели, он внимательнейшим образом ознакомится с машиной на земле и потом уже уверенно поднимется в воздух. Это выручало его при непредвиденных случайностях. Хладнокровие и наблюдательность позволили Лебедеву побить международный рекорд скорости с полной нагрузкой в 12 тысяч килограммов на самолете типа «СС-6», и сейчас он мечтал о дальнем перелете — обязательно скоростном и беспосадочном.

Лебедев повернул рефлектор лампы, и яркий свет залил его рабочий кабинет. Пытливо вглядывался сейчас пилот в развернутую на стене карту мира. Вспоминалось, как люди завоевывали воздушные пространства.

Давно ли Блерио перелетел через Ламанш? Тогда весь мир взволнованно говорил об этом «чуде». А теперь ни дальние расстояния, ни высокий стратосферный потолок, ни крейсерская скорость порядка 500 километров в час, ни полеты в неблагоприятных метеорологических условиях не удивляют и не смущают советских пилотов и штурманов. Еще в 1934 году советские летчики Громов, Филин и Спирин покрыли без посадки по замкнутой кривой 12 711 километров. Летом 1936 года Чкалов, Байдуков и Беляков по Сталинскому маршруту пролетели, в труднейших арктических условиях, без посадки 9374 километра. Эти же трое Героев Советского Союза через год продолжили Сталинский маршрут, открыв кратчайший путь из Москвы в США через Северный полюс. Вскоре Герои Советского Союза Громов, Юмашев и Данилин по той же трассе — через Северный полюс, Канаду и США — пролетели без посадки из Москвы до границы Мексики, покрыв по прямой свыше 11 тысяч километров. А замечательный перелет Коккинаки? С тех пор все важнейшие рекорды авиации, особенно по дальности, высотности и полетам с полезной нагрузкой, крепко держатся в руках советских летчиков.

Лебедев вспомнил, как прошлым летом он в Мурманске встречал одного из своих друзей, только что закончившего беспосадочный перелет по Северному Полярному кругу. Путь этот в 15 996 километров был покрыт самолетом «Н-29» в сорок часов одиннадцать минут в условиях полной видимости полярного дня.

Лебедев проследил по карте уже намеченный красным карандашом один из вариантов своего предполагаемого перелета:

— Серьезное предприятие! Но у каждого из нас — своя мечта. Водопьянов мечтал о Северном полюсе, Георгий Байдуков — о кругосветном путешествии через два полюса, а я…

Лебедев улыбнулся своей мечте:

— Тридцать тысяч четыреста пятьдесят километров без посадки — прямо к антиподам.

Следил по карте за вариантом трассы:

— Сначала — через всю нашу страну, затем Тихий океан пересечь наискось… Посадку сделать вот здесь…

Пилот еще раз перечитал названия островов в океанских просторах — Галапагос, Эсмеральда, Кокос, Оатафу. Необычайные, звучные названия вызывали в его воображении картины удивительной окраски.

Лебедев закрыл глаза и ясно увидел голубые волны необъятного океана, кольцеобразные коралловые острова с тонко вычерченными силуэтами пальм, желтый песок пляжей, по которым еще не ступала нога человека, почти услышал мягкий шелест ласкового прибоя, нежный шорох листьев неведомых растений. Захотелось вдохнуть сладкий аромат ярких южных цветов.

Лебедев встряхнул головой и подшутил над собою:

— Чересчур много в тебе, Антоша, юношеской романтики! А ведь ты человек солидный.

Но этому солидному человеку сам же и возразил:

— А чем плохо пофантазировать?

Представилось, что если бы посмотреть с воздуха на островки, разбросанные в тихоокеанском просторе, то они, пожалуй, будут казаться разноцветными камешками, вроде тех, что встречаются в крымском Коктебеле, — эти удивительные цветистые халцедоны, фернамниксы, агаты и «морские слезки»…

Крупными шагами Лебедев прошелся по кабинету, распахнул дверь и вышел на балкон. С высоты десятого этажа ему открылась панорама громадного города, окутанного теплым величием весенней ночи. Рубиновые звезды на башнях Кремля красиво выделялись, как путеводные маяки. Лебедев долго смотрел на них, чувствуя, как постепенно приходит к нему удивительная внутренняя успокоенность. Вспомнилось, как недавно был он со своим товарищем Гуровым на сессии Верховного Совета и как, возвращаясь из Кремля, они с высокой набережной смотрели на полноводную реку.

«Гуров… Василий Павлович… Вот с кем предварительно обсудить тонкости задуманного…»

Молодой штурман Вася Гуров, ученик и друг Лебедева, пользовался полным доверием учителя.

«Сейчас он в командировке, — размышлял Лебедев. — Вернется через шесть дней».

Небо над городом уже начало по-утреннему бледнеть. Лебедев встряхнул головой:

— Помечтал, Антоша, и хватит. В восемь надо быть на заводе. Все в порядке.

В постели, кутаясь в одеяло, решительно подумал: «С Васей разговор — обязательно».

Ночью Лебедеву приснились коралловые острова и остролистые пальмы.

Запаянная ампула

Чайник вскипел. Хессель осторожно потушил бунзеновскую горелку. Маленькими щипчиками, похожими на хирургический пинцет, он медленно, размеренным движением положил в два стакана по таблетке прессованного чая «Таблоид-ти» и заварил их крутым кипятком. По кабинету директора Национального института прикладной химии профессора Карла Мерца разнесся приятный аромат цейлонского чая.

Хессель приподнял на никелированном подносе два стакана, тарелку с сухарями и вазочку с сахаром:

— Чай готов, господин профессор!

Мерц приподнял лысую голову и отодвинул от себя книгу «Новейшие способы распыления иприта».

Бронзовые часы на коричневом книжном шкафу мелодично прозвенели десять раз. Мерц прищурился на циферблат:

— Вы аккуратны, мой дорогой ассистент. Аккуратность — свойство настоящего арийца. Откройте окно и садитесь.

Хессель раздернул плотные шторы, распахнул окно. Серое, затуманенное солнце сквозь ветки сада скупо осветило комнату.

Мерц встал, протер носовым платком очки, опять их надел, посмотрел в окно:

— Помню, было когда-то такое же утро и такое яге солнце… Маршировали полки, трубы играли очень весело. Война казалась легким занятием. Весь мир должен был стать на колени перед нами.

Профессор перевел глаза на другое окно и широко улыбнулся. Проследив за его взглядом, Хессель увидел дремлющего на заборе дымчатого кота.

Мерц улыбнулся еще шире:

— Не следует бесплодно предаваться печальным воспоминаниям. Лучше посмотрите на этот великолепный экземпляр… Как он прищуривается, как нежится! Не правда ли, прелестно?

Хессель двинул кончиками тонких губ, изображая на безбровом лице почтительное согласие. Мерц удовлетворенно кивнул лысиной и двинулся к умывальнику. Он долго мыл руки, разговаривая сам с собой:

— Котик наслаждается… А мы его берем и сажаем в клетку… Он там хорошо питается, но за это должен послужить науке…

Вымыв руки, профессор стал медленно вытирать их свежим полотенцем:

— Ассистент… Кота поймать… Годится для опытов с арсинами…

Хессель черкнул в блокноте:

«Лаборанту Мерману поймать дымчатого кота, находящегося в саду института».

За шефом вымыл руки Хессель. Все делалось по раз заведенным правилам. Сели за стол. Мерц опустил узкий сухарь в золотистый настой чая:

— Дымчатый кот будет долго сопротивляться смерти… Я это предвижу, и это очень, очень интересно…

Хессель помешивал чай ложечкой и почтительно слушал. Его шеф сегодня в хорошем настроении. Он уже раз пять назвал Хесселя «мой дорогой ассистент». Это у шефа первый признак отсутствия скверного настроения. Второе: шеф сегодня улыбался и медленно вытирал руки полотенцем, а само полотенце он бережно повесил на ввинченный около умывальника громадный блестящий крюк. Если у шефа настроение неважное, то полотенце с крюка срывается, комкается в мокрых руках и бросается рывком, кое-как, куда ни попало — на спинку стула, на стол, а то и на пол. В-третьих: шеф сегодня говорил о котах. А ведь все в институте знают, что коты и боевые отравляющие вещества — это два пристрастия профессора Мерца.

Порядок в институте образцовый: как в казарме или концентрационном лагере. Шеф аккуратно встает ежедневно в семь часов утра, обтирается с ног до головы соленой водой и делает гимнастику. В семь тридцать Мерц одевается, съедает порцию кислого молока и пару сырых яиц со щепоткой соли. В семь пятьдесят пять он звонит три раза короткими нажимами. Провода идут во второй этаж института, где помещается двухкомнатная квартира ассистента — доктора Хесселя. К этому моменту доктор должен успеть позавтракать и надеть белый лабораторный халат.

Три раза дребезжит звонок шефа. Хессель выходит из квартиры, запирает дверь, вешает ключ на доску и четким офицерским шагом спускается вниз по свежевымытой лестнице. По утрам в коридорах Национального института прикладной химии — тишина. Поблескивают светломатовые дорожки линолеума на плиточном полу. Слабое отражение длинного силуэта доктора Хесселя плывет в желтоватом с зелеными жилками мраморе стен.

Лаборант Фриц Мерман идет навстречу Хесселю, неся корзину с молодым салатом для лабораторных кроликов. Поровнявшись с доктором, он поднимает свободную руку в официальном приветствии:

— Хайль!

Пытливо смотрит доктор на лаборанта: не нравится ему выражение глаз этого Мермана. В них ему чудится что-то непонятное. Но внешне Мерман подтянут и корректен. Он постоянно возится в виварии с подопытными кроликами и морскими свинками, аккуратно выполняет приказания. Доктор не имеет поводов быть недовольным Мерманом, и, поджав губы, он небрежно отвечает на приветствие.

В конце темнокоричневого широкого коридора — высокая желтая дверь. Хессель почтительно стучит кончиками пальцев, слышит приглашающий отклик и нажимает ярко начищенную медную ручку. Шаг через порог. Часы на шкафу приветствуют его восемью ударами.

— Доброе утро, господин профессор!

Мерц отвечает на поклон Хесселя небрежным кивком головы:

— Доброе утро, ассистент!

Шеф никогда ни с кем не здоровается за руку. Он этого не выносит. Каждое утро, при встрече с ассистентом, он остро смотрит несколько секунд в белесые глаза Хесселя, потом медленно обводит пытливым взглядом эту большую, розово-желтую, как мякоть персика, комнату, будто высматривает, все ли в порядке.

Глаза у Мерца большие, круглые, истемна-зеленоватые, притаенные под кустиками рыжих седеющих бровей. Бритый подбородок оттянут книзу, к накрахмаленному воротничку, где к золотой запонке прильнул маленький, старомодный черный галстук. Сухой костистый нос Мерца прямым углом оттянут вперед, как у хищной птицы.

Хессель следит за взором своего шефа.

На окнах спущены желтые шелковые занавеси. Даже в пасмурный день они создают в комнате впечатление солнечного освещения. Ярко горят электрические лампы. По утрам Мерц любит работать при занавешенных окнах и при зажженных лампах, хотя бы это был разгар лета. В комнате на стенах — специальные электроустановки. На лабораторных столах микроскопы с красивыми изогнутыми контурами дремлют под тяжелыми стеклянными колпаками. В углу, будто пулемет, прицелился окуляром аппарат для микрофотографирования. Вот стеклянный в прозрачных квадратиках, словно зимняя терраса, вытяжной химический шкаф. Бунзеновские горелки притянуты резиновыми трубками к черным газовым кранам.

У широкого среднего окна — стол, где лежат стопки книг, аккуратно переложенные бумажными разноцветными закладочками. Это для справок. Здесь — последние химические литературные новинки и журналы на всех языках. Статьи по одинаковым вопросам заложены одинаковыми ленточками. Иприт — пунцовые закладки. Люизит — зеленые. Хлористый сульфурил (синтезу которого посвящена докторская диссертация Мерца) — белые. Анализ газов — синие…

Традиционное светломаренговое шефское кресло. Ассистентский, с мягким сиденьем, дубовый стул. Лабораторные табуреты…

Это неофициальный научный кабинет профессора Мерца. Еще в январе профессору фашистским правительством было предложено поспешить с окончательными выводами относительно новых, особо ядовитых соединений арсинов. Мерц переселился из своего городского особняка в институт, чтобы круглые сутки лично наблюдать за проведением работы. Хессель последовал за своим шефом в это научное заточение. В институте шла подготовка к войне.

Здесь, в кабинете, Мерц с Хесселем работали до десяти утра. В десять пили чай. С одиннадцати до трех — личная проверка Мерцем всех лабораторий института, проверка выполнения ими очередных заданий. В три — обед. С пяти до шести — лекции, — избранный курс для высших инструкторов фашистской армии…

Помешивая чай ложечкой, Хессель мечтал об отпуске. Ему уже стало надоедать повсюду следовать за этим лысым толстяком. Ведь как-никак он все-таки офицер. Но приказания кабинета № 18 тайной полиции должны исполняться точно и беспрекословно. У Мерца по институту намечена большая программа, составлен широкий план, и необходимо следить за его выполнением. Мерц хочет изучить комбинированные действия удушающих и общеотравляющих боевых веществ на кроликах. Исходя из данных этого опыта, Мерц предполагает скомбинировать новые заряды для авиабомб. Это — официально. На самом же деле в строго засекреченных лабораториях института велись работы по синтезу особого, нового отравляющего вещества, в состав которого не входил хлор. Этому делу Мерц уделял особое внимание. Но сверхособое внимание, разумеется, уделял этому кабинет № 18 и лично майор Хессельбард — он же ассистент профессора Мерца, доктор Хессель.

— Да, ассистент, — тягуче проговорил Мерц, наблюдая, как Хессель приготовлял по второму стакану густого чая. — Девяносто пять процентов средств химической войны получаются при прямом или косвенном участии хлора. Я надеюсь, что когда мне удастся получить вещество без хлора, то оно при массовом боевом применении будет способно давать людям быструю и приятную смерть.

Хессель поджал свои тонкие губы:

— Массовые приятные смерти?

Мерц оживился:

— Да. Население земного шара все увеличивается. Но земной шар — не резиновый пузырь, который можно раздувать и увеличивать до бесконечности. Я считаю, что необходимо время от времени отсекать бунтующую часть народонаселения этой планеты. Мы для этого имеем удивительное средство: войну. Война восстанавливает равновесие тем скорее, чем…

Мерц не договорил и посмотрел через плечо Хесселя. Тот обернулся. Невероятная вещь: дверь в кабинет была открыта, и на пороге стоял неопределенного возраста угловатый сгорбленный человечек в куцем пиджачке. Серый помятый котелок еле держался на затылке. Концом грязного галстука человечек вытирал потное лицо и бормотал, шлепая толстыми губами:

— Сыщики гнались за мной, будто бешеные псы… К профессору Мерцу добраться труднее, чем к господу богу. Я скорее согласился бы лезть на Эйфелеву башню. Но все же я как будто у цели, чорт возьми…

Человечек прищурился:

— Так, что ли, молодчики?

Мерц приподнялся из-за стола:

— Эдвар, это вы? И, по обыкновению, пьяны?

Человечек приложил правую ладонь к котелку по-военному:

— Эдвар Мильх не пьян, ваше высокопревосходительство. Он может провалиться сквозь землю, но прежде он выполнит обещание.

Хессель заметил, как задрожали губы и руки шефа.

— Вы хотите сказать…

Эдвар сел у лабораторного стола, снял с головы котелок и осторожно положил его к себе на колени. Лицо его изменилось, стало строгим, серьезным и даже, пожалуй, важным.

— Распорядитесь, ваше высокопревосходительство господин советник, чтобы ни один пес не сунул сюда носа. Это во-первых. А во-вторых, сегодня удивительно прохладное утро. И я ничего не имел бы против стаканчика какого-либо горячительного напитка. В-третьих, я чертовски устал. И в-четвертых, господин профессор, проба духов под названием «Спокойной ночи», или «Можете тихо скончаться», — в моем распоряжении.

Мерц кивнул головой Хесселю. Ассистент надавил кнопку сигнала охране — прекратить всякое сообщение института с внешним миром. За окнами послышался лязг захлопываемых железных ворот. Хессель услыхал тонкую трель сигнальных звонков — это значило, что по проволочным заграждениям, искусно скрытым в кустарниках институтского парка, пущен смертельного напряжения электроток.

— Где? — пробормотал Мерц.

Эдвар кивнул на котелок. Шеф и ассистент взглянули туда. Внутри головного убора к фетровому дну была пришита крохотная стеклянная ампула.

Папка № 41

Рыжеволосый толстолицый человек в черном мундире встрепенулся, услыхав еле слышный телефонный звонок совершенно особого тембра. Из десятка телефонных аппаратов, выстроившихся на большом письменном столе, звонил самый крайний справа. Человек поспешно взял трубку и почтительнейше приложил ее к уху:

— У телефона. Это вы, господин секретарь? Да, слушаю. Что? Со мной будет сейчас говорить лично?..

От излишнего прилива почтительности человек даже привстал, выпрямился, как на официальном приеме, и поднял свое лицо, похожее на масляную ватрушку, к портрету, висевшему над столом, но успел разглядеть на портрете только ноги в сапогах с большими шпорами. В трубке кто-то откашлялся и прохрипел:

— Он ждет?.. А?

Человек щелкнул каблуками:

— Начальник разведывательной полиции Пумпель у телефона, ваше высокопревосходительство.

Трубка кашлянула:

— У телефона — я.

Пумпель выпятил грудь вперед и напыжился:

— Безмерно счастлив, ваше высо…

Голос в трубке нетерпеливо перебил:

— Пумпель, начинайте дело номер сорок первый. Действуйте осторожно и наверняка. Мои личные указания остаются в силе.

Трубка кашлянула и смолкла.

Все еще продолжая стоять навытяжку, Пумпель мизинцем левой руки нажал крошечную кнопку на краю стола. Чуть слышно скрипнула дверь. Личный секретарь Пумпеля появился из-за портьеры и замер в отдалении.

Осторожным жестом Пумпель положил трубку на аппарат справа, как будто это была очень хрупкая и деликатная вещь, сел, сдвинул брови:

— Начальника восемнадцатого кабинета!

Секретарь исчез. Пумпель опять посмотрел на сапоги портрета. Ему нравилось, как добротно и похоже нарисованы солидные каблуки, а голенища, казалось, только что начищены до блеска сапожной мазью известной фирмы «Боттенау и Ко». Пумпелю всегда правилось предаваться созерцанию прекрасных сапог на ногах начальства и философствовать о пользе шпор для воспитания молодых лошадей. И даже сейчас, ожидая начальника 18-го кабинета, Пумпель подумал, что не мешало бы унифицировать сапоги для всего населения империи. Он даже постарался вообразить, что произошло бы, если бы все в империи стали носить каблуки одинаковой высоты…

Но тут из-за портьеры появилась с докладом фигура секретаря:

— Начальник восемнадцатого кабинета.

— Впустите!

На месте коричневой фигуры секретаря на фоне портьеры появилась фигура в черном мундире, несколько мешковато сидевшем на длинном туловище. Сухое, морщинистое лицо вошедшего изображало готовность и внимание.

— Здравствуйте, Хох, — важно проговорил Пумпель, двигая бровями. — Садитесь.

Большим пальцем левой руки Пумпель солидно надавил бронзовую кнопку, и вверху, на потолке обширного зала-кабинета, парадно зажглась роскошная хрустальная люстра. Пумпель выждал несколько секунд, пока Хох уселся в кресло напротив, и солидно произнес, топорща усы:

— Встаньте!

И сам встал, официально выпрямившись. Хох вскочил, поднял подбородок вверх, как будто ему наподдали кулаком под челюсть, выпучил глаза.

Пумпель размеренно произнес:

— Предлагаю выслушать внимательно. Личное распоряжение самого его высокопревосходительства.

Тут Пумпель скосил глаза на крайний справа телефонный аппарат; Хох почтительно и понимающе сделал то же самое.

— Да, распоряжение — усилить дело номер сорок первый. Оно начато по моей инициативе, как вы знаете.

Пумпель слегка откашлялся, подражая начальственному кашлю, слышанному в трубке, и выговорил, намеренно сгущая голос до хриповатого баска:

— Сядем. Поговорим о деталях.

Сел, поправил натянувшиеся на коленях форменные брюки, подвигал бровями в стороны. Пумпелю всегда казалось, что такое двигание бровями придает его лицу выражение необходимой строгости и действует на собеседников устрашающе.

— Сначала несколько мелочей. Как идут дела у профессора Мерца?

Хох наклонился над столом:

— Он под прекрасным наблюдением, ваше превосходительство. Занят анализом доставленного ему газа.

— Хорошо. А как чувствует себя ваш молодой человек?

— Если только у него имеются какие-либо интересные документы, то ручаюсь, что через двадцать четыре часа они будут лежать перед вашим превосходительством на этом столе.

— Вы полагаете, что его предложения серьезны?

— Он дурачит нас.

— Каким образом?

— Я подозреваю, что он решительно не нуждается в деньгах. Ему только важно войти в контакт с нами. Он действует по заданию с другого конца европейской оси. Я получил сведения, что синьор Чардони в нашем городе и сам ищет свидания с неуловимым юношей.

— М-м… А скажите, Чардони очень обеспокоен пропажей у него стеклянной ампулы?

— Агентура доносит, что Чардони не показывает видимых признаков беспокойства, но все-таки я полагал бы, на всякий случай, задержать его и слегка… поговорить с ним.

Пумпель в легком беспокойстве задвигал бровями:

— Это вызвало бы излишние разговоры в министерстве иностранных дел… Лучше приставьте к нему Эдвара для постоянного наблюдения.

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Теперь расскажите, как обстоит у вас дело на Востоке. Направили ли вы кого-нибудь на помощь нашим людям?

— Нет, ваше превосходительство. Теперь не тридцать шестой год, когда мы могли оперировать более свободно. Переправлять наших людей к красным стало почти невозможным. У них на каждом метре кордона стоят пограничники. А если даже каким-либо чудом нашему проскользнуть и удается, то любой колхозник задерживает его на первом же километре от границы. Да что колхозник! Мальчишки и девчонки сообщают обо всем начальникам красных застав! Каждое дело, которое мы с такой тщательностью готовим здесь, лопается там, будто мыльный пузырь.

— Его высокопревосходительство осведомлен об этом. Поэтому дело номер сорок первый, согласно его личным указаниям, нам придется вести совершенно особым методом. Приступим…

Пумпель подошел к большому портрету и нажал рычаг, скрытый за оконной портьерой. Портрет отодвинулся в сторону, обнажив стену. Второй нажим на рычаг — и кусок стены приоткрылся, обнаружив замаскированный несгораемый шкаф. Маленьким ключом Пумпель открыл тяжелую дверцу и вынул из шкафа черную шелковую папку:

— Вот.

Хох с почтением посмотрел на мрачный четырехугольник, торжественно положенный на стол. Пумпель медлил раскрыть папку:

— Тут всего лишь несколько вырезок из газет и журналов. Важным будет то, что мы добавим к этим материалам. Но здесь нужны особые методы.

Морщинистое лицо Хоха выразило почтительное внимание.

— Да, Хох, после длительных размышлений я пришел к убеждению, что нет ни одного словесного или цифрового шифра, который не был бы расшифрован красными специалистами через несколько часов после того, как им в руки попадет шифрованный документ. В то же время ясно, что наша тайна должна быть так засекречена, чтобы ни один посторонний не мог проникнуть в нее. Переговоры с посылаемыми людьми должны быть завуалированы чрезвычайно.

— Я разработал несколько остроумнейших кодов, ваше превосходительство, — заметил Хох.

— Я был знаком с ними раньше, чем узнали их вы, ваше превосходительство, — сдвинул брови Пумпель. — Мне теперь ясно одно: если в кодах фигурируют слова и цифры, то им цена один пфенниг в валюте двадцать первого года.

— И ваше превосходительство предлагает…

— Ввести в код предметы.

Пумпель раскрыл траурную папку. Листок папиросной бумаги в ней был покрыт мелкими аккуратными строчками. Под листком Хох увидел несколько старых почтовых конвертов.

— Смотрите, Хох. Моя личная переписка с заграничной агентурой. Я сделал маленький опыт кодирования предметами. Каждое из этих писем было в ваших руках, Хох, и вы ничего не заметили. Вот письмо из Афин, вот — из Брюсселя, вот — из Осло… Ничего особенного: сообщаются новости, известные по газетам каждому грамотному. Открытие нового отеля, свадьба кинозвезды Доры Мокей, объявление о новых моделях дамских шляп и прочие пустяки. Вы, несомненно, пробовали приложить к расшифровке этой переписки ваши коды…

Хох смущенно отозвался:

— Виноват.

— Да, вы не имели права интересоваться моей личной перепиской. Но дело не в этом. Ни один из ваших кодов здесь не дал результата?

— Эта переписка не была зашифрована, — возразил Хох.

— Вы ошиблись. Переписка была кодирована. — Пумпель довольно улыбался. — Впрочем, ваша ошибка вполне извинительна, Хох. Возьмите это письмо.

Повертев в руках старый конверт, Хох вынул из него листок бумаги и прочитал:

— «Дорогой дядя, я очень довольна поездкой. Крепко целую. Твоя Мици. Триест, 18-го июня…» Ничего особенного не вижу. Письмецо, я полагаю, от одной из многочисленных племянниц вашего превосходительства, — скромно сказал Хох, все еще держа письмо в руках.

Рыжие усы Пумпеля как бы сами собой поднялись вверх, а губы сложились в самую приятную улыбку:

— Я, милый Хох, получив это письмо, даже и не читал его. Над чтением трудились до меня вы в своем кабинете. По мне было достаточно увидеть письмо, и, не вскрывая его, я узнал, что…

Пумпель закрыл черную папку и заговорил начальственным тоном:

— Детали вы узнаете. Главное, я получил интереснейшее сообщение от Любителя… Он уже вступил в дело.

— Неужели? — удивился Хох.

— Да. Всеми средствами усильте ему помощь. С молодым человеком постарайтесь развязаться. Сейчас нам важен восток, а не юг. А пока возьмите конверт и опять посмотрите на него внимательно. Неужели вы ничего не замечаете?

— Ничего, — со вздохом сознался Хох.

Прием в кабинете № 18

Сырой плотный туман, будто маскировочный дым, стоял на улицах города, скрывая очертания домов. Начинался печальный, холодный день. Мощный свет прожекторов таял в тумане, и они светились слабыми подобиями лун, равнодушных и скучных. Редкие авто, отважившиеся пуститься в путешествие по мертвым, скованным туманом улицам, блуждали, терялись в пустых пространствах огромных площадей и давали тревожные гудки, жалобные и беспомощные.

Швейцар взглянул на часы, возвышавшиеся на мраморном пьедестале в парадном вестибюле. Без пяти девять. Через пять минут начнется прием в кабинете № 18 у господина Хох. Записано на прием пятнадцать посетителей, а налицо нет ни одного.

Швейцар подошел к стеклянной двери и посмотрел на улицу. Обычно, в ясный день, он увидал бы широкую площадку, обсаженную развесистыми липами, асфальтовый гладкий тротуар со снующими прохожими, плиточную мостовую с мчащимися автомобилями и велосипедистами; через улицу он увидал бы цветистую вывеску кафе «Золотой лев» и шуцмана, художественно дирижирующего резиновой палкой посредине площади. Но сейчас за стеклом висела молочная простыня, сквозь которую едва просвечивали тусклые шары прожекторов и уличных фонарей. Как тени, проплывали фигуры редких прохожих. Вот прошагал, засунув нос в поднятый воротник пальто, агент наружного наблюдения…

Слева в тумане вдруг показались два тусклых глаза авто, ощупью пробиравшегося вдоль тротуара. Жалобно гудя, машина подъехала к подъезду и остановилась. Человек в широком макинтоше выпрыгнул из авто и быстро взбежал по гранитным ступеням.

Швейцар распахнул тяжелую дверь, мягко повернувшуюся на роликах.

— Господин Хох здесь? — осведомился прибывший.

— Да, но ваша очередь шестая, сударь, — ответил швейцар. — Вам придется подождать.

Посетитель прошел в приемную. Его встретил чрезмерно любезный чиновник.

— Прошу садиться. Ваша очередь — шестая.

— Я уже слышал это. Прием у господина Хох начался?

— Нет еще.

— Я не вижу ожидающих.

— Вы прибыли первым.

— Так вы хотите, чтобы я дожидался, пока прибудут пятеро записавшихся передо мной?

Чиновник ничего не ответил. Руками он перелистывал бумаги на столе, а движением левого колена осторожно нажал под столом кнопку сигнального звонка. Посетитель не заметил, как через отверстие, скрытое в завитке архитектурного украшения на стене, его внимательно и остро осмотрел живой человеческий глаз.

— Удивительная сегодня погода, сударь, — мягко начал чиновник. — Такое время года, и вдруг невероятнейший туман. Кажется, что он даже наполняет здание…

Лицо чиновника поднялось к потолку, как будто он там искал следов уличного тумана. И в это время в изгибе карниза, высоко над головой посетителя, скромно мигнула зеленоватая крохотная лампочка.

Чиновник привстал:

— Я думаю, сударь, что вы совершенно правы. Нет смысла дожидаться других записавшихся на прием.

Из кабинета раздался резкий звонок. Чиновник предупредительно улыбнулся:

— Прекрасно. Господин Хох просит вас. Пожалуйте.

Опередив поднявшегося посетителя, приоткрыл дверь, сказал:

— Господин Хох, к вам номер шестой! — Тотчас же повернулся в приемную, пробормотал еще раз: — Пожалуйте, — пропустил посетителя и плотно притворил за ним дверь.

Господин Хох, в черном мундире, стоял у маленького стола и медленно наливал в стакан воду из графина.

Вошедший остановился около двери и слегка кашлянул, давая знать, что он здесь. Хох не выразил ничем, что обратил на это внимание. Он долил стакан до краев, поднес его к губам, и только тут, как бы случайно, его взгляд упал на вошедшего:

— Господин Урландо?

— Да, это я, генерал.

Хох поставил стакан на стол:

— Вы начинаете мне надоедать. Сегодня я принимаю вас в последний раз.

Посетитель усмехнулся:

— Очень рад слышать это. Я также сегодня посещаю вас в последний раз. Мне надоело ежедневно приходить и доказывать, что предлагаемое мною — чистый клад для вашего правительства.

— Но я не вижу ничего конкретного, господин Урландо, — наморщил брови Хох. — Где выкладки, чертежи? Я хочу их видеть.

Хох заволновался и отпил глоток воды из стакана.

Урландо жестко улыбнулся:

— Осторожность, к сожалению, — наследственная черта моего характера, генерал. Поэтому я избегаю документации раньше времени. Мне необходимы деньги. Одна лишь идея стоит больших денег. Она грандиозна.

Урландо сел на один из стульев у стены и заговорил волнуясь:

— Я считаю, что вы достаточно богаты, чтобы финансировать мою идею… Вы нуждаетесь в ней. Если вы не поняли сущности моих мыслей, я готов их повторить.

— Повторите, — усталым голосом проговорил Хох, тяжело опускаясь в кресло. — Я готов слушать.

Черные усики Урландо приподнялись. Он пожевал губами:

— Противоречия между группировками держав неизбежно, рано или поздно, приведут к настоящей, хорошей войне. Я знаю, что кровопусканий в Абиссинии, Испании и Китае недостаточно… Поэтому мне кажется…

Хох перебил:

— Только не лекцию, как в прошлый раз. Дайте конспект. Краткое оглавление. Перечень. Меня ждут.

Урландо сказал зло:

— Никто вас не ждет! Записавшиеся на прием не явились. Конспект? Извольте. Тотальная война неизбежна. Причины ее вам известны. Цели — также. Чем обеспечивается уничтожение баз, средств связи и живой силы противника? Истребительной техникой. Основные орудия истребления сегодняшнего дня — артиллерия, авиация, танки и химические средства. Но на все это человек имеет защиту: против газа — противогаз, против боевой авиации — ПВО, против артиллерии — форты. Если вы хотите победить, генерал, вам нужно универсальное орудие истребления, против которого защита невозможна. Это орудие предлагаю я.

Урландо замолчал в волнении. Хох же спокойно играл разрезным ножичком: ставил ножичек острым концом на стол, ножичек падал и подхватывался сухой рукой генерала.

— А чертежи, господин Урландо?

— Будут готовы. Условие…

— Какое?

— Деньги.

Хох молчал. Поймав падавший ножичек, задумчиво водил им по переплету толстой книги на столе. Урландо, следя за движениями генерала, глухо добавил:

— Десять лет я прячусь со своей идеей. Моя лаборатория стоила колоссальных средств. По я не жалею об этом. Вам известно, вероятно, как был ограблен синьор Чардони? С величайшими предосторожностями он вез пробу изобретенного им отравляющего вещества, чтоб демонстрировать его правительству. Близ Милана он был обокраден в поезде.

Хох уронил на пол ножичек, наклонился под стол, поднял ножичек, невозмутимым голосом выговорил:

— Я не верю вам. Никакой идеи у вас нет. Наши агенты не обнаружили лаборатории, принадлежащей вам. Дальнейшие переговоры бесполезны. Я не задерживаю вас.

В дверях показалась голова чиновника.

— Вы звали?

Хох величественно приподнял голову:

— Проводите…

Урландо приподнялся, шагнул к двери, небрежно повернул голову к Хоху:

— Управлять — значит предвидеть. Вы не умеете предвидеть, генерал, поэтому плохо управляете.

Почти выбежал из кабинета, вырвал у швейцара макинтош, распахнул дверь…

Хох улыбнулся, приподнял трубку телефона, набрал номер. Проговорил:

— У аппарата Хох. Птичка вылетела.

Услыхал ответ:

— Золотой лев засыпал зернышки в кормушку.

Шаровидная молния

Мерц хлопнул дверью, нервно вытер руки полотенцем и кинул его на пол. Хессель сделал было инстинктивное движение поднять. Мерц взвизгнул:

— Не смейте! Не раздражайте меня!

Он пробежал по диагонали кабинет, из угла в угол, задел табурет, опрокинул его, крикнул:

— Не поднимайте! В меня вселился дьявол разрушения!

Хессель вопросительно приподнял над глазами складочки кожи, где полагалось быть бровям:

— Разве что-нибудь случилось?

Мерц остановился среди кабинета и потряс кулаками:

— О, если бы случилось… я был бы рад… Но именно ничего не случилось… Этот проклятый Чардони…

Хессель скромно промолчал, только вздохнул. Он знал своего шефа, знал, что тот скоро успокоится. Так и вышло. Побегав несколько минут по лаборатории, Мерц неожиданно-спокойно спросил:

— В девятой лаборатории все готово?

— Все к вашим услугам, профессор.

По мягкой дорожке коридора Мерц шел легким шагом юноши, спешащего на свидание. Он быстро открыл дверь. Лаборанты почтительно выпрямились при появлении шефа. Хессель запер дверь на ключ.

Посредине лаборатории стояла стеклянная камера для испытания действия отравляющих веществ на животных. Ее окружала сложная аппаратура для дозировки впускаемых в камеру газов, для измерения температуры и давления. У стены в клетке за решеткой мяукало несколько котов.

За окном сверкнула молния. Послышался отдаленный гул грома. Мерц прищурился на окно:

— Чорт знает, какие атмосферические явления! Утром туман, вечером гроза…

Опять сверкнула молния. Коты яростно замяукали. Мерц подошел к клетке:

— Хорошо ли накормлены?

— Они получили по порции молока и по пятьдесят граммов сырого мяса на ужин, — ответил Мерман.

— Но почему они мяукают, будто их не кормили неделю? — сдвинул брови Мерц.

— Это самые капризные и нервные экземпляры из всего нашего вивария, профессор, — пояснил другой лаборант. — Господин Мерман специально отобрал эту компанию для нынешнего опыта, чтобы избавиться от них навсегда. Они ему ужасно надоели. Днем они дрыхнут, едят только самое свежее мясо. Если дать несвежее, то они поднимают страшный вой, беспокоят других животных. По вечерам их необходимо прогуливать, иначе у них развивается настоящая неврастения, и они становятся непригодными для опытов.

— Кот должен итти в камеру весело, как солдат в окопы, — согласился Мерц и кивком головы указал на клетку: — Вот этого, дымчатого.

Сделал приглашающий жест рукой:

— Начнем, господа… Пробуем фракцию номер сорок восьмой. Тринитроарсин. Правда, препарат Чардони не дает того эффекта, какого мы ожидали. Но я думаю, что, введя в молекулу лишнюю нитрогруппу, мы разгадаем, в каком направлении работает Чардони. Понятно? Поэтому — противогазы, господа, и по местам. Ассистент, перчатки!

Еще два раза сверкнула молния. Лаборант вынул из клетки дымчатого мордастого кота и погладил его по мягкой спинке. Хесселю кот почему-то показался знакомым. Окружающие надели противогазы. Кот огляделся, увидал вместо человеческих лиц уродливые маски, задрожал, попытался вырваться, в ужасе замяукал. Человек в противогазе открыл рукой в черной перчатке дверцу камеры и осторожно посадил туда дымчатого кота. Он захлопнул дверцу и набросил крючок.

Хессель проверил резиновую трубку, соединяющую газовый баллон с камерой. Взглянул сквозь стеклянную стенку камеры. Кот обошел вокруг стенок, обнюхал гладкий, полированный пол, фыркнул, улегся посредине…

За окном гремела гроза. Порывом ветра распахнуло форточку. Кот в камере, однако, не обнаруживал никаких признаков беспокойства. Он был надежно изолирован от звуков внешнего мира.

Мерц поднял левую руку. Хессель повернул кран баллона. Бесцветный тринитроарсин получил доступ в камеру. Лаборант-стенограф, расположившийся у пюпитра, записал, взглянув на часы:

«0.26. Начало опыта. Животное спокойно».

Хессель услыхал глухой голос шефа из-под противогаза:

— Пожалуйста, не более миллиграмма на литр воздуха.

В эту минуту бледный, странно светящийся шар вкатился через форточку в лабораторию. Лампы потухли, и люди на мгновение застыли. Шар, излучая дрожащее голубоватое сияние, описал круг под потолком, опустился на угол камеры, завертелся над баллоном…

— Спокойствие… шаровидная молния, — выговорил Мерц. — Откройте дверь и осторожно выходите по-одному.

Хессель сделал движение к двери, ища в кармане ключ. Шар прыгнул к окну, поднялся к форточке, выскользнул и разорвался снаружи с оглушительным треском. Стекла со звоном разлетелись вдребезги. При мгновенной вспышке Хессель увидал, что баллон валяется на полу с отбитой головкой и что лаборант тщетно старается заткнуть отверстие рукой в перчатке.

Мерц отдал приказания:

— Зажгите спичку. Свечку. Не открывайте дверь, иначе мы отравим весь институт. Звоните по телефону о помощи…

Лаборанты осторожно двигались в темноте:

— Спичек только шесть штук, профессор.

— Свечей нет.

— Телефон не действует.

Мерц стукнул ногой об пол:

— Что с баллоном?

— Все заготовленное количество тринитроарсина вышло из баллона, профессор.

— Положение, чорт возьми! Или мы задохнемся… или должны перетравить всех окружающих. Это не какой-нибудь цианистый водород или окись углерода, которые могут выветриться через окно. Фактически мы находимся в устойчивом ядовитом облаке.

Хессель вдруг заглушенно крикнул:

— Слушайте! Они мяукают… Спичку… Светите… Они живы!

Все столпились у клетки. Коты яростно и громко мяукали. При свете спички можно было видеть, что коты здоровы, жизнерадостны и рвутся на свободу. Так приятно было бы теперь, после грозы, побегать по мокрым крышам, подышать освеженным воздухом…

— Они живы…

В дверь постучали. Мерц вырвал ключ у Хесселя из рук, отпер, распахнул дверь. Хессель не успел помешать шефу.

За дверями стояли Мерман и два лаборанта с зажженными свечами.

— Освещение будет исправлено через десять минут, профессор. Я не помешал вам?

Хессель посмотрел на Мермана в удивлении. Ведь вокруг — устойчивое ядовитое облако. Взглянул на опытную камеру… Дымчатый кот царапал стеклянную стенку и беззвучно разевал рот, умоляя выпустить его. Мерц сорвал с себя противогаз:

— Замечательно! Совершенно новые данные заставляют по-новому осмысливать все, чего я не понимал раньше.

Повернулся к опешившим лаборантам:

— Опыт блестяще удался, господа!

Знакомство в автомобиле

Урландо выбежал на улицу. Ему показалось, что туман как будто еще больше сгустился. Еле видным силуэтом вырисовывался кузов стоявшего авто. Урландо перебежал тротуар и вскочил в машину:

— Домой!

Мотор загудел. Урландо увидел, как засветился туман впереди машины. Это шофер включил свет. Сирена взвыла. Автомобиль медленно двинулся.

Вокруг стояла седая, неприятная тьма. Урландо всунул в зубы сигарету и принялся шарить в карманах, ища спички. Левым локтем неожиданно дотронулся до живого человеческого тела. Догадался, что в авто сидит кто-то посторонний, но виду не подал. Не спеша достал спички, вынул сразу три, быстро зажег, повернул лицо влево.

В уголке кабинки прижалась крохотная фигурка изящной девушки. Блестящие глаза смотрели из-под вуали остро и нежно.

— Это ты, Ганс?

— А это ты, Нелли? — в тон девушке спросил Урландо.

— Нет, я не Нелли.

— А я не Ганс. Ужасная ошибка, не правда ли? Расскажите, как вы заблудились, спеша на свидание. Вас должен был дожидаться автомобиль на углу Крейцштрассе. Но вы ошиблись из-за этого проклятого тумана и сели не в свою машину.

— Да, да, сударь. Именно так. Или, вернее, почти так. И я не знаю, что мне делать.

— Ничего не делайте. Мы сейчас проедем мимо парка, переберемся через Южный мост. Даже в таком тумане и при такой скорости нам на это понадобится минут десять, не больше. Мы очутимся около Сплендид-отеля, где я вас надеюсь благополучно высадить.

— Благодарю вас, — прошептала девушка в темноте.

— Я должен благодарить вас. Это приключение отвлекает меня от самых мрачных мыслей, которые когда-либо владели моей душой. Ах, дорогая, если бы вы только знали! Представьте себе: гениальный молодой человек изобретает машину, которая способна одна уничтожить все танки и аэропланы европейских армий. Но… гениальный юноша должен пресмыкаться, выпрашивая подаяние.

— Я не совсем понимаю, — услыхал Урландо голос девушки.

— Тем лучше для нас обоих. На Западе нет места для больших идей. Разве может что-либо сравниться по грандиозности с идеей убить сразу все человечество? При дворах королей, в военных министерствах, в тайных кабинетах идет игра, тасуются карты. Готовится всемирная грандиозная бойня. И вот, прихожу я и говорю: «У меня есть идея. Я продаю ее. Давайте деньги».

— Сколько вы просите? — по-новому, деловито и сухо, спросила девушка.

— Теперь я ничего не прошу и не стану просить. Деньги сами придут ко мне. Я слишком много знаю и могу быть кое-кому полезен. Сейчас меня выгнали из одного почтенного учреждения. Спасло меня только то, что я имею иностранный паспорт. Но… теперь я многое понял. Я понял, что я буду торжествовать. Знаю, что целая свора охотится за мной, желая даром получить чертежи и цифры. Но их нет. Они в голове!

— Вы говорите поразительные вещи. Я страшно люблю такие интересные рассказы… Говорите!

Девушка нежно прижалась правым плечом к Урландо. Тот слегка отодвинулся:

— Я наговорил вам ужасов и прошу прощения. Но люди часто ошибаются. Вы думаете, что сейчас мы подъезжаем к Сплендид-отелю, а на самом деле шофер везет нас в противоположном направлении.

Девушка сделала нетерпеливое движение. Урландо осторожно взял ее за руку:

— Мне страшно, дорогая. Люди дерутся из-за денег, из-за этих проклятых желтеньких металлических кружочков. Даже вы не представляете исключения. Ведь вы часто бываете в «Золотом льве», и я имел удовольствие несколько раз наблюдать вас и ваших друзей.

— Я не знаю вас.

— Вы не ошибаетесь. Вы думаете, что сидите с молодым черноусым человеком, фотография которого находится у вас в сумочке вместе с полицейским удостоверением, подписанным генералом Хох. Но это не так. Смотрите…

Урландо направил сноп электрического света от карманного фонаря себе на лицо. Девушка вскрикнула. На нее смотрела одноглазая, изуродованная маска с кривым заштопанным носом.

Правой рукой Урландо осторожно нащупал ручку дверцы:

— Скажите Хоху и его чиновникам, что их методы устарели по меньшей мере на двадцать лет. Прощайте!

И Урландо выпрыгнул на ходу в молочное месиво густого тумана.

Автомобиль остановился. Шофер повернулся к девушке:

— Ты жива, Мици?

— Ах, Эдвар! У него такое ужасное лицо!

Эдвар сдвинул котелок и философски почесал нос:

— Разве я не говорил тебе, что это настоящий дьявол!

Лебедев совершает прогулку в прошлое

В сущности говоря, Лебедев — человек чрезвычайно скромный. Но судьба дала ему статную, высокую фигуру, крупные красивые черты лица, четкость движений, уверенный взгляд, — и все это выделяло его из окружающих.

Нередко, смотрясь в зеркало, ругался Лебедев:

— Тебе уж за сорок перевалило, Антоша, а ты все молодой красавец!

И действительно: не старел Лебедев, хотя куда-то далеко назад отступала его юность.

В этот день, проснувшись рано утром, подумал Лебедев о том, что никогда не забывалось, хотя уходило все дальше в прошлое.

Приподнял голову, оглядел знакомую комнату. Холостяцкая походная кровать. У широкого окна — письменный стол с книгами и чертежами. На стене — большая карта полушарий, а на другой — большой портрет в раме: седенький, аккуратно причесанный сухонький старичок и под руку с ним худощавая женщина.

«Папа и мама», хорошо подумалось Лебедеву.

Вспомнилось: отец всю жизнь работал на кожевенном заводе, никогда не болел, а умер неожиданно. Принес с базара мешок с мукой, меньше пуда и было, присел в кухоньке на табурет, да потихоньку и сполз вниз. Так сразу и умер.

— Один ты у меня, Антоша, — ласкала сынишку мать, мягко водя шершавой рукой по кудрявой голове Антона.

Кудрявый паренек в детстве мечтал сделаться химиком. Был у него приятель, Колька Бутягин, сын счетовода с соседнего двора. Заберутся бывало в сарай, в пузырьках скипидар с керосином смешивают. Называлось это у них — «делать опыты». Бывало молодые самоучки-«химики» — Лебедев с Колькой Бутягиным — так наскипидарят воздух, что жители крохотного сибирского городка, проходя по улице мимо лебедевского домишка, только отплевываются:

— Опять кто-то дохлую кошку подбросил!

А старик-отец Лебедев придет с работы с кожевенного завода, учует носом, что ребята опять баловались в сарае, начнет по двору с ремнем гоняться за «химиками»:

— Сарай сожжете, озорники!

Потом всю «лабораторию» в сарае разорит. А через неделю ребята опять за свое.

Всерьез возиться с пузырьками, пробирками и колбами позже выучил их студент-естественник, сосланный царским правительством в сибирскую глушь за участие в университетской забастовке.

После смерти отца, когда ребята стали постарше, химия приобрела для них какую-то новую значительность.

Сидят бывало в сарае «химики», смотрят, как студент показывает им в пробирке цветные реакции, изумляются:

— Венедикт Кузьмич… до чего красиво!.. Ах!

Студент морщил нос и поджимал губы:

— Но если в эту красивость ввести нитрогруппу, то полетим мы все к чертям в болото, вот что-с!

Из всех тогдашних «химиков» только Коля с Антошей решались:

— Давайте, Венедикт Кузьмич, введем ее… эту самую…

Антоша добавлял:

— И полетим.

Однако фокусничал студент перед ребятами недолго. Скоро перевели его из городишка в село, вверх по реке. По домам ходил пристав, приказывал родителям «химиков»:

— Баловников драть ремнем нещадно, и в сараях не собираться.

Кольку Бутягина отец драл. Саньку Голубцова, помнится, тоже драли. Многих драли. Антошу мать не стала драть. Сказала приставу:

— Один он у меня. Скоро кормить меня, вдову, начнет, а вы — драть! Нельзя этого. От ремня пользы нету.

В тот год началась война. Антоше пошел тринадцатый от рождения.

В восемнадцатом году ушел Антон бить Колчака. А когда вернулся в родной город, то увидал вместо отцовского дома одни обгорелые чурбаки, чуть запорошенные ранним сентябрьским снегом.

Узнал от горожан, что приставали к матери его белые офицеры:

— А скажи нам, старуха, где твой щенок? Небось, с партизанами ушел? К большевикам переметнулся?

Передавали Лебедеву очевидцы, что серьезно и сурово отвечала колчаковским офицерам мама его родная, вдова Марья Порфирьевна:

— Антоша мой — мальчик хороший, не ругатель, не пьяница, не разбойник. А из дому ушел, так, значит, вырос он из птенческого возраста и свою правду увидел. И больше о его делах я ничего не знаю.

Всячески стращали офицеры Марью Порфирьевну, но поколебать характера вдовы никак не могли. А знала Марья Порфирьевна, что наступает Красная армия от Урала и совсем близко от городка — партизанские части.

А когда памятной осенней ночью раздалась над городом последняя ожесточенная стрельба, видели соседи, как повели Марью Порфирьевну на берег реки к зеленому косогору вместе с тремя железнодорожниками и с четырьмя рабочими с кожевенного завода. Там и расстреляли их всех белые за сочувствие к грядущей власти советов…

Когда узнал все это Антоша Лебедев — ничего не сказал. Постоял только у развалин дома, обронил горячую слезу, а у себя в роте в тот же вечер на куске оберточной бумаги замусоленным карандашом написал заявление и, с разрешения ротного командира, понес в штаб батальона.

Доложил политкомиссару:

— Прошу усердно, товарищ комиссар, примите в партию большевиков.

Комиссар оторвался от карты, освещенной двумя огарками, глянул на безусого Антошу из-под лохматых бровей быстро и остро:

— Давно пора.

…Много раз припоминалось все это Лебедеву. Припомнилось и теперь, когда утром выходного дня посмотрел на портрет отца и матери.

Самая короткая глава из всей книги

Рискуя упасть и разбить себе голову о мокрый асфальт, Урландо отбежал от авто. Сквозь туман просвечивали рекламные фонари магазинных витрин. Урландо свернул в сторону, где было темнее. Он быстро надел на лицо протез, скрывший уродство, поправил черные усики. Оглядевшись, бросил в канаву мягкую шляпу, из кармана вынул кепку, низко надвинул козырек на лоб. Снял макинтош, вывернул его, снова надел. Пошел на огни витрин, сильно сгорбившись. Казалось, что это совсем другой человек, не похожий на того, который разговаривал сейчас в автомобиле.

Приземистый силуэт вырос неожиданно прямо против Урландо. Столкнулись. Извинившись, Урландо уступил дорогу. Человек остановился:

— Одну минуту внимания. Мы покупаем!

Урландо быстро приблизил лицо к человеку, стараясь рассмотреть, кто это.

— Что вы хотите сказать?

— Капитал покупает даже идеи!

— Объяснитесь.

— Слыхали вы когда-нибудь о синьоре Чардони? Он изобрел газ, бесцветный, без вкуса, без запаха. Но одного литра этого чертовского газа достаточно, чтобы миллион человек разом уснул навеки. И вот, у Чардони в Африке сказочная лаборатория, ассистенты, деньги…

— Мои условия жесткие: мне нужны большие деньги!

— Через шесть часов вы будете на борту «Новой Этны», и тогда — только напишите чек, и он будет немедленно оплачен. Ваше место в рядах черных легионов.

— Я согласен!

Только тут заметил Урландо, что по сторонам его стоят еще двое. Он сунул руку в карман за револьвером. Его собеседник засмеялся:

— Защита не нужна. Эти люди — ваши соотечественники. Они будут вашей охраной. С ними вы в безопасности. Синьоры, господин Урландо отправляется немедленно дипломатическим электропоездом в Милан…

Урландо цинично усмехнулся: не все ли равно, от кого брать деньги!..

Туман рассеивался. На улицах возобновлялась обычная шумная жизнь. Громада здания вокзала медленно выступала из сентябрьского тумана все яснее и яснее, будто изображение его проявлялось на негативе…

Находка

День выдался серенький, невзрачный. Не верилось, что уже наступила вторая декада июня. С утра прошел холодный дождь, и перед павильоном аэропорта медленно подсыхали грязноватые лужицы. В обширном буфете за крайним столиком у окна сидел Лебедев. Он допил стакан чаю и закурил папиросу. Сквозь сизую пелену табачного дыма обычным своим пытливым взглядом всматривался он в лица окружающих.

Все столики в буфете были заняты. Самолет по расписанию должен был прибыть в аэропорт в 17.15. Но еще за час до прилета здесь толпились встречающие. На двух Лебедев задержался взглядом. Один из них медленно доедал простоквашу. У него было милое, пухлое, округлое лицо. Такие на вид очень скромны и деликатны, в движениях спокойны и медлительны. Но такие люди строят громадные заводы, проектируют сверхмощные электростанции, перекраивают карты целых районов.

«Где-то я его видал, — подумал Лебедев. — Не конструктор ли это с девятнадцатого завода?»

Лебедев порылся в памяти, улыбнулся: «Конечно же, это знаменитый Груздев! Весной в «Прожекторе» печатался его портрет».

За тем же столом, против конструктора, сидел маленький человечек, сгорбившийся и странно угловатый. Голова его глубоко ушла в плечи, красноватый нос блестел. Новенький котелок был сдвинут на затылок. Человечек исподлобья вглядывался в конструктора, будто старался надолго запомнить черты его лица. Это сразу заметил и понял Лебедев.

Желтый, с металлическими углами портфель, лежавший перед конструктором на столе, рядом со стаканом простокваши, больше всего привлекал внимание угловатого человека.

«Что это за тип?» спросил себя Лебедев. Сосредоточил волю, направил ее в «хранилище», но там было пусто. Следов угловатого человека в памяти Лебедева не находилось.

«А любопытная рожа», усмехнулся Лебедев.

Прозвучал сигнал, что рейсовый самолет показался на горизонте. Толпа из буфета повалила на террасу — встречать прилетающих. Лебедев вышел вместе с другими. В прорези меж серых облаков своими острыми глазами увидал он крохотную точку. Это приближался самолет.

Слева неожиданно ударили лучи солнца. Запоздавший дождик нехотя и некстати покрапал в последний раз и перестал.

Шестидесятиместный «ЦПС-5» приближался с гудящим ревом своих мощных моторов. Лебедев зорко следил за гигантской металлической птицей. Залюбовался, как машина сделала плавный полукруг и пошла вниз наверняка к рассчитанной точке посадки.

Гигант снизился, покатился по аэродрому. Из-под упругих толстобрюхих колес разлетались грязные брызги непросохших лужиц. Вдавливаясь в грунт аэродрома, машина дрогнула и остановилась перед террасой.

Лебедев дал оценку посадке: «Отлично!»

Пошел к машине. По приставной лесенке оттуда спускался пилот, снимая с вспотевшей головы кожаный шлем.

— Здравствуй, Киселев, — поздоровался со знакомым пилотом Лебедев. — Гуров с вами?

— Сейчас освободится.

Мимо Лебедева первым прошмыгнул сухощавый человек, изнемогающий под тяжестью двух чемоданов. Лебедев привычно отметил на лице этого пассажира странно подслеповатый взгляд левого глаза и выгнутый уплощенный нос. Казалось, что нос этот когда-то был оторван, а потом пришит и заштопан не совсем искусным хирургом. Лицо запечатлелось в памяти Лебедева. Так фотограф стоит с «лейкой» и щелкает затвором. Объектив ловит лица и сценки. На фотопленке происходит химический процесс. Придет фотограф в лабораторию и там проявит заснятое.

«Штопаный нос», определил пассажира Лебедев.

И еще сценку поймал он глазами. Угловатый человек, замеченный еще в буфете, подскочил к Штопаному Носу, поклонился, угловато изогнулся, принял оба чемодана.

И тут Лебедев обратил внимание, что человек этот обладает большой силой, потому что понес он два тяжелых чемодана непринужденно и легко, как будто это были спичечные коробки.

Лебедев шагнул в сторону, чтобы не потерять этих людей из виду. Заметил, как оба человека: угловатый и Штопаный Нос, сели в такси, уложили чемоданы, откинулись на подушки. Двухэтажный троллейбус загородил их на мгновенье.

«Любопытные типы!» прищурился Лебедев вслед мелькнувшему такси.

От павильона к самолету, прямо по лужицам, спешил пухлый конструктор. Размахивая фуражкой и желтым портфелем, крикнул:

— Бутягин! Я здесь, сюда!

Лебедев посмотрел, кому это кричит конструктор. Пассажир в темносинем костюме и с элегантным пальто, перекинутым через руку, дружески здоровался с пухлым Груздевым.

«Ну, конечно, это он самый», пригляделся Лебедев к пассажиру и придвинулся к нему:

— Неужели это ты, Бутягин? Коля?

Пассажир посмотрел на Лебедева поверх пенсне и радостно улыбнулся:

— Неожиданность… А вы… ты… неужели Антоша Лебедев?

— Я.

Лебедев обнял Бутягина.

— Давай поцелуемся. Молодчина, все такой же, не изменился, не постарел… Коля! Николай Петрович!

— Вот не думал, не гадал! — гудел Бутягин улыбаясь. — Помнишь, Антоша, как мы мальчишками у тебя в сарае химию разводили? Эх, было времечко!

Взял пухлого конструктора за локоть:

— Знакомьтесь. Это — Груздев. Изобретатель. А это — Антон Лебедев, друг невозвратного детства… Бывший химик. А сейчас…

— Летаю и других учу летать. Холост. А ты?

Бутягин посмеялся, ответил в тон:

— Профессор агрохимии, только что вернулся из заграничной командировки. Тоже холост. Думал, что меня встретит один друг, а встретили два.

Груздев пожал руку Лебедеву, а сам хитровато прищурил один глаз:

— Ну, а я женат. Отец единственной дочери. Груздев.

— Одну секунду, — сказал Лебедев. — Кажется, мой Гуров спешит сюда.

От «ЦПС-5» бежал высокий человек с ясным, открытым лицом и что-то держал в высоко поднятой руке.

— Не вы ли, гражданин, обронили? — обратился подбежавший к Бутягину.

Увидал Лебедева, вытянулся в том особом движении, свободном и уверенном, которое замечается у пилотов:

— Здравствуйте, товарищ начальник!

— Здравствуйте, товарищ штурман Гуров! — улыбнувшись, приложил ладонь к своей пилотке Лебедев.

Он отлично понял, что Гуров здоровается с ним официально только потому, что сейчас тут «посторонние». Поэтому сразу перешел на дружеский тон:

— Василий Павлович, знакомься с товарищами. Покажи находку.

Гуров веселыми глазами посмотрел на Бутягина:

— Выронил кто-то. Вынимал, скажем, носовой платок и выронил… Книжечка…

Лебедев повертел в руках маленькую записную книжку в изящном кожаном переплете, передал ее Бутягину:

— Получай.

— Но это не моя. У меня и не было…

Бутягин машинально листал исписанные страницы, но неожиданно вскрикнул, и книжка в его руках задрожала.

— Смотрите, Груздев! — показал он пальцами на одну страницу.

Лебедев любопытно заглянул тоже:

— Ни черта не понять…

Бутягин сразу стал необычайно серьезным:

— Неужели ты так забыл химию, Антоша? Смотри, это же записи химических формул… Но странно, они как раз касаются интересующего нас, меня и Груздева, вопроса. Вот данные тончайшего анализа суперфосфатов. Вот процентаж нашего удобрителя «нитрофоска 9». Вот, очевидно, анализы наших Кольских апатитов… Вот «хибинит», это ясно!

Груздев повертел книжечку в руках, нахмурился.

— Раз это не ваша книжка, то мы не имеем права залезать в чужие тайны. — Протянул книжку обратно Гурову, нагнул голову, сразу показался Лебедеву старше.

Бутягин задумчиво тянул:

— Я догадываюсь, чья это книжечка. В кабине рядом со мной сидел какой-то иностранец. Он часто подносил эту книжечку… да, припоминаю… именно эту книжечку к правому глазу… Левый у него кривой, а нос какой-то чудной…

— Штопаный нос? — спросил Лебедев.

— А ведь верно! — усмехнулся Бутягин. — Ловко ты его определил: именно «штопаный нос»… Все-то ты замечаешь, Антоша! Придется нам поискать владельца.

Гуров вопросительно посмотрел на начальника. Лебедев же поднял глаза к небу, как будто наглаз определял там высоту невидимого самолета, откашлялся:

— Вася! Клади мне на ладонь свою находочку.

Широкая лебедевская рука протянулась к Гурову. Записная книжка легла на ладонь.

— Есть, товарищ начальник!

Книжка исчезла в кармане лебедевской гимнастерки. Бутягин и Груздев с некоторым изумлением смотрели на Лебедева, который попрежнему внимательно как бы созерцал парящий в небе невидимый самолет. Только Гуров с восторгом любовался своим другом. Он отлично знал Лебедева и предчувствовал, что в конце концов из пустяковой истории с книжечкой получится нечто замечательное. Ничего не делал Лебедев «спроста» и «зазря». Все знали это в школе высшего пилотажа, а Вася Гуров знал лучше всех.

Наконец Лебедев взглянул на изумленные лица друзей. Усмехнулся:

— Все в порядке, дорогие товарищи. Что было, то сплыло. До поры до времени — про это молчок. Кто язык зря высовывает, тот его и прикусывает.

— Понятно, — тихо промолвил Груздев.

Бутягин кивнул головой в знак согласия. Гуров отозвался:

— Есть!

Лебедев огляделся:

— Теперь поехали. Одни мы и остались на всем аэродроме. Ну, ничего, у меня дежурная машина. Всех развезу.

Бутягин поблагодарил сердечным тоном:

— Спасибо. Меня домой, в академию…

Привычным движением Лебедев уселся на шоферское сиденье своего «М-3», отпер ключиком мотор, дал гудок, чуть обернулся:

— Уселись, товарищи?

Бутягин весело ответил ему за всех, почему-то по-красноармейски:

— Есть уселись, товарищ начальник!

Удивился себе Бутягин, но ему понравилось, что он ответил именно так, и показалось, что он ответил звучно и молодцевато.

«М-3» плавно взял с места и выкатился через широкие ворота аэропорта на гладко накатанное сырое блестящее шоссе.

Коричневая цепь

Машина плавно подкатила к подъезду. Шофер вылез из нее и откозырял Пумпелю, надевавшему кожаные перчатки:

— Готово, ваше превосходительство! Баки полны бензина.

Не удостаивая шофера словами, Пумпель только кивнул ему головой и обернулся к стоящему рядом Хоху:

— Мы с вами проедемся по свежему воздуху, генерал.

Тот сморщил свое костлявое, сухое лицо, думая, что улыбается.

— С восторгом, ваше превосходительство.

За руль сел сам Пумпель. Рядом с ним поместился Хох. Никого больше в автомобиле не было. Но лишь только Пумпель дал два коротких гудка, как сейчас же от угла напротив подъезда отъехала и пошла быстрым ходом четырехместная машина с молодыми сытыми парнями в штатском. Пумпель двинулся за ними. А сзади, на некотором расстоянии, последовал, не отставая и не нагоняя, шестиместный «Мерседес-Бенц», тоже с сытыми молодцами.

— Сегодня я имел удовольствие поздравить вашего младшего брата, Хох, — любезно произнес Пумпель, когда авто выехали за город.

— Да, он получил в свои руки командование… В его возрасте это большая честь…

Впрочем, Хох знал, что главная тема предстоящего разговора впереди. Ведь не затем же начальник тайной полиции пригласил его на прогулку вдвоем, чтобы поздравить Хоха с назначением его брата командующим танковым корпусом?

Гладкое шоссе черной блестящей лентой лежало впереди авто. Когда последние дома жалкого предместья остались позади, Пумпель дал длительный гудок, замедляя бег машины. Передняя и задняя машины охраны тотчас же выровняли свой ход с автомобилем начальника.

— Мне не нравится разговаривать о делах в четырех стенах, милейший Хох, — проговорил наконец Пумпель. — Иногда мне кажется, что стены переполнены любопытствующими глазами и ушами. Я решил поговорить с вами без свидетелей. Во-первых, меня интересует дело номер сорок первый и, во-вторых, дальнейшая судьба вашего молодого человека.

— Молодой человек исчез после переговоров со мной. Следы его были потеряны. Но я не отчаивался, ваше превосходительство. Ведь одновременно с ним исчез из города и Чардони. Должна была быть какая-то связь между этими двумя исчезновениями. Я не предполагал простого совпадения…

— И оказались правы? Милый Хох, вы достойны похвалы. Дальше?

— Чардони сейчас работает в Сицилии над проектом полного заграждения Средиземного моря между тунисским мысом Аддар и пунктом Менфи на острове Сицилия. Примерное расстояние — меньше двухсот километров.

— Официально об этом ничего не известно, — поморщился Пумпель. — Продолжайте.

— Система минных полей, световые реле, автоматизм для взрывания мин под судами, не снабженными специальными телепредохранителями…

— Это не имеет прямого отношения к интересующему нас предмету. Но, во всяком случае, раздобудьте чертежи предохранителей и продолжайте следить за Чардони… Вернемся же к молодому человеку.

Хох почтительно улыбнулся:

— Это имеет самое прямое отношение к интересующему нас предмету. У меня самые веские основания предполагать, что Чардони не меньше нас заинтересован вопросом, о котором идет речь в папке номер сорок первый.

— Чардони? — изумился Пумпель.

— Да, и этот интерес, повидимому, каким-то образом связан с предполагаемыми работами нашего молодого человека. Вы знаете, что он большой индивидуалист и с наклонностью к некоторым необузданным поступкам с налетом авантюризма. Поэтому нет ничего удивительного, что молодой человек за собственный страх и риск предпринимает путешествие в СССР.

— Продолжайте, генерал, — пошевелил бровями Пумпель.

— Но случилось так, — Хох довольно сморщился, — случилось так, что он отправился на Восток не один. Мне удалось подсунуть ему гида, — старый Эдвар незаменим для подобных поручений. И таким образом мы, предпринимая некоторые самостоятельные исследования в направлении дела номер сорок первый, все время будем в курсе розысков, производимых с другого конца европейской оси — персонально Чардони и нашим молодым человеком.

— Хорошо, генерал, я очень доволен. Представьте мне официальный рапорт не позднее завтрашнего полудня. Теперь, есть ли какие-либо сведения, где может скрываться неофициальная, секретная лаборатория молодого человека?

— Полагаю, что ее следует искать в Западном полушарии.

Пумпель молчал, глядя прищуренными глазами на блеск мелькавшего шоссе. Хох замер в почтительном ожидании.

Наконец Пумпель вымолвил:

— Что сообщает Любитель?

— Он попрежнему работает на Востоке. Обзавелся, хотя и с необычайными трудностями, небольшим знакомством. Иногда попадается мелкая рыбешка. Немного разгильдяйства, чуть болтовни, капельку хвастовства — смотришь, можно работать.

— Ваша агентура овладела новым кодом?

— Вполне.

Пумпель умерил бег авто, нахмурил брови, сказал, не глядя на Хоха:

— Если вы хотите заслужить нечто большее, чем моя похвала, то слушайте внимательно: мне не нравится интерес молодого человека к вопросу, интересующему нас. Поэтому командируйте доверенного агента в Западное полушарие для поисков лаборатории молодого человека. Его идеи, повидимому, серьезнее, чем мы думали. Пусть другие тратят деньги. Но если изобретение молодого человека имеет связь с папкой номер сорок первый, то оно должно попасть в наши руки. С другой стороны, всячески форсируйте работу Любителя на Востоке. Ведь вы знаете, по чьей инициативе начато это дело!

Минуту выдерживал Пумпель официальное выражение на лице. Затем довольно улыбнулся:

— А теперь, мой милый Хох, что вы скажете насчет небольшого завтрака с бутылочкой горохового шампанского?

На своем морщинистом лице Хох выразил почтительный восторг.

ЦПКО

Веселые лучи солнца подняли в этот день Лебедева раньше обычного. Он открыл балкон и подумал: «Хорошо пройтись после чаю пешком по парку, пока еще роса блестит на травинках парковских пышных газонов. А еще лучше провести на воздухе весь день».

В свежих газетах за чаем прочитал крупное объявление:

ГРАНДИОЗНОЕ ГУЛЯНЬЕ! ВСЕ В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПАРК КУЛЬТУРЫ И ОТДЫХА! ДЕСЯТЬ ОРКЕСТРОВ! ПОДЪЕМ НА АЭРОСТАТАХ! ПРОГУЛКИ НА ГИДРОСАМОЛЕТАХ! ФЕЙЕРВЕРК!

«Заманчиво и кстати», подумал Лебедев и твердо решил обязательно посетить Центральный парк.

Спешные дела не позволили ему попасть в парк раньше вечера. Уставший Лебедев с удовольствием ходил по дорожкам тихой походкой человека, наслаждающегося июньским теплом, светом ласкающего солнца, зеленью травы, мягкой тенью густых сосен. Ветви бросали на песок дорожки причудливые тенистые узоры. Над парком слышалось гуденье самолетов. Лебедев вышел на прогалину, посмотрел, определил знакомые очертания машин: «Из восьмой эскадрильи… К маневрам готовятся…»

Кто-то сзади окликнул Лебедева:

— Антон Григорьевич!

Лебедев оглянулся. Приближался Груздев. Вместе с ним — три спутницы. Лебедев поздоровался:

— Вот встреча, Владимир Федорович!

А инженер знакомил его:

— Валя, это товарищ Лебедев. Жена моя — Валентина Михайловна.

Лебедев сейчас же отметил добродушное выражение лица жены Груздева и веселые лица двух других спутниц инженера.

— Моя фамилия Шэн, — просто сказала вторая спутница. У нее были большие черные глаза, длинные ресницы и крутые, властно очерченные брови.

Груздев пояснил:

— Татьяна Иосифовна — талантливейшая девушка. Ассистент Николая Петровича. А это — Лика… дочка моя.

У Лики было округлое личико тринадцатилетнего подростка, рыжеватые кудряшки, выбивающиеся из-под темного берета, выпуклый лоб, крупные светлые глаза. Упрямым широким подбородком она напоминала отца. В глазах светилось выражение добродушия, которое отметил Лебедев у Валентины Михайловны.

— Присоединяйтесь к нам, — предложил Груздей. — Хотели мы встретиться здесь с Николаем Петровичем, но у него какие-то срочные дела. Заперся дома.

Лебедев покачал головой:

— А я вот поеду и вытащу его. Разве можно в такую погоду сидеть дома!

Шэн взволновалась:

— Не беспокойте его! Умоляю… У него очень важная работа.

Она сказала это таким тоном, что Лебедев понял: у профессора могли быть серьезные причины для уединения. Лебедев обратил свои слова в шутку:

— Тогда будем веселиться без него. А вы, Татьяна Иосифовна, завтра расскажите Николаю Петровичу, как мы провели праздник. Пусть позавидует.

Прогулка по парку превратилась в целое путешествие. Инженер рассказывал, как он в первый раз поднимался на аэростате.

— Он обожает воздушные путешествия, — заметила Валентина Михайловна, кивая на мужа. — А я не могу привыкнуть. Когда он в командировках, то от него постоянно телеграммы: «Вылетаю», «вылетел», «прилетел»… Прямо не человек, а крылатый орел.

— Мамочка, разве тебе не нравится? — отозвалась Лика. — Папа у нас смелый. Он и должен бы быть пилотом. Да только после школы по ошибке не в тот вуз поступил.

Смеющаяся Лика увлекла всех к тиру, вызвалась показать свое уменье в стрельбе. Груздев смотрел, как его дочь уверенно приложила приклад мелкокалиберной винтовки к плечу, вздохнул:

— А вот к этому таланта у меня нет!

Лика спустила курок, врезала пулю в девятку, сказала:

— Выучишься, папа.

После тира долго сидели на веранде кафе, смотрели, как внизу по реке скользили сотни разукрашенных лодок. Прошел золотистый величественный теплоход. Лодки красиво качались на высоких волнах. Откуда-то доносилось пение. Многоголосый молодой хор подхватывал красивый припев, и ему вторило буйное эхо, отраженное от лесистой горы.

Наплывал мягкий вечер. Над городом повис прохладный тонкий серпик молодого месяца.

— Пойдемте на гору, — предложил Лебедев, когда вышли из кафе. — Оттуда лучше всего увидим фейерверк. Видите, уже баржу двинули к тому берегу… Фейерверк пустят с баржи.

На верхней площадке никого не было, когда все впятером взобрались туда. Город раскинулся за рекой, будто пышное палевое покрывало, затканное силуэтным рисунком зданий и расцвеченное золотыми блестками огней. В небе сгущалась синева. Звезды лениво и слабо вспыхивали.

— «Прелестно здесь, люблю я этот сад…» — тихонько пропел Груздев из ариозо Ленского.

Голос у инженера звучал приятно. Но он сейчас же смолк. Через минуту вымолвил:

— Петь некогда. Да и недостаточно учился я этому. А вот у нас на заводе в фюзеляжном цехе был сменный мастер, тот пел замечательно. Впрочем, он и сейчас поет. Астапов.

— Артист Большого театра? — спросил Лебедев.

— Он самый. Иногда по старой памяти придет в цех, скажет: «Дайте-ка мне работенки, рукам поразмяться». Сверловщик замечательный. А тенор…

Лебедеву все больше и больше нравился инженер. Вымолвил:

— А хорошо, что мы встретились!

Уселся на скамейку, набил трубку, чиркнул спичкой. Рядом с ним осветились кудряшки Лики.

— Вы летчик? — тихо спросила девочка.

— Да, я летаю.

— Расскажите, как там, наверху.

— Там — легко. Не чувствуешь, что ты земной.

На конце скамейки встрепенулся Груздев:

— Как верно! Именно не чувствуешь… Слышишь, Валя?

Разговор перешел на авиационные темы. Лебедев рассказывал о последнем перелете через Южный полюс.

— Теперь летают со скоростью шестьсот-семьсот километров в час…

— Прогулки на самолетах великолепны, — задумчиво сказала Шэн, — но когда бросают бомбы — это жутко.

Груздев медленно произнес:

— Да, это жутко. Лучше работать и не думать.

Лебедев серьезно нахмурил брови:

— А стоит думать! Представьте себе, вдруг хлопнет противник с бомбовоза две тонны мелинита или зажигательную бомбу, и от всех ваших лабораторий и оранжерей даже мокрого места не останется… А когда твердо знаешь о чем-нибудь, что это необходимо, — никогда не будет страшно. Вот, например, когда прыгаешь с парашютом. Первый сигнал — готовиться. Выйдешь на крыло, одной рукой держишься. Самолет наклоняется, но ни чуточки не страшно, потому что твердо знаешь: нужно. Тут второй сигнал. Падаешь, а в уме считаешь: раз, два, три. Думаешь только о том, чтобы во-время выдернуть кольцо. И только тогда, когда вдруг встряхнет тебя, когда повиснешь в воздухе на парашюте, тогда только вспомнишь: а страх? Ищешь его, а уж под ногами земля. Если с небольшой высоты прыгать, и подумать-то о страхе не успеешь.

Он подошел к краю площадки. На противоположном берегу раздались хлопающие выстрелы ракет. Огненные струи пролетели по темному небу. Толпа шарахнулась ближе к балюстраде, толкнула Лебедева, отнесла его в сторону, отбила от компании.

Он выругал себя за неловкость:

— Трудно, чорт возьми, ползать по земле!

Вокруг шумела и смеялась двигающаяся водоворотом толпа.

Найти спутников было совершенно немыслимо. Огорченный Лебедев стал пробираться к выходу, подумал шутливо: «Ну, погулял, товарищ Антон, и хватит… Завтра тебе вставать в пять».

На станции метро поискал глазами в последний раз своих собеседников, не нашел, тихонько свистнул себе под нос и вскочил в ярко освещенный вагон подлетевшего метропоезда.

Глава, в которой читатель знакомится с некоторыми тонкостями науки и техники

Бутягин крепко пожал руку вошедшему Груздеву:

— Нам сегодня надо договориться принципиально.

Разговор начался в просторном кабинете, главное украшение которого составляли большие книжные шкафы красного дерева. Бутягин любил хорошие книги, дорожил ими и берег их.

Груздев расположился в удобном кресле:

— Расчудесно у вас, Николай Петрович! Тишина, прямо под окнами сирень, липы цветут!

— Зимой немного скучновато. Домик на отлете, и, знаете, надоело отшельничество, — усмехнулся Бутягин.

Поправил пенсне. Приосанился.

— Сейчас налажу «стиллефон», и начнем все по порядку. Эта машинка все запишет дословно.

Бутягин наклонился над небольшим аппаратом, стоявшим на письменном столе.

— Вот видите, сюда вставляется проволока. Она скользит между полюсами электромагнитов, включенных в цепь микрофона. Человеческий голос, да и любой звук, записывается на проволоке. Если ее пропустить снова, но включить телефон, то мы услышим записанные на проволоку звуки. Вот этот рычажок включает микрофон, а этот — громкоговоритель. Сегодня только его получил. Подарок от академии.

Конструктор привстал и стал рассматривать аппарат.

— Паульсеновский аппаратик? — спросил он с любопытством.

— Наш, ленинградский, конструкции Васильева. Завод слабых токов начал выпускать с февраля.

Бутягин вставил вилку аппарата в штепсель:

— Попробуем.

Повернул рычажок. Проволока двинулась между электромагнитами.

— Сейчас мы будем рассуждать о новом агрохимическом изобретении, — сказал в микрофон Бутягин и переключил рычажки.

Тотчас из громкоговорителя, стоявшего на шкафу, усиленный бас, похожий на голос Бутягина, со всеми интонациями, точнейше повторил:

— СЕЙЧАС МЫ БУДЕМ РАССУЖДАТЬ О НОВОМ АГРОХИМИЧЕСКОМ ИЗОБРЕТЕНИИ.

— Обратите внимание, Владимир Федорович, — заметил Бутягин, — на особенность: новая запись автоматически сглаживает старую. Аппарат Васильева прекрасно заменяет машинистке диктора. Большое подспорье, знаете… А стоит нажать эту желтую кнопку, и вся запись сразу стирается.

Бутягин придвинул микрофон к конструктору:

— Прошу вас.

Груздев заговорил привычным ровным голосом, как будто читал лекцию:

— Мне кажется, я достаточно продумал принципиальную установку и идею нашей будущей машины и даже сделал некоторые предварительные расчеты. Агрохимическая сторона всецело в вашем распоряжении. Но, прежде чем остановиться на деталях конструкции, разрешите несколько общих соображений.

Бутягин наклонил голову. Груздев продолжал:

— В чем основные отличительные черты современного крупного промышленного производства? Центральная силовая станция и ряд отдельных цехов. То есть мы имеем разделение производства на отдельные моменты, но одновременно с этим и единство производственного процесса в целом предприятии. В земледелии — картина другая. Что такое сельское хозяйство? Если оставить в стороне животноводство, то это, в значительной степени, выращивание растительных продуктов и сбор их. Процессы эти непосредственно связаны с землей. Земля — основное орудие производства в земледелии. Это орудие неизменно. Оно не поддается ни замене, ни реконструкции, ни уплотнению в сколько-нибудь значительной степени, ни переносу с места на место. Оно работает с определенной скоростью, и притом с весьма малой.

— Вы говорите о почве?

— Да. Почва совмещает в себе признаки и сырого материала и орудия производства. Как сырой материал почва отдает на постройку растений заключающиеся в ней минеральные вещества. Как орудие почва способствует прорастанию семян и развитию растений.

— А главное, знаете, почва есть передатчица труда человека на растения, — вставил Бутягин.

Груздев кивнул головой:

— Разумеется. Но я хочу мои рассуждения перенести также на семена. Они тоже не только сырье, но и орудие производства. Каждое зернышко представляет собой крохотную лабораторию, где разыгрываются сложнейшие биохимические реакции…

Тонко звякнул телефонный звонок. Бутягин взял трубку.

— Алло! Алло! Слушаю! Странно, никто не отвечает.

Бутягин положил трубку и кивнул Груздеву:

— Продолжайте!

— Наша задача — передать через почву продукту не только физический труд человека, но и все достижения агрохимии, весь размах научных достижений человеческого гения. Как передать? Посредством чего? Путь ясен — посредством машины. Надо, чтобы работали ударными темпами не только человек, но и зерно и почва, надо ускорить физико-химические и биохимические процессы прорастания семян и развития растений.

Бутягин поправил пенсне, наклонился над блокнотом.

— Все, что вы сказали, — совершенно правильно. С первым наброском вашего технического проекта я ознакомился. — Бутягин вынул из стола папку эскизов и чертежей. — С конструкторской стороны интересно и необычайно смело, оригинальнейше, чорт возьми! Моя часть разработана гораздо слабее, и, признаться, стою я сейчас на распутье. Конечно, можно предварительно удобрять почву, перед тем как мы пустим нашу машину. Это — один путь. Удобрительным сырьем мы обеспечены. Можно использовать Соликамские калийные месторождения, фосфорные руды Карелии, залежи серы в Кара-Куме…

— Прибавьте хибинские апатиты, Николай Петрович, прибавьте и южноуральские киманиты… — добавил конструктор.

— Да, Владимир Федорович, богата наша Советская страна… Но, знаете ли, обычные удобрения не совсем будут в «стиле», что ли, нашей машины. Остановимся на любом из удобрителей, ну хотя бы на фосфорной руде, — ведь нам ее понадобятся сотни тонн. Слишком громоздко. Ведь не забывайте, что наша идея заключается в том, чтобы…

— Понимаю, Николай Петрович. Вернее, догадываюсь… А второй ваш путь?

— В том, чтобы машина и удобряла и стимулировала…

— Вы хотите, чтобы она вырабатывала фосфорную муку?

— Нет, азотистые удобрения.

— Откуда же вы хотите взять азот?

Бутягин, растягивая слова, повторил вопрос:

— Откуда я хочу взять азот? А вот откуда. Для построения удобрительной молекулы мне пришлось брать остатки бензольного ядра. Я нитрировал производные бензола крепкой азотной кислотой, вводил нитрогруппу, пробовал брать азот из молекулы анилина, но выделяется аммиак. Мы рискуем протушить весь воздух вокруг нашей машины. Она начнет распространять такой аромат, что нас примутся всенародно бить при первом же испытании.

— Каков же все-таки ваш второй путь? — нетерпеливо переспросил конструктор.

Бутягин приподнял брови, торжествующим взглядом посмотрел на собеседника и повысил голос:

— Азот я возьму…

В окно из сада просунулась голова Лебедева:

— Ничего, зычный у тебя голосище, Николай Петрович… Здравствуйте, Владимир Федорович! Голосок твой, Коля, у трамвая слышен. Я и дороги ни у кого не спрашивал, а прямо шел на голос, как по веревочке. О какой-то машине ораторствуешь…

— Да ты иди сюда, влезай, — протянул Лебедеву руку Бутягин.

— Эх, вспомним молодость, как по заборам лазили! — засмеялся Лебедев и, легко перепрыгнув через подоконник, очутился в кабинете. Огляделся, снял пилотку и серьезно сказал: — Насчет трамвая я присочинил, но говорите вы чересчур смело. А факты вот какие. Подходя к твоей хижине, Коля, спугнул я какого-то подозрительного субъекта из-под самых твоих окон. Занял я его позицию, прислушался, а вы говорите о машине и, кажется, не совсем обычной. Нитрогруппа. Даже Венедикт Кузьмич вспомнился.

Лебедев строго нахмурился.

— И в науке порой нужны секреты, особенно нам и в нынешнее время.

Бутягин радостно посмотрел на своего друга:

— Да никаких особых секретов нет, Антоша!.. Видишь ли, в чем дело: мы с Владимиром Федоровичем давно работаем и уже ввели в агрикультуру несколько машин, посадочных и уборочных.

— Механизируете? — спросил Лебедев.

— Ну да. Еще пять лет назад мы сконструировали машину, которая пропускала до десяти тысяч ростков пшеницы в час. Она прорезывала борозды, сама сажала ростки в землю, притаптывала промежутки, удобряла и поливала.

— Ну, это, Николай Петрович, еще доисторические наши дела! Первый, так сказать, дебют, — скромно вставил Груздев. — Мы теперь придумали нечто поинтереснее…

— Извините, пожалуйста, — произнес со странным акцентом незнакомый голос.

Все обернулись. В дверях стоял невысокий, одетый в серый простой костюм человек. Это был Штопаный Нос.

— Еще раз простите. — Штопаный Нос вежливо поклонился. — Дверь была не заперта. Я стучал… Вы были заняты.

— Что вам угодно? — привстал Бутягин с кресла.

Штопаный Нос шагнул в середину кабинета и быстро огляделся. Эту быстроту взгляда заметил только Лебедев.

— Я хочу получить мою записную книжку. Я потерял ее на аэродроме. Мне сказали, что она может находиться здесь…

Лебедев легко спрыгнул с подоконника, на котором сидел:

— Совершенно верно. Можете получить.

Он вынул из кармана гимнастерки книжку:

— Извольте.

Правый глаз Штопаного Носа еще раз осмотрел кабинет, на мгновение задержался на стиллефоне.

— Благодарю вас.

Он вынул из кармана просторного летнего пиджака бумажник и раскрыл его, как будто хотел положить в него полученную книжку.

Бутягину показалось, что вошедший человек хочет предложить за находку деньги. Но Штопаный Нос большим пальцем нажал кнопку у бумажника и быстро обвел им вокруг себя.

Струя слезоточивого отравляющего вещества ударила в лица Бутягина и его друзей. Они зашатались…

— Желтая кнопка… Антон!.. — крикнул изо всей силы Бутягин, теряя сознание.

Ему казалось, что он закричал громко, почти оглушительно. На самом же деле Бутягин беспомощно свалился, ударившись головой о кресло и медленно шевеля губами. Пенсне его покатилось по полу. Нога в желтом бутсе шагнула к столу, сокрушая пенсне.

Июньские звезды мгновенно исчезли со смертельно черного неба. Пахло сиренью.

Лебедев очнулся. Сколько прошло времени после появления Штопаного Носа, он не знал. Глаза нестерпимо болели, будто их жестоко нахлестали крапивой.

— Ничего не вижу!.. Ослеп!..

Он подполз к подоконнику, приподнялся, жадно задышал свежим воздухом. Собрался с мыслями.

«Что же произошло? А-х да!..»

Став на колени, он нащупал рядом тело Бутягина:

— Дышит…

Опять нащупал подоконник, расстегнул кобуру и вынул наган. Гулко выстрелил два раза вверх через окно. Крикнул:

— Помогите!

Лебедева навещают

Лежа на госпитальной койке с плотной повязкой на глазах, упорно и настойчиво размышлял Лебедев обо всех обстоятельствах, связанных с появлением Штопаного Носа. Кто он такой? Ясно: враг. Но зачем и как была обронена записная книжка? Что за формулы находились в ней? Почему Штопаный Нос явился к Бутягину? Кто этот угловатый человечек, который на аэровокзале приглядывался к портфелю Груздева, а потом услужливо помогал таскать чемоданы Штопаного Носа?

Мельчайшие детали всплывали в памяти Лебедева… Штопаный Нос тогда вынул бумажник, небольшой, красивый, темнокоричневой тисненой кожи. Лебедев отлично запомнил этот бумажник. Ясно представлял себе, как в руках диверсанта этот обыкновенный предмет вдруг превратился в химическое оружие нападения: из бумажника показалась дымящаяся струя ядовитой жидкости необычайной силы действия — и сразу боль, резь в глазах, слезотечение, чувство беспомощности, обморок…

На третий день после нападения Штопаного Носа острые явления воспаления глаз у Лебедева стихли. Советские врачи одержали очередную блестящую победу благодаря быстро принятым мерам и внимательнейшему уходу за пострадавшими. Но повязку Лебедев должен был носить еще дней восемь. Он оставался в госпитале в распоряжении врачей, которые тщательно наблюдали за ходом выздоровления. Так, с повязкой на глазах, Лебедев давал свои показания следственным властям. Он подробно рассказал все, что знал, стараясь не пропустить ни одной детали.

Несколько раз навещал его старый товарищ по боевой работе Звягин, после фронта перешедший на партийную работу. Звягин по роду своей работы был в курсе событий, происшедших с Лебедевым и его друзьями. Слушая Лебедева, Звягин делал свои замечания. И сейчас Лебедев взвешивал, стараясь глубже проанализировать все происшедшее и сделать правильные выводы.

Час послеобеденного отдыха кончился. Лебедев слышал, как пробило четыре. Узнал приближавшиеся мягкие шаги дежурной сестры:

— К вам пришли, товарищ Лебедев.

По легкому поскрипыванию ботинок человека, идущего за сестрой, догадался Лебедев:

— Константин Иванович?

И сейчас яге услыхал скромный басок Звягина:

— Я, родной мой. Как здоров? Знаю, что прекрасно… Вид у тебя бодрый, правильный.

Рад был Лебедев посещению боевого товарища. Понемногу разговор перешел на темы, интересующие их обоих.

— Имеются некоторые новости, — сообщил Константин Иванович Лебедеву, когда они остались в палате наедине. — Главный диверсант успел скрыться, но мы напали на след его сообщника. Правда, дело несколько осложнилось некоторыми не подлежащими оглашению обстоятельствами. Но, во всяком случае, он будет выслан из пределов нашей родины. Вот пока все, что я могу тебе сообщить. Друзья твои поправляются, вчера уж выписались из Третьего госпиталя.

— Меня выписывают завтра, — сказал Лебедев. — За мной приедет Гуров. Я попросил его пожить у меня, пока окончательно не поправлюсь.

— И это правильно, — согласился Звягин. — Кстати, Гуров вчера был у меня. Мы с ним подработали кое-какие мелочи, относящиеся к твоему перелету, в частности кое-что насчет радиооборудования и, особенно, насчет кабины. Наши заводские конструкторы выдвигают такую идею: строить фюзеляж твоего самолета таким образом, чтобы в случае вынужденной посадки на землю кабина меньше всего пострадала. Оказывается, можно так расположить амортизационные пружины, что при какой-нибудь непредвиденной аварии весь фюзеляж придет в негодность, а кабина останется цела.

— И мы в ней тоже, — добавил как бы шутя Лебедев.

— Само собой. Из-за вас-то и стараемся, — отозвался Константин Иванович. — Теперь дальше…

— Ну, а дальше все понятно. Непроницаемость фюзеляжа для посадки на воду. Парашютное приспособление к кабине на случай аварии в воздухе…

— Конечно, ты все знаешь раньше нас, раньше, чем это придумали конструкторы, — довольным тоном сказал Константин Иванович. Он любил Лебедева за его прозорливый ум, за точность и аккуратность изложения мыслей.

В самый разгар разговора, когда Звягин сообщил ему последнюю новость, что ему, вероятно, скоро дадут для руководства еще один номерной завод и если уж строить модель машины, о которой думают Бутягин и Груздев, то только там, — опять послышались мягкие шаги сестры и осторожный скрип двери.

— К вам, товарищ Лебедев, посетительница.

Лебедев в удивлении быстро приподнялся с койки:

— Кто? — Он ногами искал на полу туфли. — Посетительница?

Он слышал, как Константин Иванович, приосаниваясь, откашлялся:

— Халат запахни, Антон. Туфли вот я к тебе придвигаю. Надел?

Лебедев оправил воротник халата, сунул ноги в туфли, по привычке ладонью пригладил волосы. Пожалел, что не может посмотреть на себя в зеркало. Спросил Звягина:

— Как вид у меня, Костя?

Тот оглядел его:

— Правильный вид, кавалерский! Ну, приглашай… Кто это к тебе?

Лебедев пожал плечами:

— Не знаю.

Звягин приподнялся со стула:

— Ну, я мчусь дальше. Батюшки, двадцать минут!..

Голос сестры прозвучал рядом:

— Посетительница ждет вас в саду, товарищ Лебедев.

Тут Звягин заторопился еще более:

— До свидания, Антоша. Завтра увидимся.

Вдогонку Звягину Лебедев крикнул с обычной своей шутливостью:

— Буквально увидимся!

Он выпрямился и покорно протянул руку сестре:

— Пожалуйста, проведите меня в сад.

Сестра повела его по коридору в вестибюль. Лебедев шаркал туфлями; боясь споткнуться, сосчитал ступеньки лестницы с террасы в сад. Ощутив под ногами гравий садовой дорожки, остановился. Тихий голос сказал близко:

— Это я, Лика Груздева… Не узнали?

Лебедев приложил руку к сердцу:

— Не ожидал, лестное слово! Но по голосу узнал сразу. Здравствуйте, Лика.

Он обменивался с Ликой рукопожатием, а сам думал: «Туфли на босу ногу, халат… Сегодня не брился… Бррр!..»

Он запахнул полу госпитального халата:

— Вы, Лика, простите, что я принимаю вас в таком виде. Отведите меня к скамеечке. Тут около фонтана есть такая, в тени.

Лика провела его за руку несколько шагов:

— Здесь?

— Спасибо. Именно тут. Ну, вот мы и сидим. Погода хорошая. Как облачность?

— С утра было много облаков. Такие, знаете, клубами, как дым из трубы… А сейчас — солнце. Какой тут фонтан!.. И рыбки в бассейне… Я уж посмотрела…

— Выздоровлю, и я посмотрю, — сказал Лебедев. — Но, Лика, чему я обязан, что вы навещаете меня? Важное дело?

— Я принесла вам привет от папы. Он вчера приехал из клиники, разговаривал по телефону с Николаем Петровичем.

— Как их здоровье?

— Отлично. Николай Петрович тоже уже дома. Папа, кажется, и вам звонил. Только к вам трудно сюда дозвониться. Мама сказала, чтобы я навестила вас. Я знаю: если хвораешь, то всегда приятно, когда навещают.

— Я тронут, Лика. Спасибо.

— Ребята из нашей школы, как узнали, что вы хвораете, тоже взволновались. Они вас знают. Просили и от них передать привет.

Лебедев почувствовал себя растроганным:

— Им тоже мой привет. Самый искренний, сердечный.

— А сейчас как ваше здоровье, Антон Григорьевич? — волнуясь, спросила Лика.

Лебедев ответил мягко:

— Все обошлось благополучно. Завтра снимут повязку. Товарищи отвезут меня домой, и через сутки я — опять за работу полным ходом.

Он добавил твердым тоном старшего товарища:

— Будут ребята и подруги спрашивать, передайте, что все хорошо.

Лика дотронулась до руки Лебедева:

— Они прислали вам цветы. На память о вашем выздоровлении.

Лебедев осторожно принял цветы. Они тонко и сладко пахли, как дорогие духи.

— Спасибо… какой чудесный запах!

— И вот еще…

В руках Лебедев ощутил два свертка.

— Что такое?

Очень тихо, почти виновато, Лика вымолвила:

— Это — пастила и печенье… Вам к чаю.

В тоне этих слов Лебедев почувствовал, что Лика сейчас сконфужена. Он пришел ей на помощь и заговорил бодро и уверенно:

— Спасибо еще раз. Вы — молодчина! Мне как раз нехватало к чаю печенья и пастилы. Спасибо… Яблочная?

— Пополам. Яблочная и рябиновая. Можно попробовать…

— Давайте.

Лика шуршала бумагой, развертывая сверток с пастилой. Лебедеву думалось: «Славная эта Лика!.. Пастилы принесла, чудачка…»

— Берите, Антон Григорьевич, справа — яблочная…

Они стали есть вкусную, ароматную пастилу.

— Товарищ Лебедев, на перевязку! — прозвучал голос сестры.

Лика попрощалась. Лебедев слышал ее осторожные удаляющиеся шаги. Держась за руку сестры, он ощущал хорошую, уверенную бодрость. Вдохнув аромат цветов, которые прижимал левой рукой к груди, сказал тихо:

— Какая у нас прекрасная, цветущая родина!.. Какая молодежь!.. Сейчас последняя перевязка. А завтра я уже буду снова видеть… и опять за работу… Перелет все-таки состоится.

Разбуженная земля

— Сейчас поползет…

— А я говорю, не поползет. Зачем ему ползти?

— Вот увидишь…

— Не поползет!

— Ну, тогда ты, знаешь, кто?

— Кто?

— Скептик.

Лика сердито качнула головой и укоризненно посмотрела на черноволосого круглолицего паренька, который усердно водил карандашом по большому листу бумаги, разостланному на широком столе.

— Скептик, так скептик, — проворчал тот. — Я свое дело знаю. Начерчу вам ход лучей, а там как знаете.

— Это не значит — коллективно работать, если только свое дело сделал, да и ручки сложил!

В школьной лаборатории при машинно-тракторной станции имени товарища В. М. Молотова Лика сейчас же сделалась признанной руководительницей группы юных натуралистов. Стараниями агроакадемии, которая шефствовала над школой, лаборатория была оборудована необычайно заботливо: шкафы с обширным инструментарием, лабораторные столы, два террариума, большой аквариум с проточной водой, полка со справочниками. На стенах висели чертежи и диаграммы работы самих юных любителей. Летний отдых Лики, как и всегда, был наполнен кипучей деятельностью.

Широкое окно было распахнуто настежь. В комнату вливалась радостная свежесть солнечного летнего утра. На подоконнике возвышалось сложное самодельное сооружение из банок, трубочек и рычажков. Худощавый подросток сосредоточенно работал над прилаживанием тонкой резиновой трубки к стеклянному баллону. Не отрываясь от работы, он выговорил тихо, но твердо:

— Опять дискуссию затеяли? Лика, не мешай Воде делать чертеж. А ты, Водя, не раздражай Лику. Точечка.

— Да мы ничего, — послюнявил Водя кончик карандаша, от чего губы у него накрасились, будто он ел уголь. — А вот Лика обозвала меня скептиком. Послушай, Семен, это очень ругательно?

— Напротив, очень ласкательно.

Семен приладил трубку, подергал, крепко ли прилажена.

— Готова. Я этого дня, может быть, год дожидался. «Ботаническая группа Лики Груздевой с участием двух ее ассистентов ставит экс-пе-ри-мент…» Ого!

— Плод коллективной работы, Семен, — гордо заметил Водя, аккуратно укладывая карандаш в пенал. — У меня тоже готово. Ход лучей? Пожалуйте…

Он развернул перед Семеном приготовленный чертеж, а сам скосил глаза на подоконник:

— Слушай… а только… не поползет!

Семен не обратил никакого внимания на слова Води, он внимательно рассматривал чертеж. А Лика не удостоила скептика даже взглядом. Она слишком была занята двумя ретортами на столе, чтобы отвечать на всяческие там ехидства.

Семен оторвался от чертежа:

— Лика, сейчас солнце сюда ударит. Его надо ловить, не теряя момента. Водя, не зевай. Знаешь свой обязанности? Неси сюда наших милых крошек.

— Всегда готов!

Водя стремительно нырнул под угловой стол. Пыхтя вылез оттуда. В руках у него появились садовые горшки с ростками растений.

— Куда ставить?

— Один — в этот ящик… другой — сюда.

Лика захлопала в ладоши:

— Скорей!.. А то сейчас солнце…

Семен соединил один конец рычажка в аппарате на подоконнике с тонкой шелковинкой. Повозился с другим рычажком. Два крошечных зеркальца, укрепленных на рычажках, обернулись к свету.

Желтое дрожащее солнце выкатилось из-за крыши здания элеватора напротив, скользнуло по окнам школы, ударило в зеркальце, — и два светлых «зайчика» отчетливо прыгнули на чистую штукатурку серого корпуса. Лика махнула рукой:

— Семен… Газ!

— Есть газ!

В ретортах зашипело. Семен мельком взглянул на лабораторные часы. Они как раз деловито выбивали половину седьмого. Водя замер, выжидательно тараща глаза. Хотел было сказать: «Не поползет!» Но тут Лика стала необычайно любезна:

— Теперь, Водечка, бери бинокль, раз уж ты так сомневаешься. Гляди и поучайся, миленький.

Водя навел изящный маленький бинокль на стену элеватора и даже ухнул:

— Ух ты!.. Вот это д-да!

От реторт послышался умоляющий голос Семена:

— А мне можно, Лика?

Лика сказала важно и строго, подражая Лебедеву:

— Нельзя покидать боевого поста из-за простого любопытства. Ты у газа? Подавай… А тебе отрапортует «скептик». Расскажи, что ты видишь, Водя — хороший мальчик!

Но тот опустил бинокль в восторженном изнеможении:

— Ползет!

Семен все-таки не выдержал. Он подскочил к Воде, вырвал бинокль, глянул, чуть взвизгнул, но сейчас же, зажав себе рот ладонью, вернулся к ретортам. Лика отобрала у него бинокль и строго посмотрела на него:

— Стыдно!

Щеки у Семена запылали. Он наклонился к ретортам, откуда по трубочкам в ящик на подоконнике струился газ.

Но и сама Лика покраснела, только от радости, что «скептик» посрамлен и что вышло именно так, как рассчитывала она и Семен: один «зайчик» смирнехонько стоял на стене, чуточку пониже карниза, а другой — прямо на глазах ребят — полз по стене элеватора вниз.

На клочке бумаги Семен стал отмечать скорость прохождения второго «зайчика». Неожиданно Водя толкнул погруженного в вычисления Семена:

— Смотри!

«Зайчик» исчез. Он заполз в раскрытое окошко третьего этажа. Оттуда высунулся тонколицый молодой человек и помахал какой-то тетрадкой:

— Э-эй, вы там, ребята напротив! Чего с зеркалом балуетесь?

Водя шепнул Семену:

— Это московский агроном… На станцию приехал за скороспелкой.

Семен приставил ладони рупором ко рту:

— Опыт делаем!

Агроном сделал рупор из тетрадки и прогудел:

— Какой?

Водя приподнялся на носки, набрался храбрости и через плечо Семена крикнул:

— Опыт сти-му-ли-ро-ва-ни-я… Слыхали?

Молодой человек ахнул и растопырил руки. Тетрадка выскользнула и плавно, вроде парашюта, стала опускаться вниз, пока не села на ватный картуз старичку-почтальону, как раз проходившему внизу мимо элеватора. Старичок взял тетрадь в руки, посмотрел на нее, потом наверх. Покачал головой в недоумении, положил тетрадку на нижний карниз и побрел дальше по своим делам.

А в окне третьего этажа все еще стоял, раскрыв рот и растопырив руки, московский агроном. Потом как бы очнулся, крикнул что-то непонятное и отбежал в глубь комнаты.

«Зайчик» же тем временем деловито вылез из окна, переполз через подоконник и стал наискось перебираться к балкону второго этажа, где дышали утренним воздухом два кустика герани — украшение квартиры помзава элеватором.

Продолжение о тонкостях науки и техники

Бутягин сидел у раскрытого окна, задумчиво глядя на кусты сирени, между которыми был виден кусочек шоссейного проспекта.

— О чем вы задумались, Николай Петрович? — спросила Шэн, стоявшая рядом с креслом Бутягина.

— О том, что жизнь гораздо сложнее, чем я думал, что человеческая воля и знание всемогущи, что вы хороший человек, но не позволяете мне самому прочитать ни строчки.

— Доктор разрешил вам читать в сутки две страницы, не больше. Сегодня вы уже прочитали три. Если нужно, я готова читать вам вслух сколько угодно.

Бутягин внезапно протянул руку к окну и приветственно замахал ею:

— Едет! Антоша!..

Послышался гудок застопорившего авто. Через минуту в комнату шумно ворвался Лебедев.

— Вижу, Коля! Снова гляжу на мир своими собственными глазами, как ни в чем не бывало! Ты также? Дай обниму тебя! Мы теперь с тобой боевые товарищи. Принимали участие в схватке с врагом. Здравствуйте, Татьяна Иосифовна.

Бутягин весело докладывал:

— Понемногу начинаю работать. Сначала боялся, что ослепну. Потом свыкся с этой мыслью. Татьяна Иосифовна читала мне вслух, и я кое-что диктовал. Такая жалость, что Штопаный Нос украл стиллефон! Мои записи и некоторые бумаги также исчезли. Но мы все исправим, все восстановим. Работа ведь не ждет.

Шэн хозяйничала у маленького столика, где начинал закипать электрический чайник, расставляла на столе принадлежности для чаепития:

— А где у вас, Николай Петрович, полотенце для посуды?

Бутягин сорвался с кресла:

— Надо поискать.

Он долго рылся в комоде, вытащил из-под дивана чемодан. Наконец, разыскав какое-то полотенце, развел руками:

— А лицевым-то вытирать можно?

Шэн смеялась. Лебедев пошутил:

— Эх, горькое твое холостяцкое житье!

Приехал Груздев. Поздоровался молча, одним пожатием руки. Сел к столу и устало покрутил головой:

— Модель раньше осени не успеем.

Обернулся к Лебедеву:

— Моя дочурка вам шлет привет. Она сейчас в деревне, в нашем опытном питомнике.

— Спешить с моделью не будем, — говорил Бутягин. — В конце концов, ведь еще не все принципиальные вопросы разрешены.

— Шутки в сторону, — строго выговорил Лебедев. — Не будем повторять прежних глупостей. Во-первых…

Он плотно захлопнул окна, щелкнул задвижками, опустил занавески. Затем вышел в переднюю, посмотрел, заперта ли дверь, наложил предохранительную цепочку. Заглянул в соседнюю комнату. Вернувшись в кабинет Бутягина, сказал веско, чуть нахмурившись:

— Десять дней, пока я лежал в госпитале, я много думал о происшедшем. Меня, как и вас, навещали следственные власти. Среди них оказались мои старинные товарищи. Поговорили кое о чем, и выводы наши совпали. Инцидент с нападением на нас раздувать не следует, нужно помалкивать. Кому надо знать, тот знает. Работать яге надо молча, проявляя максимум бдительности.

— Я не очень понимаю, почему, — сказал Груздев, протягивая стакан Шэн и умоляющим жестом прося налить ему чаю. — Ведь работа наша самая мирная!

— Очень просто. То, что случилось, это вам, дорогие товарищи, первое предупреждение. Вы идете к большой и важной цели. Случайно нам вместе пришлось выдержать первый бой. Но предупреждаю вас, впереди будет еще много препятствий. Придется преодолеть сопротивление не только природы, но и людей. Нападение Штопаного Носа — не только первое предупреждение, по и наказание за вашу беспечность. Разберем все сначала… Твои, Николай Петрович, последние научные работы чего касались?

— Техники обогащения минеральных удобрений, — ответил Бутягин, поправляя пенсне.

— Это нужно для постройки машины? Расскажи подробнее.

— Конечно. Дело, видишь ли, вот в чем. Лет пять назад экспедиция Таджикского университета обнаружила на плато Памира громадные заросли дикой пшеницы. Зерна ее были вчетверо больше по размеру, нежели зерна самой лучшей пшеницы «мильтурм 19». Каждый колос этой «дикой» пшеницы давал сто шестьдесят зерен. В следующем году комсомолец Новоселов на опытном поле, подвергая облучиванию днем и ночью ультрафиолетовыми лучами пшеницу в период колосоношения, получил ускорение созревания в три раза против нормы и увеличение веса зерен на шестьдесят семь процентов. Это натолкнуло меня на мысль, что применение облучивания ускоряет биохимические процессы прорастания и созревания растений.

Он на минуту замолчал и стал протирать пенсне.

— И что же? — чуть волнуясь, задал вопрос Лебедев.

— Я дал только мысль, а Владимир Федорович почти спроектировал машину. Замысел ее таков: она, двигаясь по земле, может одновременно разрыхлять почву, удобрять ее и сажать зерно. Последовательно пропуская сквозь почву особые токи, машина так активизирует азот удобрений и белковые вещества зерен — семян, что сзади машины, буквально через несколько минут, прямо у тебя на глазах, будут вырастать свежие молодые побеги. Еще не совсем разработано дополнительное устройство, позволяющее машине тут же окуривать ростки особой неядовитой разновидностью газообразных цианистых соединений. И вот, через двадцать четыре часа выезжает на это поле жатвенная машина. Пшеница, рожь, овес, кукуруза, посеянные нашей машиной, должны созреть в одни сутки… — Бутягин оживился и даже начал жестикулировать, что никогда не было его привычкой: — Жните, молотите, собирайте зерно в элеваторы!..

— Да, это вот действительно научная фантастика, — мягко улыбнулся Лебедев. — Вы только представьте себе сто тысяч таких машин на наших полях… А на следующий день опять можно сеять вашей машиной?

— Можно, — строго ответил Бутягин.

Но Лебедев пошутил:

— А ты бы придумал еще хлебушек без землицы растить, а?

— Не смейтесь, — вмешался в разговор Груздев: — вопросами искусственной почвы занимается товарищ Шэн. Она покажет вам лабораторные опыты.

Лебедев внезапно сделался необычайно серьезным, почти торжественным.

— Сейчас, мои дорогие, я воочию увидел и понял величие человеческого разума и могущество науки, — начал он, почти в упор глядя на Бутягина, — и в успехе вашем я не сомневаюсь. Машину вы построите. Нужно лишь работать так, чтобы никто не смог помешать вам, чтобы машина появилась на советских полях раньше, нежели предполагает это…

— Штопаный Нос, — договорил Груздев.

— Ага, вы догадались и поняли? — жестко продолжал Лебедев. — Нужен максимум бдительности. Революцию, хотя бы и в агрохимии, надо делать, учитывая все возможные, даже мельчайшие препятствия, и человеческие в первую очередь. И пика существует капиталистическое окружение, мы не гарантированы ни от подобных «случайностей», ни от внутренних врагов. Поэтому нужна некоторая засекреченность вашей идеи и работы от посторонних, а тем более подозрительных людей. Этого требуют интересы трудящихся, которым призвана служить ваша идея, научная мысль, изобретательство.

— Ты слишком рано делаешь выводы! — заметил Бутягин.

— А ты думал, как? — вспылил Лебедев. — Разве ты изобретаешь и строишь для собственного удовольствия? Наука для науки? Нет, мой милый. Ты создаешь новый социальный фактор, все последствия которого сейчас даже трудно учесть и предвидеть. Но не будем забегать в отдаленное будущее. Перейдем к настоящему. Разве ты не видишь, что твои работы, которые тебе кажутся скромными, кое-кому не дают спать? Разве тебя не удивляет, что мы втроем были ослеплены, что у тебя украли и записи и чертежи? А мне вот совершенно ясно, что записную книжку с химическими формулами подбросили Бутягину нарочно. Это тонко задуманная штучка номер первый. Понять ее можно по-разному: или это только предлог залезть в твою хижину, или нечто другое. В госпитале я поразмыслил кое о чем и своими думами поделился с товарищами по былой боевой работе. Впрочем, они уже беседовали с тобой по долгу службы. Пусть я — только советский летчик, но я — большевик.

Бутягин низко опустил голову и, сняв пенсне, стал тщательно его протирать. Груздев шумно вздохнул:

— Да-с!

Лебедев посмотрел на них, усмехнулся, сказал хитро:

— Слушай, Колечка. На собственный страх и риск я все-таки предпринял кое-что… Скажи, ты не жалеешь сейчас, что мы Штопаному Носу книжку-то вернули?

Бутягин в раздумье повертел головой:

— Конечно, жалею. У него там в формулах, повидимому, записаны мои основные идеи.

Внезапно Лебедев вскочил, чуть не опрокинув чайный столик:

— Ура!.. Значит, я был прав!

Из кармана тужурки вынул пачку листов и бросил ее на столик:

— Получай… Шестьдесят четыре фотоснимка с книжки Штопаного Носа. Сделано на следующий день после нашей встречи на аэродроме. Я это — на всякий случай. Думал, пригодится. Читать лучше через лупу.

Нервным движением Бутягин придвинул к себе фотоснимки. Шэн протянула ему с письменного стола лупу. Груздев напряженно поглядел через плечо:

— Ну, что там?

— Совершенно верно… Первая страница… — Бутягин перелистывал фотографии. — Шестая, седьмая…

Откинулся на спинку кресла:

— Антоша… с восьмой страницы идут ужасные вещи!..

Новая трасса

Лебедев бал рад наконец-то поделиться со своим лётным товарищем последним вариантом предполагаемого перелета. И у него никогда не было более внимательного слушателя.

— Основная трудность перелета, дорогой Василий Павлович, вот в чем: земной шар стал нам мал для прямых и круговых полетов. Для наших советских самолетов и моторов расстояния порядка десять-пятнадцать тысяч километров уже не представляют трудностей. Возьмем последние наши моторы типа «ПШ-7». Самолет с таким мотором может покрыть колоссальные расстояния. Может случиться так, что вылетишь, покружишь, покружишь над землей, и опять придется садиться на месте взлета.

— Ну, это, пожалуй, только в ближайшем будущем, — скромно заметил Гуров.

Лебедев быстро ответил:

— Как сказать… Мы часто и сами не замечаем, как будущее становится реальностью. Во всяком случае, уже и сейчас с мотором «ПШ-7» мы с тобой сможем преодолеть тридцать тысяч километров без посадки.

— По прямой?

— По спирали!

— Маршрут?

— Хочу пролететь от Москвы на Огненную Землю. Сначала пролетим по железнодорожной трассе до Хабаровска, потом наискось через весь Тихий океан. Если первая часть полета пройдет удачно, то у Магелланова пролива нас будут ждать горючее и масло. Ясно, обратно полетим другой дорогой: через Южную Америку, Атлантический океан, Африку — прямо в Москву.

Лебедев смело прочертил четкую линию от оконечности Южной Америки мимо восточного ее побережья к Африке через Либерию и Сахару, Тунис, Средиземное море, Югославию и Румынию к Москве.

— Пора доказать всем, что научные экспедиции на самолетах для изучения Южного полюса можно посылать не только из Южной Америки и Австралии, но и из Европы. Да, это мечта, но техника поможет нам с тобой осуществить эту мечту…

Лебедев взял карандаш и лист бумаги, наклонился над столом:

— Мотор «ПШ-7» с трехступенчатым нагнетателем и винтом переменного шага мы ставим на самолет совершенно нового стратосферного типа «Т-1». Только…

— Ты собираешься лететь в стратосфере?

— Только на границе — не выше девяти тысяч метров. Там мы будем избавлены от метеорологических сюрпризов. Крылья с переменной площадью…

Лебедев записывал на листе, что говорил, и аккуратно ставил пункты: один, два, три…

— Пропеллер и крылья этого типа гарантируют нам наилучшие условия полета в высоких слоях разреженного воздуха. Каковы основные особенности самолета типа «Т-1»? Убирающиеся шасси, разумеется. Герметическую кабину сделают на девятьсот двенадцатом заводе. Основной вид изоляции — безвоздушное пространство между двумя стенками кабины. Оборудование для слепого полета. Теплая одежда, отопление, запас пищевых концентратов, воды — как обычно. Наверху нас встретит морозец градусов на пятьдесят.

— Ты забыл горючее, Антон. Где его разместишь?

— Горючее — в крыльях. Оно не займет много места. Мы используем концентрат уплотненного бензина, последнюю новость нашего Нефтяного института. При сохранении тех же теплотворных действий он занимает значительно меньший объем.

— Остроумно. Однако тяжесть-то остается. Лететь, конечно, нетрудно, трудно поднять в воздух этакую громаду.

Лебедев в радостном оживлении похлопал в ладоши:

— А мы товарища Циолковского вспомним!..

Гуров изумился:

— Реактивный двигатель?

— Он самый. Скомбинировали в самом лучшем виде.

— Втроем полетим?

— Ясное дело: я, ты да автопилот.

Гуров посмеялся. Лебедев неожиданно стал серьезным. Открыл ящик письменного стола:

— Я вчера порылся в моем личном архиве и наткнулся на некоторые интересные детали. Лет десять собираю я газетные вырезки: все, что относится к авиации. Каждую вырезку наклеивал на картон и систематизировал. Получилась недурная авиакартотека. Посмотри…

Гуров перелистал вырезки, наклеенные на синие картонные карточки.

— Это у тебя, Антон, вроде каталога.

— Прочти заглавие.

На ящике красовалась наклейка:

49) ТИХИЙ ОКЕАН, а) Исчезновения.

Гуров начал читать:

— «…приз Доле в 25 тысяч долларов за наидлительнейший перелет над Тихим океаном выигран в 1927 году. Американцы Мейтлэнд и Хебер вылетели 28 июня из Сан-Франциско на трехмоторном самолете. Через 25 часов 50 минут они опустились близ Гонолулу…»

Помню, — заметил Гуров. — Старый рекорд, средняя скорость сто сорок шесть километров в час… Посмотрим дальше… «Американцы Броок и Шли проектировали перелет из Японии в Сан-Франциско. 11 сентября 1934 года вылетели из Токио. Вынужденная посадка в Ошуре. Отказались от перелета…»

— Почему они отказались? — промолвил Лебедев, — Читай.

— «…Амели Эрхарт в 1937 году оборудовала «летающую лабораторию», хотела побить рекорд перелета из Окленда в Гонолулу, но погибла при таинственных обстоятельствах. …Следы летчицы Изабеллы Сидней, вылетевшей с островов Кука к Маркизским островам, потеряны 12 декабря 1940 года… …Пропали два самолета, вылетевшие из Панамы на Таити…»

Гуров хмурился все больше и больше, читая картотеку. Закончив, откинулся к спинке кресла в волнении:

— Ты как это расцениваешь, Антон?

Лебедев зорко впился взглядом в географическую карту:

— Я недавно прикинул примерные маршруты и расстояния самолетов, потерпевших аварии к югу от экватора. Может быть, случайное совпадение, но почему-то все аварии происходили в одном определенном месте. Я доложил председателю комитета. Будем с тобой иметь это в виду…

Обвел желтым карандашом на карте место в середине Тихого океана кружочком. На полях написал:

«Гиблые места».

Стимуляция растений

Тонколицый молодой человек вбежал не постучавшись:

— Я — Башметов.

Из-за реторт выглянули два проницательных глаза Лики:

— Весьма приятно. А мы — ботаническая группа.

Башметов сел верхом на первую попавшуюся табуретку, широко захватил ртом воздух, будто зевнул:

— Ф-у-у, устал бежавши!.. А ведь смешно, право. Работаем рядом, напротив друг друга, и никакого научного контакта… Гм! Стимуляция!

Он внимательно посмотрел на Лику и спросил отрывисто:

— Этиленом?

— В смеси с углекислотой.

— Скорость роста?

— В три раза.

Башметов спрыгнул с табуретки:

— Фу-у!.. Остальное понятно. У меня — в девять раз. Покажите вашу установочку… Кустарничаете?

Водя ответил неожиданно тонким голосом:

— Учимся.

Лика решила забрать переговоры в свои руки. Кивнула Башметову:

— Нас заинтересовал вопрос, как вызывать ускоренное прорастание семян. Мы списались с Сокольнической агро-биостанцией юных натуралистов, и они прислали описание постановки опыта.

Завязалась беседа. Солнце успело подняться и уйти в сторону. «Зайчики» на стене элеватора потухли. Башметов, размахивая руками, продолжал рассказывать:

— Как ускорить прорастание семян? Как ускорить рост растения? Лет триста назад придумывали всяческие рецепты. Перед посевом вымачивали семена в растворах соли, селитры, в навозной жиже. Применяли в целях стимуляции целый ряд химических и физических воздействий: холод, тепло, сухой воздух, электроток, лучи рентгена, впрыскивали под кору растений алкоголь, различные химические вещества, даже вытяжки из щитовидной железы животных. И вот, неожиданно обратили внимание на совершенно не замеченное раньше явление: в Калифорнии и Испании для борьбы с гусеницами давно пользовались окуриванием апельсинных садов синильной кислотой. И вот заметили, что после таких окуриваний почки на деревьях стали распускаться раньше срока… В тысяча девятьсот двадцать четвертом году там сделали опыт: окурили цианистым водородом бузину и нераспустившиеся ландыши. Они расцвели после окуривания в течение часа. Опыты были проверены в оранжереях барселонского ботаника Поэрто. При окуривании быстро прорастали лилии и зацветали ветки орехового дерева… А как вы подошли к вопросу?

Лика постаралась ответить поученее:

— Синильный газ у нас отпал из-за его ядовитости. Мы взяли этилен и углекислоту. Про опыты с выкачиванием мы знали. Вы не сказали про опыты в лаборатории Ленинской академии, где получили ускорение роста овса под действием рентгеновских лучей.

— Я принимал участие в этих опытах, — приосанился Башметов. — Два сеанса рентгенизации, и овес выгонялся в трубку на четырнадцать суток раньше. На Петергофской станции мы проделали воздушное удобрение.

Семен тоже решил вмешаться в разговор:

— Мы знали, что прибавление углекислоты к воздуху стимулировало всхожесть на пятьдесят процентов. Наверное, и вы знаете, что у Гарвея в Миннесоте прибавка к воздуху этилена заставляла зеленый банан созревать в два дня.

— Браво, юные ботаники! — весело вскричал Башметов. — Как вы применили свои знания к делу?

Лика важно подвела Башметова к подоконнику:

— Мы брали семена различных растений, вымачивали и сажали в банки. Когда наши «крошки» прорастали, мы ставили их под стеклянные ящики. Прилаживали простейший тимирязевский приборчик За верхушку растущего растения зацепляется — вы знаете? — шелковинкой рычажок. На другом конце рычажка — зеркальце. Растение растет вверх, конец рычажка с зеркальцем опускается…

— Опускается и «зайчик», — решился подсказать Водя.

— Пока «зайчик» не попал мне прямо в глаза, когда я сидел за столом, — вставил Башметов. — Ведь каждый миллиметр роста, отражаясь «зайчиком» на стене, превращается в метр и больше…

— Согласно теореме о треугольниках, — обрадовался Водя возможности показать, что и он кое-что понимает. — Я это на чертеже изобразил. Вот.

Башметов посмотрел ящики и трубки:

— Вы нагнетали смесь газов в эти ящики?

Лика высунулась в окно, закричала:

— Аэроплан летит!

Все четверо залюбовались, как в безоблачном небе легко и красиво мчалась металлическая птица.

— Как высоко! Но что это?

Водя взвизгнул и кубарем раньше всех выкатился из лаборатории. Аэроплан стремительно опускался.

Лебедев интересуется сельхозтеорией

Шэн сидела в кабинете спецлаборатории академического отдела селекции и быстрым мелким почерком писала статью.

Дверь из коридора осторожно приоткрылась, и Лебедев шагнул в кабинет:

— Татьяна Иосифовна! Не помешаю вам?

Шэн обернулась:

— Антон Григорьевич? Входите.

— Хочу посмотреть, в какой обстановке работают наши советские ученые.

Лебедев подошел к столу, огляделся:

— Как тут радостно и просторно… Это и есть «святилище науки»?

— Мой кабинет. Со вчерашнего дня я получила повышение. Старшая ассистентка. Рядом, за этой дверью, моя личная лаборатория. Дверь прямо — в аудиторию, где я читаю лекции для практикантов.

— А у Бутягина такая же лаборатория?

— Нет, это только ассистентская. Рядом такая же лаборатория Башметова, другого ассистента Николая Петровича. Его же личная лаборатория — в другом конце здания. Но, к сожалению, его сейчас нет.

— Да, я знаю, я спросил сначала его и, узнав, что его нет, решил зайти к вам. Меня всерьез начинает интересовать сельхозтеория.

— Моя лаборатория также к вашим услугам. Садитесь, пожалуйста. Я постараюсь, насколько мне удастся, заменить вам Николая Петровича.

— Вчера я был в отделе механизации. Груздев посвящал меня в тонкости своего проекта, но я, признаться, не все понял. Приходится, оказывается, проникнуть в тайны селекции. Вот еще новое препятствие. Постеснялся я спросить у Владимира Федоровича, что это за штука. Выручите хоть вы, расскажите.

— Селекция — значит отбор. Пословица говорит: «Что посеешь, то и пожнешь». Если отобрать для посева хорошие семена, то и урожай от них будет хороший. Отсюда пошла сортировка семян, отборка крупных семян от тощих. Обычная сортировка — триером — уже дает десять процентов прибавки урожая. Но этого мало, да и недостаток простой сортировки состоит в том, что не всегда самое крупное зерно является самым урожайным. Надобен еще отбор нужных качеств. Нужно, например, чтобы у пшеницы было питательное и вкусное зерно, у льна чтобы было длинное, крепкое волокно. Нужно делать отбор по сопротивляемости растений холоду, засухе, полевым вредителям. Всем этим и занимаются селекционеры… Я могу показать вам их работу. У меня сейчас как раз работают две группы…

Они двинулись по просторным помещениям, где за столами работали десятки сотрудников агроакадемии. Шэн продолжала пояснения на ходу:

— Надо различать беспородные сорта — популяции — и сортовые семена. Их мы создаем на опытных полях. Отбираем зерна с каждого колоса, взвешиваем, определяем характерные признаки, подбираем и высеиваем вручную. Выращиваем, подбирая нужные нам свойства посредством гибридизации. На этом пути, как вы знаете, замечательных результатов в садоводстве достиг Мичурин. Мы же работаем с зерновыми культурами. Селекция повышает урожай на двадцать процентов и выше. Выведенные академиком Лысенко сорта пшеницы по своим свойствам сейчас стоят выше всех.

— Много мудрых вещей знаете вы, Татьяна Иосифовна, — тихо сказал Лебедев.

— Таких, как я, — много, Антон Григорьевич. Мы — вся страна. И мы делаем только свою часть общего дела. Ведь одной селекции для повышения урожайности мало. Прошлогодний урожай в одиннадцать миллиардов пудов зависел от целого ряда больших мероприятий в государственном масштабе. Огромную роль сыграло повсеместное введение в СССР правильного севооборота.

Они вернулись в кабинет.

— Мы не замыкаемся с нашей наукой только в этих стенах, — рассказывала Шэн с воодушевлением. — Мы вынесли работу в тысячи лабораторий и филиалов академии. Нам помогают совхозные и колхозные лаборатории, помогают школы, ячейки Осоавиахима… Везде находятся энтузиасты… Сейчас вся экспериментальная работа сосредоточена в нашей базе на Волге. Как раз завтра туда уезжает Николай Петрович.

— Эксперименты, касающиеся новой машины?

— Да, сейчас там находится Башметов. Бутягин с Груздевым хотят поставить некоторые опыты.

— Открытые опыты? — резко спросил Лебедев.

— То есть? — не поняла вопроса Шэн.

— Незасекреченные?

Шэн широко раскрыла глаза:

— Мы не делали из этого тайны. Кроме того, наши лаборанты давно уже ведут там работы.

— Что все они за люди? — в упор задал вопрос Лебедев. — Впрочем…

Он задумался на минуту, затем неожиданно решил:

— Сам поеду с ними. Доставлю на место на своем экипаже. На месте виднее.

— Можно подумать, что вы, как Николай Петрович, увлеклись «альбиной 117», — пошутила Шэн.

— Это что за красавица?

— Сорт пшеницы, с которым начнет опыты новая машина. Для нее мы подбираем лучший сорт. В районы разосланы специалисты с заданием проверить все сорта скороспелок.

Лебедев, улыбаясь, начал прощаться:

— Замечательно, я вхожу во вкус. Кончится тем, что из летчика я превращусь в ботаника и начну сажать картошку.

— Чтобы сажать картошку, не надо быть ботаником, — засмеялась Шэн.

— Дайте в последний раз полюбоваться вашим храмом науки, — попросил Лебедев.

Внимательно глядел он на эти высокие стены, украшенные портретами в строгих дубовых рамах, на солидные шкафы, полные книг, на широкий письменный стол, где был расставлен бронзовый солидный письменный прибор, на кожаные кресла, на огромное распахнутое окно, через которое лились свет и воздух.

— Нравится? — спросила Шэн.

Лебедев взглянул в черные глаза ассистентки:

— Сейчас я вспоминаю. Сибирская изба, наш штаб, политкомиссар… Я пришел подать ему заявление о приеме в партию. Тогда он рассказывал мне, за что борются большевики. Говорил о том, что будет впереди… Будет радостная, счастливая жизнь. Но к ней надо итти через трудности. Надо набираться сил, чтобы преодолевать препятствия…

Широким жестом обвел Лебедев вокруг:

— И это — хорошо. Это — продвижка, шаг вперед, в будущее. Недаром проливалась на полях кровь.

Наклонил голову, сказал тихо:

— Мы пошли в наступление. Политкомиссар товарищ Малахов был убит. Он не увидел победного воплощения своей мечты.

Остановился в дверях и, еще раз оглядев комнату, сказал твердо:

— Мы должны уметь защищать это всеми доступными нам средствами.

В воздухе

На ранней июльской заре, когда еще только зарозовел далекий край горизонта, с центрального аэродрома поднялся изящный, как стрекоза, «ВО-29». Сделав прощальный круг над аэродромом, аппарат забрал высоту и понесся к юго-востоку.

Каждый раз, когда Груздев начинал воздушное путешествие, он переживал взлет аппарата с новой радостью.

Конструктор любил чувствовать момент, когда аппарат, разбежавшись и чуть покачиваясь, мягко отрывается от земли и взмывает в просторную высь, любил это ни с чем не сравнимое ощущение внезапной легкости и гордой радости за гений человека, завоевавшего небо.

Лебедев с пилотского места глянул вниз. Огромный, еще покрытый ночной синевой город стремительно отплывал в сторону. Вдали виднелась серая полоса реки, громада Дворца Советов. Редкие огни гасли внизу.

В окно Груздев видел, как город поплыл вниз и налево. Стеклянные горбатые крыши железнодорожного депо превращались в крохотную коробочку. Река, будто широкая жестяная стружка, извивом лежала на сизом просторе земли. Аппарат набрал высоту. Полоски городских улиц заволоклись туманом.

Шума мотора почти не было слышно: аппарат был снабжен глушителем системы Лебедева. Это позволяло разговаривать в кабине во время полета.

— Сожалею, что и блокнот украден Штопаным Носом, — оторвавшись от окна, обратился Груздев к Бутягину. — Когда попадет он ко мне в руки, я сверну ему шею.

— Блокноту?! — простонал Бутягин.

— Штопаному Носу. У блокнотов не бывает шеи, — наставительно отозвался Груздев, снял кепку и тщательно вытер носовым платком свое круглое лицо. — Жара сегодня будет основательная.

Бутягин лежал в кресле, вытянув ноги и закрыв глаза. Лицо его страдальчески кривилось.

— Думайте о чем-нибудь приятном, Николай Петрович, — посоветовал Груздев, — тогда не будет тошноты.

— А ну вас! — обозлился Бутягин.

Он плохо выспался с вечера и был явно не в духе. Его раздражал Груздев. На земле этот конструктор был молчалив, тих и незаметен. А тут, в кабинке аэроплана, он преобразился. Вертелся на кресле, порывался разговаривать, пытался что-то насвистывать себе под нос, вытаскивал из карманов какие-то ягоды, карамельки, восторгался, заглядывал в окно…

— Облако! — вскрикивал он. — А мы поверх его… Город какой-то внизу… Леса похожи сверху на мох… Река замечательная!

Штурман Гуров так привык к полетам, что в кабине летящего «ВО-29» чувствовал себя спокойнее, нежели в купе экспресса. К красотам природы, видимым через окно кабины, он был несколько равнодушен. Его интересовали служебные дела и работа. Он отрапортовал по радио на аэродром, что все в порядке. Связался с районным аэродромом, где предполагалась посадка, и сейчас ел бутерброд. Лебедев сегодня рано поднял своего друга, и Гуров не успел позавтракать.

На Гурова Бутягин смотрел с ужасом. Если б не спешка, профессор лучше согласился бы итти пешком, чем лететь во чреве этого «ВО-29», который то и дело проваливался в воздушные ямы, как пробка в водопад. А этому Гурову все нипочем: даже холодную котлетку ест!

Аппарат как раз в этот момент ухнул вниз. Бутягин скорчил страдальческую гримасу:

— Ну зачем Антон делает такие пируэты?

— Явление атмосферы, товарищ профессор, — пояснил Гуров, доедая котлету. — От пилота не зависит.

— На дирижабле лететь лучше… Все как-то устойчивее… Постели, ресторан… А тут… Ух! Груздев… вы целы?

— Вполне. Когда я нахожусь в воздухе, мне хочется петь о возвышенном и прекрасном. Последние дни я думал о новой конструкции трехплечного рычага. Сейчас, на высоте двух тысяч метров, я чувствую: вот еще одно напряжение фантазии, и я дам точное решение.

Бутягин заворчал:

— Странный вы человек! Изобретательские мысли записываете где попало — на манжетах, на обрывках газет, на книжных переплетах. Вы просто какой-то вредитель библиотечных книг. Исчеркали формулами все книги, какие я вам дал из академии. Я два дня оттирал их резинкой.

Груздев подскочил так, что ударился головой о потолок:

— Стерли?

Он грузно упал в кресло.

— Я там записал расчеты энергоприемника…

Бутягин улыбнулся:

— Извольте радоваться! Записал — и забыл, куда записал.

Груздев примирительно сказал:

— Ничего, постараюсь вспомнить.

— Не раздражайте меня, — заскрежетал зубами Бутягин. — С вами это постоянно. Подумать только, что вы идею газового тормоза ухитрились записать на обоях в своей спальне, да еще где — под самым карнизом!

Даже флегматичный Гуров фыркнул от смеха.

— Это когда жена меня заставила вешать гардины, — сконфуженно заморгал Груздев.

В слуховой трубе, соединявшей пилота с кабиной, послышался лебедевский баритон:

— Василий Павлович! Как наши пассажиры?

— Прекрасно, товарищ начальник.

Гуров вытер руки бумажной салфеточкой и посмотрел на часы:

— Через восемнадцать минут — на посадку!

Бутягин страдальчески вымолвил:

— Неужели еще восемнадцать?

У Василия Павловича Гурова глаза выразили полное сочувствие профессору. Он авторитетно насупил брови и сказал тоном, не допускающим ни малейшего возражения:

— Николай Петрович, да вы же прирождённый авиатор. Смотрите бодро вперед. Смелее!

Он привычной рукой взял ключ Морзе и начал выстукивать позывные районной радиостанции.

Бутягин огляделся и будто увидал все по-новому. Гуров в наушниках, склонившийся над аппаратурой, чуть призакрывший глаза, сосредоточенно слушающий сигналы в эфире. Улыбающееся круглое лицо Груздева. Уютная кабина с зеркальными стеклами.

Почему бы в самом деле и Бутягину не смотреть бодро? Надо только сделать крохотное усилие воли. Ведь вот за этой стенкой впереди кабины сидит Антоша Лебедев, да, да, тот самый, друг детства, и смело ведет воздушный корабль. Бутягин вспомнил события последних месяцев, встречу на аэродроме с Антоном, нападение Штопаного Носа. Ничего… Надо быть смелее…

— В порядке! — громко выговорил Бутягин.

Груздев удивленно посмотрел на него и качнул головой:

— Да, уже снижаемся. Взгляните, как интересно.

Мотор заревел неудержимо. Потом с глухим урчанием затих. Бутягин увидал, как Груздев усиленно показывал указательным пальцем вниз. Выглянул в окно. Самолет стремительно снижался. Снизу набегали и ширились какие-то зеленые квадратики. Бутягину вспомнилось, как, еще мальчиком, он нырял в речке с открытыми глазами и как тогда необычно ширились причудливые очертания подводных трав и разноцветных камней. Так и сейчас… Но нет, это не камешки, а домики… Вот большой корпус… Поля… Вот луг… Неужели аэродром? И уже остановка?

Бутягину даже стало жаль, что путешествие кончилось. Он не ощущал прежнего неприятного чувства высоты. Подумал: «А вдруг штурман прав? Наши летчики, честное слово, народ ой-ой какой проницательный. Ничего от них не скроется».

Гуров предупредительно открыл дверцу кабины:

— Прошу вас, профессор.

Два ассистента

За оградой районного аэродрома виднелись жилые постройки, невдалеке возвышалось стройное здание элеватора. Лебедев дружески здоровался с начальником аэродрома:

— Прошлым летом мы с Гуровым к вам инспектировать прилетали, а теперь в гости.

— Площадку расширили, Антон Григорьевич. Подсобные помещения выстроили. С весны аэровокзал мечтаем соорудить. Посмотрели бы, Антон Григорьевич, — попросил начальник. — А о машине не беспокойтесь. Заправим, будьте покойны.

В это время Бутягин знакомил Груздева с директором опытного отделения.

— Мой друг — инженер-конструктор Владимир Федорович Груздев, соавтор проекта, так сказать.

— Очень приятно, — здоровался директор, пожимая руки прибывшим. — Давно мы вас ждали. Подготовительные работы проделаны полностью.

Тонколицый человек быстро шагнул к Бутягину:

— Профессор…

— Здравствуйте, Башметов. Как дела с «альбиной»?

Тот в восторге развел руками:

— Масса изумительного!

К самолету сбегался народ. Толпа густела. Ребята, которые посмелее, уже дотрагивались до хвоста самолета. Высокая кудрявая девочка подбежала к Груздеву:

— Папа!..

— Лика!

Груздев поцеловал дочь:

— Как ты загорела… И выросла… Ну, как твое здоровье и успехи?.. Вот тебе письмо от мамы.

Шли все гурьбой к ожидавшим гостей автомобилям. Лика рассказывала:

— Знаешь, папа, а наш опыт со стимулированием удался…

В этот момент директор окликнул Груздева:

— Владимир Федорович! Я хочу вас познакомить с одним нашим новым сотрудником… Он работал здесь вместе с Башметовым.

Перед инженером остановился плотный, сухощавый и крепкий молодой человек в скромной куртке и кепке, назвал себя:

— Голованов.

Инженер приостановился:

— Позвольте, это не вашу статью я читал относительно посадочных машин?

— Мою.

— Тогда давайте знакомиться. Груздев.

Инженер махнул рукой Бутягину:

— Вы поезжайте… Полтора километра? Мы с товарищем Головановым пешком дойдем. У нас разговор…

Лика шла рядом и слушала, как ее отец разговаривал с молодым человеком:

— Чертеж вашей модели я помню, как будто вижу перед собой во всех деталях… Ваше имя-отчество?..

Голованов потупил глаза:

— Иван Васильевич… Но это неважно.

— Все важно на этом свете, мой друг. Скажите, пожалуйста, у вас в статье, насколько я помню, проектировалось предварительное разрыхление почвы…

— Не обязательно.

Лицо инженера сделалось сосредоточенным:

— При каждом поступательном движении колес посадочные резцы должны опускаться в почву. Трехплечный рычаг у вас имел целью удобнее передвигать ростки. А если бы сделать передачу несколько иначе, — скажем, транспортерной лентой?

— Понадобится бесконечный винт, — заметил Голованов просто.

Но в его лице Груздев увидал выражение решительности и уверенности. Это инженеру понравилось.

* * *

В летном клубе по случаю прилета гостей из центра состоялся митинг. Бутягин остался доволен проверкой работы. Заметил инженеру:

— Можем смело начинать строить нашу модель.

Инженер поделился впечатлением о Голованове:

— Парень действительно головастый. Сидит в нем этакая изобретательская изюминка. Хорошо бы мне такого на завод… А?

Бутягин пожал плечами:

— Он только что весной окончил институт. Совсем зеленый юноша. Но, говорят, давно и серьезно интересуется машинизацией.

На митинге Бутягин произнес краткую речь о достижениях агрохимии:

— Химия — сама жизнь. Мы со всех сторон окружены химией. Зажег я спичку — начался химический процесс горения. Удобрения свезли в поле — тоже химия… Теперь у нас на очереди задача проникнуть в тайны прорастающего зерна, овладеть и ускорить процесс созревания растений.

А Гуров в это время наклонился к уху молодой девушки, слушавшей профессора, и нашептывал ей что-то смешное. У девушки были мягкие глаза и темнокаштановые волосы. Она покусывала яркие губы, чтобы не рассмеяться.

После митинга появились баянисты. Молодежь с увлечением принялась танцовать. В кругу, в паре с Гуровым, танцована девушка. Карие глаза ее счастливо блестели. Каштановые волосы распушились и метались в движении танца.

На заре «ВО-29» собрался в обратный полет. Бутягин прощался с Башметовым:

— Вы возвращайтесь в академию к половине августа. Начнем работу над моделью.

Груздев пожал руку Голованову:

— Итак, решено. Увидимся.

Голованов ответил на рукопожатие:

— Спасибо за внимание, Владимир Федорович. Стеснялся сказать раньше, а хотелось поработать с вами вместе. По вашим ведь книгам учился.

«ВО-29» плавно поднялся в темноголубую высь. Начальник аэродрома собственноручно дал старт самолету, махнул флажком. Кричали «ура». Громче всех кричала «ботаническая группа Лики Груздевой». Сама Лика хлопала в ладоши до боли в локтях.

Гуров приподнял в кабине оконную раму и взмахнул платком в знак прощального приветствия. Платок был новенький, ярко-красный, аккуратно расшитый по углам нежными незабудками.

Очертания совхоза потонули в пепельной дымке. Гуров сложил платок в ровненький квадратик, спрятал его в карман. Он уловил вопросительный взгляд Бутягина, проговорил как бы в ответ:

— Теперь, куда ни прилетишь, везде знакомые…

Профессор кивнул головой:

— Да. Мы все живем огромной дружной семьей. Это прекрасно. Как вы полагаете, Владимир Федорович?

Но Груздев, разыскав в кармане завалявшуюся карамельку, задумчиво сосал ее и что-то мурлыкал. Бутягину не ответил. Он думал о комбинации трехплечного рычага с бесконечным винтом.

Мотор ревел неудержимо.

Тайна химических формул

Уже три месяца Груздев почти не покидал проектной мастерской завода. Нужно было закончить чертежи машины к поставленному правительством сроку. Незаменимым помощником для Груздева оказался Голованов. Его идея бесконечного винта в применении к трехплечному рычагу оказалась чрезвычайно ценной. Энергию развивал и Бутягин, проводивший проверочные опыты с искусственными азотистыми удобрениями. Шэн вместе с Башметовым ставила опыт прорастания «альбины 117» на «искусственной» почве.

К Бутягину как-то заехал Лебедев:

— Смотрю, мерцает огонек… Вот и завернул навестить. Как с проектом?

— На-днях жду решения экспертизы, — ответил Бутягин.

— Все выйдет отлично. Слышал я, что собираются выделить вам завод и довольно приличные средства. Значит, дело только за вами.

— Ты редко нас навещаешь.

— Некогда, Колечка. У меня подготовка к перелету. Дело вроде вашего. На страх врагам… Кстати, разобрался ты в записях Штопаного Носа?

Бутягин вынул из шкафа фотоснимки и вооружился лупой:

— В первых страничках — ничего особенного. Записи касаются проблемы увеличения урожайности путем улучшения агротехники и агрохимии. Идеи не новы. Упоминается «электрический плуг» Гамильтона…

— Что это за плуг? — поинтересовался Лебедев.

— Применяя ток в сто тысяч вольт напряжения, Гамильтон так обрабатывал землю, что гречиха у него прорастала в течение семидесяти девяти часов, кукуруза, бобы и семена картофеля — в сто восемнадцать часов.

— А для обычного прорастания?

— Требуется не менее трехсот восьмидесяти часов… Дальше у Штопаного Носа идут химзаписи известных азотистых и фосфорных удобрений… Затем несколько страничек, помнится, было вырвано, и во второй части книжечки записи идут приблизительно по пути моих открытий. Мне кажется, что автор записей также проектирует техническую установку, где фигурирует комбинация веществ, получаемых мною при моем способе. Смотри, вот формулы, где фигурирует азот.

— Что ж, он твой конкурент, что ли? — заинтересовался Лебедев.

— Вроде того. Но любопытно вот что: с восьмой страницы появляются новые для меня и очень странные химические комбинации. Я пробовал разбираться, проверить лабораторно. Формулы приводят к химически невероятным вещам. Обычно ничего не получалось. Реакция, как мы, химики, говорим, не идет. Я применял нагревание, взбалтывание, электроток — без результата. Раза два я получил легкую вспышку, причем сгорало все, взятое для реакции. А между тем, по автору, должно было получиться гораздо сложнее.

Лебедев слегка задумался:

— Забыл я тонкости химии, но ты, Коля, скажи серьезно: записи эти сделаны грамотно или это просто так — провокационная ерунда, написанная насмех?

— О, нет… Писал крупный знаток химии и физики. Он пользуется искусственным расщеплением атома и синтезом элементов, вводит «ядерные реакции». Встречаются формулы, которые удалось расшифровать, да и то лишь отчасти, только пользуюсь принципами новейшей квантовой электродинамики.

По лицу Лебедева проплыла медленная улыбка:

— И ты полагаешь, что Штопаный Нос тоже земледельческие машины строит? Если в его машине действуют вещества, дающие таинственные вспышки, то, скорее всего, это не плуг и не комбайн. Я бы назвал ее несколько иначе. А почему ты на этом снимке поставил три восклицательных знака?

Бутягин шумно вздохнул и поправил пенсне, от волнения съехавшее у него на самый кончик носа:

— Я старался расшифровать эту часть формул. В основном, в них фигурируют углерод и азот. Но здесь же, смотри, на двадцать второй странице, стоит буква «зет», которая в химии не обозначает ничего… Это маленький штришок, но он тормозит мне весь дальнейший ход расшифровки. Если это тайна, — надо проникнуть в нее. Что обозначает этот «зет»? Затем, какими средствами пользуется Штопаный Нос, чтобы производить загадочную перегруппировку атомов в молекуле вещества? Например, в двести сорок первом уравнении у него как конечный результат вместо всех взятых элементов получается кислород плюс этот самый таинственный «зет». Я несколько раз проверял в лаборатории эту часть записей. Никакого кислорода не может получиться, не должно получаться и не получается.

Бутягин смотрел на Лебедева, ожидая ответа. Но тот только мизинцем почесал у себя в самой макушке головы:

— Нет такой тайны, Колечка, которую нельзя было бы раскрыть. В мире нет чудес. Я признаю только одни чудеса — чудеса науки и техники. Все они основаны на работе человеческой головы и рук. Но эту вот букву «зет» запомнить следует… Ваша же машина и без «зета» должна хорошо работать?

— Заработает! — ответил Бутягин. — Надеюсь.

— Как будет двигаться ваше сооружение?

— У него будут собственные ходовые моторы. Но так как расход энергии в машине будет колоссальным, то питание ее чрезвычайно затрудняет нас. Представляешь себе удовольствие таскать за собой повсюду тяжеленнейший кабель! А ведь с удобрением удалось найти правильное решение вопроса.

— Азот для удобрений откуда?

— Из воздуха…

Лебедев пошутил:

— Злодеи, изобретальщики… Хотите весь азот в землю вогнать? Весь воздух переработаете? А где я тогда летать стану?

Зазвонил телефон. Бутягин схватил трубку:

— Слушаю!

Молча кивал головою невидимому собеседнику. Наконец медленно положил трубку и торжественно произнес:

— Груздев сообщил приятные новости. Технический проект модели закончен. Теперь — к наркому на доклад.

— Поздравляю. — Лебедев стал искать пилотку. — Надеюсь узнать результаты еще до отлета… Ах да, не забыть бы! У меня к тебе просьба. Покажи мне как-нибудь в лаборатории реакцию, где у Штопаного Носа получается кислород. Ладно?

— С удовольствием, — отозвался Бутягин, провожая гостя.

Лебедев вышел в академический парк. Талый снег отливал синим. Сквозь сетку голых ветвей ужом полз тонкий молодой месяц. В воздухе пахло февральской оттепелью. Лебедев подошел к своему «М-3», ногой попробовал упругость шин, поднял лицо к небу, вздохнул:

— Кислород?

Усмехнулся и задумчиво наморщил лоб.

Закулисная кухня

Пумпель благосклонно выслушал Хоха и подвигал бровями:

— Теперь, что вы скажете, генерал, о пирожках с двойной начинкой профессора Мерца?

— Они превосходны, ваше превосходительство. Бомба этой системы — тройного действия. Взрываясь, она разрушает здание и поражает осколками насмерть. Уцелевшие получают хорошую порцию удушающего газа и также гибнут.

Флегматичный Хох воодушевился и даже развел руками:

— Но если даже на людях противогазы, все равно они отравлены. Средство проникает через поры кожи в кровь и…

— Последнее свойство этих знаменитых пирожков пока не оправдалось, генерал, ни в Абиссинии, ни в Испании, ни в Китае… — строго прервал красноречие Хоха Пумпель. — Будем говорить только о двойной начинке. Я с огорчением узнал, что обыкновенный противогаз является надежной защитой против этого всеотравляющего вещества.

Пумпель раздражался. Еще бы! Год назад старый Эдвар Мильх, самый опытный агент Пумпеля, ухитрился выкрасть у итальянского химика Чардони ампулу засекреченного боевого газа. Мерц хвастался, что усилит действие дьявольского изобретения Чардони и что тогда уж действительно никто не спасется от действия маленьких авиабомб, которые Пумпель скромно называл «пирожками». Но дело оказалось не таким простым. На каждый газ тотчас же находился противогаз.

В раздражении Пумпель повысил голос:

— Извольте, генерал, всячески форсировать опыты этого дурака Мерца. Нам нужны ужас и истребление. Это наши главные козыри в игре. Кстати, какие новости вы расскажете мне относительно молодого человека?

— Молодой человек оказался слишком предприимчивым. Вы уже знаете, что его интерес к делу номер сорок первый, повидимому, не случаен. Поэтому, когда он за собственный страх и риск отправился в СССР, то я подсунул ему старого Эдвара в качестве провожатого.

— Я помню, генерал. Вы поступили тогда очень умно. Я был доволен вашей работой.

Хох поморщился далеко не радостно.

— Но дело в том, что молодой человек стал вести себя более чем неосторожно. Очевидно, решив вести дело напролом, он пускает в ход небольшую порцию слезоточивого газа и исчезает. А Эдвар остается в дураках. К нему нагрянули следственные власти, и ему еле удалось выпутаться. Его спас дипломатический паспорт. Но пришлось спешно убираться, не разузнав ничего самому.

— А молодой человек?

— Исчез бесследно.

Пумпель сердито подвигал бровями:

— Нужно найти его лабораторию во что бы то ни стало. Еще раз пошлите в Западное полушарие кого-либо из наших лучших людей. Если нужно, поезжайте сами. Помните, что я должен делать доклад по делу номер сорок первый самому его высоко…

* * *

Хох-старший легким щелчком смахнул несуществующую пылинку с рукава и небрежно сказал стоявшему перед ним навытяжку доктору Хесселю:

— Офицер для поручений Хессельбард, вы вполне уяснили задание?

— Так точно, ваше превосходительство. Как прикажете быть с моим шефом?

— Вы скажете, что едете по распоряжению… Это все равно, по чьему распоряжению… В Африку или, например, в Голландскую Индию… Это не имеет значения. Придумайте сами что-нибудь получше. В пункте двадцать один вы получите бумаги и деньги. Месяц вы проживете в глухом уголке, где-нибудь на берегу моря, вдали от лишних глаз. Место вам укажет начальник пункта двадцать один. Месяца вам хватит на то, чтобы у вас отросли волосы, усы и борода. Если вы похудеете, то с усами и бородкой сможете сойти за француза. Тогда поезжайте дальше на запад. Начальник двадцать шестого пункта устроит вам французский паспорт. Французы почему-то считаются на Западе благонадежными. И затем предпримите всеми доступными вам средствами поиски интересующею нас человека. Он должен снабжаться некоторыми продуктами для своих работ. Проследите за дипломатическими представителями дружественной нам державы. Повидимому, он поддерживает связь с внешним миром через них.

— Я хотел бы иметь одного парня в моем непосредственном подчинении.

— Пожалуйста, господин майор.

* * *

Профессор Мерц удивленно пожал плечами.

— Как вам угодно, дорогой мой ассистент, но вы очень меня огорчаете.

Хессель с видом крайней скромности выговорил:

— Только смерть единственной тетушки могла заставить меня просить о кратковременном отпуске, господин профессор. Поверьте, что я не осмелился бы беспокоить вас такой просьбой, если бы не любовь моя к родной сестре моей матери. Бедная тетя, она так страдала во время болезни! Я получил печальную весть слишком поздно.

Хессель поморгал глазами, как бы стряхивая с ресниц невольные слезы. Мерц сочувственно покачал головой:

— Крайне сожалею. Вы покидаете меня в тот момент, когда мы вплотную приблизились к цели. Начинка для авиабомб у меня должна получиться великолепной.

— Я уверен в ваших научных успехах, господин профессор.

— Где ваш рапорт, дорогой мой ассистент? Я согласен, подпишу.

Хессель положил перед шефом на стол официальную просьбу об отпуске, протянул перо…

— Благодарю вас, господин профессор.

* * *

Подражая Хоху-старшему, Хессель пытался двигать бровями и ронял небрежные слова сквозь клубы сигарного дыма:

— И вот я выбрал тебя, дружище Мильх…

Эдвар наклонил голову через ресторанный столик:

— Я польщен, господин Хессельбард, я привык с вами работать.

Хессель пыхнул клубом дыма:

— Пей свое пиво и слушай. Нам придется иметь дело с хорошенькими игрушечками. Они дают прелестный фейерверк, не правда ли?

— Все понятно. Ваше здоровье, господин Хессельбард!

— Ты будешь пока в распоряжении нового ассистента. От него ты получишь инструкцию, когда выехать и где найти меня. А теперь послушай музыку, оркестр готовится угостить нас вальсом.

* * *

— Начальника восемнадцатого кабинета! — резко приказал Пумпель.

Морщинистое лицо Хоха показалось в дверях. Пумпель кивнул ему с подозрительной любезностью:

— Надеюсь, вы не забыли, мой дорогой генерал, что послезавтра я должен делать доклад его высокопревосходительству о том, что нами сделано по делу номер сорок первый? Что вам доносит Любитель?

— Большевики проектируют полет к Южному полюсу…

— Ну, это слишком далеко от нас, особенно Южный полюс.

Пумпель слегка задумался.

— Хотя… все-таки, вопрос престижа. Распорядитесь, Хох, чтобы редакции газет не смели печатать без моей визы ни одной строчки о советских летчиках. Я сам буду давать информацию. Или нет, мне некогда… Есть у вас кто-нибудь из чиновников с пылким воображением?

— Есть, ваше превосходительство, — ответил Хох.

— Тогда пусть он на пробу напишет статью. М-м… Напишет, что мы ставим мировые рекорды, что мы организовали на Северном полюсе пять станций, что сейчас мы строим десять станций на Южном. Пусть газеты пишут, что это мы летаем, а не они…

— Будет исполнено.

— Статью дать мне на утверждение. Пусть публика читает и благоговеет. Впрочем, это все неважно. Меня интересует дело номер сорок первый.

— На Востоке нашим людям, ваше превосходительство, приходится работать все осторожнее и медленнее. Боюсь, что скоро станет совсем невозможно. Но имеющиеся сведения заставляют меня предполагать, что машина советских изобретателей Бутягина и Груздева имеет самое мирное назначение. Она должна увеличить урожай сельского хозяйства… этих ихних… колхозов.

Пумпель яростно задвигал бровями:

— Вы смеетесь, Хох? А если их машина начнет в десятки раз увеличивать урожай пшеницы? Это, по-вашему, мирная деятельность?

— Они могут завалить международные рынки пшеницей, ваше превосходительство, — пробормотал Хох.

— Ах, если бы только это! Вы недальновидны, друг мой. Им недостаточно разорить нас. Они примутся агитировать. Тогда и слепой увидит, на что они способны. И наши голодные безработные тогда сметут нас в мгновение ока… Поэтому, — Пумпель пристукнул кулаком по столу, — не жалейте средств. Пусть наши люди ужами переползают границу, пусть сто агентов погибнет, но хоть один да проберется. Пусть этот один разведывает, незаметно ломает машины, помогает нам…

— По инструкции номера сорок первого?

— Не произносите лишних слов, Хох. Вы отлично понимаете. Мы должны выиграть время!

— Будет исполнено! — вытянулся Хох.

Букет Георгия Башметова

Лебедев наблюдал, как Бутягин прилаживал изогнутую стеклянную трубку к колбе:

— По уравнению должен получиться кислород?

— По записям Штопаного Носа — да. Но ты сейчас увидишь, что никакого даже намека на кислород… С равным успехом мы могли положить в эти реторты старую калошу и ждать, что получится, скажем, свинец или олово.

— Не говори, Колечка, гоп, пока не перепрыгнешь, — шутливо заметил Лебедев.

Шэн спросила, не отрываясь от микровесов:

— Раствор — один на сто тысяч?

— Да, пожалуйста, — быстро сказал ей Бутягин.

Лебедев терпеливо ждал, пока в колбу не нальют раствора, пока в реторты не насыплют нужные вещества. В это ясное, простое мартовское утро все казалось очень простым. Лебедев смотрел и думал, что через неделю он будет в тропиках. Перелет назначался на 5 апреля.

— Начинаем, — солидно сказал Бутягин.

Шэн чиркнула спичкой и залегла бунзеновскую горелку. Пламя пестрым веером распласталось под предохранительной медной сеткой. Колба стояла на сетке неподвижно. Зеленовато-желтый порошок в колбе показался Лебедеву похожим на просеянный песок.

— Как видишь, никакой реакции нет, — сухо проговорил Бутягин. — Если бы мы получили кислород, то он по этой трубочке пошел бы сюда, вытесняя ртуть, и скапливался бы вот тут…

— Ничего нет, — подтвердила и Шэн.

В лабораторию постучали. Дверь открылась. Голованов вошел с громадным букетом оранжерейных роз и сирени.

— Георгий Петрович Башметов кланяется и поздравляет Татьяну Иосифовну со днем рождения… Просит принять этот букет… Сам не может быть: выехал в Тулу.

Голованов учтивейше поклонился. Лебедев попробовал посмеяться над Шэн:

— Вот это я понимаю, ухаживает… Букетище-то!..

Ассистентка прикусила губу в досаде:

— Иван Васильевич, вы некстати… у нас же работа…

— Виноват… — сконфузился Голованов.

Бутягин махнул на него рукой:

— Все равно! Не идет реакция. Тушите горелки. К чорту!..

Лебедев понюхал букет, сказал:

— Славненькие цветочки!

— Разоряется ваш Башметов, — усмехнулся Бутягин. — Принимайте подарок, Татьяна Иосифовна, и зовите сегодня вечером всех на кулебяку.

Шэн приняла от Голованова букет, заметила просто:

— Я еще вчера всех приглашала. А букет надо в воду…

Шагнула к столу и осторожно положила на него букет.

Что-то слегка треснуло, как будто надломили спичку.

Голованов вскрикнул:

— Батюшки!

Лебедев не сразу сообразил, потом крикнул:

— Видали? Колька!..

У Голованова тряслись побледневшие губы:

— Букет пропал!

Бутягин подпрыгнул, уронил пенсне, поднял, подбежал к столу.

— Как пропал?

Лебедев овладел собой:

— Новое обстоятельство. Расскажите, Иван Васильевич!

— Чего ж рассказывать… Прямо на глазах… Татьяна Иосифовна положила букет сию секунду, а его нет…

— Смотреть под столом! — скомандовал Лебедев.

Полезли шарить под столами. Букета не было. Лебедев ругался:

— Чертовня!.. Иван Васильевич, вы фокусник, престидижитатор какой-то. Куда девался букет?

Шэн только развела руками. Внезапно Бутягин прохрипел, показывая на колбы:

— Смотрите… Кислород!

В колбах было пусто. Шэн тронула ртутный манометр:

— О каком кислороде вы говорите? Тут же нет ничего.

— Галлюцинации какие-то! Где же все вещества, которые мы взяли для опыта?

Но тут Лебедев жестко взял Бутягина за локоть и усадил на табуретку:

— Тихо, детки мои, да так тихо, чтоб ни одна душа посторонняя не знала. Поняли?.. Ваня, запри дверь.

Лебедев сел на диван меж двух книжных шкафов и вздохнул:

— Начинает выясняться нечто. Азот для удобрений из воздуха?

Бутягин утвердительно кивнул головой:

— В основном — метод Крукса.

— Отлично. Крукс дал наметку метода в тысяча восемьсот девяносто восьмом году. А сейчас на Западе существуют громадные заводы, получающие азотистые удобрения из воздуха по способу Крукса. Но мы знаем, что они переделаны в тысяча девятьсот шестнадцатом году из заводов, получавших по тому же принципу из азота воздуха взрывчатые вещества. Спрашиваю: где гарантия, что в один прекрасный день владетели этих удобрительных заводов не перевернут опять способ достопочтенного Вильяма Крукса с ног на голову и не начнут вырабатывать «удобрения», от которых земля будет удобряться кровью пролетариев и крестьян?..

Лебедев сдвинул брови строжайше:

— Как видите, самая невиннейшая сельскохозяйственная машинка может иметь любопытную изнанку. Куда, по-вашему, делась смесь в колбе?

Бутягин в волнении поправил пенсне:

— Реакция пошла, лишь только рядом с колбами появился букет?

— Какая уж тут реакция! Просто все исчезло.

— Что же это такое? — волновался Бутягин. — Один мельчайший штрих, один «зет» в уравнении — и получается адская смесь.

Лебедев криво улыбнулся:

— Изволили угадать. Вместо появления кислорода… исчез букет. Он и должен был исчезнуть.

— Почему? — недоверчиво приподняла брови Шэн.

— Потому что, — медленно и спокойно ответил Лебедев, — Штопаный Нос на двадцать второй странице написал это совершенно ясно. Прочти мне конечный результат двести сорок первого уравнения.

Бутягин поспешно вынул из портфеля фотоснимок:

— Вот. Кислород.

— Ты считаешь этот кружочек за химический символ кислорода — «О»?

— Разумеется! — воскликнули Шэн и Бутягин.

Лебедев ткнул пальцем в снимок:

— Ничего подобного. «О» означает нуль, ничто. Букет превращен в ничто.

Последние приготовления

Последние приготовления к перелету Лебедева заканчивались. Радости его верного друга Гурова не было предела. Но Лебедев часто задумывался и не радовался так бурно, как раньше. Однако оба они с энтузиазмом погрузились в последние приготовления. Комитет по организации перелета усиленно работал. Рассматривались сводки метеорологической службы, проверялась радиосвязь. Помимо испытания мощности нового мотора «ПШ-7», на перелет возлагались интересные научные задачи. Самолет Лебедева оборудовался автоматическими улавливателями космических лучей, с автоматической же записью их интенсивности. Гуров особо готовился заняться наблюдениями над распространением радиоволн. Все советские радиостанции с интересом ждали, когда в эфире появятся позывные отважных летчиков. Радиостанции Китайской республики и США выразили свою готовность всемерно помогать перелету и уже начали систематическую передачу метеосводок о состоянии погоды в северной части Тихого океана.

Меньше всего хлопот доставляло снабжение. Помимо комитета, об этом еще заботились друзья отважных летчиков. Груздев, закончивший свой проект, носился теперь по городу со списком вещей, которые нужно было купить для летчиков в дорогу в личное пользование. Тут имелось и белье, и очень вкусные питательные консервы, приготовленные по особому заказу на пищевом заводе имени товарища Микояна, и термосы для горячего сладкого чая и кофе, и множество разных мелочей. Бутягин по нескольку раз на день звонил инженеру:

— Хорошо бы им на дорогу коробку новых конфет «Карнавал»! Так и спрашивайте… Им все пригодится.

Инженер соглашался:

— Как говорится, едут на день, а хлеба пусть берут на неделю.

Бутягин звонил опять:

— Им, не забудьте, нужны полотенца и мыло. И обязательно одеколон… Название есть подходящее — «В полет»… Специально для них… Прилетят на Огненную Землю, с дороги приятно, знаете, освежиться.

Лебедев, поглощенный предстоящим перелетом, распределил для работы сутки по минутам. Трасса была намечена твердо: Москва — Хабаровск. Оттуда, через Японию, — путь над водным пространством, не густо усеянным островами. От Гавайской группы вплоть до южной оконечности Америки по выбранному направлению не было ни клочка земли.

Оборудование самолета быстро подвигалось вперед. Стахановцы-монтажеры 112-го авиазавода с громадным увлечением работали над самолетом. Когда поставили мотор и Лебедев увидел в ангаре почти готовый самолет, сердце его забилось в радостном волнении. Припомнилось ему, как он мечтал о полете у себя на балконе и как глядел на звезды Кремля…

— Назовем самолет «Красная звезда», — предложил Лебедев, и всем это понравилось.

Выпадали для Лебедева такие сумасшедшие дни, что нужно было съездить в десятки разных учреждений. Но Лебедев не чувствовал усталости: сбывалась его мечта. Иногда вечером он приезжал на аэродром и требовал тренировочный самолет, чтобы в ночной свежести полетать над засыпающим городом.

Лебедев уверенно давал газ. Четкие бусы фонарей вычерчивали внизу затейливые линии улиц. Над окраинами густо светились прожекторами новые кварталы. Лебедев поворачивал самолет в сторону, и под ним плыли смутные очертания земли. Густела ночь, внизу ширилась черная яма, только на горизонте маячные огни, как низкие крымские звезды, указывали границы аэропорта.

Свежий ветер с воем врывался в гул мотора, а Лебедев все кружил, брал высоту, подставлял самолет ветру с разных сторон. Лебедев всегда тренировал себя: через океан должен лететь советский летчик, сотканный из железных мускулов и стальных нервов.

«Послезавтра», думал Лебедев, и ему было грустно. Он оставлял своих близких друзей в самый разгар работы. «Как их оставить одних! Один — профессор, другой — инженер, а совсем как малые дети».

Вспомнилось, как гулял с друзьями по парку. Всплыла в памяти деталь прогулки: дерево склонилось с берега над прозрачной неподвижной водой пруда, ветви окунулись концами в воду, застыли, и зеленая арка отражалась в воде…

Лебедев стал набирать высоту. Наверху светлело. У края земли блеснула светлая полоса. Всходило солнце. Оно вылезало огромное, как пылающая печка. Тучное и солидное, оно переливалось жаром раскаленных блестящих углей. Лебедев правил прямо на солнце. Показалось, что лицу стало тепло от солнечных лучей.

«Ничего, свет не без добрых людей, — подумал Лебедев. — Вернусь, вот вместе и посмотрим, как урожайная машина начнет выгонять колос».

Город лиловел внизу расплывшимся пятном. Маяки аэропорта образовывали знакомый маленький шестиугольник.

— Хватит. Холодно! — сказал себе Лебедев и выключил мотор. Поставил самолет под нужным углом и, как по нитке, спустился вниз.

На заводе

Прямо с технического совещания у наркома Груздев проехал к себе на завод. Вопрос о постройке машины «Урожай» был окончательно утвержден. Большую модель нужно было начинать постройкой немедленно и именно на этом заводе. На совещании по этому поводу было сейчас высказано несколько решающих соображений.

Груздев попрощался с радостным Бутягиным. Тот торжествующе пожал руку своему соратнику:

— Наша взяла! Завтра увидимся.

Груздев хотел было ехать домой, отдохнуть после волнений, сопряженных с подготовкой к совещанию, но в кабине авто передумал. На коленях лежал объемистый портфель с материалами — чертежами и сметами. Груздев как-то невольно погладил ласковой рукой мягкую кожу портфеля, и вдруг пришла мысль: «Вот здесь сконцентрированы труды, заботы, знания…»

Мысль была серьезная и радостная, Груздев ощутил в себе необычайный прилив бодрости. Голова была свежа по-утреннему, как будто Груздев только что выпил стакан крепкого чаю. Захотелось вновь посмотреть чертежи, еще раз сверить цифры. Он взглянул на часы. Светящаяся стрелка в полутьме кабины показала четверть первого. Наступил уже другой день, заполночь. Но все это пустяки, отдохнуть успеется.

Авто замедлило ход. Шофер дал гудок. Груздев выглянул из кабины. Знакомый подъезд квартиры. В окнах столовой ярко горит лампа. Наверное, Валентина Михайловна и Лика дожидаются его с ужином.

— Пожалуйста, на завод, — сказал Груздев шоферу.

В заводском кабинете он зажег обе настольные лампы под светлозелеными абажурами, аккуратно положил на бювар свой портфель, сел в кресло. Ему хотелось побыть одному…

Он взял телефонную трубку, набрал номер:

— Валя, это я… Все прекрасно. Да, утвердили… Я с часок поработаю у себя и приеду. С ужином не жди. Оставь на столе… Лика пусть тоже ложится. Ну, целую вас обеих, родные мои… Спокойной ночи.

Медленно положил трубку, мельком взглянул на календарь. Да, день прошел, наступил уже следующий. Он оторвал листок. На новом листке стояла цифра 17. Груздев улыбнулся. Эта цифра напомнила ему многое.

Семнадцатилетним юношей он принес чертеж первого своего изобретения важному профессору. Но времена были тогда старые, дореволюционные, — чертеж пропал в канцеляриях министерства. В семнадцатом году — в ноябре, тотчас же после победы Великой социалистической революции, Груздев защитил дипломную работу и получил звание инженера. Он гордился тем, что был одним из первых, получивших дипломы «именем Революции»… Да, еще семнадцать лет назад он впервые встретился с Бутягиным. Тот делал на конференции доклад о машинизации в связи с рациональным плодопеременным полеводством. Груздева увлек бутягинский размах, поразила новизна проблемы. Тут же, на конференции, они познакомились, возвращались вместе, долго ходили по вечерним улицам большого города.

У каждого из них трепетала в сердце своя мечта. Один мечтал о наилучших путях и способах химизации сельского хозяйства, а другой — о конструировании новых сельхозмашин. В мечтах молодых ученых было одно общее — любовь к социалистической родине, преданность делу партии Ленина — Сталина, искреннее желание отдать все свои силы советскому народу. Они выработали несколько рационализаторских предложений, сконструировали новый тип семеносортировки.

Однако пришлось встретиться с некоторыми трудностями, — уцелевшие старые канцеляристы мешали молодым ученым. Но Груздев только с виду был несколько медлителен. Когда же речь шла о любимом деле, Груздев становился напористым и энергичным. Он добился личного свидания с Дзержинским и доложил ему о семеносортировках. Феликс Эдмундович исключительно внимательно отнесся к молодому инженеру: послал машину за Бутягиным, долго и подробно беседовал с ними, сказал на прощанье:

— Будьте спокойны, товарищи!

Предложения друзей были осуществлены. Вслед за семеносортировкой они построили фрезерный плуг, отлично разрыхлявший почву и сделавший ненужной последовательную бороньбу после вспашки. Построили упрощенную машину для корчевания пней на целине. Колхозная форма сельского хозяйства раскрыла перед молодыми учеными огромные возможности, поставила новые задачи. Они с энтузиазмом работали… Теперь на очереди машина «Урожай»…

Груздев вынул из портфеля чертеж машины, разложил его посредине стола. «Если «Урожай» при первом опыте даст нам хотя бы десять процентов проектной мощности, то и тогда…»

Он привычно прикинул на счетной линейке цифры, сказал довольным голосом вслух:

— Будет хорошо!

Дверь приоткрылась. В щелку Груздев увидел знакомый глаз и услышал:

— Можно?

Груздев кивнул головой:

— Входите, разумеется.

В кабинет шагнул секретарь партколлектива Звягин:

— Ну как? Мы тут с Лебедевым засиделись. И вдруг вижу — у вас свет…

В дверях стоял Лебедев:

— И я горю желанием знать…

Груздев встал и протянул вошедшим руки:

— Можете поздравлять… Все — так, как было намечено.

Звягин посмотрел на инженера очень серьезно, твердо пожал руку:

— Ни единого изменения? Роскошно! Значит, строим?

— Строим, Константин Иванович. Садитесь, товарищи… Боюсь только, что дороговато обойдется.

— Об этом не беспокойтесь, Владимир Федорович. На полезное дело средства найдутся, — отозвался Звягин.

Лебедев кивнул головой, подтверждая мысль Звягина. А тот добавил:

— Для постройки модели мы с директором уже подобрали подходящих людей, лучших стахановцев, проверенных. Конструкторской частью, конечно, будете руководить вы. Вам нужны два помощника. Николай Петрович рекомендует Башметова и Голованова. Мне кажется, что это правильно: они самые талантливые и проверенные. Но на всякий случай проверим их еще раз. Точка. Ну, а у меня сейчас тоже новость. Наш завод начнет соревнование с двумя другими, у всех нас общее срочное задание большой научной важности.

Груздев взглянул на Лебедева вопросительно, тот слегка кивнул головой, и Груздев догадался:

— Значит, и вас надо поздравить? Это будет замечательно. Я, помню, как-то поделился с Антоном Григорьевичем моими соображениями о наилучшем расположении приборов в кабине самолета…

Звягин улыбнулся:

— Так все и сделано. Антон всегда целиком согласен с вами.

У Лебедева в глазах светилась дружеская улыбка, когда он посмотрел на Груздева и подтвердил:

— Да, Владимир Федорович, я убедился, что вы предложили мне все, что есть лучшего в технических достижениях. Очень хорошо.

Румянец слегка выступил на пухлых щеках Груздева, — он всегда волновался, когда его хвалили. И, потупив глаза, он пробормотал:

— Пустяки… Я рад…

Он поднял голову, встретил твердый взгляд Лебедева и улыбнулся:

— Мы работаем для блага людей нашей родины. Это — задача величественная. Помочь Антону Григорьевичу хоть чуточку — долг каждого…

И он задумчиво посмотрел вперед, как будто видел что-то за стенами комнаты:

— Мне сейчас пришла мысль, знаете… Неужели это я, тридцать лет назад пришедший из деревни держать экзамен экстерном? Я, из крестьянской семьи, прежний Ванька Груздь? А теперь?.. Недавно летал в Казань. Сижу у окна, смотрю и думаю: «Вот здесь завод моими станками оборудован, вот тут мост строили с подъёмниками моей системы, а тут на полях — мои тягачи ходят с прицепами». Знаете, такое меня волнение охватило, невероятнейшее. А теперь вот — новая машина. Серьезное дело! Нужна величайшая осторожность.

Звягин сказал успокаивающе:

— Модель даст результат обязательно. Если что не так, то поправите. Помощники у вас — парни крепкие, талантливые…

— С завтрашнего дня я начинаю жить по специальному режиму — знаете, как в таких случаях нас угнетают врачи! — сказал Лебедев. — Думаю, что видеться нам будет некогда. Но на моем старте надеюсь увидеть всех своих друзей обязательно. А сейчас…

Он поглядел на часы и встал:

— А сейчас закрываю собрание. По домам, спать!

Он быстро домчал Груздева до его квартиры. В столовой еще горела лампа! Груздев посмотрел на освещенное окно и вздохнул, подумав о жене: «Валя все-таки дожидается с ужином!..»

Лебедев повернул машину, сказал сидящему рядом Звягину:

— Теперь ты знаешь об их модели все. Они имеют все: поддержку партии и правительства, талантливых помощников, неограниченные средства. Но враг не дремлет. А я должен быть совершенно спокойным за судьбу моих друзей и за их дело. Можешь ли ты смотреть за всем этим так же, как это делал я?

— Обещаю, Антон.

— Слово!

— Честное большевистское.

Перелет начинается

В четыре часа утра на аэродроме стало светать. Выглянуло раннее солнышко и осветило стройные очертания «Красной звезды», гордо стоявшей на специальной бетонной дорожке. Подъезжали авто, из них высаживались провожающие. Чувствовалось какое-то по-праздничному приподнятое настроение. Все любовались прекрасным самолетом.

Рассказывались интересные подробности о внутреннем оборудовании самолета. Герметическая кабина с наглухо завинчивающимися люками представляла собой уютную лабораторию, где была предусмотрена каждая мелочь. Баллоны с жидким кислородом и концентрированным топливом были остроумно размещены в крыльях. Несмотря на свой солидный вес, они не загромождали самолета.

Наибольший интерес у специалистов вызывал мотор с нагнетателями и винтом с переменным шагом. С помощью специального приспособления пилот мог из кабины увеличить или уменьшить поверхность крыльев по своему желанию: благодаря этому самолет, попав в разреженные слои атмосферы, не теряет мощности мотора и, сложив большие крылья, нужные ему для взлета, может двигаться с невероятной скоростью.

Журналисты ловили замечания специалистов и спешно заносили их в свои блокноты. Особый интерес представлял самый момент взлета. Для того чтобы поднять тяжелый самолет в воздух, помимо основного мотора «ПШ-7», на самолете имелся реактивный двигатель короткого действия. Цель его — преодолеть инертность полетной массы самолета, выбросить его в воздух, где дальше уже потянет безотказно обычный мотор «ПШ-7». В двигателе должны были действовать сконцентрированные реактивы: этиловый спирт и чистый жидкий кислород. Действие последовательных взрывов в ракетах двигателя было рассчитано всего лишь на четыре с половиной секунды, но это должно было обеспечить самолету при отрыве от земли скорость до 200 метров в секунду.

Художники делали последние зарисовки. Фотографы яростно щелкали затворами аппаратов. Кинооператоры с азартом вертели ручки.

Молодой человек ломился через толпу собравшихся, неловко задел за плечо Шэн. Та обернулась:

— Осторожней!.. Башметов, это вы?

Башметов разинул рот:

— Миллион извинений!.. Я не опоздал? Они уже приехали?

Тут же он прицелился небольшим фотоаппаратом в группу пилотов, стоявших у самолета и беседовавших.

— Впрочем, они, вероятно, еще спят… Им предстоит пробыть сорок часов в воздухе.

Башметов опять прицелился аппаратом:

— Готово!

— Да вы что, Башметов, фоторепортер, что ли? — спросила Шэн волнуясь. — Загородили мне, и я ничего не вижу…

— Сто миллионов извинений, Татьяна Иосифовна! — взмолился Башметов. — Но ведь момент-то какой! Достоин увековечения в стихах и прозе, в красках и в мраморе. Вы только подумайте: большевики вместе с «Красной звездой» штурмуют небо над Огненной Землей! А? Стихи! Рифма! Эпос!

Шэн засмеялась:

— Плохая рифма!

Но Башметов, не слушая, уже ломился дальше, ближе к самолету. Тут Бутягин пробрался к Шэн и взял ее под руку:

— И мы поближе… Видали, Башметов-то наш? Фототалант обнаруживает. Не подозревал, знаете, за ним такой прыти.

Провожавшие аплодисментами приветствовали прибывших в автомобиле Лебедева и Гурова Они были одеты в теплые шлемы и специальные костюмы. Придвинулись близкие друзья. Лебедев сердечно прощался, обнимал, жал руки, принимал цветы, благодарил, опять обнимал:

— Родненькие, не забывайте! Радируйте, молнируйте… Скоро вернусь… Тогда встречайте…

Очень близко он увидел Лику и Голованова:

— Ваня, помни насчет букета… Поглядывай…

— Есть поглядывай, Антон Григорьевич! Счастливого пути!

Лика протянула Лебедеву пышный цветок:

— Мы для вас, Антон Григорьевич, розу достали.

Очень искренне ответил Лебедев:

— Пунцовая? Чудесно! Спасибо, родная… Так с этим цветком и не расстанусь, пусть летит со мной до самой Огненной Земли.

Лика пылала от счастья. Ведь все вокруг слышали, как с ней разговаривал знаменитый летчик.

Приехали члены правительства. Толпа провожающих почтительно расступилась. Лебедев и Гуров выпрямились. Лебедев четкими словами в наступившей торжественной тишине отрапортовал маршалу Советского Союза:

— …Стратоплан «Красная звезда» готов для перелета Москва — Огненная Земля.

Маршал крепко пожал руку Лебедеву и Гурову.

— Я уполномочен передать вам привет и пожелания полного успеха. Мы все уверены, что вы выйдете победителями из всех трудностей, какие бы вам ни встретились. В добрый путь!

Маршал посмотрел в глаза обоим летчикам.

— Дайте я вас обниму, мои дорогие.

И обнял их, взволнованных и потрясенных вниманием любимого маршала.

— Внимание! — прозвучал в рупор настойчивый и громкий голос стартера. — Прошу провожающих отойти от самолета! Охрана, следите, чтобы все отошли от дорожки на сто метров, за пределы опасной зоны!

Лебедев и Гуров вошли в кабину, завинтили за собой люк.

— Внимание! Переговоры с товарищем Лебедевым, находящимся в герметической кабине, я буду сейчас вести по радиотелефону. Готово, товарищ Лебедев?

Из рупора на столбе раздался спокойный баритон Лебедева:

— Готово.

— Контакт!

— Есть контакт!

Лика в волнении прижала руки к щекам: они горели. Она увидала, как стартер махнул флажком. Резкий выхлоп реактивного двигателя прозвучал, как выстрел. Самолет окутался легким дымком. Лика вздрогнула. На дорожке самолета уже не было. Ревущая буря взрывов раздавалась где-то далеко, быстро слабея. Лика, как и все, жадно смотрела вверх, в осеннее прозрачное небо, где как будто растаяла металлическая птица, окутанная дымом.

Голованов взглянул на часы:

— Прошло три минуты. Они от нас уже за тридцать шесть километров.

«Красная звезда» над Тихим океаном

В утро полета, когда после освежающего, хорошего сна Лебедев умывался, Гуров заметил:

— Кстати, Антон… Насчет загадочных исчезновений… За последний год о подобных приключениях вблизи экватора не слыхать. Наша трасса обследована крейсерами дружественных нам держав, и мы получили, ты сам читал, успокоительные сведения. Кроме того, у нас мощная радиосвязь. Мы будем говорить с Москвой, когда захотим.

— Тебя беспокоит эта неизвестная опасность? — спросил Лебедев.

— Нет, — ответил штурман, вытирая лицо одеколоном. — Но я хочу, чтобы ты знал все, что только я думаю, все мысли до единой…

Перед самым стартом, когда уже надо было забираться в кабину, Гуров с аппетитом докурил последнюю папиросу, затоптал окурок в землю:

— Знаешь, Антон, если нас и ждут опасности непредвиденного свойства, то… нет таких крепостей…

Лебедев на листке из блокнота написал несколько слов, подписался:

— Подписывайся и ты, Вася.

Штурман приладился к стенке фюзеляжа, написал свою фамилию, передал Лебедеву, а тот стартеру.

— Пожалуйста, как только дадите старт, пошлите эту телеграмму…

Стартер взглянул на адрес:

— Кремль. Товарищу Сталину. Будет исполнено!

Лебедев, завинтив люк за собой, сел на пилотское место, внимательно оглядел, все ли на своем месте. Еще вчера он сам сидел здесь и в двадцатый раз проверял каждый рычажок и вентиль, но и сейчас он с обычной тщательностью задержался взглядом на каждой мелочи. Сказал официально:

— Товарищ штурман, вы готовы к полету?

— Да, готов к полету, товарищ начальник.

Лебедев положил руки на рычаги управления, посмотрел на бетонную дорожку впереди самолета, спросил обычно, по-лебедевски:

— Вася, кислород и поглотители у тебя как?

— В порядке.

Завертелся пропеллер. Звучной ревущей музыкой загудел на малом газу «ПШ-7».

— Есть контакт!

Основной мотор был сконструирован так, что при полном газе включался и реактивный двигатель. Лебедев дал полный. Ни он, ни Гуров не слыхали взрывов реактивных ракет. Самолет уже был высоко в воздухе. Лебедев посмотрел на альтиметр — 4 тысячи метров. «Красная звезда» стремительно набирала высоту. Реактивный двигатель дал все, что мог, и теперь был бесполезным грузом. Лебедев нажал кнопку. Самолет слегка вздрогнул: это двигатель отделился от самолета и полетел вниз. Через десять секунд над ним раскрылся автоматический парашют; двигатель плавно опускался в поле за Коломной. Теперь работал только «ПШ-7».

— Альтиметр — восемь тысяч семьсот… — негромко сказал штурман.

Лебедев управлял самолетом привычно и легко. Первое волнение взлета немного сгладилось. Сидящий сзади Гуров уже успел выпустить антенну, надел наушники… Через три минуты подал Лебедеву через плечо записку:

«Счастливого пути отважным соколам великой социалистической родины!»

Лебедев бережно спрятал радиотелеграфный ответ на свое прощальное приветствие в Кремль ближе к сердцу, встряхнул головой, стал еще внимательнее вглядываться в показания приборов и счетчиков.

От Урала до Новосибирска вахту держал Гуров. Самолет шел со скоростью 811 километров в час. Лебедев сменил Гурова.

Ночью, когда самолет перешел на слепой полет, луна заглядывала в окно кабины. Звезда справа, крупная и важная, казалось, подмигивала мчащемуся самолету.

Лебедев посмотрел на нее и усмехнулся:

— Какая ты лохматая!

Знал Лебедев, что трудность перелета не в том, чтобы держать самолет в воздухе над землей или бушующим океаном; гораздо важнее борьба с воздушными течениями, ураганными тучами, туманами, дождем, градом, обледенением…

Поэтому-то Лебедев и избрал полет в субстратосфере как наилучший способ избавиться от всех этих трудностей. И хотя «Красной звезде» предстояло пересекать тропики и лететь через экватор, летчики гораздо больше рисковали замерзнуть, чем встретиться с тайфунами. При полете же в нижних слоях атмосферы, кроме ветров, сами лучи тропического солнца могли чрезмерно накалить корпус самолета, и тогда отважные летчики рисковали уподобиться консервам, которые нерасторопный повар вздумал бы варить прямо в жестянке.

Штурман передал Лебедеву записку:

«Пролетели над Гродековым… Послал привет славным нашим пограничникам… До свидания, родная страна!..»

Сейчас «Красная звезда» плавно и быстро тянула вперед. Лебедев с удовольствием вслушивался в ровный гул мотора. Компас неизменно показывал направление на юго-восток. Рядом с компасом двигалась на роликах карта маршрута. Длинный свиток маршрутных обозначений был навернут на вращающиеся валики. Тонкая стрелка показывала то место на карте, где находился самолет. В момент отлета Лебедев установил стрелку на географическом пункте аэродрома. Когда «Красная звезда» полетела вперед, валики завертелись, и карта начала двигаться. Сейчас она развертывалась, показывая однообразную голубоватую окраску. Под самолетом расстилалась величественная пустыня Тихого океана.

Через четыре часа на карте налево от стрелки показались маленькие точки. Это должны были быть острова группы Морель.

«Хорошо бы их посмотреть», подумал Лебедев, вглядываясь в стекло под ногами. Глубоко внизу он увидал угловатые скалы, торчащие из воды. Белые острые паруса рыбачьих шхун казались неподвижными. Пароход, шедший из Шанхая, выбрасывал черные клубы дыма из своих трех труб.

Лебедев спросил Гурова:

— Как самочувствие, товарищ штурман?

— Хорошо бы искупаться. Двадцать один час в воздухе… Жарко…

Карта показала, что «Красная звезда» достигла группы островов Ошэм. Но Лебедев оставил их немного в стороне и далее не успел кинуть взора на эти крохотные кусочки земли. Впрочем, Лебедев постарался вообразить себе эти острова. Вспомнилась приключенческая книга, читанная в детстве. Таинственные тропические острова… Вокруг них — тихая золотая гладь океана. Наверное, рыбаки едут на лодках вдоль берега. Мелкая водяная рябь ослепительно блестит под лучами солнца. Белые стройные чайки летают низко над водой, суетливо ныряют, вытаскивают рыбешку, деловито тащат ее на прибрежные скалы. На берегу — мягкий песок… Тонкой линией кружев розовеет ленивый прибой.

Среди этих островов сотни лет назад плавали романтические герои парусных фрегатов. А теперь? Лебедев подумал о судьбе Изабеллы Сидней, Амели Эрхарт и других исчезнувших летчиков…

«Гиблое место» намечалось где-то недалеко от пункта, где перекрещиваются пароходные линии Сан-Франциско — Гаити и Гонолулу — Панама. Лебедев подумал: «Неужели черные пираты возобновили свои нападения? Вот уже три года, как они примолкли».

Лебедев повторил вопрос:

— Как дела, штурман?

— Все в порядке!

«Красная звезда» летела на юго-восток.

Искусство фотографирования

Лика увлекалась фотографией. Отец подарил ей чудесный «ФЭД». Она любила ходить в академический парк и снимать там светлые пейзажи ранней весны, когда зелененькие почки еще только раскрываются на деревьях и кустарниках, а воздух чист и прозрачен, словно голубоватый драгоценный хрусталь. Выберешь где-нибудь на аллее интересный живописный поворот, мостик через ручей, группу развесистых сосен или стройных мохнатых елочек, наведешь объектив, приладишься с визиром, а потом — щелк моментальным затвором: заснято. Можно чуть ли не сорок раз щелкнуть «ФЭДом», а вечером проявлять в темноте при таинственном густом красном свете. В растворе проявителя на пленке постепенно начинают появляться темные контуры заснятого, и каждый фотолюбитель знает это чувство радости:

— Проявляется! Выходит! Это я снимала в саду, а это — ребят на дворе, а это…

Третьего дня Лику в парке встретил молодой человек и, приподняв шляпу, весьма любезно поклонился ей. Она ответила на поклон, хотя сразу и не узнала, кто это. Но молодой человек подошел ближе и протянул ей руку:

— Разве вы меня не узнали? Я — Башметов.

Через плечо Башметова на ремешке висел фотоаппарат.

— Фотографируете? — осведомился Башметов. — Прекрасное занятие. У меня тоже к этому влечение. Как свободный час, так и щелкаю. У меня сто альбомов накопилось. Чистый разор на пленки и бумагу…

— Я еще только учусь, и у меня плохо выходит, — сказала Лика. — Папе некогда, мама не умеет… Обещал помогать Иван Васильевич Голованов, да ему тоже некогда. Я по самоучителю…

— Самоучитель — это теория, — уверенно заявил Башметов. — Нужна и практика. Я бы нашел время вам показать… У нас с вами аппараты совершенно одинаковые. Разрешите ознакомиться?

Он взвесил аппарат в руке, взглядом знатока оглядел, повертел во все стороны, примерился объективом, как бы снимая, поглядел в визир:

— Хорошая вещь. «ФЭД» последнего выпуска, номер второй. На тридцать шесть снимков. Прекрасно. Балует вас папа!

— Я отличница, — с достоинством ответила Лика.

— Тогда понятно. Вы заслужили награду… Чем ваш папа сейчас занимается?

Лику в тот момент интересовал вопрос о фотографировании, и она мельком ответила Башметову:

— Папа теперь работает больше на заводе.

Но Башметов пропустил это мимо ушей. Его заинтересовал холм, покрытый пушистыми зелеными кустами и весь освещенный ярким солнцем:

— Вы глядите, девушка, какая красота эта полянка и холм! Обязательно надо снять. Ну-ка, кто раньше? Раз…

Башметов ловко вскинул к глазу свой «ФЭД»:

— Готово.

Он добродушно попенял Лике:

— Э-э, да вы канителитесь!.. С «ФЭДом» надо работать на скорость. Попалось что-нибудь интересное, — раз, и пожалуйте… А прозеваешь, то и поминай, как звали!

Башметов похвастался:

— Я даже зайцев на бегу снимал.

Он пустился в описание тонкостей фотографического искусства, рассказывал о важности освещения, о распределении теней и полутеней, о светофильтрах и прочих интересных вещах. При этом Башметов тут же щелкал своим «ФЭДом».

— Поясним примером… Возьмем это деревцо сбоку… Раз, — готово! Но получится на снимке некрасиво, бледно, потому что свет в упор. Теперь зайдем отсюда… То же деревцо. Раз, — готово! Снимок должен получиться замечательным.

Наконец Башметов придумал:

— Давайте, девушка, друг друга снимем… По команде. Я на вас наведу, а вы на меня.

Они встали на полянке. Башметов проверил, правильно ли наведен визир у Лики:

— Цельте на край сосны. Так.

Тотчас же сам побежал к сосне, встал против Лики, прицелился в нее «ФЭДом»:

— Ну, раз! Щелкайте!.. Готово!

При прощании пожал Лике руку:

— До свидания, Лика. Если у вас не будет ладиться с негативами, то звоните мне. Помогу.

Вечером того же дня Лика за поздним чаем рассказала отцу о своей встрече с фотолюбителем. Груздев спешно допивал свой стакан, одновременно заглядывал в новости вечерней газеты и рассеянно отвечал дочери:

— Башметов? Помню… Да, да. Знаю. Ассистент Николая Петровича. Очень старательный.

— Он вызвался помочь мне… проявлять… — взглянула вопросительно на отца Лика.

Груздев посмотрел на дочь поверх газеты:

— Отлично.

Через несколько дней Башметов принес Груздевым несколько альбомов. Когда он раскрыл первый из них, Лика всплеснула руками:

— Но это же прелесть!

На снимках она увидала себя у самолета на опытной базе академии рядом с Лебедевым и Гуровым. Тут же стояли Бутягин с ее отцом и ребята. На снимке Семен неодобрительно косил глазами на Водю, а тот закинул голову так смешно, будто собирался броситься в ледяную воду… Целая серия снимков изображала другие моменты пребывания воздушных гостей на опытной базе.

— Когда это только вы успели? — страшно интересовалась Лика.

А Башметов уже развертывал следующие альбомы. Лика увидала проводы Лебедева. Она набросилась на Башметова:

— С вашей стороны было преступлением не показать нам этого раньше!

Большой снимок во всю страницу альбома изображал, как Лика протягивает пунцовую розу Лебедеву. Лика молчала, смотря на снимок.

Башметов скромно потупил глаза:

— Я приготовил эти альбомы для вас… Но все не было времени закончить, только вчера успел наклеить последний снимок.

Лика покачала головой:

— Благодарю вас, но я не могу принять такого подарка. Вы так много трудились.

Башметов принялся уговаривать Лику:

— Берите. Специально для вас работал…

— Благодарю вас.

— А вы не благодарите, берите просто на память, и все.

Так начались уроки по фотографированию. В лаборатории Башметов обучал Лику, очень ловко орудуя с пленками:

— Сначала наливайте немного проявителя… Свежего… Теперь прибавьте чуточку старого… Осторожно качайте кюветку.

Лика быстро делала успехи.

Как-то однажды Башметов придумал:

— Мы сделаем вашему папе подарок. Снимем его на заводе, так сказать, на производственном фоне. Увеличим и поднесем в день рождения.

Эта мысль понравилась Лике. Когда про это узнала Валентина Михайловна, она заметила:

— Конечно, сходи с папой на завод.

Как-то утром к Груздевым неожиданно зашел Башметов:

— Николай Петрович просил прислать со мной в академию две тетрадки, о которых он звонил вам, Владимир Федорович, — сказал он, здороваясь в передней с Груздевым.

— Ах да! — дотронулся пальцем до лба инженер. — Тетрадки с расчетами процентажа фосфоритов. Но они у меня на заводе… Знаете что, поедемте со мной.

Из столовой показалась кудрявая голова Лики:

— Папа, ты не возьмешь меня с собой? Здравствуйте, товарищ Башметов! Мы хотим делать с тебя, папа, бо-ольшой портрет.

У Лики было такое умоляющее лицо, что отказать дочери Груздев никак не мог.

На заводе Башметов получил тетрадки для профессора Бутягина, подождал, пока Лика сняла отца за столом в кабинете. Зашел Ваня Голованов, поинтересовался происходящим, потому что Лика очень долго и шумно усаживала отца в соответствующую позу.

К проходной будке по заводскому двору Башметов услужливо нес фотоаппарат Лики и все время беспокоился:

— Лика, пожалуйста, оглядывайтесь, а то автокар задавит.

А когда вышли на улицу, заметил:

— Все-таки освещение в кабинете было недостаточное. Придется усилить негатив, тогда папочка ваш выйдет отлично, как живой.

— Я не умею усиливать, — смутилась Лика.

— А я на что? — воскликнул Башметов. — Друг я ваш или нет? Друг. Значит, забираю я ваш «ФЭД» и готовлю вам негативчики что надо… А потом вместе увеличим. У меня увеличительный аппарат — роскошь.

Он вежливо попрощался и на ходу вскочил в трамвай, замедливший на закруглении ход. Лика увидала, как Башметов сделал ей приветственный жест рукой и дружески ответила ему так же, давая знать, что она благодарит его за одолжение.

Перелет продолжается

Море и воздух были спокойны. Лебедев с удовольствием отметил почти полное отсутствие воздушных ям на такой высоте. От острова Мидуэй до острова Оаху пролетели меньше чем в час. «Красная звезда» мчалась над живописными группами мелких островков, которые сверху действительно казались разноцветными камешками, брошенными в необъятное пространство темнозеленой воды. Перед глазами Лебедева развертывалась подвижная карта на роликах. Через люк внизу Лебедев видел ту яге картину, только в натуре. Стрелка показывала на карте одну за другою группы островков, над которыми летела «Красная звезда». Вот под самолетом проплыли Лизианские острова с ярко-зелеными пальмовыми рощами, с полукруглым вырезом главной бухты, где на рейде стояли два парохода… Промелькнул остров Лейзан, исчерченный квадратами банановых плантаций, вытянувший скалистую руку мола с маяком на конце…

Лебедев с интересом читал непривычные названия тихоокеанских островов: Кахупу, Колоа… Наискось перелетели большой остров Пахаро. Белые кучки домов прятались среди лиловых групп насаждений. Потом опять открылась необозримая ширь океана.

Через полтора часа на горизонте показалась полоска земли. К стрелке на карте приближался остров Оаху. И Лебедев вскоре увидал под самолетом Гонолулу, знаменитый перекресток тихоокеанских путей сообщения, порт, от которого во все стороны расходятся десять пароходных линий, узел, связывающий пароходами Австралию с Канадой, Японию с Центральной Америкой, Индию с Соединенными штатами. Лебедев увидал правильно, будто ножницами, четко вырезанную бухту. Она была набита пароходами всех стран. По берегу бухты теснились склады и доки. Лебедев вспомнил справку энциклопедического словаря, что Гонолулу вывозит табак, кофе, сахар и шерсть. Усмехнулся: «Ну какой тропический порт не вывозит табаку и кофе?..»

В привычной позе Лебедев склонился над рычагами управления. Мотор мягко гудел. Кругом была пустота. Гонолулу остался позади. Теперь воздух, небо и вода сливались в одно необъятное пространство. Показалось Лебедеву, что нет ничего во вселенной, а есть только громадная необъятность, пустота, и в ней не летит, а висит неподвижно гудящий самолет с двумя людьми.

Но что это? Впереди «Красной звезды» в воздухе показалась белая точка. Лебедев тревожно спросил:

— Штурман… Видишь?

— Самолет нашим курсом, — спокойно ответил Гуров.

Через две минуты Лебедев получил записку:

«Привет Лебедеву, моему попутчику…»

— В чем дело? — непонимающе спросил Лебедев.

— Только что принял такую радиограмму. Это только начало. Конца ее не разберу: у меня шалит радио.

Машина «Урожай»

На небольшом участке опытного поля агроакадемии ранним утром собрались Бутягин и Груздев со своими ассистентами и представители специальной комиссии.

Ясное утро обещало, что за ним последует жаркий весенний день.

— Все готово, — отрапортовал Голованов Бутягину. — Признаться, у меня даже дух захватывает, как подумаю про машину.

Бутягин с Груздевым сделали последний осмотр поля. Для опыта бралась неширокая площадь в 2 тысячи квадратных метров, заранее удобренная лучшим суперфосфатом марки «Р-1». По расчетам, большая модель машины «Урожай» должна была двигаться со скоростью пяти метров в минуту.

Бутягин поправил пенсне и задумчиво посмотрел на небо, где одиноко таяло розовое облачко:

— Жаль, что Антоши нет с нами! Он нашел бы слова ободрения и радости. Волнуюсь я, Владимир Федорович.

— Давайте начинать, — дернул сзади за рукав Бутягина Голованов, сгоравший от нетерпения.

— «Начнем, пожалуй…» — шутливо пропел Груздев.

Потом лицо его сделалось необычно серьезным. Он почувствовал неизъяснимое волнение, которого раньше никогда не ощущал.

— Пойдемте к машине, — едва слышно произнес он.

У большого здания склада, примыкавшего к лабораторному корпусу, дежурила охрана. Это была предосторожность, которую, по совету Лебедева, осуществлял Бутягин.

— Ах, Антоша!.. — опять вспомнил о своем друге Бутягин.

Члены комиссии осмотрели печати на дверях. Бутягин протянул Груздеву ключ:

— Отпирайте.

Двери медленно, со скрипом открылись.

— Ну, выкатывайте, товарищи!

Рабочие осторожно вывели машину. «Урожай» представлял собой небольшую кабину, посаженную на гусеничный ход. Впереди помещалось управление, как на тракторе. Вверху, на невысоких разборных мачтах машины, помещалась тройная приемная энергоантенна.

Бутягин, протирая пенсне, давал присутствовавшим членам комиссии краткие пояснения действия машины:

— С помощью переменного электротока очень высокой частоты в специальных стержнях возбуждаются продольные «ультразвуковые» колебания. С ними раньше много работал Вуд. Для того чтобы стержни не разлетелись под влиянием этих колебаний, нам с товарищем Груздевым пришлось много времени потратить на подыскание соответствующего материала. Я уже упоминал, что в лабораторных условиях первые опыты мы производили с алмазными стержнями. Впоследствии для большой модели мы изготовили стержни, вернее — концы стержней, из кристаллического карбида бора, не уступающего по твердости алмазу.

«В машине установлены две гребенки, состоящие из большого числа пар стержней, расположенных один против другого. Так как электрический источник колебаний для обеих гребенок один и тот же, то стержни одновременно посылают и одинаковые встречные волны огромной силы, сталкивающиеся в узком промежутке между остриями стержней. Вы видите здесь предохранитель. Назначение его — избежать короткого замыкания.

«Сила столкновения волн между остриями такова, что частицы воздуха, находящиеся в этот момент между концами стержней, разбиваются на отдельные атомы, а выйдя из сферы действия «ультразвуковых» колебаний, сочетаются уже в новые комбинации. Для этого полученный между стержнями «раздробленный газ» мы пропускаем через электрическое поле высокого напряжения. Регулируя поле, мы получаем нужные нам сложные частицы. Из атомов азота воздуха, водяных паров, углекислоты мы получаем питательные азотистые соединения, необходимые для растений, которые и вводим в почву.

— А фосфор? — полюбопытствовал один из членов комиссии.

Бутягин заволновался:

— Фосфор нами дается при предварительной обработке поля, в виде ли фосфорной муки, гиперфосфатов или других минеральных удобрений, — безразлично. Предварительная обработка поля необходима, так как фосфор, как известно, в отличие от азота, не имеет в растениях законченного цикла, и его надо подбавлять в почву взамен снятого с предыдущим урожаем… В то же самое время колебания высокой частоты, передаваясь через воздух в несколько ослабленном виде, служат возбудителями жизненных клеточных процессов в посеянном зерне. Все вместе взятое представляет собой сложную стимуляцию и ведет к быстрому прорастанию только что высеянных семян и ускорению самого роста растений.

Бутягин шумно вздохнул, протер пенсне и закончил:

— Если будут какие-нибудь вопросы, то разъяснения даст товарищ Груздев.

Председатель комиссии задал вопрос:

— А силовая установка?

Груздев ответил:

— Первоначально мы предполагали передавать энергию по кабелю. Неудобства этого способа очевидны. Однако последние работы академика Рукавишникова и основанного им Института телеэнергетики толкнули меня на совершенно новый путь. Продолжая опыты Рукавишникова, я попробовал применить в нашей машине передачу энергии на расстояние через ионизированный воздух, использовав предложенный им принцип направленной ведущей электромагнитной волны. Труднее всего оказалась проблема приема энергии без проводов. Передать энергию, иными словами, излучить ее, — сравнительно легко. Гораздо труднее выхватить ее из пространства. Энергия излучателя распространяется не строго параллельно заданному направлению. Часть ее рассеивается, причем при первых опытах у нас терялось до девяноста пяти процентов излучения. Однако опыты с перпендикулярными направляющими сетками показали, что выбран правильный путь эксперимента. Больше того: я думаю, что в пространстве — достаточное количество рассеянной энергии, которую мы до сего времени теряем, так как не умеем извлечь ее из пространства. Вспомните хотя бы о космических лучах.

«Когда мы перешли в следующую стадию опытов, то мне встретились новые трудности, пока еще непреодолимые. Поэтому представленная модель машины может забирать энергию, излучаемую из генератора, находящегося на расстоянии порядка всего лишь двадцати-тридцати метров, что, конечно, недостаточно. Если мы начнем увеличивать расстояние, то придется непомерно увеличивать размеры приемника. По предварительным расчетам, для расстояния в десять километров понадобится приемник линейных размеров порядка восьмидесяти-девяноста метров. Иными словами, наша машина может работать только при специальной подводке энергии. Понятно, что я считаю это лишь первым этапом работы.

Солнце ласково освещало машину и людей, двигавших ее по дороге к полю. Рабочие несли мешки с отборным зерном для опыта. Эти зерна через несколько часов должны были превратиться в колосья.

Вот машину привезли к опытному полю, и она грузно осела на рыхлой почве.

Бутягин посмотрел на машину таким взглядом, как будто никогда раньше не видал ее. А ведь он знает в ней каждый винтик и каждый рычаг. Его волнение усилилось. Лоб покрылся влажной испариной. Он вынул носовой платок и долго вытирал им лицо.

— Не надо так волноваться, — сказала подошедшая Шэн: — это вредно.

А Груздев ходил вокруг машины, осматривал, все ли в порядке, и приговаривал тихонько:

— Тяжеловата вышла ты, матушка. Да на первый раз уж ладно… Не осрами, кормилица!

Бутягин молча смотрел на своего друга, а в голове вертелись цепкие мысли: «И мы не в последних рядах… Наша работа — борьба за утверждение социализма, за машинизацию, за урожай!»

Груздев отошел от машины, потирая руки:

— Отлично, Николай Петрович!

Бутягин очнулся, выпрямился, крикнул:

— Начинаем… Зерно сюда!.. Закладывайте!..

Сзади кабины приоткрылось небольшое жерло, и девяносто килограммов наилучшей пшеницы «альбины 117», дающей самую белую муку во всем мире, высыпались в приемник «Урожая».

— Садитесь, Владимир Федорович, — предложил Бутягин.

Конструктор легко вспрыгнул на возвышение и сел за управление. Еще раз оглядев машину, крикнул громким срывающимся голосом:

— Готов!..

Константин Иванович шагнул к машине и заговорил, обращаясь к присутствующим:

— Товарищи, за этим опытом следит весь наш заводский коллектив, вся наша наука, наша советская общественность, наша партия… На заводе мы приложили все усилия, чтобы дать стране большую модель машины в срок, указанный нам правительством. Мы закончили выпуск модели досрочно! Заверяем, что мы удесятерим наши силы и также досрочно овладеем техникой серийного выпуска машины «Урожай».

Бутягин распорядился:

— Дайте сигнал на силовую установку.

— Есть сигнал! — ответил техник и весело махнул флажком.

На краю поля двое других техников уже установили громоздкий энергетический передатчик с мелкими металлическими сетками. Один из них склонился над полевым телефоном. Через несколько секунд в ответ раздались два резких, отрывистых гудка академической электроподстанции.

Груздев поймал излучение. Внутри машины забились моторы, она двинулась вдоль опытного поля. Сбоку машины шагал Бутягин. Он не мог оставаться с другими и спокойно созерцать. Нет, ему необходимо сейчас бежать, не отставая ни на сантиметр. Груздев оборачивался к Бутягину, кричал что-то, но за тарахтением машины Бутягин не слыхал ничего.

Машина добралась до конца поля и остановилась. Груздев спрыгнул, схватил Бутягина за руки:

— Ну… — и тут оба они оглянулись.

Там, где прошла машина, попрежнему лежала пустая полоса черной земли, взрыхленная и молчаливая.

«Кажется, мы знакомы?»

Альтиметр показывал все ту же высоту — 9 тысяч метров. Карта на роликах быстро развертывалась. С начала перелета прошло немного больше суток. Цель перелета казалась совсем близкой.

«Огненная Земля»… Красивое название! — подумал Лебедев. — Увидим!»

Под самолетом сейчас не было видно ни скал, ни островков, — лишь развертывался однообразный фон океанской шири. Самолет мчался на юго-восток. Лебедеву пришло на ум сравнение: «Самолет — только муха и летает под громадным стеклянным голубым колпаком». Впереди быстро тянул неизвестный самолет.

— Принял радио, — сказал Гуров: — «Привет старому знакомому». И опять осечка… Эфир молчит.

Лебедев взглянул на карту. «Гиблые места? И, кажется, первый сюрприз?»

Он впился взором вперед: «Повидимому, кто-то из старых знакомых, американских летчиков. Ничего, я тебя сейчас догоню, голубчик! Посмотрим, что ты за птица».

Он дал полный газ: «Не вам тягаться с советскими самолетами!» И тут же ахнул от изумления: неизвестный самолет прямо на глазах исчез, растворился, как кусочек сахару в стакане кипятку, — пропал бесследно.

— Василий Павлович, — закричал Лебедев, — самолет впереди пропал, сгинул!

— Сигнала о помощи не было. Радио молчит.

«Надо помочь людям, — принял решение Лебедев. — Пошарю, может быть куда-нибудь на воду сели…» Отдал приказание Гурову:

— Снижаюсь для помощи самолету, терпящему аварию… А ты поглядывай…

— Есть поглядывай!

Берясь за рычаг, Лебедев подумал: «Гиблое местечко…»

Изменил курс самолета на девяносто градусов и снизился. Самолет был рассчитан для возможных посадок на воду. Фюзеляж и нижние несущие поверхности были сделаны водонепроницаемыми. «Красная звезда» могла садиться на воду, как летающая лодка.

Летя почти над водой, Лебедев отметил, что океан, к счастью, в этот момент оправдывал свое название: он действительно сейчас был «тихий». Сделав несколько кругов, Лебедев тщательно вглядывался в однообразную темнозеленую рябь океанских вод. Никаких признаков самолета ни в воздухе, ни в воде не было.

— Василий Павлович, чудо какое-то! Ты ничего не видишь?

— Все глаза проглядел. Пропал самолет. Постой, дай-ка налево… Скала виднеется.

— Вижу, — пробормотал Лебедев и подумал: «Теперь, Антоша, осторожность!»

«Красная звезда» мягко села на воду и поплыла. Лебедев выработал план действий. Он пустил самолет, превратившийся теперь в морскую аэролодку, описывать большой круг вокруг скалы, действительно торчавшей из воды. Потом начал суживать круг по спирали, постепенно приближаясь к скале. Осторожность была нужна, чтобы случайно не напороться на подводный риф.

— Человек! — закричал Гуров.

— Вижу.

Приблизительно в километре от неизвестной скалы Лебедев увидал на воде колеблющуюся точку. Направил самолет южнее и заехал так, что солнце оказалось позади.

Теперь он рассмотрел, что на слабых волнах покачивается резиновая спасательная лодка, надутая воздухом, которой обычно снабжаются на случай аварии гидросамолеты.

Лебедев уменьшил подачу бензина в мотор, и «Красная звезда» через минуту почти поровнялась с лодкой.

Сидевший в лодке человек поднял короткое весло, как бы сигнализируя о помощи. Лицо его было закрыто широкими пилотскими очками. Он что-то кричал, но Лебедев не мог понять ни слова. Вопросы Лебедева через рупор на русском, французском и немецком языках остались без ответа. Незнакомец кричал на неизвестном Лебедеву языке. Лебедев попробовал свои знания английского языка:

— Кто вы? Вы — пилот снизившегося самолета?

Незнакомец подплыл на лодке к фюзеляжу и неожиданно, к удивлению Лебедева, спросил по-русски, со знакомым странным акцентом:

— А вы кто?

Лебедев перегнулся через борт:

— Я — советский летчик Лебедев. Совершаю перелет в Южную Америку. От Гонолулу впереди меня шел чей-то самолет. Несколько минут назад, несмотря на совершенно тихую погоду, он неожиданно кувырнулся и растаял.

Сидевший в лодке засмеялся:

— Вы сказали замечательно: «рас-та-ял». Только на русском языке нашлось подходящее определение. Совершенно верно: некий самолет «растаял».

Человек сдернул с лица очки и сделал иронический приветственный жест:

— Кажется, мы знакомы?

Перед Лебедевым на лодке сидел Штопаный Нос. Лицо его скривилось в однобокую гримасу:

— Вы не будете продолжать перелет.

Лебедев прищурил глаза и протянул вопросительно:

— Почему? — а сам шарил в кармане рукоятку автоматического пистолета, переводя рычажок на «огонь».

— Потому, что вы много знаете. Потому, что вы видели гибель самолета. Потому, что вы любите старые газетные вырезки и делаете из них выводы, которые мне не нравятся. Не пытайтесь искать оружие, иначе оно сейчас взорвется в вашем кармане.

Лебедев улыбнулся:

— Я нахожусь в запретной зоне?

— Да. Вам грозило уничтожение. Но я не хочу, чтобы вы «растаяли». Вы — человек особой породы. Вы предусмотрели опасность, о которой не подозревает никто.

И еще раз Лебедев улыбнулся:

— Приятно слышать от вас лестную оценку, хотя не знаю, откуда у вас обо мне такие полные сведения. Итак, я прав? Это вы тут упражняетесь в истреблении людей?

Человек встряхнул веслом. Лебедев не успел продолжить свою речь. Глаза его сами собой закрылись. Тонкая дремота опустилась на него и сковала приятным забвением.

Неожиданный результат

Бутягин стер ладонью выступивший на лбу холодный пот:

— Это мне не нравится… Ведь ничего не растет!

Вынул из кармана часы:

— Прошло три минуты десять секунд. И ни черта… В лаборатории у меня росток ландыша выгоняется в две минуты пятьдесят секунд. Овес начинал колоситься через два часа… А вот сейчас хоть бы что… Практика не всегда совпадает с теорией…

Груздев в ответ горестно покачал головой:

— После драки кулаками не машут, Николай Петрович. Поверну я эту мотоциклетку и поеду прямо в сарай. Хорошо еще, что мы сегодня черновую репетицию сделали. Если сейчас и смеются, то хоть только свои…

Он внезапно рассвирепел:

— Вы тоже хороши, Николай Петрович! Хотели сразу демонстрировать машину перед членами правительства… Да и теперь не легче. Похоронят по первому разряду. Так ославят на весь мир, что на веки вечные от изобретательства откажешься…

Бутягин махнул рукой:

— Мне не легче вашего… Поворачивайте машину в сарай.

Груздев вскарабкался на сиденье. Машина затарахтела, медленно потащилась обратно. Следом за ней брел Бутягин и видел, как маленькие рычажки двигались и взрыхляли землю, как едва уловимыми струйками сыпалось зерно в приготовленные борозды и как машина притаптывала их. Бутягин почувствовал внезапную усталость и приостановился. Он смотрел на землю, видел эту разрыхленную массу — почву, в тайны которой ему не удалось проникнуть…

Нагнулся, захватил горсть земли. Посмотрел, — в жирном комке лежали три зернышка. Он узнал в них «альбину 117».

«Наше знание еще не совершенно», горько подумал Бутягин. Он отряхнул руки. Три зернышка «альбины 117» опять упали на землю. Бутягин медленно подошел к рабочим, которые с масленками работали у машины.

— Вычистите модель, отвезите обратно в склад. А вы, Башметов, распорядитесь поставить охрану вокруг поля, чтоб не вздумали коров прогонять… Еще раз предупредите завхоза — нужно запечатать двери в складе… Товарищ Шэн, пригласите гостей, мы сейчас устроим совещание.

Он взял Шэн за руку, мягко заметил:

— Мы на правильном пути, Танюша… Мне надо сейчас остаться, сообразить. А вы примите гостей, похозяйничайте.

Он быстро шел по непросохшим дорожкам академического парка. Первый опыт не казался ему неудачей. Модель двигалась и подавала зерно. Надо все взвесить, учесть, сообразить, чтобы доложить экстренному совещанию.

У спуска к пруду его догнал Груздев:

— Дорогой друг! Давайте подводить итоги наших неудач. Подумаем. Я считаю, что совершенно неудачен энергоприемник: он громоздок и может работать только на волнах вполне определенной длины. Кроме того, я обнаружил в нем странные перебои. Но я не понимаю одного: почему не оправдались ваши самые точные расчеты? Если…

Вдруг донесся крик. Это кричал Голованов:

— Николай Петрович, где вы? Владимир Федорович! Скорей сюда!

— Что случилось?

Бутягин с Груздевым побежали. Навстречу им спешил запыхавшийся Голованов:

— Скорее!..

— Что случилось?

— Не знаю, как сказать!

К опытному полю бежало все население академического поселка. Бутягин еле пробрался сквозь густую толпу. Народ широким полукругом стоял и смотрел на поле. Груздев прибежал раньше и теперь указал рукой Бутягину:

— Видите?

Бутягин взглянул на площадку и побледнел. У него закружилась голова. На полосе, по которой несколько времени назад проехала машина, сейчас вырастал колыхающийся луг трав и цветов.

— Но это не «альбина»! — закричал Бутягин, бросаясь вперед.

Он упал на колени, склонившись над лугом. Из земли в буйном росте выталкивались луговые травы. Среди них кое-где виднелись, заглушаемые зеленью, ростки пшеницы. Бутягин горько улыбнулся:

— Надо было сначала уничтожить сорняки!

Он показал кулак утреннему солнцу в исступлении:

— Эй, ты, а все-таки мы заставим тебя работать!

Его приподняли под руки, дали выпить воды. Шэн, волнуясь, говорила:

— Успокойтесь!

Бутягин отдышался, пытливым взглядом оглядел волнующиеся поля:

— Нет, не надо успокаиваться. Если успокоимся, то сорняки задушат нас. Лебеде, куколю и чертополоху мы противопоставим рост технических культур. Наука может ошибаться в отдельных случаях, но она не ошибается в своей конечной цели — в освобождении человека от слепой власти природы.

Штопаный Нос

Сколько времени продолжался глубокий сон, Лебедев не знал. Когда вернулось сознание, первым его чувством была тревога за судьбу Гурова.

«Где он? И где я?» приподнял голову и огляделся Лебедев.

Он лежал на тахте, покрытой восточным ковром, в комнате, напоминавшей каюту трансатлантического пассажирского парохода. Тяжелые шелковые гардины висели на стенах, скрывая окна и двери.

В комнате стояла тишина. Мягкий свет лился из широкого матового плафона, вделанного в потолок.

Лебедев вскочил, прошел несколько шагов и распахнул портьеру. За ней была голая стена. Тускло поблескивала обшивка красного дерева, отражая свет плафона, и на этом отсвете вырисовывалась тень головы Лебедева.

— Любопытная одиночная камера! — вслух подумал Лебедев и крикнул: — Эй, хозяева!..

Прислушался. Молчание.

Лебедев расправил плечи и повернулся к другой стене. Во всем теле он ощущал необыкновенную легкость, мысли его стали прозрачно-ясными, изумительно обостренными. К нему вернулось его всегдашнее прекрасное самочувствие.

«Сделаем основательную разведку», подумалось просто и определенно.

Лебедев подошел к другой портьере, раздвинул ее, но за ней тоже была глухая стена. Постучал каблуком по полу. Пушистый ворс хорошего плотного ковра заглушил удары. За третьей портьерой оказалась запертая дверь, и Лебедев постучал в нее. Дверь открылась беззвучно. За ней стоял Штопаный Нос, затянутый в черный мундир.

Лебедев заметил шнурки погон на мундире и фашистские знаки отличия, подумал: «Ага… Ну что ж, примем бой!»

Штопаный Нос сделал два шага вперед, и дверь за ним плотно и беззвучно закрылась.

— Я предвижу ваши вопросы, Лебедев, — проговорил Штопаный Нос с оттенком любезности. — Можно было бы не удовлетворять вашего любопытства, но я сейчас не хочу с вами ссориться. Самолет пошел ко дну. Ваш штурман чувствует себя прекрасно и, как человек общительный, сейчас развлекается беседой с одним из моих помощников.

Лебедев приготовился было произнести речь, исполненную негодования и возмущения, но сейчас яге овладел собой. Ситуация совершенно ясна: два советских гражданина — в плену у фашистов. Надо взять твердую линию поведения.

— Я заявляю решительный протест против потопления моего самолета и задержания меня и моего штурмана, — выговорил Лебедев, не спуская глаз со Штопаного Носа. — Требую немедленного освобождения нас обоих. Кроме того, вы и ваше правительство ответите за убытки.

Штопаный Нос усмехнулся:

— Как вы официальны, ай-ай! Ну, принимаю к сведению. А теперь — разговор неофициальный. Вы, думаю, проголодались? Эта комната — к вашим услугам.

Лебедев наблюдал за собеседником. Он взвешивал все обстоятельства и решил изучить противника. Происходящее заинтересовало Лебедева. А Штопаный Нос подошел к первой портьере и распахнул ее:

— Звоночная кнопка здесь. Я не имел времени предупредить вас…

Обшивка на стене приподнялась, и оттуда выдвинулся стол, уставленный двумя приборами для завтрака. Лебедев поиронизировал:

— Не особенно удивили! Такие фокусы я видел на экране. Их любят описывать фантазирующие романисты.

— Это мой комфорт, — сухо сказал Штопаный Нос. — Садитесь и ешьте. Я тоже непрочь позавтракать. И я вам расскажу интересную историю.

Лебедев медлил с ответом: «Подходец, завуалированный любезностью… Кажется, этому франту что-то нужно от меня… В таком случае…»

Голос Лебедева спокоен и тверд:

— Я тоже привык к известному комфорту. Обычно я завтракаю с моим штурманом, товарищем Гуровым. Будьте любезны пригласить его сюда.

— Это невозможно.

— В таком случае я, во-первых, имею основания не доверять вашему заверению, что мой товарищ жив. Во-вторых, мне не хочется слушать ваши истории. В-третьих, завтракать с вами я не буду, и можете оставить меня в покое.

Лебедев отвернулся от стола, хотя и чувствовал основательный аппетит. Штопаный Нос нахмурился:

— Невозможно.

— Я не буду повторять моих требований, — сухо сказал Лебедев. — Я — ваш пленник. Мой револьвер вы предусмотрительно вынули. И сейчас физическая сила пока на вашей стороне.

Он сжал губы. Было жарко, и хотелось пить, но мысли Лебедева были остры и определенны: «Потерпим. На войне, как на войне».

Ему вспомнилась гражданская война, когда в борьбе с остатками банд басмачей пришлось в трехдневном переходе по пустыне оставаться отряду красных пограничников без воды, и как все-таки отряд зашел в тыл банде и разгромил ее. «Были дела у нас посерьезней», весело подумал Лебедев и стал молча наблюдать за своим противником.

Штопаный Нос сделал кислую гримасу:

— Если вы настаиваете…

— Настаиваю.

Холеная белая рука Штопаного Носа нажала кнопку звонка. Лебедев, не дожидаясь приглашения, сел на тахту.

«Нас, вероятно, уже хватились. Радисты наши, конечно, рыщут в эфире, слушают, ждут наших позывных… КЗ-9… КЗ-9… Нам придут на помощь… Нас освободят… Но и мы не должны сидеть сложа руки… Выяснить положение… И обдумать… Да…»

— Антон… милый…

В распахнувшуюся дверь буйно ворвался Гуров.

— Жив? Здоров? — крикнул он, бросившись к Лебедеву.

Тот вскочил с тахты, обнял друга.

— А ты? — воскликнул Лебедев.

Оба товарища поцеловались крепко. Лебедев схватил руку штурмана и несколько раз пожал ее. Тот взглянул ему в глаза пристально, и Лебедев понял, что штурман ждет распоряжений начальника. Лебедев же повернулся к Штопаному Носу:

— На первый раз пока все в порядке. Мы — в плену, Василий Павлович. Наш противник — вот он.

На столе появился третий прибор.

— Теперь я, так и быть, послушаю вашу историю, — произнес Лебедев, усаживаясь за стол. — Садись, товарищ штурман. Как дела?

Гуров придвинул к себе прибор поближе:

— Ничего особенного. Я выспался. Потом человек в таком же наряде, как этот господинчик…

— Может быть, вы прекратите этот разговор? — нетерпеливо прервал Штопаный Нос.

Лебедев улыбнулся, сказал иронически:

— Простите… Мы забыли о владельце этой каюты.

Медленно развертывая салфетку и засовывая угол ее за воротник гимнастерки, Лебедев любезно осведомился:

— Скажите, пожалуйста, что это за соус?

Штопаный Нос протянул Лебедеву соусник:

— Протертые крабы. Прошу. Здесь — рыба… Вот анчоусы. Они возбуждают аппетит.

— Нет, благодарю вас. Соленого и острого в жару не переношу, — еще раз улыбнулся Лебедев, накладывая на тарелку порцию отварной рыбы.

Гуров быстро взглянул на Лебедева и тоже положил себе рыбы, хотя ему хотелось попробовать анчоусов. Штопаный Нос взял в руку бутылку с вином:

— Ваш бокал!

Лебедев вежливо проговорил:

— Я не поклонник алкоголя. Он мешает вниманию… Если разрешите, я бы отдал сейчас предпочтенье газированной воде…

Он отхлебнул из бокала немножко, как бы с ленцой. Ему не хотелось показать, что он истосковался по воде. Отпил половину бокала, повернул лицо к Штопаному Носу:

— Теперь мы готовы слушать вас.

Штопаный Нос налил себе бокал прозрачно-розового вина:

— На каком языке мне начать? История рассказывалась мною когда-то на итальянском языке, потом на немецком. Внушительно можно бы рассказать на английском. Остроумно бы вышло на французском. Японский язык я знаю не блестяще. По-португальски — вы не поймете. Лучше я стану рассказывать на вашем родном языке.

Гуров заметил:

— Это самый лучший язык и самый понятный для всех.

— Тем более, что вы им достаточно хорошо владеете, — добавил Лебедев, принимаясь за рыбу.

Штопаный Нос задумчиво посмотрел на розовые искорки вина в своем бокале:

— Итак, что бы вы сказали, Лебедев, если бы в одно прекрасное время к вам явился молодой человек и заявил, что он разработал проект машины, истребляющей все, что ей попадется на пути?..

— Не знаю, — отозвался Лебедев, придвигая к себе судок с протертыми крабами.

— Вы не назвали бы его сумасшедшим?

Гуров вставил:

— Среди таких заявителей попадаются всякие.

— Но он не был сумасшедшим! — почти яростно вскрикнул Штопаный Нос.

— Кто же этот «он»? — вопросительно протянул Лебедев, невозмутимо наслаждаясь соусом, хотя в то же время он внимательнейше слушал, не упуская ни малейшей интонации в голосе собеседника.

— Человек, который хотел продать свое изобретение возможно дороже. Он создал проект машины, которая уничтожает все, превращаем живое в первобытную материю, в атомы, в ничто.

Штопаный Нос откинулся на спинку стула:

— Я пощадил, вас, чтобы вы сами убедились… Человек этот не был сумасшедшим. Это — инженер, химик. Он посвятил свою жизнь науке. Он думает, что наука должна помочь ему достигнуть величайшего господства над…

— Природой? — не утерпел сказать Гуров.

— Нет, над остальными людьми.

— Ага… Все остальное понятно, — усмехнулся Гуров.

Лебедев кивнул головой:

— Да, на принципиальную установку подобной машины у нас имеются существенные разногласия с этим человеком.

— Но все-таки она существует, эта машина. Я ее построил.

— Значит, этот человек — вы, Штопаный Нос? — тут Лебедев поперхнулся: — Простите…

— Не стесняйтесь. Я знаю кличку, которую вы дали мне. Во время химических опытов мне однажды попортило кожу лица. В результате — несколько безобразных шрамов. Но хирургия теперь довольно искусна. Остальное — дело протезной техники.

Штопаный Нос вынул что-то из кармана и, широко расставив пальцы, приложил ладонь к своему лицу. Лебедев и Гуров отшатнулись в изумлении. Лицо собеседника переменилось, как будто ему пришили новую голову. В правый глаз его теперь был вставлен щегольской монокль, а на месте вдавленного носа красовался правильный римский нос с горбинкой; на верхней губе пушились прекрасные каштановые усы.

— Вот это гримировочка!.. — прошептал в восхищении Гуров.

Не забывайте!

Известие, что Лебедев и Гуров неожиданно пропали, потрясло весь цивилизованный мир. Китайские и американские летчики взяли на себя розыски. Советское правительство приняло необходимые меры. Мировая пресса — газеты народного фронта — вели агитацию: «На помощь пропавшим!»

Особенно были потрясены роковым известием Бутягин с друзьями. Голованов не спал по ночам, думал: «Неужели?» Но никто не хотел верить, что этот славный Антон Лебедев мог погибнуть. Что же случилось? Что?

А дни бежали неудержимо…

От первой модели Груздев решил перейти к разработке опытной конструкции машины. Весь завод работал над выполнением этого срочного задания.

Голованов оказался блестящим конструктором и незаменимым помощником Груздеву. Инженер часто замечал, что он не только воплощает мысли изобретателей, но и часто вносит в конструкцию значительные усовершенствования.

Однажды, сидя за расчетом груздевского всеволнового энергоприемника и просматривая столбики цифр, Голованов неожиданно заметил стоявшему рядом инженеру:

— А у вас, Владимир Федорович, на волнах порядка сто двадцать — сто тридцать точности в приеме не будет.

— Почему? — встрепенулся Груздев.

— Неудачен расчет контура.

— Вот тебе и раз… — недоверчиво протянул Груздев. — Яйца курицу не учат. Проверим! — Он вынул счетную линейку и взглянул на столбик цифр.

Рука Голованова тоже потянулась к карандашу. На куске бумаги выросла мудреная математическая формула. Голованов пояснял:

— Вы, Владимир Федорович, рассуждали, что это уравнение действительно для всего диапазона…

— Разумеется.

— И сейчас мы это проверим, — деликатно заметил Голованов.

Карандаш запрыгал по бумаге:

— Выпишем значения… здесь сократим… Помножим на постоянную… Извольте взглянуть… На этом отрезке волна не равна самой себе. Следовательно?..

Ничего не ответил Груздев. Думал минут пять. Потом схватил свои столбики цифр, хотел разорвать. Но их выхватил Голованов.

— Извините, Владимир Федорович, разорвать успеется, а над перепиской ведь машинистки трудились… Пригодится.

Светлые глаза Голованова скромно поблескивали. Груздев улыбнулся:

— Тогда подработаем цыфирки вместе?

— С удовольствием.

Отсюда пошла дружба Голованова с инженером.

Голованов стал постоянно бывать в доме у Груздева и часто обедал, оставляемый заботливой Валентиной Михайловной, которая никого из гостей никогда не отпускала без угощения.

Однажды Голованов сагитировал инженера сходить вместе с ним в заводский тир и такую «теоретическую» базу подвел, что инженеру пришлось согласиться, потому что говорил комсомолец Голованов так:

— Когда одним чем-нибудь без конца занимаешься, то в мозгу работает только одно «поле» мозговой коры. Остальные лодырничают, а работающее «поле» иной раз и переутомляется. Поэтому надо разнообразить занятия, чередовать работу мускулов и мозга. Академик Павлов это доказал.

— На значкиста хочешь стрелять?

— Обязательно. Глазомер, тренировка внимания и воля. Винтовка развивает хладнокровие и выдержку.

Груздев развел руками:

— Мне и крыть нечем. Уговорил!

Новые друзья стали через два дня на третий тренироваться в тире. Лежит Груздев в тире на подстилке, ноги раскинул по правилам, винтовку упер в правое плечо, целится. Рядом наклоняется инструктор:

— За собачку не дергайте, а плавно…

Инструктор смотрит в трубу на мишени, говорит, не отрывая глаза от окуляра:

— Пользы мало, если пули вразброд. Достигайте кучности.

Инженер старается потянуть собачку плавно, но палец как-то сам собой дергает. Хлопает звучный выстрел, а инструктор выговаривает:

— Единица.

— Пристреляться надо, — оправдывается инженер.

Инструктор отвечает:

— Пристрелка — особь статья. На нее полагается два патрона, а дальше извольте в яблочко резать…

Раз Груздеву удалось выбить пятьдесят два очка, и он был в восторге. Возвращаясь из тира, друзья разговаривали о пристрелке, о перелетах и недолетах, о том, как артиллеристы высчитывают невидимые цели и как надо при артиллерийском обстреле обязательно брать цель «в вилку»…

Голованов прикинул практически:

— Хороший снаряд очень много денег стоит… Дорого обходится пристрелка. Надо бы придумать, чтоб сразу в цель…

— Придумай, — подзуживал Голованова Груздев.

— Помню я, два года назад, — говорил Голованов, — на выставке в Центральном доме пионеров была показана модель маленькой пушки. Если кто дотрагивался до протянутых по залу проводов, то пушка поворачивалась дулом в сторону нарушителя и давала сигнал дежурному. Дежурный нажимал кнопку, и пушка стреляла полуторасантиметровым игрушечным снарядом. Если дежурный зазевается, то пушка сама выстрелит. Может быть, в этом направлении искать решения?

Часто Груздев посматривал на своего юного друга и подумывал: «А ведь мы с ним соревнуемся, честное слово».

Они сдали нормы. На осоавиахимовском собрании в цеховом красном уголке председатель нацепил им ворошиловские значки, поправил очки в железной оправе, погладил седую бородку, наставительно сказал:

— Упражняйтесь, чтоб руки и глаза не отвыкали. Будьте верными сынами социалистической родины. Про винтовочки не забывайте!

Потомок корсара

— Однако я сниму протез, — сказал Штопаный Нос. — В нем жарко и неудобно долго разговаривать…

— Как же все-таки звать вас? — осведомился Лебедев.

— Мое имя — Урландо.

Штопаный Нос — Урландо снял протез с моноклем и усами и спрятал все это обратно в карман:

— Сегодня, когда вы, Лебедев, проснулись после суточного сна, вы спросили себя: «Где я?» Ваш штурман, Василий Павлович Гуров, наверное, тоже хочет это узнать. Отвечаю: вы находитесь в моей лаборатории. По некоторым причинам, для опытов я вынужден выбирать довольно уединенные уголки земного шара. Моя пловучая лаборатория может погружаться. Сейчас мы находимся в двенадцати метрах под водой океана.

«А вдруг он все врет?» подумал Лебедев.

Он решил быть корректным, меньше говорить, больше слушать. Вести себя с Урландо нужно осторожно, но солидно и с достоинством. Это само собой разумеется. Но главное — освободиться из плена, дать весточку своим…

«Нужно накапливать сведения и силы, чтобы в соответствующий момент…» Думая так, Лебедев ясно представлял себе, как в соответствующий момент он даст решительный бой противнику. Уверенность в победе была для Лебедева несомненной.

Урландо же, придавая голосу своему оттенок полнейшей откровенности, рассказывал, как он хотел продать свое изобретение то одному капиталисту, то другому:

— Мне нужны были деньги. Я не намеревался благодетельствовать человечество. Меня прельщает мысль о моем могуществе, которое приближается.

— Ваша машина готова? — холодно и небрежно спросил Лебедев.

— Почти готова. Я ставлю последние проверочные опыты. Мой непобедимый истребитель будет приведен в боевую готовность, и тогда я стану могущественнее всех в мире.

Доев апельсин и аккуратно сложив салфетку, Лебедев посмотрел на товарища. Штурман не спускал глаз с Урландо. По первому указанию начальника он был готов на все. Лебедев вежливо обратился к Урландо:

— Завтрак превосходен. Теперь разрешите мне быть откровенным. Я сомневаюсь, синьор Урландо, чтобы вы стали могущественны.

Урландо сморщил губы:

— Вы говорите загадками.

— Нисколько. История ваша ясна. Со своей истребительной идеей вы сначала бросались то туда, то сюда. Одни вас принимали за сумасшедшего, у других попросту не было денег, так как вы просили, разумеется, немало. Да, кроме того, подобные машины в настоящее время не могут быть частной собственностью отдельного человека, будь он хотя бы архимиллиардер. Но вот о вашем проекте узнаёт фашистское командование, и оно покупает вас.

— Вы много знаете, Лебедев.

Но Лебедев отрицательно покачал головой:

— Уверяю вас, что до сегодня я ничего не знал. Но достаточно было ваших отрывочных намеков, чтобы каждый политически грамотный человек сообразил, как в действительности обстоит дело, и дал бы ему единственно правильную оценку.

Урландо усмехнулся:

— Это ваше личное мнение?

На усмешку противника Лебедев твердо сказал:

— Да нет яге. Любой большевик вам так скажет. Ну, хорошо, я — член Всесоюзной коммунистической партии большевиков, партиец. Но вот рядом со мной сидит непартийный большевик, молодой наш штурман. Я умолкаю. Пусть теперь говорит товарищ Гуров.

Штурман серьезно и строго посмотрел на Урландо:

— Синьор, вы никогда не станете могущественным. Наглее станет только ваш хозяин — фашизм. Вы — только слепое орудие в его руках, исполнитель его страшной программы — истребления всего прогрессивного человечества. Лишь только вы, как подрядчик, сдадите хозяину свою машину, вы станете для фашистских заправил неудобным, и от вас постараются избавиться. От политики вы не спрячетесь даже на дне океана.

Урландо вскочил в бешенстве:

— А я докажу вам!

Он хлопнул в ладоши. Стол с остатками завтрака исчез. В комнату вошли четыре рослых человека. Урландо что-то приказал им на языке, которого не поняли ни Лебедев, ни Гуров. Люди грубо схватили их за руки. Лебедев насмешливо крикнул:

— Таково ваше доказательство?

Гуров презрительно прищурился на Урландо:

— Фашистский десерт к завтраку?

Урландо закусил губу, потом быстро сказал:

— Я докажу вам мое могущество. Штурман отправится к себе. Вы, Лебедев, останетесь здесь. Будете дожидаться.

Двое людей, выворачивая руки, бросили Лебедева лицом на тахту. Когда он вскочил, в комнате уже никого не было. Лампа в плафоне начала уменьшать свою яркость.

Лебедев сжал кулаки:

— Ну, погодите!.. Расчет после…

Праздник авиации

За город на праздник авиации ехали всем заводом. Были мобилизованы все грузовики заводского автотранспорта.

Инженеры тоже все собирались на праздник. Валентина Михайловна приготовила мужу новый костюм, собственноручно прикрепила к нему старую награду Груздева — орден Трудового Красного Знамени. Груздев надел пиджак, подошел к зеркалу, крикнул:

— Валя, Лика, куда девали старый пиджак?

Он отвинтил от старого лацкана ворошиловский значок и, невзирая на протесты жены, начал перочинным ножиком буравить новый лацкан. Прикрепил значок рядом с орденом, чуть пониже. Опять посмотрелся в зеркало, понравился сам себе. Лика заметила отцу:

— Папа, ты боевой!

Над праздничным полем резвились быстрые самолеты. Они свечой взлетали к редким облакам, вертелись там в фигурных «петлях» и «бочках» высшего пилотажа. Валентина Михайловна ахала. Из рупоров летела музыка. Веселый голос конферансье в перерыве между двумя маршами предупредил:

— Сейчас звено самолетов поздравит публику с праздником.

За перелеском послышалось рычание мотора. Почти над головами зрителей прогудели три быстроходные машины.

— Бреющий полет! — задохнулся восторгом Голованов. — Лика, смотри, как низко… Вот искусники!

Рядом вскрикнула от неожиданности Валентина Михайловна:

— Что такое?

Голованов поспешно сдернул фуражку, вертел головой, поднимался на цыпочки, хохотал:

— Духами опрыскали… Вот так поздравили! Ура-а…

Сверху падал душистый дождь.

Валентина Михайловна вытерла лицо кружевным платочком, вдохнула аромат душистых капель искусственного дождя, лившего из трех самолетных распылителей, безошибочно определила:

— «Крымская роза». Какая прелесть!

В парадном марше на центральную площадку вышли бесконечной вереницей юные авиамоделисты, построились. Вот запели горны, и торжественно ударил оркестр:

Вперед, самолеты героев…

И тогда сотни моделей, легких авиаптиц, взлетели вверх, закружились, плавно качаясь в воздухе, и двинулись вдоль аэродрома мимо зрителей. Сотни тысяч людей крикнули:

— Ура!

Груздев тоже кричал «ура» и не сразу почувствовал, что Голованов вцепился в его руку:

— Владимир Федорович, а ведь вот она где… Впрочем, я вам после расскажу… Вы только наблюдайте.

Потом с разноцветными парашютами спускались парашютистки, а веселый голос смеялся из рупоров:

— Холостяки, не зевайте, любуйтесь, как самые красивые девушки в мире спускаются к вам с советского неба…

…Голованов почему-то не любовался парашютами, похожими на нарядные одуванчики, а пристально смотрел вдаль, где за рекой над перелеском кружилась большая авиамодель и никак не хотела приземлиться.

И даже в авто, возвращаясь с Груздевым в город, Голованов сидел молча. Валентина Михайловна щебетала, довольная:

— Знаешь, Лика, теперь все вернутся домой, надушенные «Крымской розой».

На следующий день Голованов был в мастерской раньше всех. Когда же пришел Груздев, он сказал:

— А у меня мыслишка, Владимир Федорович…

Они уединились в кабинете инженера. Голованов, к удивлению Груздева, запер дверь на ключ. Почему-то Груздеву в тот момент вспомнился Лебедев. Затем Груздев забыл обо всем и перестал удивляться. А карандаш Голованова все бегал по бумаге, вычерчивая несложную модель простейшего самолета:

— Если неприятель залезет на такой потолок, что его из зенитки не достанешь, — тогда как быть? — шопотом спрашивал Голованов. — Даром снаряды тратить? Трескотню разводить? А у меня мыслишка… Если бы к модели приладить крохотный моторчик, а модель бы с хорошей начинкой…

— Говори ясней, милый юноша, — нахмурился Груздев.

— И так говорю яснее ясного, Владимир Федорович… А управлять этой игрушкой можно на расстоянии, по радио. На нас, скажем, налет, а мы завесу из таких птичек развернем. Обыкновенный снаряд летит по траектории, только и всего. А наш снаряд будет летать по воздуху по всем направлениям, как нам на земле желательно.

— Вы, Ваня, говорите об оборонной технике? — серьезно и медленно произнес Груздев, называя в волнении друга по имени.

— А то как же? — спросил инженера Голованов. — Изобретал я машину капусту сажать. А теперь вижу, что надо наш советский огород не только растить технически, но и защищать технически.

Тут Голованов протянул карандаш Груздеву:

— Подработаем цыфирки вместе, а?

Тот взглянул прямо в глаза юноше, глубоко и с уважением:

— Вы, Иван Васильевич, коснулись вопроса, который важнее, чем мы даже думаем. Придется доложить товарищу…

Груздев взялся за трубку телефона, поднес ее к уху и карандашом начал вертеть диск, набирая нужный номер.

Один-на-один

Лебедев крупными шагами ходил по комнате своего одиночного заключения. Он отрезан от всего мира. Гуров тоже томится в одиночке. Лебедеву теперь многое становилось ясным. Он вспоминал все подробности таинственных происшествий, начавшихся два года назад, с первого появления Урландо на аэровокзале. Почему сейчас Урландо держит своих пленников? Чего выжидает? Что ему нужно?

Лебедев опустился на край тахты и напряженно думал. Он был уверен в своем скором освобождении. Он представлял себе, как на родине весь советский народ всколыхнулся при известии, что самолет и два советских летчика пропали в огромных пространствах Тихого океана. И разумеется, будут организованы спасательные мероприятия. Социалистическая родина найдет своих верных сыновей. Лебедев живо представил себе лица руководителей партии и правительства, как они обсуждают наилучшие способы найти и спасти пропавших…

«Надо дать о себе весточку… Но как?»

Положение казалось безнадежным. Одиночка на дне океана, это ли не безнадежность?

Лебедев дотронулся ладонью до разгоряченного лба: «Как оформить технически?»

Он так и подумал: «технически», потому что привык к технике, знал и любил ее.

И сейчас ему вдруг представился товарищ Киров и очень ясно вспомнился эпизод на ленинградском заводе, когда Сергей Миронович сказал инженерам: «Нельзя дать требуемого количества деталей? Технически невозможно? Ну, технически-то, пожалуй, и невозможно, а вот коммунистически должно быть возможно». И тогда в единодушном порыве заводские рабочие с инженерами и техниками в срок выполнили задание. Техническая невозможность была побеждена коммунистической волей и настойчивостью.

Особый прилив бодрости почувствовал сейчас Лебедев: «Нужно бороться. Мы не погибнем. Необходим план».

Показалось ему, что он вовсе не оторван от любимой родины, народа и близких товарищей. Нет, он мыслями и сердцем — с ними. Он подумал, что их сердца бьются в тревоге за судьбу его и штурмана Гурова. И Лебедев спокойно начал нащупывать в своих мыслях необходимый план поведения. Как действовать ему в таких необычайных обстоятельствах? Он думал сейчас так же методически и ровно, как всегда. Ему даже показалось, что он находится в своем кабинете, на десятом этаже высокого столичного дома, и обдумывает подробности выполнения срочного задания.

Лампа на потолке дала полный накал. Лебедев поднял глаза. У дверей стоял Урландо.

— Я не хочу сейчас вредить вам, — вкрадчиво сказал фашист.

— Что вам нужно от меня? — просто задал вопрос Лебедев.

— Разговор за завтраком принял характер дискуссии, — начал Урландо, стараясь казаться любезным. — Я пощадил вас, потому что вы прозорливы, смелы, умны и настойчивы.

Лебедев хотел сказать: «Я не нуждаюсь в ваших комплиментах», но смолчал. Пусть выговаривается этот Штопаный Нос!

Урландо сел на другом краю тахты:

— Вы — враг мой, Лебедев. И я хочу, чтобы вы собственными глазами увидали мое торжество. Один-на-один я скажу вам, Лебедев, вот что. Я докажу вам…

Негодование вспыхнуло в Лебедеве:

— Я знаю ваши доказательства. Вы пробовали доказать свое могущество в Испании, где ваши доказательства были не раз биты; в Китае, откуда вас выгнали в шею. Ваши доказательства отвратительны, как тот вонючий газ, которым вы пытались ослепить меня и моих друзей…

Он встал с тахты, выпрямился, как судья, допрашивающий подсудимого:

— Зачем вы тогда пробрались к нам?

Левый глаз Урландо принял выражение откровенности:

— Меня интересовало, что скрывается под названием «земледельческая машина «Урожай».

Лебедев произнес веско и просто:

— Вы могли запросить меня письменно. И я бы удовлетворил ваше любопытство.

Урландо радостно улыбнулся:

— Вот и прекрасно! Я всегда полагал, что вы рассудительны и отзывчивы.

Но у Лебедева чуть заметно искрились усмешкой умные глаза:

— Вы меня плохо поняли. Я бы опубликовал ваш запрос в советских газетах, и любой наш пионер ответил бы вам (любил Лебедев поиздеваться над врагом, даже один-на-один)… что многомиллиардный урожай в стране победившего социализма — это наша непобедимая сила, а ваша смерть…

Урландо усмехнулся:

— Я доставлю вам возможность увидеть, что непобедим — я. Не будем раздражать себя теоретическими спорами. У меня сегодня хорошее настроение, честное слово.

— В таком случае, — произнес Лебедев, смотря прямо в упор на Урландо, — я готов полюбоваться вашими лабораторными и техническими новинками.

— Ну, так-то лучше, — выговорил Урландо. — Вы увидите больше, чем ожидаете. Вам придется несколько времени подождать. В этой комнате всё к вашим услугам. Вы любознательны, и я не хочу, чтобы вы скучали в вынужденном бездействии. Вот здесь… — Урландо быстро подошел к одной из портьер и распахнул дверь, — здесь моя личная библиотека. Читайте. Если захотите кушать, то позвоните вот здесь…

— Я хочу, чтобы мой товарищ жил здесь со мной, — потребовал Лебедев.

— Это невозможно.

Урландо отрицательно покачал головой и еще раз повторил:

— Невозможно. Ваш штурман будет находиться в условиях, ничуть не хуже ваших.

Лампа медленно начала гаснуть.

Две «Тасмании» плюс четыре «Гвинеи»

В чертежной мастерской завода особого назначения Башметов работал под руководством Груздева так старательно, что инженер даже пожаловался на него Бутягину:

— Дали вы мне какого-то отшельника, а не научного работника. Сидит на заводе с утра до ночи, пишет, переписывает, вычисляет. Голованову за ним не угнаться… Что Башметову ни прикажи — через два часа готово. Феномен, а не человек.

Бутягин довольно улыбнулся:

— А я что говорил вам? Золотой парень.

— Выше всяческих похвал. Селекционер, химик, механик, на всех инструментах играет, вплоть до гавайской гитары, поет тенором не без приятности, фотографические портреты в натуральную величину мастерит. Словом, ваш Башметов…

— Теперь он — ваш, — отпарировал Бутягин. — А как он справляется с основной работой?

— Всегда на одну только отметку: «отлично». — И Груздев похвалился: — Хороши у меня помощники, что и говорить, — Голованов и Башметов. Иван Васильевич будет поталантливее, а Башметов усидчивостью берет, старательностью.

Чертежная мастерская была расположена рядом с кабинетом Груздева. Особая комната была отведена для работ Голованова и Башметова. Башметов работал за столом у широкого окна, выходившего на просторную поляну. По краю поляны стояли обширные ангары, где хранились опытные экземпляры новых моделей самолетов — продукция завода. В дни, назначенные для испытаний новых самолетов, двери ангаров раздвигались, оттуда рабочие выводили нужную модель. Несколько механиков и техников выверяли мотор. Потом на пилотское место усаживался летчик-испытатель и давал газ. Самолет бежал по тугому газону поляны, взлетал, стрелой уносился вверх…

Голованов работал в другом конце мастерской. У него была привычка, прежде чем начать работать, обдумывать, склонившись над чертежом, задания Груздева, не поднимая головы минут по пятнадцать. Ему было слышно, как скрипел пером у окна Башметов, как двигал стулом. Если Башметов, в порыве увлечения своей работой, начинал слегка мурлыкать себе под нос, выводя затейливые мелодии, то Голованов затыкал пальцами уши и забывал обо всем на свете, кроме линий и цифр чертежа.

В это ясное утро Голованов сплел над переработанной схемой энергоприемника. Башметов в это время занимался вычислением скорости распада молекул различных соединений фосфора. Груздева в этот день не было: он уехал на очередной доклад к наркому.

Через пять минут после ухода Груздева Башметов неожиданно замурлыкал на всю мастерскую:

Расскажите вы ей…

А тут еще через открытую форточку снаружи донеслось фырканье двух моторов с поляны. Там пробовали новую модель «Летающее крыло». Поэтому Голованов яростно заткнул себе уши пальцами.

Мурлыканья уже не было слышно. Зато теперь привязалась к Голованову неожиданно появившаяся муха. Вероятно, это была первая весенняя муха, потому что обладала она исключительным нахальством и ловкостью. Сначала села на стриженную ежиком голову Голованова и резво забегала по ней, неприятно щекоча. Не вынимая пальцев из ушей, Голованов дернул головой. Муха взлетела и села ему на бровь. Голованов стал вертеть головой, все еще не вынимая пальцев из ушей, так как рисковал услышать мурлыканье Башметова, что было хуже мухи. Но проклятая муха сналету уселась на самый кончик головановского носа и, кажется, успокоилась. Голованов скосил глаза. Увидал, как муха смирно сидела на четырех задних лапках, а двумя передними быстро умывалась, словно кошка. Зеленые выпуклые глаза ее ехидно поблескивали…

«Вот я тебя сейчас!..» весело подумал Голованов. Так, не сводя скошенных глаз с мухи, осторожно, чтобы ее не спугнуть, он начал вынимать пальцы из ушей. Никакого мурлыканья не было слышно. Только как будто тихонько и ритмично тикал будильник, которого и в помине никогда здесь не было, — это твердо знал Голованов. Он скосил глаза. Мухе, вероятно, показалось, что сидела она на громадной горе, а не на человеческом носу, и что вдруг по сторонам этой горы заворочались два больших разноцветных шара. Она не знала, что это были человеческие глаза. Во всяком случае, муха испугалась, завертела крылышками и прямиком вылетела через форточку.

Голованов инстинктивно, будто охотник за ускользнувшей дичью, посмотрел вслед мухе и чрезвычайно изумился: муха пролетела над человеческой головой. Голова принадлежала Башметову. Да, Башметов стоял неподвижно, как изваяние, спиной к Голованову, опершись левым плечом о подоконник. Видно было только, что двигался его правый локоть. Смотрел Башметов в окно, надо предполагать, более чем пристально. Но Голованов думал только об обидевшей его мухе и торжествующе закричал ей вслед:

— Убью гада!

Вдруг Башметов поднял руки кверху и прыгнул к Голованову:

— Иван Васильевич, вы с ума сошли…

Но тот морщился и держался за кончик носа:

— Проклятая цокотуха… Ужалила… Чтоб ей пусто было!

Лицо Башметова набухло раздражением:

— Какая муха? У вас, наверное, прилив крови к мозгу. Тут и мух-то нет ни одной. Как вы меня испугали! Разве так можно? Какой-то бешеный.

Голованов покраснел:

— А вы чего колдуете у окна?

Башметов поджал губы:

— У меня голова закружилась. Я хотел открыть окно, у нас такая духота…

Он жадно выпил воды из стакана и молча склонился над чертежом.

Когда минут через десять Голованов поднял голову, то увидал, что Башметов стоит у стола и раскладывает на нем какие-то кусочки бумаги. Он не мурлыкал, хотя и был необычайно сосредоточен. Внезапно он повернул голову. Глаза их встретились.

— Что вы подсматриваете за мной? — необычно злым тоном быстро прошипел Башметов.

Но, может быть, это только показалось Голованову, потому что сейчас же Башметов дружелюбно кивнул головой, как бы приглашая к себе.

Голованов, подойдя к нему, увидал на столе кучку марок. Башметов пошевелил кучку пальцами:

— Коллекционирую. С первого класса, как в школу попал. Была у нас такая мода. Приготовишки перышками занимались, мы — марками. Вчера купил их на тридцать рублей, да так в пиджаке и оставил. Сейчас хватился — что такое в кармане? Полез — гляжу, вчерашняя покупка.

Он стал раскладывать марки на столе:

— У меня интересные экземпляры есть. А коллекция… сто альбомов. Но только дома. А здесь, посмотрите…

В голосе Башметова Голованов уловил оттенок какой-то иронической жалости:

— Вижу, незнакома вам, Иван Васильевич, эта отрасль науки и искусства, называемая «филателия», — любовь к знакам почтовой оплаты, то есть маркам, штемпелям, бандерольным наклейкам. А какие встречаются художественные рисунки, сколько изобретательности и вкуса бывает у этих неизвестных художников, создателей почтовых марок! Какая масса курьезов!

Башметов необычайно оживился и даже стал размахивать руками.

— В Клондайке, например, — вдохновенно повествовал он, — ах, в Клондайке, Ванечка, двести лет назад вместо штемпеля к посылке приклеивали рысье: ухо с кисточкой. А почтовые марки… О, марки; марочки, милые марочушечки! Когда я их разбираю, то чувствую себя малышом первого класса. Счастливая, невозвратная пора детства…

— Это что за марка? — перебил Голованов.

На марке плыл зеленый лебедь по голубой воде, в орнаменте из тонких перистых пальм.

— Красива штучка? — подмигнул Башметов. — Марка с острова Тасмании. Выпуск прошлого года. Вчера купил два экземпляра. А вот в таком же стиле, тоже с лебедем, но вокруг не пальмы, а бананы и слоновьи клыки. Это — с Золотого берега, в Африке. Таких у меня четыре экземпляра. Вот мы их и отложим…

Башметов аккуратно взял две «Тасмании» и четыре «Гвинеи» и завернул их в кусочек бумаги, так что получился крошечный конвертик, и даже заклеил его гуммиарабиком. Спрятал отдельно в бумажник.

— А это — чепуха… — заметил Башметов, сваливая остальные марки в просторный конверт и запихивая его во внутренний карман пиджака. — Ну, давайте трудиться, Ваня, — заботливо добавил он. — Дело не ждет, посоревнуемся на мировую. Кто скорее закончит задание, тот получает порцию пломбира. Ну?

— Идет! — дружески согласился Голованов.

«Малютки»

Месье Эсс, он же Хессельбард, устроившийся клерком-переводчиком одной крупной фирмы на континенте Нового Света, несмотря на широкую сеть официальной и неофициальной агентуры, все-таки прозевал исчезновение Урландо. Но в ответ на его донесения вместо дополнительных ассигнований к нему на помощь из Европы приехал сам генерал Хох. Конечно, если судить по документам, это был всего лишь коммерции советник Хох, интересующийся только закупкой бананов и разведением кокосовых пальм… Но на самом деле…

Работы профессора Мерца наконец-то стали давать ощутительные плоды. Под невинными заголовками «Общество по изготовлению органических эссенций» или «Заводы минеральных масел» широко разворачивалось изготовление различных отравляющих нитроарсинов. Кухня подготовки войны работала во-всю.

Газеты народного фронта трех континентов мужественно и настойчиво разоблачали эти махинации.

— Мне не нравится здешняя пресса, дорогой Хесс. — Хох задумчиво посмотрел на кончик дымящейся сигары. — У вас такой милый и опытный помощник, как Эдвар, а вы занимаетесь только разведкой. Пфуй, пора несколько пошевелиться! Я думаю, вам не улыбнется, если его превосходительство захочет поговорить с вами лично, в своем кабинете?

Хессельбард поморщился. Он подошел к окну в номере отеля и, не отвечая Хоху, долго смотрел на огни города. Прямо перед ним светилось восьмиэтажное здание издательства «Сфинкс».

— Любуетесь «Сфинксом», Хесс? — иронически спросил Хох. — Не сто́ит. Этот сфинкс ясен и понятен. Он ведет определенную кампанию. С каждым номером газеты кампания делается все шире и все популярнее. «Сфинкс» организует широкое движение против нас. Боюсь, что скоро вы дождетесь запроса в парламенте и высылки…

Хессельбард повернул безбровое лицо и наморщил лоб:

— Я знаю это не хуже вас. Но для решительных действий мне нужна парочка хорошеньких «бэби» и приличный чек в золотой валюте. Тогда через неделю этот городок, носящий приятное название Сан-Диос, чихнет от сенсации.

Хох вынул перо и чековую книжку:

— По инструкциям, полученным мною, дело номер сорок первый может рассчитывать на почти неограниченный кредит. «Бэби» вы предпочитаете с фейерверком?

— Меня бы более устроил сахарный сироп. Эдвар отлично умеет играть на этом бесструнном банджо.

— Вы получите малюток в чемодане. Они любят лежать на спинке и тогда никого не трогают, — улыбнулся Хох. Ему нравился такой невинный разговор.

Хессельбард взял подписанный чек и, пряча его в бумажник, тоже улыбнулся:

— Надеюсь, что малютки заплачут не ранее пяти минут после того, как с них снимут чепчики?

Хох утвердительно кивнул головой:

— Ровно через четыреста секунд по хронометру… Почему вы не курите, Хесс? Возьмите вот эту сигару.

Газета «Сфинкс» только что выпустила утренний тираж. Над Сан-Диосом взошло неяркое августовское солнце. На чердаке восьмиэтажного дома, где помещался «Сфинкс», раздался неопределенный шум. Дежурный лифтер, пятнадцатилетний негр Бобс, клялся, что он ничего не видал, но только слышал, как над кабинкой лифта вверху что-то фыркнуло, «будто верблюд». Но через минуту после шумного фырканья неизвестного верблюда крыша здания загорелась в десятке мест сразу. Еще минуту спустя загорелся верхний этаж, потом седьмой и шестой. Струи какого-то расплавленного вещества, словно адский дождь, лились сверху, прожигали бетонные перекрытия, расплавляли толстые, метровые балки. Мебель истлевала от невыносимой жары раньше, чем вспыхивала и сгорала. Сотрудники редакции, рабочие типографии, машинистки, стенографистки, посетители в панике давили друг друга на лестницах горящего здания.

Прибыли пожарные. Столб раскаленного бушевавшим огнем железо-бетонного здания излучал такую жару, что приблизиться к «Сфинксу» не было никакой возможности. Вода закипала в водопроводных трубах соседних домов. Трубы лопались, ошпаривая всех, кто попадался. Пожарные отступили на километр. Стены соседних домов накаливались. Оставаться в них значило испечься, вроде яблока в духовке. Население девяти кварталов в окружности горевшего «Сфинкса» бежало из города в окрестности.

Через час на месте здания «Сфинкса», где помещались редакция, типография, контора, экспедиция и квартиры, торчали развалины, — к удивлению зрителей, весьма небольшие развалины, похожие на обгоревшие пни.

Самый шустрый из репортеров Сан-Диоса, знаменитый мастер сенсаций мистер Кик, известный в просторечье под именем «Рыжий Кик», сфотографировал чадящие развалины и охарактеризовал место пожарища фразой:

— Гладко все, как абрикос.

События развертывались необычайно быстро. Фотоаппарат у Кика был украден тут же, когда он продирался через толпу к своему авто. Рядом клялся и рассказывал о «фыркавшем верблюде» уцелевший Бобс. В это время появились какие-то нахальные молодчики. Они кричали, что, может быть, Бобс сам поджег свою кабину. Бобс пустился было в подробности, но молодчики затеяли драку. Кто-то в суматохе незаметно пристрелил Бобса. Толпа расступилась. Явились отсутствовавшие до сих пор полицейские.

В ответ на провокацию забастовали рабочие всех типографий Сан-Диоса. На митинге солидарности с пострадавшими рабочими один оратор коснулся причин пожара:

— Фашисты и их пособники стремятся к новой мировой войне. Агрессоры свои силы сначала пробуют на слабых, а трусы им потворствуют. Пожар «Сфинкса» — лишь звено в цепи работы истребителей, которые сейчас убивают наших братьев в Европе, Африке и Азии.

Митинг кричал:

— Истреблять истребителей!

Это звучало как призыв и как лозунг.

Бороться до конца и победить!

Урландо, казалось, забыл о существовании своих пленников. Впрочем, Лебедева это мало тревожило. По утрам он делал физкультурную зарядку, чтобы держать мускулы в полном порядке и готовности. Жадно читал книги из библиотеки Урландо. Ежедневно целый час, оторвавшись от чтения, Лебедев тренировал свою память, мысленно заучивая наизусть все, что замечал. Это он вел «умственный дневник», — так называл Лебедев свою тренировку.

Под вечер, когда по зеленоватым волнам океана скользили косые лучи заходящего пленительного солнца, два безмолвных стража выводили Лебедева на прогулку. Нужно было итти по узким коридорам подводной лаборатории, затем подняться по неудобной железной лестнице и через люк выйти на небольшую верхнюю площадку.

Обычно лаборатория держалась, как гигантский подводный крейсер, в нескольких метрах под поверхностью океана на крепком рифовом основании. Четыре небольших кольцеобразных коралловых острова слегка возвышались над уровнем воды. На картах эти острова обозначены не были. Они лежали далеко в стороне от обычных морских и воздушных путей. К закату солнца лаборатория поднималась на поверхность, и тогда над рябью волн слегка возвышался железо-бетонный выступ площадки, который Лебедевым был принят за скалу.

Лебедев изучил площадку. Четыре шага в длину, три в ширину. Перила слева чуть расшатались. Выдернуть этот железный прут и им драться? Сейчас — бесполезно. Может пригодиться, если придется защищаться. Лебедев обдумывал все мыслимые возможности. Он подолгу стоял у края площадки. У ног его рокотали равнодушные волны. Стаи рыб проносились мимо, спасаясь, вероятно, от крупного хищника…

Часто думал Лебедев: «Ах, если б крылья! Улетел бы туда, к своим…»

Сначала он не притрагивался к письменным принадлежностям, которые Штопаный Нос предусмотрительно поставил в лебедевской каюте, но потом начал карандашом на листах блокнота вести некоторое подобие дневника, в котором записывал ничего не значащие лирические рассуждения:

«Чуден океан при тихой погоде, когда вольно и плавно плещутся его волны… (Прости, дорогой Николай Васильевич! Но ты понимаешь мое настроение.) Сегодня я опять видел зеленый луч, о котором писал Жюль Верн. Герои его так, кажется, луча и не видали. А я, советский пилот Лебедев, каждый вечер его вижу. Благодаря обстоятельствам…»

Лебедев подозревал, что во время его отсутствия дневник прочитывается Штопаным Носом. Однажды удостоверился в этом совершенно.

Штопаный Нос неожиданно появился и спросил Лебедева:

— А вы хорошо знаете Николая Васильевича?

— Читал.

— Лично знаете?

— Нет, не удалось. Ведь он, пожалуй, без малого лет сто как умер.

— Кто он?

— Гоголь.

Недоразумение разъяснилось. Лебедев пристыдил Штопаного Носа:

— Чужие дневники читаете? Гм… Нехорошо-с.

После этого разговора Лебедев стал заносить в блокнот почти исключительно комплименты по адресу повара, восхваляя его кулинарное искусство. Но если бы Штопаный Нос, синьор Урландо, был проницательнее, то он заметил бы, что по первым буквам ежедневных записей дневника Лебедев составлял довольно хитроумный и сложный акростих. Пока еще по первым буквам выходило:

«Штопан Нос останется с носом».

В следующий раз, когда появился Урландо, Лебедев потребовал свидания с Гуровым. Урландо отказал.

— Вы убили его, вероятно, прекрасный синьор, и боитесь сознаться в своей подлости! — загремел Лебедев, еле сдерживаясь.

— Ваш штурман жив.

— Я хочу его видеть!

Ничего не ответив, Урландо ушел. Через несколько минут Гуров стоял перед Лебедевым. Такой же молодцеватый, бравый, как всегда, с обычной своей веселой искоркой в голубых глазах, так же отрапортовал приветствие Лебедеву, как будто находился на аэродроме у самолета, готового итти в рейс.

Лебедев крепко, по-братски обнял товарища. Оба они опасались, что их подслушивают. Поэтому вслух они разговаривали о пустяках. Но при первом же свидании условились сразу: требовать от Урландо быть обоим вместе, жить в одной каюте.

Однако через полчаса стражи увели штурмана от Лебедева.

На следующее утро Урландо объявил: оба пленника могут завтракать и обедать вместе. На прогулку на десять минут — вместе. Остальное время — раздельно.

Сила солому ломит: пришлось покориться. Но за завтраком оба друга как-то сразу поняли, что самым простым словам они могут придавать скрытый смысл и таким образом переговариваться. Это было трудно. Лебедев сначала пытался изобрести мимическую азбуку на пальцах, но из этого ничего не получилось.

Гуров придумал проще: молча начал чертить пальцем по скатерти, и Лебедев прочитал очертания букв:

«Война».

Лебедев ответно начертил пальцем:

«Кто?»

Гуров вдруг вскочил и стукнул кулаком по столу:

— За каким чортом нас держат взаперти? Разве уже начались военные действия?

И сейчас же в комнату вошел Штопаный Нос. Он жестко произнес:

— Не предупреждайте событий. Я не хотел бы, чтобы вы рассуждали на эту тему.

В тот день Лебедев обедал один. К нему не привели штурмана. Лебедев бунтовал, отпускал по адресу Урландо самые ядовитые словечки, но Штопаный Нос твердо стоял на своем:

— Вы — пленники.

И вот сейчас, стоя на площадке скалы, Лебедев смотрел на зеленоватый простор океана, взвешивал все намеки Штопаного Носа. Повидимому, Урландо хочет каким-то образом показать Лебедеву свое торжество. Но как и когда? Лебедев не считал Урландо шарлатаном или безумцем. Подводная лаборатория, насколько мог заметить Лебедев, представляла собой остроумное техническое сооружение. А следовательно, и истребитель, о котором говорил Урландо, мог и не быть выдумкой. Если же на самом деле им готовится какой-то фантастический универсальный истребитель, то против кого он может быть использован господином Урландо? Лебедеву было ясно, против кого.

Лебедев смотрел туда, где солнце только что коснулось горизонта. Там — советская страна. Там — товарищи и социалистическая родина. Им — привет. И Лебедев поднял руку в приветственном жесте:

— Да здравствует…

За спиной Лебедева раздался насмешливый голос Урландо:

— «Да здравствует солнце, да скроется тьма!..» Не так ли?

Повернув голову, Лебедев резко сказал:

— Не так. Я кричу, слышите: «Да здравствует мировая революция и мои товарищи по ту сторону океана!» Они услышат…

— Не тратьте красноречия, Лебедев. Оно здесь бесполезно. Я пришел сообщить вам, что час моего торжества приближается.

— Очень приятно.

— Не смейтесь…

Урландо сказал это с утонченной вежливостью, но за ней Лебедеву почувствовалось величайшее коварство, и он еще больше насторожился, когда Урландо добавил с мягкой вкрадчивостью:

— Я хочу, чтобы вы сами увидали мое торжество. Только вы сможете понять всю глубину моей идеи, сможете дать настоящую оценку моим…

Лебедев теперь догадался. Он стал серьезным. Скрипнул зубами, что бывало с ним только в минуты высшего напряжения воли, затем произнес тихо и размеренно:

— Понимаю. Вы очень хитро задумали. Вы хотите, чтобы, осмотрев вашу истребительную машину, скажем, ваш огнемет, или самолет, или какой-нибудь новый танк, оценку ему дал бы я — ваш враг? Замечательно! Извольте. Мы с товарищем Гуровым посмотрим вашу работу и выдадим вам должный аттестат. Боюсь только, что этот аттестат не понравится вам.

— Можете не тратить слов, Лебедев, — сухо оборвал Урландо.

Молчаливые стражи увели Лебедева в каюту. Здесь он нашел на столе сервировку на два прибора. Вероятно, предстоял разговор с Урландо. Приближалась если не развязка событий, то по крайней мере их перемена.

Лебедев сел на тахту. Дверь сейчас же распахнулась, и в комнату быстро вошел Урландо в сопровождении безмолвных стражников.

— Возьмите сигару, Лебедев… Ах да, вы не курите… Я хочу, наконец, говорить с вами, как человек с человеком… Подумать только, как странно наше знакомство и наши отношения… Но самая фантастическая вещь во вселенной — жизнь. Не стоило бы с вами возиться, а просто бы вас так, знаете, пиф-паф…

Урландо подошел и выпил большую рюмку зеленоватого густого ликера.

Лебедев отхлебнул кофе:

— Дальше?

— Испугались? Пиф-паф… Ха-ха!.. Но обидно прострелить сердце, полное любви и гордости. Это было бы слишком просто… Великий Цезарь когда-то сказал: «Я оставляю врагам только слезы, чтобы они могли плакать…» А мы говорим: «Мы не оставим вашим детям даже слез, а лишь немое отчаяние!»

Мысли вихрем пронеслись в голове Лебедева: «Милый Антоша, хороший, держи себя в струне, не поддавайся. Провоцирует тебя одноглазый пьяный фашист. Врет он или только намекает, разведывает, пират… Но держись, Антоша, не вскакивай сейчас, не бей его в морду, еще не время. Не поддавайся провокации, выдерживай характер, Антошенька, бравый пилот, миленький…»

— Вы не решаетесь чего-то сказать мне прямо, — разжал губы Лебедев.

Урландо остановился на ковре:

— Я скажу. Отбросим наши политические разногласия. Давайте просто: я — человек, и вы — человек.

А Лебедев уже в уме оценивал его слова: «Новый подходец… Тонко работает, одноглазый! На психологию думает взять? Ладно…»

Лебедев сказал вслух:

— Я весь — сплошное внимание.

Урландо снова схватил со стола рюмку и опрокинул в рот большой глоток «Черри-Чоис».

— На земле должны властвовать только мы, представители высшей расы. Вот — я, седьмой потомок знаменитого корсара «Золотого Старлатти», владыки Адриатического моря. Он был грозой Средиземноморья. Седьмой потомок его удивит мир. Седьмой — это я.

Мысли и внимание у Лебедева в тот момент были обострены чрезвычайно, но внутренний смешок как-то сам собой зародился у него. Почему-то неожиданно вспомнился Антоша Чехонте и строчка из его рассказа «Жалобная книга»: «Хоть ты и седьмой, а…»

— Я выполняю волю великого корсара, — хвастливо кричал Урландо: — быть страхом народов и их бичом. Судьбы мира висят на волоске. На истребителе я поднимусь над вселенной!.. Ах, нет, не так…

Он оперся руками о стол, повалил рюмку:

— Они хотят штамповать «2Z», как пепельницы. Но я перехитрю их! Никто, кроме меня, не умеет управлять истребителем. Я покажу, кто я такой. А вы думаете, легко управлять?

Лебедев холодно и твердо произнес:

— Вы меня просто провоцируете. Никакого истребителя не существует и существовать не может.

Урландо улыбнулся какой-то безумной, пьяной улыбкой:

— И припоминаю свои первые опыты много лег назад. Однажды, при одном из опытов, модель внезапно вышла из повиновения. Она соскочила с лабораторного стола, забегала по полу, уничтожила стоявшие в углу башмаки, съела половину зонтика, обгрызла ножку табурета и угрожающе рычала, словно взбесившаяся рысь. Но я тогда не растерялся и выпустил в модель обойму разрывных пуль. Пиф-паф! Тогда модель взвилась в воздух, слепо тыкаясь в стены, подобно одуревшей от света летучей мыши, и наконец с размаху вышибла стекло. Тррр…

Урландо тяжело опустился в кресло, налил себе еще рюмку.

— Я выбежал во двор. В курятнике лабораторного служителя модель неистовствовала и на куски рвала жалобно пищавших цыплят. В довершение всего, курятник вспыхнул. Я успел разглядеть, как в огне волчком кружилась бешеная машинка, разбрасывая горящие уголья. Потом внезапно успокоилась. Когда лаборанты патентованными тушителями погасили огонь, из-под дымящихся головешек мы извлекли отвратительно пахнущий, изуродованный и прокопченный скелет модели, похожий на издохшую кошку…

Лебедев сжал зубы, сдерживая внезапное сердцебиение. Все это было похоже на правду. Спросил холодно:

— Какие причины вызвали внезапное бешенство модели?

Налитый кровью глаз Урландо хитро уставился на Лебедева:

— Думаю, Лебедев, что от вас мне уже нечего скрывать. Из всех причин я остановился на одной: в десяти километрах от города, в котором я тогда работал, в тот самый день и час как раз пробовали новый радиопередатчик большой мощности. Проба длилась всего десять минут. Только впоследствии я понял, что воздействия этих электроволн было совершенно достаточно, чтобы модель начала безумствовать. Это обстоятельство и заставило меня уединиться со своими опытами на Коралловые острова Тихого океана, а потом и в подводную лабораторию.

Он тяжело встал, опираясь обеими руками о стол. В его глазах Лебедев впервые прочел ничем не замаскированную лютую ненависть.

— И вот вам, Лебедев, выпало на долю сумасшедшее счастье: быть первым свидетелем испытаний истребителя. Вы воочию увидите и далее сами почувствуете его действие. Вы согласны?

Лебедев вскочил. Немые стражи угрожающе придвинулись.

Урландо отрывисто приказал:

— Готовьтесь, Лебедев. Через час мы вылетаем отсюда. Испытание истребителя решит судьбу человечества.

— Даже человечества? — съиронизировал Лебедев.

Внезапно наступившая темнота помешала ему заметить исчезновение Урландо.

Второе испытание

Бутягин волновался, глядя, как рабочие подводили машину «Урожай» к краю опытного поля: «Нет, уж сегодня без всякой парадности и без гостей. Проверим всхожесть «альбины», скорость роста, и хватит… А там видно будет».

Он поманил к себе Башметова:

— Засоренность при прорастании допустима не более одного процента, дорогой друг. Если окажется больше, то отвечать передо мной будете вы.

Ассистент взглянул прямо в глаза профессору:

— Я принял все меры, Николай Петрович. Зерно протравлено с соблюдением всех пунктов инструкции. Почва подготовлена, трижды перепахана, лущильником «Н-9» удалены все корни сорняков. Я полностью отвечаю за мой участок работы. И я уверен, в победе.

Бутягину понравился прямой ответ Башметова. Он искренне сказал:

— Спасибо…

Груздев осмотрел машину, сказал подошедшему Бутягину:

— А приемную антенну мы с Головановым значительно улучшили. Видите, какая она теперь несложная, — вроде мачты. А раньше, действительно, казалось, будто везут на грузовике какую-то башню, а на приемник и не похоже. Кроме того, дальность приема достигает величин порядка сотен метров.

Все одобрили внешний вид улучшенной повой модели. Рабочие заканчивали последнюю смазку подшипников гусеничного хода.

— Ну, поехали! — весело сказал Груздев и взобрался на водительское место.

Голованов крикнул:

— Техник, внимание!

Он выждал, когда Груздев уселся и взялся за руль управления. Груздев кивнул головой, и тотчас же Голованов опять крикнул:

— Сигнал!

Модель торжественно двинулась по тщательно выровненной пухлой чистенькой земле. Бутягин смотрел на хронометр: минута… две… три… четыре…

— Да вы смотрите! — вдруг восторженно вскрикнул Башметов, указывая на полосу опытного поля, где несколько минут назад двигалась модель.

Между двумя параллельными следами от гусеничного хода модели на черной ровной земле появлялся нежный зеленый пух новорожденной поросли.

— Это «альбина», — наклонился Бутягин.

— Альбиночка, скороспелочка моя! — всплеснул руками Башметов. — Браво!..

Все захлопали в ладоши.

— Не надо, — поднял руку Бутягин. — Измеряйте, делайте каждый, что необходимо. Товарищ Шэн… товарищ Мирзоева… Выбирайте экземпляр и следите. Точность в миллиметрах… Я засекаю время на полных сантиметрах. Так…

Ассистенты склонились над ростками «альбины». Мирзоева выбрала росток с краю полосы и приставила линейку. Росток вытягивался, раскрывал свои зелененькие листики. Мирзоева боялась пропустить мгновение, когда вершина ростка достигнет отметки «2 сантиметра». Она затаила дыхание, вся во власти необычайного волнения и радости за торжество науки.

— Два! — выкрикнула Мирзоева.

— Два, — услыхала она спокойный голос Шэн рядом.

Росток добавил еще 2 миллиметра и замер. Мирзоева подняла глаза, вздрогнула… Модель стояла примерно в 200 метрах. Груздев приподнялся с сиденья, махал руками и что-то кричал.

К нему подбежал Голованов:

— Владимир Федорович… что?..

Он видел, как по бледному лицу инженера стекали капельки пота и как нервно двигались мускулы на скулах.

— Перебои в трансформаторе, Голованов. Рвет машина, а не двигается. Подкачали вы с расчетом, Ваня!

Голованов опустил глаза, побледнел, прошептал:

— Что вы, товарищ Груздев! Да этого не может быть…

Тот вспылил:

— Как так? Рывки почему? А сейчас совсем тока нет!

— Я не знаю, — тихо ответил Голованов дрогнувшим голосом.

Груздев отозвался более мягким тоном:

— Если не в трансформаторе, то?..

Голованов пожал плечами и молчал. У Груздева сморщился лоб:

— Ну, вот я включаю приемник…

Он повернул рычаг на доске управления. Модель плавно двинулась вперед.

— Все в порядке, Владимир Федорович, — сказал Голованов.

Груздев остановил модель:

— У нас-то в порядке, а вот еще где-то не совсем.

— Где же, Владимир Федорович?

Тот прищурил глаза и вытер пот с лица:

— В эфире шалят, Ваня.

…и Пушкина в обиду не дадим!

Лампа ярко вспыхнула. Лебедев вскочил. Сейчас же распахнулась дверь, и в комнату быстро вошел Гуров:

— Говорят, куда-то летим! Что за история?

Лебедев передал последний разговор с Урландо.

Гуров задумчиво потер лоб:

— Значит, мы с тобой вроде приемочной комиссии? Мы должны составить акт, а этот пират со сшитым-перешитым носом приложит печать и начнет палить из своего истребительного огнемета в нас?

На краткий миг, на какую-нибудь одну десятую долю секунды, Лебедев внутренне содрогнулся при последних словах Гурова. Припомнилось исчезновение букета Башметова, гибель неизвестного самолета. Так и их, пожалуй, превратит в ничто этот Урландо!

Лебедев схватил Гурова за плечи:

— Мы не будем расписываться в собственной гибели. Мы…

В глазах Лебедева штурман увидал блеск невысказанных мыслей, задорный вызов судьбе.

Лебедев взял со стола блокнот, развернул его и показал товарищу первые буквы записей. Гуров, чуть шевеля губами, медленно разбирал акростих:

— «Штопан Нос останется с носом». Ну, а дальше?

Лебедев медленно перевернул страницу. Буквы по левому краю абзацев смеялись:

— «А мы удерем»…

Гуров только глубоко вздохнул:

— Ясно. Есть контакт!

Штопаный Нос неожиданно сунулся в дверь, сказал тоном, не допускающим возражений:

— Прошу надеть эти костюмы. Вы должны быть в штатском.

Он положил на тахту две серых «тройки», плащи и мягкие шляпы.

Боевые товарищи в веселом настроении быстро переоделись. Накидывая плащ, Гуров даже начал напевать:

Вперед, самолеты героев…

Черное южное небо, полное крупных лохматых звезд, высилось в безмолвии ночи. У площадки на легких волнах покачивалась слабо освещенная кабина. Лебедев попытался было определить, что это: морской катер или гидросамолет. Но кругом стояла густая, как чернила, тьма. Урландо торопил:

— Скорей!

Крепкие руки стражей провели Лебедева и Гурова по короткому трапу. Они очутились в кабине. Плотные занавеси из тяжелой тафты висели на окнах. Четыре кресла, разложенные и превращенные на ночь в кровати, занимали площадь кабины.

Дверца захлопнулась.

На одном кресле разместился угловатый человечек, тот самый, которого когда-то видел на аэровокзале Лебедев. Человечек немного поседел, но глаза его, как и тогда, беспокойно шарили вокруг.

Урландо сел на второе кресло.

— Нам предстоит восьмичасовое путешествие, — заметил он. — Желающие могут располагаться спать. А я ночью люблю посидеть и помечтать. Ночью иногда приходят замечательные мысли. Мечтать ночью — это удел гениев. Вспомните, Лебедев, вашего Пушкина. Вы не помните, Лебедев, как Пушкин говорил: «Когда шумный день замолчит…»

Лебедев со злостью подумал: «А вот и на стихах не подловишь, и Пушкина я тебе в обиду не дам!» И спокойно ответил:

— Помню и знаю:

Когда для смертного умолкнет шумный день

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет ночи тень…

Кстати, дальше в стихотворении говорится об угрызениях и тяжких думах. Вы подумайте над этим, синьор Урландо.

Лебедев снял плащ и повесил его на крючок:

— А когда мы двинемся?

Урландо важно развалился в кресле:

— Мое торжество начинается. Мы уже летим. Система вертикальных и горизонтальных пропеллеров. Бесшумный ход в воздухе. Между прочим, — максимальное использование вашего глушителя, Лебедев. О скорости и радиусе не спрашивайте: секрет. Идем на очень большой высоте, вот и все.

Урландо, видимо, ожидал дальнейших вопросов, но Гуров молчал, а Лебедев смачно зевнул:

— Я удовлетворен. Утро вечера мудренее… Ложусь спать. Товарищ Гуров, советую следовать моему примеру.

Он скинул пиджак, шуршащий шелком подкладки, бережно повесил рядом с плащом, сел на край кресла, принялся расшнуровывать штиблеты. Гуров, глядя на него, делал то же.

Раздевшись, Лебедев улегся, прикрылся одеялом, закрыл глаза, а сам и не думал спать:

«Куда летим?»

Он припоминал карту Южного полушария, очертания берегов Тихого океана, прикидывал расстояния, вычислял: «Если скорость, скажем, шестьсот километров, умножим на восемь… получится четыре тысячи восемьсот… Но куда, вот вопрос? Впрочем, все равно — будем бороться до конца».

Он чуть приоткрыл левый глаз, хотя правый его глаз продолжал притворно спать. Урландо, откинув голову, безмолвствовал. Послышался могучий храп Гурова.

«Только бы сообщить своим!» мучительно подумал Лебедев.

Свет в окне

Голованов надел кепку и попрощался с Башметовым:

— У меня что-то голова разболелась. Поеду за город. Поброжу.

Башметов заботливо посмотрел ему в глаза:

— Вид у вас утомленный. Зайдите в аптеку, примите таблетку кальцекса, — лучшее средство против простуды.

Последние месяцы, после ссоры из-за мухи, Башметов особенно нежно, почти по-отцовски относился к Голованову, добывал для него интересные книги, предлагал билеты в кино. Но Голованову было некогда. Кроме того, излишняя предупредительность Башметова его раздражала. Однако с советом Башметова насчет кальцекса Голованов согласился. Выходя, заглянул в кабинет Груздева. Там было пусто. Одиноко горела лампа на столе. Голованов заботливо потушил ее, прошел широким коридором, спустился по лестнице мимо дежурного, показал ему пропуск и вышел на заводский знакомый двор. Звенели автокары, гулко шумели вентиляторы. Из кузнечной экспериментальной мастерской показался Звягин, увидал Голованова, спросил, как всегда, дружески:

— Далеко ли, Ваня?

— Голова заболела. Хочу по воздуху пройтись.

Звягин остановился и при свете больших дворовых фонарей участливо вгляделся в лицо юноши:

— На здравпункт сперва зайди, браток. Может быть, тебе бюллетень надо да в кроватку, а ты — разгуливать по воздуху…

— Обойдется, Константин Иванович, — тихо возразил Голованов и улыбнулся: — Меня остров Целебес очень интересует.

Тот слегка кивнул головой:

— Так? Ну-ну… Двигай.

— Я тогда к вам, Константин Иванович, если что…

— Подожду.

Через проходную будку Голованов тихо вышел на улицу и медленно спустился в станцию метро.

Длинноносый человек в мягкой шляпе равнодушно пускал клубы папиросного дыма и любовался выставленными в витрине кондитерской шоколадными тортами и аппетитными пирожными. По отражению в толстом зеркальном стекле он ясно видел, как Голованов вошел в станцию метро. Человек отошел от витрины, прошелся по тротуару и взглянул теперь на заводский корпус, возвышавшийся за забором.

Одно окно во втором этаже корпуса чрезвычайно ярко осветилось. Тогда молодой человек закурил новую папиросу и медленно двинулся вдоль магазинных витрин. Впрочем, необычайное освещение окна заметил не только он один. Окно принадлежало кабинету Груздева, и это очень хорошо знал Голованов. Отлично помнил также Голованов, что всего десять минут назад он потушил лампу на столе Груздева и кабинет должен быть сейчас заперт. Войти туда и зажечь лампу могли только двое. Кто же из них?

Лампа погасла, потом зажглась два раза и опять погасла. Это произошло, когда Голованов делал первую сотню шагов. Лампа больше не зажигалась. Мысль, простая, но настойчивая, явилась у Голованова неожиданно и остро: «Сигнализация? Нет, нет… А вдруг?..»

И сейчас же решил проверить свое подозрение. Он уже спустился по эскалатору, но тотчас же поднялся и опять вышел на улицу через другой выход.

Сначала Голованов не обратил внимания на человека в мягкой шляпе: его внимание привлек Башметов в какой-то нелепой незнакомой кепке. Вот Башметов нагнал мягкую шляпу, вот мягкая шляпа и Башметов пошли в гастрономический магазин и через минуту вышли, чужие друг другу, и разошлись в разные стороны: шляпа свернула в переулок за угол, а Башметов побрел вдоль улицы тихим шагом поработавшего и слегка утомленного труженика.

Голованов потрогал себя за лоб, пощупал правой рукой пульс: «Кажется, я действительно нездоров. Может быть, мне все только кажется? Или я видел дурной сон? Какой я глупый и смешной! Вообразил… Эх ты, Голован!.. Поворачивай оглобли, топай обратно в мастерскую. Там тебя дожидаются таблицы и логарифмы… Или подождать здесь? А может быть, сейчас зайти к Груздеву и рассказать? Но что, собственно говоря, случилось? Вдобавок, Владимира Федоровича, конечно, нет дома».

По Северной улице Голованов дошел до дома, где жили Груздевы. Перед подъездом стояла Лика. Голованов заметил крайне растерянное выражение бледного лица девочки:

— Что с тобой?

Лика, не отвечая, быстро повернула обратно. Голованов взял ее за руку. Она не освобождала своей руки. Так Голованов и вошел с Ликой в подъезд, все еще держа ее за холодную руку.

— Лика, нехорошо молчать, когда спрашивают вежливо.

Лика доверчиво подняла на Голованова глаза:

— Честное пионерское?

— Честное комсомольское! — горячо выговорил Голованов.

Он услыхал, как Лика вздохнула, не решаясь говорить.

— Ну, смелей! — подбодрил ее Голованов.

— Так вот, Иван Васильевич… — начала Лика. — Если б с нами был сейчас товарищ Лебедев, он бы все распутал, а теперь я не знаю…

Она отперла замок квартирной двери:

— Заходите. Расскажу…

Домашняя работница выглянула из кухни:

— Мама поехала к портнихе. Сказала, что пить чай можно без нее.

Вошли в ярко освещенную столовую. В этой уютной мирной обстановке Голованову особенно нелепыми показались его недавние подозрения. Лика доверчиво улыбалась.

— Этот Башметов часто брал у меня фотоаппарат с заснятыми пленками, проявлял у себя, а мне отдавал негативы, — они у него чудесно выходили. А если увеличит, то прелесть… Портрет папы вышел так замечательно, что мама повесила у себя над туалетом и заказала рамку с бронзой. Но некоторые негативы Башметов мне не отдал, сказал, что снимки так неудачны, что он их выбросил. Ну, я ничего не возразила.

Лика легко и быстро вздохнула, подняла на Голованова умоляющие глаза:

— Вчера по телефону Башметов неожиданно мне сказал, что с испорченными негативами получилась целая история, и такая неприятная, что мне нужно молчать, не говорить об этом никому, потому что это тайна. Я ничего не понимала. Сегодня утром он по телефону вызвал меня. Я встретилась с ним, и… представьте себе, что он сказал: будто бы я тайком снимала завод, а этого делать нельзя, и будто бы мои негативы у него увидел один его родственник, взял их к себе, унес, и что теперь будет — даже страшно подумать! Если узнают, то для папы начнутся ужасные неприятности. Вообще, нехорошо.

— Позволь, Лика, — спросил Голованов: — какой же такой родственник оказался у Башметова? Он всем всегда трубил, что гол, как сокол, и одинок на всем земном шаре.

— Не знаю. Но он сейчас так напугал меня. Он сказал, что сможет спасти меня и папу, только если я буду его слушаться беспрекословно. Сказал так: «Безусловное повиновение!»

В волнении Голованов прошелся по столовой, натолкнулся на угол буфета так, что там громко зазвенела посуда:

— А ты что ему ответила?

— Я испугалась и убежала.

Помолчав, Голованов сказал очень тихо, но веско, совсем как Лебедев:

— Ты, товарищ Груздева, вот что: как вернется Владимир Федорович, ты его деликатно отведи в сторонку, вроде как по секрету, и доложи: так и так, мол, дорогой папа, вот какая история… Он человек ученый и что в таких случаях делать — знает.

Приехала Валентина Михайловна, стала распоряжаться:

— Дуня, готовьте чай.

Вошла в столовую, поздоровалась с Головановым!

— Иван Васильевич, у нас чай с вафлями и бутербродами. Обязательно оставайтесь.

Но Голованов сослался на нездоровье, от угощения отказался и откланялся.

На заводском дворе, у проходной будки Голованов замедлил шаги, над чем-то задумался, потом решительно взбежал по лестнице на третий этаж главного корпуса, постучался в дверь парткома, приоткрыл ее.

Константин Иванович повернулся, узнав Голованова, сказал серьезно:

— Ваня? Можно.

Голованов вошел в комнату, где сидели Константин Иванович и еще кто-то.

Проба истребления

Утренний воздух охватывал бодрой свежестью. Голубое авто бесшумно неслось по гудронированному шоссе, извивавшемуся среди волнистых предгорий. Густые облака пышно покоились на величавых вершинах горной цепи. Солнечные лучи скользили по краям облаков, будто прожекторы, и окрашивали румянцем их края.

Угловатый человечек, нахлобучив бескозырку на брови, наклонился над рулем и сосредоточенно вел машину. Лебедеву была видна широкая спина Гурова, сидевшего рядом с угловатым человечком. Лебедев старался запомнить и понять незнакомую местность: «Где мы и куда едем?»

Урландо, сидящий рядом, наклонился к уху Лебедева:

— Полюбуйтесь на эту прекрасную долину. Здесь мы испробуем мой истребитель. Двенадцать поселков в долине сейчас пустынны, население удалено за горы. Оставлены только домашние животные и птицы. А вдали, где виден дом с башенкой, — там тринадцатый поселок… Неприятная цифра, чортова дюжина…

Из горла Урландо раздался квохчущий, как у наседки, хриплый смешок.

Шоссе сделало крутой поворот. Автомобиль вылетел на широкую поляну и застопорил. Несколько человек в штатском приблизились и поздоровались с Урландо. Лебедев обратил внимание на двух из них. Один, с сухим морщинистым лицом, в мешковато сидящем черном костюме, держался важно и, пожалуй, начальственно. Другой показался Лебедеву почему-то до странности знакомым.

Лебедев не спеша вышел из авто, с достоинством снял шляпу. Как бы по молчаливому уговору с Лебедевым, понимая своего начальника не только с полуслова, а с полужеста, Гуров с важностью тоже слегка приподнял шляпу и, пошевелив губами, строго огляделся.

— Синьор Хох, — показал Урландо, подходя к группе ожидающих, — синьор Чардони…

Дальше Лебедев не расслышал. Он только видел, как в ответ на речь Урландо высокий строго шевелил бровями, а другой необычайно сладко улыбался.

«Знакомое лицо, — подумал Лебедев. — Но кто это? Неужели же он?!»

Он подошел ближе и остановил свои холодные глаза на разглагольствующем Урландо.

Гуров важно и непринужденно закурил папиросу и сделал вид, что внимательно слушает.

Урландо же обратился к собравшимся:

— Господа, здесь, в подземном ангаре под нами, находится мой «2Z» — совершеннейшее орудие истребления. Но зачем слова, когда мы собрались сюда для дела!

Сделав театральный жест, Урландо самодовольно улыбнулся:

— Сейчас я продемонстрирую действие моего истребителя. Прошу всех пройти в подземную бронированную камеру форта. Оттуда через перископы и телевизоры вы сможете наблюдать за действиями «2Z». Я же сам буду управлять машиной…

Урландо приставил к губам маленький свисток. Прозвучала короткая трель. И тотчас же в нескольких метрах от собравшихся, в земле, раскрылся хорошо замаскированный люк, и оттуда на поверхность вылезло серо-пепельное безглазое чудовище. Внутри его харкнули моторы, и два крыла, раскрывшись, расправились по сторонам его корпуса, сделав танк похожим на гигантскую хищную птицу. Лебедев впился глазами в это чудище фашистской истребительной техники и прочитал на фюзеляже четко выведенное

«2Z».

Мягкие лучи осеннего солнца, поднявшегося над лесистыми холмами, ласкали матовую оболочку машины. Лебедев отметил строгие линии общего контура истребителя, небольшие отверстия по нижнему краю, отсутствие малейших признаков клепки. «Цельносварный… Любопытно…»

Все обошли вокруг «2Z». Урландо похлопал ладонью по броне машины, как ласкают любимую верховую лошадь:

— Не правда ли, какой изящный? Я не стану, господа, пока объяснять подробностей. Вы увидите дело, перед которым смолкнут все слова.

Лебедеву подумалось: «Перед твоими делами молчать будут только, пожалуй, комитеты по невмешательству».

Еще короткая трель свистка. Лебедев даже не заметил, откуда вдруг появилось несколько человек с безмолвными лакейскими лицами. Урландо сбросил плащ и шляпу. Лакеи быстро надели на него светлокоричневый комбинезон. Такой же комбинезон поднесли Лебедеву. Урландо сказал:

— Не делайте удивленных глаз, Лебедев. Одевайтесь. Мы сделаем небольшой рейс. Я же обещал показать вам сбой истребитель в действии.

Лебедев сам, без помощи слуг, застегнул комбинезон. Под крылом истребителя приоткрылась дверь, обнаружив зияющую пустоту.

«Поганые дела! — грустно подумал Гуров, когда дверца захлопнулась за Урландо и Лебедевым. — Прощай, дорогой товарищ. Угробит тебя одноглазый чорт».

Высокий человек в военном плаще сделал приглашающий жест и что-то сказал на языке, которого не понимал Гуров. Впрочем, штурман довольно уверенно попал в цель, небрежно ответив:

— Мерси бьен.

И когда он шел вместе с другими к бетонированному убежищу за высоким человеком, ему неожиданно стало очень жаль, что он не умеет объясняться на нескольких иностранных языках, как Лебедев. На ходу он ладонью попробовал стены, наощупь определил материал: «Бетон. Со стальной стружкой… Приятный материал. Крепче гранита».

Лестница кончилась. Вышли в лабиринт коридоров и площадок, подпиравшихся солидной колоннадой. Легкие самолеты, будто заснувшие стрекозы, длинными очередями стояли «в затылок» один за другим. Очереди, насколько мог заметить штурман, моторами все были обращены в одну сторону. Головные самолеты очередей смотрели в отверстия тоннелей, по полу которых тянулись зубчатые ленты, вроде эскалаторов станций метро.

«Недурно скомбинировано, — сообразил Гуров. — До сих пор мы знали только пулеметы да минометы, а это, выходит, у них — «самолетометы»! На поверхности размаскируются люки, заработает лента и начнет из тоннеля, как из канала пушки, выбрасывать самолеты… Десять… Одиннадцать… Двенадцать…»

Сзади кто-то подтолкнул Гурова, не дав ему возможности получше рассмотреть подземные ангары. Сбоку отодвинулась стена, как дверца библиотечного шкафа, пропустила людей и опять бесшумно задвинулась. Ярко вспыхнул свет.

В круглой комнате куполообразный потолок, похожий на крышу планетария, сливался со стенами в одно целое. Гуров заметил на стенах ряд приборов и распределительных досок с рычагами и циферблатами. Высокий человек, улыбаясь бритым скуластым лицом, что-то сказал вслух, передвинул рычаг на одной доске, и показалось — не одному только Гурову, но и всем, кто стоял посредине, — что круглый пол со стоящими на нем людьми начал медленно поворачиваться вокруг своей оси.

Высокий человек начал объяснять, и все слушали его с несколько изумленными лицами.

Эта бронированная камера подземного форта, предназначавшаяся для управления боевым сектором и для наблюдения за ходом боя, представляла собой самое совершенное чудо техники. Состояла она из двух стальных коробок, похожих на головки колоссальных снарядов, поставленных на солиднейшем бетонном основании. Наружная коробка неподвижна. Внутренняя же может вращаться, наглухо замыкая находящихся в камере, и тогда они оказываются как бы запаянными внутри. Никто и ничто снаружи не сможет проникнуть внутрь камеры, кроме воздуха, который подается по глубоко заложенным под землей трубам и проходит ряд фильтров — на случай химического нападения. Под землей же глубоко скрыта вся электропроводка, дублированная на случай обрыва при бомбежке форта. Телефонные и некоторые другие провода важнейшего значения для связи и управления имели и тройную прокладку…

Гуров стоял с внешне равнодушным видом и думал: «Вижу, можешь не объяснять: командный пункт по всем правилам».

Свет заметно ослаб, как перед началом киносеанса. На стене четким прямоугольником обрисовался небольшой экран. Гуров увидал, как что-то появилось и задрожало в перламутровом тумане экрана. Это истребитель промчался вдоль лужайки, исчез в палевом рассыпчатом облаке и опять появился. Если бы Гуров понимал объяснения высокого человека, то он узнал бы, что это «телеперископ», усовершенствованный аппарат радиовидения. Воспринимающие аппараты располагались в нужных пунктах сектора и автоматически посылали в форт изображения того, что попадало в сферу их действия…

* * *

Урландо повернул выключатель, и дневной свет залил внутренность истребителя. Через переднюю стенку Лебедев увидел расстилавшуюся перед ним цветущую долину с веселыми деревеньками и зелеными виноградниками. Леса сбегали с холмов к серебрившейся речке. Через правую стенку увидел он, как высокий человек повел Гурова и других к небольшому холмику, покрытому кустарником, и догадался, что это замаскированный вход в форт.

— «2Z» выстроен из стекла! — воскликнул Лебедев, пораженный прозрачностью бронированных стенок истребителя. — Но ведь достаточно револьверной пули, чтобы разрушить управление…

Урландо, усевшись перед распределительной доской, усмехнулся в ответ:

— Называйте материал, как хотите. Кроме всех качеств, которые необходимы для истребителя, материал мой еще и светопроницаем. Вернее, он проницаем для света только в одном направлении. Поэтому мы отсюда видим все вокруг, а снаружи нас не видят. Человечество еще мало знает о строении материи и напрасно пренебрегает изучением пластических масс. Особой твердости от «2Z» и не требуется. Его сила не в этом…

— В чем же? — тихо спросил Лебедев.

Единственный глаз Урландо вспыхнул, как будто там чиркнули спичкой:

— Вы очень любопытны, Лебедев. Сидите спокойно. Можете привязать себя вот этими ремнями. Но сегодня я рискованных виражей делать не буду. Мы просто прогуляемся.

Рупор перед Урландо запищал тонким человеческим голоском. Урландо завертел рычажками:

— Они устроились в убежище… Энергия дана.

— Я не совсем понимаю… — полувопросительно заметил Лебедев.

— «2Z» приводится в действие энергией, передаваемой без проводов из пункта, находящегося далеко отсюда, в зоне безопасности, — самодовольно подчеркнул Урландо.

— Что вы хотите делать?

— Из моего торжества я не делаю тайны. Особенно от вас, Лебедев. Расширяя известные опыты Вуда с ультразвуковыми колебаниями, я пришел к интересным выводам. Вуд, увеличивая частоту звуковых волн, делал их неслышными. Но зато они становились смертоносными. Звук фа-диез, учащенный в тысячу раз и поднятый на пятнадцать октав выше средней октавы, звучал неслышно и моментально убивал лягушку, расположенную в ста десяти миллиметрах от источника звучания. В моем истребителе я получаю вибрации такой частоты, что они не только убивают все живое, но и разрушают, превращая в пыль, камни и металл!

Лебедев в волнении вонзил ногти в кожаную обивку.

— Радиус действия? — спросил он глухо.

— Не превышает километра. Но заметьте: в добавление к ультразвуку, мой «2Z» вырабатывает во время действия отравляющие вещества огромной токсичности. Облако моего ОВ может итти даже против ветра по раз данному направлению. Выработка идет непрерывно, газ убивает быстро и безболезненно.

— Что это за ОВ?

— Я беру его из воздуха. Способ получения в принципе совершенно такой же, как способ получения удобрительных веществ в машине Бутягина.

— Все-таки вы рискуете, что зенитки сковырнут вас, — едва выговорил Лебедев, стараясь преодолеть волнение.

Тайна химических формул из книжечки, найденной Гуровым, начинала расшифровываться.

— Зенитное орудие должно бить мне только в лоб, — криво засмеялся Урландо. — Иначе любой снаряд для «2Z» безопасен.

Мысли молниеносно замелькали в голове у Лебедева: задушить фашиста голыми руками, пожертвовав своей жизнью для родины, или, может быть, постараться проникнуть в его секреты… Ему не удалось совладать с внутренним волнением, и он не мог смолчать:

— Я вижу разницу между вами и Бутягиным. Одну и ту же мысль, одну и ту же химическую формулу вы заставляете родить ужас и смерть, а мы стараемся извлечь из нее радость и пользу.

— Вы угадали, Лебедев. Моя машина — смерть, — своим обычным жестким тоном сказал Урландо. — Но не агитируйте меня, сидите спокойно. Если вы будете волноваться, то можете наткнуться на маленькую иглу, скрытую в сиденье, и она усмирит вас навеки.

Лебедев понял, что смерть шарит вокруг него.

Наш мирный труд

Ласковое утреннее солнце медленно поднималось над заволжскими просторами. Бутягин вышел из авто и приложил бинокль к глазам:

— Шестой участок левее?

Директор совхоза показал рукой:

— Забирайте больше влево, Николай Петрович. Где два комбайна работают, видите? Так вы еще левее.

— А комбайны на шестом?

— На шестом и на пятом. «Альбина» — вне конкуренции. На прошлой шестидневке «мильтурм 114», по-вашему указанию, попробовали, — тоже прорастание эффектное.

— Боюсь, что по некоторым причинам нам от «альбины» вообще придется отказаться… Впрочем…

Бутягин внимательно смотрел в бинокль:

— На седьмой участок, я вижу, выехала одна машина…

Директор прищурился:

— Номер двадцать третий. Работу начнут ровно в четыре пятьдесят. С этого пригорка мы всё увидим.

Глаза директора улыбнулись по-хорошему.

— Я вас, Николай Петрович, сюда привез, чтоб вы своим изобретением, так сказать, на расстоянии полюбовались. Машину свою вы знаете до малейшего винта, а вот посмотрите на нее в перспективе, а?

Он глянул на часы:

— Осталось полминуты…

На седьмом участке машина «Урожай» подошла к краю поля. Молоденькая водительница машины не спеша подтянула узел цветистого платка на голове. Стрелка на золотых часах-браслете показывала пять утра. Бригадир дружески кивнул головой девушке:

— Шура, а вон на пригорке сам профессор с товарищем директором на тебя смотрят! Покажи темп.

— Обязательно, — отозвалась Шура и включила электромотор.

Машина двинулась по седьмому участку совхозных полей.

На пригорке около авто директор сказал Бутягину:

— Начали… Машину Шура Носкова ведет, та самая, что на слете рапортовала. Молодчина!

А Бутягин не мог оторвать глаз от бинокля. Он видел широкую черноземную степь, прорезанную аккуратными линейками водооросительных каналов. Вот работают комбайны, снимая урожай «альбины 117». Вот люди в широкополых соломенных шляпах двигаются по краям поля. Грузовики, наполненные свежим зерном, важно переваливаясь, сытые и довольные, выезжают на темный глянец шоссе, там прибавляют ход, бесконечным караваном мчатся к горизонту, где чуть-чуть видна серебряная нить далекой Волги. А сюда, левее, где вдоль границы седьмого участка тянутся излучающие антенны, проворно и деловито продвигается машина «Урожай». Видна яркая пунцовая повязка на голове водительницы. Да, это Шура, та самая девушка, которая этой весной в Кремле, принимая ценный подарок из рук наркома, скромно сказала:

— Бригады обещают, что все урожайные рекорды обязательно будут нашими, советскими…

Шура Носкова повернула машину, чтобы обрабатывать следующий ряд. И Бутягин вдруг почувствовал, что сердце его забилось в радостном, непередаваемом волнении. Он увидел и ощутил всю красоту грандиозной картины всепобеждающего свободного труда на свободной земле. Темное пространство степи постепенно начинало зеленеть. «Альбина 117» росла, повинуясь гению человека, и земля, старая заволжская земля, раньше изнывавшая от жажды, непокорная и суровая, теперь послушно работала, радостно отдавая людям все свои скрытые силы.

— Проедем теперь к восьмому участку, — стараясь скрыть волнение, произнес Бутягин. Он увидал «перспективу» воочию и теперь был радостен и горд, как никогда раньше.

Навстречу двигалась вереница грузовиков с зерном. На крепко увязанных мешках одного грузовика сидел, держась за веревки, бородатый рабочий. Он узнал знакомый автомобиль, приветливо помахал шляпой. Через некоторый промежуток двигалась вторая вереница. На переднем грузовике развевалось красное бархатное знамя с золотым позументом. Директор, управлявший авто, застопорил и сказал Бутягину:

— Продукция третьего участка. Передовики уборки.

Циферблат смерти

Лебедев молча следил за руками Урландо, стараясь понять связь между рычагами управления и действиями «2Z». Истребитель двинулся с места. Он не катился по земле, а летел по воздуху на высоте каких-нибудь двадцати метров. Лебедеву казалось, что он сидит в кино и перед ним демонстрируют ленту, заснятую с мчащегося поезда. Казалось, что долина с рекой и садами движется прямо на «2Z», а сам он стоит на месте.

Вскоре привычное чувство движения в воздухе охватило Лебедева. Только странно было чувствовать себя пассажиром, а не пилотом. Он жадно смотрел вперед. По сторонам расступались лесистые холмы. Вот показались домики поселка. При такой скорости нельзя было рассмотреть подробностей, но Лебедев ярко представил себе, как куры бродят около оставленных жилищ, дворняги, выбежав на пыльную дорогу и подняв кверху шершавые морды, готовятся лаять на летящую машину… Остро представилось Лебедеву: на подоконнике крайнего дома развалилась кошка, вся в расцветке ярких золотисто-рыжих пятен, и аппетитно жмурится на солнце.

— Внимание! — крикнул Урландо.

На белом циферблате, у конца черной стрелки, над рычагом, который круто и резко повернул Урландо, показалось четкое коричневое слово:

СМЕРТЬ.

И Лебедев увидел, что куры и собаки будто растаяли. Домики разваливались, превращаясь в пыльную труху. Только однообразный пепельный дымок висел теперь впереди истребителя, сеявшего разрушение и смерть. Почему-то Лебедеву стало очень жалко выдуманную им самим рыжую кошку. Наверное, перед смертью она жалобно мяукала.

— Первая… Вторая… — жестко перечислял Урландо. — Деревни исчезают. Превосходно. Вы видите?

— Я ничего не вижу превосходного в разрушении беззащитных деревушек. Удивляюсь вашему правительству, которое позволяет вам превращать, хотя бы и для опытов, цветущие долины в пустыню!

Смешок был ответом Лебедеву:

— Ха-ха, сейчас вы мне напомните Чапей и окрестности Шанхая? Или, может быть, вы начнете декламацию о разрушении Герники или Аддис-Абебы? Там мы тоже производили некоторые эксперименты.

Долина расширилась, и где-то на горизонте показалась дальняя полоска морского простора. Урландо прищуренным взглядом впился вперед:

— Одиннадцатая… Двенадцатая… Тринадцатая…

— Что вы делаете? — вскрикнул Лебедев.

«2Z» летел на тринадцатую деревню. Каменная башенка рухнула и на лету превратилась в ничто. Две чернокожие девушки, несшие на плечах широкие корзины с финиками, старик, лениво тянувший табачный дым из длинной трубки у порога хижины, стадо, задумчиво жевавшее жвачку на берегу веселой речки, смуглые женщины с кудрявыми ребятишками, игравшими под сенью деревьев, на которых качались пушистые шапки желтых и пунцовых цветов, — все это разрывалось истребителем на части, сжигалось действием химических веществ и уничтожалось ультразвуковыми вибрациями невероятной силы.

Сердце у Лебедева от волнения билось так сильно, что он приложил ладонь дрогнувшей левой руки к своей груди: «Не лучше ли сейчас попытаться удушить этого Урландо и погибнуть самому? Нет, надо выгадывать время».

— Поворачивайте вашу игрушку назад, — положил Лебедев свою правую руку на плечо Урландо.

Он напряг всю свою волю, и руки его перестали дрожать; сделались попрежнему упругими и тяжелыми.

— Не беснуйтесь, Лебедев, уберите вашу руку, — повел плечом Урландо. — Разве вы не знаете, что мы не привыкли стесняться в колониях?

Он двинул рычагом. И слово СМЕРТЬ исчезло с белого циферблата, «2Z» взлетел кверху, повернул и поплыл к форту обратно.

Он плыл в воздухе медленно, будто дирижабль, и словно любовался плодами своей разрушительной работы.

Цветущая долина исчезла. Теперь меж холмов расстилалась выжженная пепельная степь. Не было ни виноградников, ни тучных полей, ни радостных хижин. Кое-где попадались мрачные развалины, как обгоревшие пни после лесного пожара. Холмы предгорий оскалились черными клыками опаленных скал. Палевое мутное солнце, казалось, в смущении и стыде прятало свои тусклые лучи в клубящихся облаках пыльного тумана, медленно опускавшегося на землю…

Глаз Урландо дрожал и наливался желчью.

— Вам все еще недостаточно доказательств моего торжества, Лебедев? Для вас я готов и на большее. Вы не только увидите, вы это почувствуете. А затем мы постараемся, чтобы мелкие гражданские войны, зажженные нами на разных кусочках этой планеты, превратились в хорошую, настоящую войну. И ваша страна, Лебедев, очутится в пылающем круге… Вот когда поработает мой «2Z»!

Сверхсрочная телеграмма

Авто новейшей марки «ЗИС-105» бесшумно промчалось по шоссе, вынырнуло из-под эстакады электродороги, прокатило по мосту через Главный оросительный канал и застопорило перед зданием агро-биостанции «Красное Заволжье».

Из автомобиля вылез Бутягин:

— Ну, вот мы и дома. Товарищ шофер, поезжайте в гараж.

На подъезд выбежала Шэн:

— Вы точны, как хронометр, Николай Петрович: ровно час, — она показала на ручные часы-браслет.

Бутягин притопывал ногами:

— Отсидел. Онемели… Объехал все новые участки. Машинные посевы «Урожаем» можно расширить… У вас что?

— Мирзоева успешно справилась с планом озимых.

Бутягин одобрительно кивнул головой:

— Не подводит молодежь, молодо — крепко. Давайте, Татьяна Иосифовна, вот как. Я сейчас пройду к себе, приведу себя с дороги в порядок, а вы с девушкой Мирзоевой через час ко мне шествуйте. Ладно?

Квартира Бутягина находилась рядом со зданием станции. Солнце палило невыносимо. Бутягин снял кепку. Идя через площадку к себе, он оглянулся на расстилавшиеся за оросительным каналом ровно нарезанные массивы полей, полюбовался серебряными блестками на стальной ряби катившейся воды, радостно сказал:

— Как выросли-то! Гиганты!

Серийное производство машин «Урожай» налаживалось. «Альбина 117» завоевывала мировой рынок. Расширилась и работа Бутягина. Вместо академического поля, на котором он с Груздевым проводил свои первые опыты, теперь в распоряжении «Урожая» имелся громадный зерносовхоз площадью в 95 тысяч гектаров. Совхоз занимал четырехугольник на восточном берегу Нижней Волги, примерно по линиям Сазанка — Чалыка, что на Уральской железной дороге, и Дубовка — Мухорский Посад на реке Малый Узень. Эта, в прежнем засушливая, полоса теперь орошалась мощными водяными потоками из водохранилища за плотиной-гигантом Камышинской ГЭС. Мощность ее выражалась в трех миллионах киловатт, а сооружения превосходили Куйбышевскую плотину и ГЭС в бывшей Самарской луке в два раза, сооружения же Днепрогэса были здесь превзойдены в десять раз.

У входа в Главный оросительный канал два больших мраморных изваяния Ленина и Сталина красиво выделялись на фоне зеленеющих, радостных полей. Громадное количество получаемой электроэнергии позволяло полностью механизировать и электрифицировать все процессы земледелия и обслуживания агро-биостанции «Красное Заволжье». Все делалось посредством электричества. Оно отапливало дома, двигало машины «Урожай», перевозило зерно к пристаням, грузило его на электробаржи. Но, в сущности, это работала сила падения волжских вод в турбинах. Волга стала Большой Волгой, настоящей кормилицей людей.

В «Красном Заволжье» имелась устойчивая пшеничная база с валовым производством в 700 миллионов пудов пшеницы да полностью электрифицированные колхозы района; эти новые, свежие, чистенькие городки из уютных домиков и нарядных улиц давали в год примерно столько же. Такие цифры получились в конце первого сезона у директора агро-биостанции и у профессора Бутягина. Теперь Бутягин был занят проверкой возможностей осуществления с весны своего заветного плана: сразу несколькими «Урожаями» производить исключительно «мильтурм» — пшеницу еще более питательную и скороспелую, чем старушка «альбина».

По предварительным подсчетам получалось нечто невероятное: учитывая время на уборку последовательных урожаев, на подготовку полей, очистку их от сорняков и вредителей — жучков и личинок, на транспортировку и засыпку фосфорных удобрений, все-таки представлялось возможным в течение весенне-летнего сезона следующего года снять с полей «Красного Заволжья» восемью машинами четыре последовательных урожая «мильтурма».

А тут еще новая ассистентка, молодая ученая Мирзоева представила дополнение с планом интенсивных урожаев озимых. Твердо намеченные партией и правительством и последовательно проводимые в СССР агропредприятия по внедрению правильного севооборота теперь начали давать такие практические результаты, которые не могли даже сниться прежней, дореволюционной русской деревне. 15 миллиардов пудов пшеницы уже становились реальностью…

Бутягин переоделся с дороги, умылся, прошел в кабинет. Стал жадно просматривать полученные в его отсутствие газеты:

«Колхозный санаторий в с. Дарьино Московской области».

«Шелкоткацкие фабрики Узбекистана выполнили план на 204 процента».

«Новый строительный материал — шлаковый цемент».

Бутягин вспомнил, что из нового строительного материала построены дома колхозных городков, по которым он сейчас проезжал. Теперь на улицах нет ни пыли, ни копоти, ни дыма. Электричество заменило прежние печки.

«Как жаль, что погиб Антон! Вот бы полюбовался он красотой новой жизни…»

В газетах уже перестали писать об Антоне Лебедеве и штурмане Гурове. Свыше ста аэропланов разыскивали пропавших пилотов, тридцать крейсеров плавали по Тихому океану с той же целью. Но всякие следы Лебедева и Гурова были потеряны. Поиски были прекращены. Считали, что оба пилота погибли.

Но Бутягин почему-то не верил в гибель своего друга. Он надеялся… Он прочитывал каждую строчку сообщений о Тихом океане. Хоть бы какой-нибудь намек… Но и сегодня в газетах он не нашел ни строчки о пропавших летчиках.

Бутягин опустил руку с газетой: «Неужели погибли?»

В комнату постучали. Спешно вошла Шэн:

— Простите, что врываюсь. Телеграмма на ваше имя. «Молния» из центра.

Она протянула Бутягину телеграмму. Тот взглянул на несколько слов сообщения, слегка побледнел, но быстро овладел собою:

— Придется, знаете, сейчас созвать краткое совещание работников базы. Распорядитесь, Татьяна Иосифовна. Приготовьте расчеты урожайности и третий вариант осеннего засева на наших машинах.

— Бегу, — заторопилась Шэн, заметив некоторое внутреннее волнение в торопливости профессора.

Бутягин взял телефонную трубку:

— Можно профессора Груздева?.. Что, он занят? Говорит Бутягин. Попросите его позвонить мне сейчас же, как он придет… Товарищ Васильев?.. Я получил телеграмму, необходимо согласовать… Что?.. Да. Жду.

Он искал по комнате шляпу: «Куда я ее девал?»

Пошел без шляпы. Шагал и думал о телеграмме. В ее словах он прочел оборонную директиву — быть начеку.

Синьор Бенедетто

«2Z» бесшумно подплыл к форту. Чуть дрогнув, сел на землю, отфыркиваясь, как гончая собака после охоты. Крылья медленно сложились и вобрались внутрь фюзеляжа.

Лебедев легко спрыгнул на землю вслед за Урландо, ощущая странный и непривычный озноб после всего только что пережитого.

К «2Z» приближались люди в противогазах. Урландо сделал галантный жест:

— Прошу снять противогазы: «2Z» не трогает своих друзей.

Он ласково дотронулся до запыленного корпуса истребителя.

— У меня имеется специальное приспособление для нейтрализации ОВ. Оно действовало при обратном полете, и сейчас нет никакой опасности.

Люди сняли противогазы и окружили Урландо, который сбрасывал с себя светлокоричневый комбинезон.

— Изумительно!

— Удивительно!

— Очаровательно!

— Невероятно!

Поток комплиментов ширился, но Урландо не обратил на них никакого внимания. Он тихо спросил Лебедева на русском языке, которого, вероятно, не понимал никто из остальных, кроме Гурова:

— А что скажете вы, пленник и враг мой?

Комбинезон упал с плеч Лебедева и был подхвачен руками слуг. Лебедев изысканно поклонился:

— Я видел сейчас испытание замечательной машины. И если бы дело решали машины, то без колебаний я заявил бы, что страна, владеющая этим истребителем, непобедима. Но… (Он насмешливо оглядел всех присутствующих. Еще раз слегка поклонился.) …но машинами управляют люди, и в будущей войне мы увидим не машины против машин, а класс против класса. На репетициях большой войны в Испании и в Китае несколько лет назад мы смогли убедиться, что машинами владеют оба класса. Но один из классов имеет только машины. А другой имеет машины плюс…

— Что? Какой плюс? — неожиданно взвизгнул один из присутствующих и сдвинул на затылок свой цилиндр так, что обнажился его желтоватый от мелких веснушек, как будто костяной лоб. Лебедев посмотрел на взвизгнувшего и подумал: «Он!»

В ответ же Лебедев сказал изысканно вежливо:

— …плюс пролетарская солидарность.

Люди в цилиндрах отступили от Лебедева, враждебно насупились. Лебедев серьезно продолжал:

— Ваш «2Z» шага не может сделать без тыла. Рабочие электростанций не дали бы вам сейчас ни одного киловатта, если бы знали, на что вы расходуете энергию. На один танк вы должны держать в тылу семьдесят два человека, на один самолет — сто двадцать шесть человек. Если вам удастся наладить серийное производство «2Z», то вы должны будете держать в тылу на каждый экземпляр этого чудовища примерно человек восемьсот, если не больше, а это все поведет к тому, что… — Лебедев заметил, что лицо Урландо набухало раздражением, но все же он прежним веским голосом договорил свою мысль: —…машина откажется служить, и милитаризм погибнет, раздавленный собственной тяжестью и добитый восставшим народом.

В ответ Лебедев увидал насупленные лица и мрачные глаза слушателей. Один только Гуров восторженно смотрел на своего друга и придвинулся к Лебедеву, готовый защищать его.

Неожиданно морщинистый человек в мешковато сидящем на его чрезмерно длинном туловище элегантном черном костюме подошел к Лебедеву. Он сурово пошевелил бровями и отчетливо сказал:

— Совершенно верно! Именно серийное производство…

Желтолобый толстяк покивал головой и сладко улыбнулся:

— Да, да, серийное производство!

Урландо ринулся к ним, тяжело дыша и стискивая зубы:

— Я не хочу никаких серий! В этом нет необходимости. Я не стану раскрывать вам секретов конструкции. Мне нет никакого дела до того, что вы давали деньги. Опыты еще не закончены, вы не видели самого интересного. Кроме того, знаете ли вы, что каждый раз, подходя к «2Z», я творю, чорт возьми, молитву самому Вельзевулу, чтоб остаться целым, потому что я не знаю, как он сегодня будет себя вести!

Толстяк боязливо попятился от истребителя:

— М-да… Эта чортова коробочка действительно выглядит довольно подозрительно. — Он вытер платком неожиданно вспотевшее обрюзглое лицо…

Пронзительная трель свистка — и «2Z» стал медленно опускаться в люк.

Человек в черном костюме отвел Урландо в сторону и стал что-то говорить ему, шевеля бровями и поглядывая в сторону Лебедева.

Наконец он подошел к Лебедеву и сказал с оттенком любезности:

— Вы поедете вместе с синьором Бенедетто Чардони.

Он показал на авто, куда усаживался желтолобый толстяк. Лебедев молча уселся рядом с ним, коснулся ладонью полей своей шляпы:

— Синьор Бенедетто? Весьма рад. Разрешите…

Чардони слегка подвинулся. Лебедев увидел его морщинистое жирное лицо близко-близко, и тут своеобразный восторг внезапно потряс Лебедева, и он улыбнулся так широко и так вкусно, что Чардони тоже заулыбался, размаслился улыбкой во все лицо.

Авто круто взяло с места. Поляна форта скрылась за поворотом шоссе. Проехали мимо проволочных заграждений. Дорога пошла в гору.

А в мозгу Лебедева открылась нараспашку дверь в «хранилище», и там очень ясно выплыла картинка из далекого детства: сарай в сибирском городишке; ребята с изумлением и интересом смотрят на химические пробирки, а пробирки держит в руках лобастый ссыльный студент.

Теперь Лебедев чувствовал, как волна неудержимого смеха ширилась в его груди. Он повернул свое лицо к Чардони и отчетливо выговорил:

— Ну-с, как изволите поживать, драгоценнейший Венедикт Кузьмич?

Тот привскочил на сиденье от неожиданности и на чистейшем русском языке, с этаким волжским «оканьем», отозвался:

— Хорошо, преотлично! — И тут же спохватился: — А вы кто? Наш? Из России?

— Во-во, угадали, — усмехнулся Лебедев. — Попали в самую что ни на есть точку, достопочтеннейший Венедикт Кузьмич.

Называть лобастого Чардони по имени-отчеству доставляло сейчас Лебедеву своеобразное наслаждение, потому что при этих словах вертелся и ежился синьор Бенедетто, как береста на угольях. И поэтому Лебедев продолжал, нажимая на слова:

— Если не забыли своей ссылки в Сибири, Венедикт Кузьмич, то, конечно, помните сарай при доме Лебедевых и химические опыты, нитрогруппу и мальчишек — Колю, Антошу?

Венедикт, будто уж, весь вывернулся на сиденье:

— Великий боже, возможны ли такие встречи?

— Как видите — возможны, Венедикт Кузьмич.

— Ах, как тесен мир, великий боже!.. Вы — Коля?

— Нет, Антоша.

— Припоминаю. Великий боже, какая встреча! Антоша… позвольте так называть вас… ведь вы мой в некотором роде, — ах, великий боже, как это говорилось по-русски? — вы мой… соотечественник и даже ученик. Да, так… Но как вы здесь?

Лебедев ответил обворожительной улыбкой:

— А как вы здесь, Венедикт Кузьмич?

Чардони всплеснул руками:

— Великий боже! Разве об этом можно говорить вкратце? Это целая эпопея, величественная, как «Одиссея». В Сибири я задыхался от одиночества. Началась война, и я пошел добровольцем. Не на фронт, конечно, а в санитарные части. Великий боже, припоминаю санитарный поезд, «Союз городов», «Союз либерального земства», «Союз дворянства», вы помните? Ах, где вам помнить! Потом гражданская война, Крым, перекопский разгром, когда к нам ворвались…

«Ага, — догадался Лебедев, — к «нам», то есть к «вам». Понятно».

Бенедетто заспешил:

— Вы так взбудоражили мои воспоминания… Великий боже, что было! Сначала бежал в Турцию. Из Константинополя я пробрался в Милан, закончил там образование. Ведь я — естественник и так люблю органическую химию… Поступил я на химический завод, мои работы о нитрогруппах удостоены премий. Сейчас я — член Национальной ассоциации химиков.

— Да, успех… — задумчиво выговорил Лебедев. — У вас типичный жизненный путь, Венедикт Кузьмич, типичный для эмигранта-меньшевика. Со ступеньки на ступеньку вы скатились к фашизму. Вас купили Рим и Берлин, вернее, не вас, а ваши знания. Они нужны для изобретения штучек вроде урландовского истребителя…

— Великий боже, вы занимаетесь чтением в сердцах! — пробовал отшутиться Чардони.

Лебедев же прищурился, и нельзя было сейчас понять, улыбается он или серьезен.

— Мне кажется, я не ошибусь, если добавлю, что вы, Венедикт Кузьмич, чего доброго, теперь и в католичество переметнулись. Уж очень часто вы боженьку упоминаете…

— Да вы-то кто, Антоша?! — выкрикнул Бенедетто.

Лицо у Лебедева стало спокойным и торжественным, губы сложились двумя упрямыми ровными складками, и ответ прозвучал точный и крепкий:

— Я — разрешите сообщить, Венедикт Кузьмич, — коммунист.

Чардони опять подпрыгнул. Цилиндр скатился с его головы, был подхвачен порывом ветра, взметнулся на воздух и исчез в пришоссейной канаве.

— Так вы не бежали из России? — взвизгнул Венедикт Кузьмич. — Бенедетто Чардони и, отдуваясь, вытер рукою мокрый лоб.

— Эка куда хватили, синьор Венедикт Кузьмич! Просто летел я из Москвы на Огненную Землю, да вышла непредвиденная остановка на Коралловых островах.

Бенедетто все еще непонимающе глядел на Лебедева.

— Изумляетесь, Венедикт Кузьмич? Ведь знаменитый советский летчик, погибший несколько месяцев назад, Антон Григорьевич Лебедев, — это я…

Чардони внезапно повернулся к Лебедеву, и тот увидел в глазах фашиста такое хищное бешенство, что инстинктивно отпрянул назад. Казалось, что с лица Бенедетто упала маска и под ней оказалась оскаленная пасть зверя с торчащими клыками. Фашист захлебнулся злобой:

— Довольно миндальничать с вами! Урландо имеет ветер в голове, но хозяин здесь — я!

Он быстро отдал какое-то приказание шоферу. Авто быстро свернуло в сторону и помчалось. Впереди виднелись холмы, покрытые лесом. Лебедев почувствовал, что смерть опять шарит где-то близко. Неужели конец? И вдруг ярко вспомнились лица далеких друзей и товарищей…

— Вы дадите ответ перед судом за ваши поступки, — выговорил Лебедев.

Чардони молчал. На его лице с широкого подбородка на желтый лоб ползла и натягивалась, будто резиновая, тонкая маска равнодушия.

Автомобиль резко застопорил у высоких железных ворот. Лебедев оглянулся вокруг. Каменные стены, клочок знойного неба.

В ту минуту Лебедев нисколько не думал о себе. Его лишь мучила мысль о товарище, о далеких друзьях, о родине. Как дать им знать?

Шофер дал гудок. Железные ворота распахнулись.

Когда Лебедев вылезал из авто, — запомнил: шофер смотрел ему прямо в глаза, остро и проникновенно, будто хотел сказать что-то очень важное.

Бдительность

Этот осенний день начался в мастерской так же обычно, как все заводские трудовые дни. Голованов пришел, как всегда, первый и сейчас же засел за чертежи. Башметов немного запоздал. Осеннее солнце еще грело через окно. Но когда Башметов открыл форточку, в мастерскую ворвался порыв холодного ветра, взъерошил бумаги на столах, даже как будто прогудел под потолком. Впрочем, это прогудели две большие осенние мухи, притаившиеся в укромном теплом местечке. Ветер сорвал их, и они теперь от злости неприятно жужжали.

— Закройте форточку, Башметов, — попросил Голованов.

— С удовольствием, — согласился тот и, длинной линейкой шумно захлопнув форточку, грузно опустился на стул, долго копался в ящиках стола; наконец как будто успокоился. Но работа у Башметова не клеилась. Он начал мурлыкать свое обычное «Расскажите вы ей, цветы мои-и-и…», но вскоре замолк. Разложил чистый лист бумаги, поводил по нему пером, поставил жирную точку.

— Иван Васильевич, читали сегодняшние газеты?

— Читал, — ответив Голованов, не отрываясь от своего чертежа.

— Серьезные дела, Ваня… — приставал Башметов.

— Серьезные… Спуску фашистам не дадим, — сказал Голованов. — А между прочим, не мешайте, Башметов. В такие дни надо работать только по-стахановски, не меньше.

Башметов засмеялся:

— Ну, вот и обиделся, вот и раздражился! Спросить нельзя.

Он углубился в работу и завертел ручку арифмометра, прикидывая какие-то цифры на счетах.

Голованов неожиданно для самого себя попросил:

— Милый Башметов, вы бы меня со своим родственничком познакомили.

Лениво повернул голову Башметов и приложил ладошку к уху:

— Что такое? Я что-то плохо слышу вас, милый юноша. С родственником? Таковых не имеется.

— Уж будто бы и не имеется? А такой длинноносый, в шляпе…

— У вас, Иван Васильевич, размягчение мозга, — спокойно произнес в ответ Башметов, но Голованов опять приставал с вопросами:

— Башметов, меня давно мучают сомнения. Разрешите их. Почему вы так увлекаетесь фотографией? Почему вы коллекционируете иностранные марки, разные там «Мадагаскары»?..

Башметов сузил глаза и улыбнулся Голованову, обращая вопрос в шутку:

— Добавьте еще, Ванечка, «Тасмании», «Бразилии»… с лебедями и пальмами.

Голованов встретил острый, дрожащий взгляд Башметова и выдержал его:

— Добавим.

Тонкая дрожь теперь была не только в глазах, но и в кончиках пальцев Башметова. Стул упал, откинутый пинком ноги. Казалось, что у Башметова внезапно опухло лицо. Оно стало зеленовато-бледным и странно одутловатым.

— Вы, Иван Васильевич, все лето совали свой нос в мои дела. Ну, что ж… Разве у меня не должно быть друзей, с которыми бы меня связывали чисто художественные интересы? А если мне нравится собирать старые почтовые марки, любоваться их рисунками? Ведь я — коллекционер.

Башметов, как в истерике, вертелся перед Головановым, рылся в своих карманах, выкинул на стол карандаш, носовой платок, записную книжку:

— Смотрите! Что вы в них находите особенного? Обыкновенные почтовые марки!

Вытащил бумажник, раскрыл его… И вдруг, схватив правой рукой Голованова за шею, с силой пригнул его лицо к столу. Голованов закрутил головой:

— Пусти, гад! Знаем мы эти штуки!

Но уткнулся носом в подсунутый бумажник и тишь только почувствовал сладковатый запах, задержал дыхание и закрыл глаза. Промелькнула мысль: «Только бы по голове не тюкнул, собака!..»

Он попытался ухватиться руками за Башметова, но не удалось. В глазах начало темнеть…

Внезапно шее стало легко. Кто-то выдернул бумажник из-под носа. Но все-таки Голованов лягнулся. Каблук звучно стукнулся о стену.

— Легче, товарищ…

Плотная рука дружески хлопнула Голованова по плечу. Он раскрыл глаза и поднял голову. Константин Иванович стоял вместе с Груздевым рядом у стола. Башметова держали за локти двое из заводской охраны. Еще двое в форме НКВД стояли посредине комнаты. Бумажник валялся на полу.

Наркомвнуделец с тремя звездочками в петлице аккуратно спрятал револьвер:

— Идите, гражданин Башметов. Пустите его, товарищи. Он сам пойдет.

Башметов, опустив голову, медленно шагнул к двери.

Международный язык

Штурман Гуров, сидя в одиночной камере концентрационного фашистского лагеря, куда ввергнут был совершенно неожиданно, предавался размышлениям о великой пользе изучения иностранных языков.

В крохотной комнатке, сырой и мрачной, тяжело было штурману. Раз в день желтолицый страж приносил ему кусок черствого хлеба и небольшую миску отвратительной темной похлебки, где плавали какие-то жесткие зерна, перья и селедочная чешуя. Штурман страдал от голода, но еще острее и больнее — от неизвестности.

Где дорогой товарищ Антон? Какая участь ждет самого штурмана? Вероятно, Антона уже уничтожили и теперь собираются уморить и Гурова. Плоховато! Ну, да ладно…

«Если бы я умел разговаривать по-ихнему, — думал Гуров о фашистах, — я бы им крепко выложил все начистоту. Эх-хе, чортово положеньице!»

— Эй, вы! Газет сюда, книг! Литературы!.. Понимаете?

На столике под высоким окном валялись какие-то трепаные книги, но для Гурова они были непонятны, даже не поймешь, на каких языках напечатаны. Глядя, в минуты относительного спокойствия, на непонятные строчки, Гуров ругал себя, приговаривая: «Эх ты, Вася! Не успел научиться, вот теперь и казнись».

По правде если сказать, знал Василий Павлович Гуров, кроме русского, еще и французский язык, но не на столько, чтобы совершенно свободно на нем изъясняться. Нравились Гурову французские слова «кельк шоз», понятным звучало «доннэ муа» и стало совершенно родным и близким слово «камрад». Но в данном положении — это Гуров ясно чувствовал — требовались какие-то другие языки.

Безмолвный рослый слуга входил в камеру и приносил порцию похлебки.

Гуров пробовал было с ним заговаривать, но тот хранил бесстрастное молчание на своем светлошафранном лице.

Преодолевая отвращение, отхлебывал Гуров из миски, стараясь обмануть голод. Черствый хлеб он кусочками клал в рот и медленно пережевывал его, чтобы организму было легче усвоить пищу.

Больше всего он боялся, что обессилеет и сделается беспомощным. Он вспоминал свою прекрасную, счастливую родину, знал, что все там помнят о двух отважных летчиках, что приняты все меры и что если он не погибнет, то обязательно увидит снова рубиновые звезды родного Кремля.

Нет, надо сохранять силы. Надо быть готовым.

Гуров принимался петь. У него был приятный тенорок, и в товарищеских хорах штурман всегда бывал запевалой. Пение вселяло в него бодрость.

Широка страна моя родная…

Вынужденное безделье тяготило штурмана. Он занимался легкими физкультурными упражнениями, чтобы поддерживать крепость мускулов, и дыхательной гимнастикой для правильной вентиляции легких. Подходил потом к двери, стучал в нее:

— Все равно не согнете! Мы — живучие.

Однажды, в усталости, Гуров упал на железную койку и замер. «Спокойствие, штурман!»

Безмолвный страж явился в неурочное время. Положил на стол странный предмет и быстро удалился. Гуров спрыгнул с койки, воззрился на предмет в изумлении: «Вот так штука!»

На столе покоился струнный музыкальный инструмент, напоминавший нечто среднее между балалайкой и мандолиной.

В этих вещах Гуров знал толк и со вкусом умел изображать на них «руколомные» вариации. Попробовал штурман поиграть на этом инструменте. Сначала ничего не получалось: лады были настроены не по-нашему. Но Гуров повозился немного с ладами и струнами, настроил их по-балалаечному в мажорное трезвучие «до-ми-соль» и ударил по струнам концами пальцев, с присвистом да с притопом:

Светит месяц над рекою…

Наигрался доотказа: «Хватит!»

Смотрит, а дверь приоткрыта и чьи-то носы всунулись в комнату.

Гуров, возбужденный музыкой, крикнул, как на колхозной вечеринке:

— Эй, братишки! Подваливай! Подсобляй!

Двое светлошафранных цветом кожи, простоватых чертами лица парней любопытно вглядывались в Гурова. И не было сейчас в них строгой жестокости, как раньше, когда входили они «стражами» в камеру. В глазах у них было любопытство, и, поняв это, Гуров заговорил тихо:

— Что, работнички-подневольнички, нравится? Заходите, только дверь прикройте. Я вам «Чижика» на одной струне изображу.

Те двое осторожно шагнули через порог, прикрыли дверь, встали у стены — слушать. После «Чижика» сыграл Гуров веселые колхозные частушки, пропел задорно:

Колхозную рожь.

Чужаки, не трожь…

Пел штурман и думал, какая это любопытная штука — жизнь. Занесла его на море-океан, оттуда — в неизвестную страну, засадила его во вражескую одиночку, а он, нате-ка, частушки горланит. Вспомнилась девушка с каштановыми волосами, ясно так, будто вот тут кружится, движется в плавном танце, платочком взмахивает…

Платочек тот, подарок девушки, хранил и сейчас Гуров на память, никогда с ним не расставался.

Гуров увидел, что улыбаются оба слушателя, но пугливо как-то. Мысль пришла в голову, неожиданная в своей простоте:

— Подневольнички… Все вы, труженики, одинаковы! Хотелось повеселиться, да хозяина боится? Ну, идите, а то попадемся.

Поигрывая на струнах подаренной балалайки, Гуров успокаивался. Вспоминал он, как вышел Лебедев из необычного летающего танка и как взглянул на своего штурмана, как выражением глаз дал понять ему, чтоб не беспокоился Гуров, чтоб бодр был штурман и готов к действию, использовал бы каждое благоприятное обстоятельство. И тогда же глазами ответил штурман: «Будет исполнено, товарищ начальник».

Двое стражников опять вошли в камеру. Гуров был погружен в свои мысли. Но у парней он увидал такие просящие глаза, что отказать показалось невозможным. Он заиграл очень грустную песню:

Ах, где вы, где, товарищи мои?

Где боевые кони?

И где подружки, шашка и винтовка?

Ужель не мчаться больше мне

На скакуне лихом

Просторами степными?

Склонил голову. Не заметил, как осторожно ушли посетители. Под потолком зажглась крохотная лампа. Надвинулись сумерки и тоска.

* * *

А Лебедев в это время томился в камере на другом конце лагеря.

Когда его перевезли сюда из тюрьмы, он решительно заявил начальнику стражи:

— Вам не удастся заживо схоронить меня и Гурова!

Тюремщик криво ухмыльнулся и ушел. Звякнул замок. В камере воцарилась тишина.

Лебедев подошел к двери, застучал в нее кулаками и ногами.

В двери приоткрылось квадратное оконце, забитое крепкой железной решеткой. За прутьями ее виднелось шафранно-желтое лицо стража.

— Ваши отвратительные дела известны всему миру, — сказал Лебедев.

Оконце глухо захлопнулось. Лебедев постоял перед дверью в раздумье, прошелся по камере, посмотрел на окно под потолком. Там виднелся крохотный клочок голубого неба.

«Мы выехали из подводной лаборатории третьего дня поздно ночью, — подумал Лебедев, — сейчас начинается утро… И где я? Где эта одиночка? Африка? Азия? Европа?»

Ему вспомнился океан, бурный, ненасытный, зловещий, полный неожиданностей. Он тщательно перебрал в памяти все события последних дней: полет с Урландо, проба истребителя, встреча с Бенедетто, пришедшим в бешенство от одного слова «коммунист». Лебедев обдумывал все тончайшие оттенки обстоятельств, как опытный шахматист обдумывает эндшпиль, прозорливо предугадывая последний ход противника.

И когда, через четыре часа напряженной работы мозга, все было продумано, Лебедев снова сильно постучал в дверь.

— Я требую прогулок, — сказал он, когда оконце открылось.

Глаза стража смотрели на него внимательно и бесстрастно. Лебедев повторил свое требование на пяти европейских языках. Окошечко захлопнулось. Через несколько минут страж принес кружку воды, кусок хлеба, шепотку соли на кусочке бумаги, внимательно посмотрел на Лебедева и исчез.

Лебедев обследовал бумагу. Кусок был не более четверти ладони. Грязновато-серая бумага, без всяких следов букв или цифр. «Но все-таки это — неспроста», подумал Лебедев.

Он вспомнил стражей Урландо. Широкогрудые великаны, у которых только, пожалуй, туловище длиннее, а ноги короче, нежели у европейцев. Да, вероятно, это были туземцы с тихоокеанских островов, маори. Сейчас здесь Лебедева сторожат люди, тоже не похожие на европейцев. Значит, и здесь фашисты на черную работу берут туземцев. Это удобно для Урландо и Бенедетто. Но разве мирные цветные народы колониальных стран так уж безмолвно переносят угнетение фашистских варваров?

Часы тянулись томительно и тоскливо. Страж принес миску с похлебкой и опять внимательно посмотрел на Лебедева.

В камере зажглась крошечная тусклая лампа, и Лебедев догадался, что наступает вечер.

Он не спал ночь, дожидаясь, когда покажется в окне кусочек неба. И стражу, принесшему утром кусок хлеба, он шопотом сказал:

— Аддис-Абеба…

На мгновение Лебедеву показалось, что в глазах стража мелькнуло что-то, — мимолетное сочувствие, что ли?..

После ухода стража Лебедев медленно стал жевать хлебную корку, обдумывая, как быть дальше. Он плохо чувствовал себя без сна, но мысль, которая занимала его, придавала ему бодрость.

И когда страж принес в урочный час обычную порцию тепловатой похлебки, Лебедев выждал внимательный взгляд его и сказал выразительно:

— Я — коммунист.

Лицо стража дрогнуло. Это мгновение, когда человек безмолвный и, повидимому, замуштрованный до потери собственного «я», все яге отозвался, хотя бы легким движением, на его слова, потрясло Лебедева. Он почувствовал, что нащупывается какой-то выход из положения. Родная страна принимает все меры, чтобы разыскать и спасти своих верных сыновей, в этом Лебедев ни на секунду не сомневался. Но надо и самому итти навстречу товарищеской помощи всеми способами, какие есть в распоряжении. Может быть, друзья и товарищи тут где-то, близко…

— Я — коммунист, — повторил Лебедев.

Страж опустил глаза и быстро вышел.

Тянулись нудные и однообразные часы заключения. Сменялись дни и ночи. Вечером в камере Лебедева зажигалась крохотная лампа. Когда белесый рассвет лениво вползал в окошко и кусок потолка светлел, лампочка потухала.

Дважды в день приходил страж, и Лебедев повторял:

— Я — коммунист.

В эти слова он вкладывал всю силу своих чувств, всю свою великую надежду.

Однажды вместо одного пришли два стража и вывели Лебедева из камеры. Шагая по коридору, он приготовился к самому наихудшему. Через какие-нибудь пять-шесть минут все будет кончено…

Небольшой дворик, обнесенный забором из колючей проволоки, был пуст и тих. Солнце склонялось к западу. Тонкий золотой край светила брызгал последними лучами над далеким безлесым надгорьем.

Лебедев остановился на пороге и жадно вдохнул в себя свежий вечерний воздух. Нескольких секунд достаточно было для пленника, чтобы вглядеться в окружающее. Низкие, приземистые дома, под крышами — квадратные окна. Вдали — ряды проволочных заборов, за ними чуть зеленеет лес…

Страж подтолкнул Лебедева, и он сошел по ступенькам. Остановившись посредине дворика, он поглядел на небо. Оно расстилалось над ним, такое знакомое и такое манящее. Воздух, прозрачный и неподвижный, наливался сумерками. Далеким огоньком выступала первая звезда, и Лебедев узнал ее: «Сириус, и так низко над горизонтом? Следовательно, я — в Северном полушарии…»

…Пробежали еще дни, и снова — предвечерняя прогулка. Лебедев услышал рокот мотора. Где-то над лагерем летел самолет. Сердце Лебедева сжалось в такой тоске, что он до крови прикусил себе губу, чтобы не закричать. Надо быть хладнокровным, никому нельзя давать повода заподозрить себя в малодушии. Лебедев чувствовал, что сзади за каждым его движением следит обычный безмолвный страж. И Лебедев решился. Он пойдет сейчас на приступ с развернутым знаменем, чтобы завоевать человеческое сердце. Теперь на земле живут слова, которые одинаково звучат на всех языках. Пусть эти слова сейчас раздадутся за колючей проволокой фашистской тюрьмы.

Лебедев повернулся к стражам, поманил к себе и, когда они приблизились, показал рукою на север:

— Сталин!

Он ждал, что сделают в ответ эти люди. И еще раз он медленно произнес имя человека, дороже которого не было у Лебедева никого. И тогда вдруг почувствовал он осторожное прикосновение теплой ладони стража, стоявшего слева. Лебедев увидал, как оба стража смотрели туда, на север, с робкой, затаенной надеждой. Глаза их светились новым выражением, какого Лебедев никогда раньше у них не видал. Но это длилось только мгновение. И снова лица их стали суровы и непроницаемы.

«Поняли! Но как быть дальше?»

В камере Лебедев опять провел долгую ночь без сна. Он закрывал глаза и видел свежее синее небо в звездах. А откроет глаза — прежний сумрак, железная койка, крохотный стол, миска, кружка с водой, кусок хлеба, щепотка соли на клочке бумаги.

Лебедев машинально взял его, думая одно и то же: «Что дальше, если поняли?»

И когда утром пришел страж, то ни слова не произнес Лебедев, а только протянул ему кусочек бумаги. Тот взял и взглянул на нее. Бумага была попрежнему пуста и безмолвна. Лебедев осторожно оторвал уголок. Страж прищурил глаза и, тая в них что-то такое, чего еще не отгадал Лебедев, в свою очередь оторвал другой уголок.

Мысль ворвалась неожиданно, как яркая молния, как бешеный прилив вдохновения. Лебедев, делая усилие воли, чтобы не дрожали пальцы, взял клочок бумаги из рук стража. Ему показалось, что из этого бесформенного куска получались теперь очертания фигуры. Страж следил за пальцами Лебедева… Затем дрожащей рукой взял бумагу. Он работал пальцами неуклюже, и биенье сердца угадывалось Лебедевым в порывистом дыхании этого человека, затянутого в черный тугой мундир.

Лебедев отступил на шаг, смотря на стража в чрезвычайном волнении. Этот безмолвный замуштрованный раб понял мысль Лебедева.

Захлопнулась дверь, стукнул замок. Лебедев опять один.

На столике рядом с кружкой воды лежал кусок бумаги. Очертания ее были теперь новы. Лебедев бросился к столику. Здесь лежала бумага… Нет, из бумаги… пятиконечная звезда.

Будем готовы!

На опытном аэродроме завода Груздев с Головановым смотрели в мощные бинокли, как в воздухе кружили две небольшие авиамодели с крохотными бензиновыми двигателями.

Модели спиралями ввинчивались в голубую небесную высь, двигались по прямой, расходились в разные стороны, потом быстро летели навстречу. Казалось, что быстрые птицы сейчас столкнутся, но вдруг одна пролетала над другой, поворачивала, и снова они кружили вместе.

Груздев наклонился и сказал в полевой телефон:

— Товарищ Завьялов, пускай садятся: бензин на исходе.

Модели повернули и начали снижаться.

— Двести секунд в воздухе, — посмотрел Голованов на хронометр. — Бачок бы побольше! Нужно не менее десяти минут.

— Хватит на первый раз, — ободряюще отозвался Груздев. — Смотри, как приземляются наши птички, совсем ручные…

У ангаров модели опустились на землю. К ним спешили техники и рабочие экспериментальной бригады.

У раствора шестого ангара, откуда выводили серийный самолет «Б-19», стоял и смотрел на мощную стальную птицу секретарь заводского партколлектива. Голованов как-то несмело поздоровался:

— Здравствуйте, товарищ Звягин…

Но Константин Иванович подозвал комсомольца к себе:

— Ты что это глаза опускаешь, будто красна девица?

Голованов посмотрел на секретаря:

— Все совестно мне… Как же это я тогда так прошляпил?

— Что такое?

У Голованова глаза заблестели горечью и тревогой:

— Сами посудите. Я забыть не могу про Башметова-то. Стоит он тогда у окна неподвижно, прямо скульптура какая-то… Помню, муха уж в окно улетела, а в мастерской, слышу, «тик-тик», будто будильник. А у гада правый локоть вот этак, вот этак…

— Ну?

Голованов сжал кулаки:

— Мне бы его тогда за лапу цап — и с поличным… Эх, прошляпил я тогда, Константин Иванович! С тех пор покою не нахожу. Товарищам в глаза не совсем удобно даже смотреть, честное слово!

Подошел Груздев. Секретарь кивнул ему головой:

— Слыхали, Владимир Федорович? Из-за трусливой душонки, из-за негодяя никак не может успокоиться ваш помощник.

Груздев покачал головой:

— Я Ваню понимаю.

Константин Иванович положил руку на крепкое плечо комсомольца:

— Можешь успокоиться, товарищ Голованов. Ты хоть и горячился тогда, но вел правильную линию. Если припомнишь, в тот день, как ты мне заявил о своих подозрениях, пришел ко мне приятель из Наркомвнудела тоже с предупреждением. Взяли мы кого надо под наблюдение. Длинноносый, которого ты заприметил у завода, оказался действительно вредный человек. Это хитрый и потому вдвойне опасный враг. Он забрал в руки Башметова, запугал его. А у Башметова оказалась душонка мелкая, ничтожная. Вот вражьи семена и дали всходы…

Очень ясно вдруг представил себе Голованов, как на опытном поле сорный чертополох пытался заглушить пшеницу и как потом пришлось заново перепахивать поле, выжигать сорные травы… И «Урожай» при втором опыте прошел замечательно.

Голованов с жадностью слушал секретаря партколлектива.

— Этот Башметов должен был немедленно заявить кому следует о наглых предложениях фашиста-диверсанта, а вместо этого он стал колебаться и якшаться с ним. А началось с самых невинных пустяков…

— Интересно! — заволновался Груздев.

— И поучительно. Началось у них с почтовых марок. Коллекционеры-любители. Сначала редкостные марки собирали, разные там «Борнео» и «Целебесы». Потом этот самый Любитель втянул Башметова в переписку с заграницей, в «обмен коллекциями». А на самом деле — марки эти были шифр.

— Как?! — воскликнул Голованов.

— Ну, уж подробностей рассказать я тебе не сумею. Но, во всяком случае, все эти фашистские штучки были раскрыты нашими прозорливыми товарищами. Разгадали они, что переписка велась не словами, а марками. Надо было только переписывающимся знать секретный код. Марка такая-то означает то-то. Если ее, как бы по ошибке, наклеить чуть наискось, это уже означает иное…

— А от переписки с заграницей перешли к прямому шпионажу и диверсиям, — вмешался в разговор Груздев. — Мерзавец систематически фотографировал через окно мастерской, что делалось у наших ангаров. И часть этих снимков Любителю удалось переправить своим хозяевам.

У Голованова гневно сжались кулаки:

— Это-то я и прозевал! Все хотел на разговоре его изловить. А он моим ротозейством пользовался, чтобы к окну пробраться…

Константин Иванович заметил с удовлетворением:

— Шпиону ничего важного заснять не удалось. Теперь об этом и вам сказать можно.

— Не удалось?

Константин Иванович утвердительно кивнул головой.

— Испытание моделей мы тогда же перенесли на другой аэродром. А из пятого ангара нарочно кой-когда выводили дефектные экземпляры, ста-арые, из складов доставали. Перехитрили мы любителя фотографии.

Голованов с восторгом посмотрел на секретаря:

— Вы все знаете, Константин Иванович!

Звягин хитро улыбнулся:

— Теперь и вам, Иван Васильевич, нужно знать кое о чем. Вам не казалось странным, что товарищ Груздев стал что-то мало бывать на заводе?

Голованов смутился:

— Да… то есть нет… Я не понимаю.

Груздев тоже улыбнулся. Потом стал простым и серьезным, взял Голованова под руку:

— Видите ли, Ваня, есть одна такая лаборатория, номерная, недавно организована. Я руковожу ее работами. Туда подбирают людей только сугубо проверенных. Вот мы с Константином Ивановичем и решили привлечь к работе и вас.

Тот подтвердил:

— Обязательно.

Начало

Война не пришла с пышностью торжественных объявлений и традиционных мобилизаций, как это бывало раньше. Она грянула ночью, тихой осенней ночью, когда серые облачка ленивыми лохмотьями тянулись по прохладному небу, когда над городом моросил мелкий, прыскающий дождь, когда звезды мирно подмигивали в просветах разорванных туманящихся высот, когда озябшая луна, сгорбившись, проковыляла по краю дальнего холма и свалилась за темную кайму перелеска, а петухи по деревням только еще готовились прокричать в последний предрассветный час.

В городах еще не звучали утренние гудки. На заводах заканчивали работу ночные смены. Раньше трамваи, троллейбусы и такси только еще готовились к выезду из своих депо и гаражей. Люди еще спали в теплых постелях. И лишь редкие огоньки загорались в жилищах тех, кому надо вставать очень рано. Ротационные машины типографий гудели, выбрасывая экземпляры газет, остро пахнущие краской. Выпускающие в редакциях, окончив работу, докуривали последнюю папиросу. На столах перед ними лежали не успевшие высохнуть гранки, исчерканные красным карандашом и чернильными закорючками ночных корректоров. Черные буквы ночных телеграмм кричали:

«Мятежники продолжают расстрелы безоружных рабочих!» «Зверская расправа с пленными антифашистами!» «Премьер Франции вылетел в Женеву!» «Англия проектирует созыв особой подготовительно-совещательной комиссии по вопросам процедуры юридического обоснования повой нейтральной зоны!» «Пожар в Сан-Диосе!» «Тайные склады оружия в тихоокеанских портах!» «Таинственное исчезновение туземных деревень близ Тоа-Фека!»

А в воздухе, готовясь растерзать на куски Центральную Европу, уже кружились фашистские самолеты. Они ждали сигнала к войне. От момента схваток их отделяли не дни и часы, а минуты или, может быть, секунды.

Условный сигнал по радио не взбудоражил эфира. Передавалась самая невинная на первый взгляд метеорологическая сводка. Но это был сигнал:

«Над Центральной Европой — сплошной туман!»

Летчик целится через окошко внизу самолета, тянет ручку бомбосбрасывателя. Натягиваются тросы, освобождаются крепления, которые поддерживают подвешенную под самолетом бомбу. Эта начиненная мелинитом громадная узкомордая гильза летит сначала плашмя, боком, потом выпрямляется. В хвосте бомбы начинает вертеться стабилизатор — пропеллер-вертушка, который не позволяет авиабомбе менять в воздухе своего стоячего положения, заставляет ее лететь острой, хищной мордой вниз. Бешено крутится вертушка, визжит, свистит пронзительным, отвратительным свистом. И чем ближе к земле, тем свист тоньше и злее.

А внизу, на земле, мирные люди еще спят, еще не успели досмотреть своих утренних предрассветных снов.

За одни сутки война изменила лицо Центральной Европы. Ночью города погрузились в черную тьму. Вокруг крупных центров выросли линии воздушных заграждений. Центры маскировались хитрыми переплетами ложных сооружений. Линии, краски, контуры были призваны на службу, чтобы обманывать воздушных противников-наблюдателей.

С утра над городами тянулись покровы маскировочных дымов. Люди выходили из жилищ с противогазами наготове. Эфир превратился в хаос встречных шифров. По земле протянулись бесконечные провода полевых телефонов. Вдоль линий фронтов выстроились танки, моторизованные пушки, гаубицы, минометы. Людей не было видно. Они сидели в бронированных убежищах, готовясь управлять по радио механизмами сверхдредноутных танков.

Ночью небо бороздилось тысячами прожекторов. Поднимали к небу свои металлические уши специальные звукоулавливатели, прислушивались к настороженной тьме, — не летит ли где самолет? Зенитные пушки, сдвоенные и счетверенные пулеметы противовоздушной обороны глядели вверх черными отверстиями дул зорко и тяжело. Высоко над землей кружились, как мухи, самолеты-истребители. Они свирепо схватывались в поединках, и на землю сваливались обгорелые остатки летательных аппаратов. Эскадрильи тяжелых бомбовозов шли на прорыв воздушных заграждений противников, и оглушительные взрывы тревожили сумрачную тишину ночи.

Лопались фосфорные бомбы. Клубы едкого непроницаемого дыма стлались над землей. Ночь пронизывалась летящими во все стороны кусочками горящего желтого фосфора. Они жгли, ранили, ослепляли и душили. Взрывались бензиновые цистерны. И когда песком пытались тушить эти дьявольские огни — начинали дубасить зенитные орудия, а пулеметы стрекотать непрерывными очередями, будто гигантские цикады. И в этом небывалом гуле тонул треск и шум домов, разваливавшихся под ударами авиабомб. Багровое зарево пожаров вздымалось к небу.

Раннее утреннее солнце блеснуло тонким лучом из-за дымных развалин, невинно отражаясь в осколках стекла. Оно осветило черные отряды смертельных птиц, несущих мирному населению боевой груз.

В тихих переулках бедных рабочих окраин с глухим ворчаньем начали рваться новые химические бомбы. Они струили новый, никому доселе не известный отравляющий газ. Приятный сладковатый запах стлался по улицам, проникал во все щели и закоулки бедных комнат, тонко и легко раздражая ноздри вдыхавших. И этот запах был так приятен, что хотелось дышать шире и глубже, хотелось вдыхать этот аромат больше и сильнее. Противогаз казался смешным и ненужным. Вдохнувшие сначала чувствовали себя бодро и радостно. Приходило такое хорошее настроение, как будто каждый выпил по бокалу вкусного шампанского. Вот наступает приятное опьянение. Глаза слипаются от легкой усталости, но надо дышать, дышать во что бы то ни стало. Дайте дышать… Дайте воздуха!..

«Рабочие! Трудящиеся! Народы всех стран! Без формального объявления войны международный фашизм напал на мирные народы, на советские и демократические республики. Полчища фашистов топчут чужую землю, разрушают города и селения, убивают женщин и детей, заливают мирные страны кровью лучших сыновей народа. На глазах у всего мира совершается гнусное преступление при благосклонном попустительстве различных комитетов по невмешательству. Братья по классу! Сомкнитесь в единый фронт всех рабочих, крепите народный фронт всех трудящихся, чтобы покончить с поджигателем войны — проклятым фашизмом. Выступайте против тех, кто срывает ваше единство в интересах классового врага. Гоните из ваших рядов агентов фашизма — троцкистов, дезорганизаторов и вредителей рабочего движения, лютых врагов народного фронта, подлых провокаторов войны. Трудящиеся всего мира! Ярость фашистских поджигателей войны направлена против великой страны социализма потому, что СССР является величайшим оплотом мира, культуры и свободы всех народов. Капитализм изжил свой век. Он является препятствием человеческому прогрессу и должен быть свергнут. Только революционное свержение капитализма, замена его социализмом положат конец эксплоатации человека человеком и войнам. Рабочие! Трудящиеся! Народы всех стран! Объединяйтесь против смертельного врага человечества — против фашизма. Он может чинить свои злодеяния лишь благодаря вашей распыленности. Ваше единство будет его могилой. Вперед — во имя социализма, уже победившего на одной шестой части земного шара! Долой фашизм и войну! За единство рабочего класса! За народный фронт, против фашизма и войны! За победу социализма во всем мире!»

Ночная птица

В камере стояла прозрачная синева. Ущербленная луна заглядывала в окошко под потолком. Гуров сидел на шершавом полу, прислонившись спиной к сырой стене, и тщетно пытался заснуть, чтобы восстановить силы. Но мысли назойливо мешали забыться: «Что случилось? Почему кругом такая паника? Неужели война? Где же дорогой товарищ Лебедев? Надо было нам сразу выбираться, как только попали на сушу. А теперь вот какая канитель получилась…»

Штурман ни на минуту не сомневался, что он будет свободен. Надо только придумать выход. Если же самому не удастся выбраться из этого мешка, то поможет Лебедев, помогут товарищи. Народный фронт существует и в тылу противника. Пусть фашистская лапа шевелит когтями, но товарищи где-то близко, родные и милые…

Внезапно луна пропала. Сделалось темно, будто в погребе, потом чуть посветлело. На фоне окна, освещенного скупым лунным отсветом, Гуров увидал силуэт человеческой головы. Окно слабо скрипнуло и распахнулось.

— Камрад, — услыхал Гуров сверху осторожный шопот и вскочил на ноги:

— Ну? Кто?

По лицу неожиданно задело что-то жесткое, неприятно поцарапало лицо. «Фу, дьявол!» хотел было закричать Гуров, но поймал рукою конец шершавой крепкой веревки и сообразил, что делать.

— Мерси, камрад, — пробормотал он радостным шопотом. — Держи там крепче.

По всем физкультурным правилам Гуров подтянулся на веревке, добрался до подоконника, осторожно высунулся. Увидал: под окном стоит человек, растопырив руки, как бы желая помочь Гурову спрыгнуть.

На секунду мелькнула мысль: «Провокация?» По сейчас же подумал: «А впрочем, хуже не будет…»

Гуров спрыгнул вниз.

При свете луны, ковылявшей где-то по кромке облака, он увидал лицо человека и задрожал от внутренней хорошей радости. Этот человек был одним из тех, кто любил слушать гуровскую музыку. На светлошафранном лице человека штурман увидал серьезное выражение озабоченности и понял, что медлить нельзя.

Человек сказал несколько слов, которых Гуров не понял. Но человек настойчиво показывал рукой в сторону, и это штурман понял так: «Надо итти туда».

В воздухе по-осеннему стыла странная, жутко пустая тишина. Приземистые бараки, окруженные низким забором, казались приплюснутыми к земле. Неверный свет ущербленной луны придавал всем очертаниям какой-то фантастический характер.

Человек лег на землю. То же самое проделал Гуров, почувствовав под руками холодную грязь. Они поползли к забору, влезли, как в барсучью нору, в какую-то дыру. Ползли долго, прижимая лица почти вплотную к земле. Боевым чутьем угадывал Гуров над своим затылком металлический шелест проволочных заграждений. Так, ползком на локтях и на коленках, добрались они до опушки леса и очутились среди жестких хвойных кустарников.

Какой-то другой человек подполз к ним сбоку, прошептал Гурову на ухо отчетливо, будто караульный пароль:

— Коммунизмус.

Трепет охватил все тело штурмана, слова от неожиданности путались на языке. Хотелось сказать многое, но прошептал в ответ коротко, как лозунг:

— Рот фронт.

Через перелесок, таясь между стволами, быстро шли втроем. Причудливые очертания широких листьев расстилались под ногами цветистым ковром. На прогалине стоял небольшой, совсем как игрушечный, самолет. Гурова не надо было учить, что делать. Он деловито забрался на пилотское место. Один человек сел рядом. Другой подошел к пропеллеру и, видимо, завел мотор. К изумлению Гурова, никакого пыхтения и шума мотора он не услышал. Человек взгромоздился на наблюдательное место сзади сдвоенного пулемета.

Самолет пробежал по поляне, круто вскинулся кверху, перемахнул, будто живой, через деревья, побежал вверх быстро, как по лестнице. Привычной рукой Гуров пошарил, нащупал выключатель. Притаенно осветилась доска управления. Привычно осмотрел он показания аэронавигационных приборов, сообразил, пошел еще выше. Холод окутал плечи. Сидевший рядом отметил пальцем на компасе: «Норд-ост…»

— Так держать? Есть! — рапортовал Гуров.

Выпрямил машину, положил на курс, дал полный газ.

Луна откачнулась вниз, к горизонту. Самолет бесшумно, ночной птицей мчался в синеватой холодной тьме.

Сектор Трех Холмов

Фашисты отошли на вторую линию обороны. Борьба переходила в следующую фазу. Фашистов начали бить на их же территории.

…Фронт 137-й дивизии в районе Трех Холмов, где пробовали закрепиться отступившие фашисты, охватывал их почти правильным полукругом от озера Зеленого до высоты 131. В течение ночи передовой отряд, произведя разведку оборонительной полосы фашистов, обнаружил наличие достаточно мощных заграждений перед передним краем обороны. В штадив 137 под утро шла быстрая разработка полученных данных. Писался приказ артиллерии — обеспечить главный удар прорыва подавлением обнаруженных огневых точек противника, в первую очередь фланкирующего действия. Батальон 456-го стрелкового полка должен был проделать проходы в проволоке у кустарника «Частый». Танки предполагалось ввести в бой на этом участке после того, как пехота преодолеет рубеж у кустарников, а саперы создадут проходы для танков у реки «Быстрая».

У пилота Киселева имелась в то утро своя боевая задача. Накануне его вызвал командир части. Киселев явился немедленно:

— По вашему распоряжению, товарищ полковник, я прибыл.

— Отлично. Звонили мне из штаба дивизии. Беспокоит их один неприятельский самолет. Два утра подряд вылетает он из-за холмов, на очень быстром ходу швыряет шесть бомб, взлетает «свечкой» и исчезает. Думаю, охотится он за агитпоездом. Впрочем, поезд давно уехал, но типографию нам оставил. Не даем противнику очухаться, душим его на его же территории агитлитературой. В частях у него ненадежно, а в тылу и посерьезней. Возьмем его малой кровью…

— Разрешите прикинуть по карте.

Командир развернул перед Киселевым карту расположения дивизии.

Киселев тщательно обдумал план действий. Еще не розовело небо на востоке, еще не дул предутренний тонкий ветер, и звезды еще не начинали бледнеть в синей осенней вышине, а Киселев, чисто выбритый и аккуратный, уже поднялся над аэродромом, крутой спиралью пошел вверх, будто ввинчивался в покорное тихое небо. Попробовав вентиль баллона, он жадно глотнул кислород. Земля серела внизу холодным, безразличным комком, — скорее угадывалась и чувствовалась, нежели виделась. Полоса жирного тумана языком вытягивалась между холмами внизу. В змеистой излучине реки «Быстрая» три раза мелькнул условный огонек, — это был ориентир. Киселев набрал высоту 7700 и на малом газу стал кружить над излучиной. Здесь он был под защитой своих зениток и не боялся никаких неприятностей снизу. Только бы не проглядеть противника!

Росчерк горизонта на востоке чуть посветлел. Туманный язык меж гор разорвался, и взъерошенные куски его поплыли на запад. Один кусок, похожий на бледнопалевую ткань, медленно стыл, будто скомканный тюлевый шарф, брошенный на стоячую воду громадного пруда. Киселев кружил над этим облаком, зорко вглядываясь в пятна зеленых холмов. Еще посветлело, и вершины холмов обрисовались яснее, а над долиной легли первые силуэты утренних теней. Над юго-восточным холмом показалась крошечная точка. Киселев увидел ее, подобрался всем телом, напружинил мускулы рук: «К бою готовься, милый!»

Самолет противника быстро переваливал, как вчера, через вторую линию холмов. У Киселева расстояния и направления были точно рассчитаны. Секунда — дать полный газ. Секунда — в атаку на противника, вниз, ровно, как по нитке, — крутое пике. Рука — на гашетке пулемета.

Тра-та-та-та…

И хватит. Перевернулся противник. Киселев сейчас же взмыл вверх и пошел к своим. Но тут же услыхал частую пальбу неприятельских зениток.

Одуванчики разрывов слоями плыли перед второй линией холмов. В излучине сигналили Киселеву огнем и дымовой шашкой. Он подлетел к излучине, бреющим полетом пронесся над луговиной, увидал разостланные полотнища, прочитал шифр:

«На большой высоте направление на тебя самолет противника».

Разогнал машину, «свечой» круто пошел вверх. Взглянул вниз. С севера приближался клин краснозвездных самолетов. К югу над холмами били батареи противника. Клубы разрывов, однако, не достигали самолета странной, укороченной формы, с очень маленькими крыльями, который уже перевалил через обе линии холмов и делал сейчас полукруг, как будто выискивая расположение дивизии.

— Что за чорт! — подумал Киселев вслух. — У нас такой машины нет. Она идет со стороны противника, и тот по своей же бьет…

Догадался: «Если им не нравится, значит… не наш ли?

Он забрался еще выше. Снизу стройным треугольником выдвинулось краснозвездное звено. Киселев принял сигнал командира:

«Мы атакуем. Бери его с тыла».

«Есть», просигналил Киселев. Перевалил свою машину на крыло, хотел зайти противнику в хвост, уже положил было руку на гашетку пулемета, но вдруг ахнул и отдернул руку от роковой гашетки: пилот странного самолета выкинул красный флаг. И так, с развевающимся красным флагом, доверчиво подлетел под краснозвездное звено, выровнял курс с командирским головным самолетом, просигналил. С удивлением Киселев прочитал шифр:

«Жду распоряжений товарища командира».

Самолет командира сигналил:

«На посадку!»

Два других самолета звена получили радиоприказ:

«Конвоировать пленника!»

На дивизионной авиабазе при виде этих необыкновенных воздушных происшествий среди личного состава началось большое оживление. К аэродрому спешили летчики и механики. Охрана на всякий случай приготовила зенитные пулеметы: а вдруг необыкновенный самолетик не приземлится и, несмотря на свое игрушечное изящество, выкинет какую-нибудь каверзную штуку? От этих фашистов всего можно ожидать. Поэтому — максимум бдительности!

Головной самолет звена сел на площадку. За ним тихо и быстро приземлился пленный самолет и, пробежав несколько метров, замер, как вкопанный. Через борт свесилась неподвижная рука, сжимавшая красный платок.

Кто-то из штурманов подбежал с маузером:

— Сдаешься?

И тут через борт высунулась голова Гурова:

— Здравствуйте, товарищи!.. Вот я и дома… Замерз…

От своего самолета подбежал Киселев:

— Вася, ты? Ну-ну! У тебя на щеке кровь…

Закоченевший Гуров прошептал:

— Пустяки. Другим помогайте. Рядом товарищ, кажется, серьезно ранен! Сзади второй, у пулемета, — не знаю…

Он не владел затекшими ногами, зубы его стучали, Киселев нетерпеливо крикнул:

— Антоша где?

И вдруг неожиданно раздался спокойный баритон Лебедева:

— Ну, тут я, тут! Шлем мне велик, на глаза лезет. Даже Вася не узнал.

Бравый пилот вылез из самолета.

— Санитары!

Гуров и третий товарищ с самолета бережно уложены на носилки. Лебедев заботливо прикрыл одеялом штурмана:

— Отдыхай, родненький! После я тебе все объясню.

Врач медпункта, помогая ставить носилки в санитарный автомобиль, успокаивал:

— Обоих починим, не беспокойтесь.

А Лебедев, отрапортовав начальнику авиабазы о своем побеге, немедленно получил автомобиль и через полчаса уже мчался для личного доклада в штаб командующего фронтом.

Воздушный десант майора Пескова

Ослепительные полосы прожекторов бороздили розовеющее предутреннее небо, скрещивались, раздвигались, на секунды застывали светлыми пятнами на редких бегущих облаках, потухали, бодро вспыхивали вновь.

В воздухе стоял непрерывный гул канонады. Взметывались срываемые крупными снарядами толстые земляные пласты. Мягко стлался сладковатый запах отравляющего газа.

Фашистский фронт дрогнул последней дрожью напряжения. Сейчас радио сообщит, где наметился прорыв, куда неудержимыми эшелонами ворвутся краснозвездные части. В фашистских штабах, куда по змеившимся проводам мчались донесения, куда врывались радиодепеши на направленных коротких волнах, важные генералы измеряли на картах расстояния, слали боевые приказы. Там звенели телефоны и стучали телеграфные ключи.

— Генерал, только что получено донесение: красные готовят воздушный десант под командой майора Пескова в секторе Холодного Источника.

Усталые глаза адъютанта вопросительно посмотрели на хмурого генерала, ожидая приказаний.

— Я ожидал этого, — хрипло пробормотал генерал. — Распорядитесь двинуть туда танки… Да, те самые, что стоят в распоряжении младшего Хоха. Подкрепите авиацией.

Огневой вал накатывался бесконечным потоком снарядов. В секторе Холодного Источника, отстоявшем от переднего края оборонительной линии фашистов на 150 километров, сосредоточены были фашистские резервы танков с базами горючего и ремонтными мастерскими. Если майор Песков сумеет высадиться с красноармейцами в тылу именно здесь, то он сможет, разумеется, нанести большой вред. Но не потому, главным образом, забеспокоилось фашистское командование. Ведь если красные узнали про танки младшего Хоха, то, следовательно, фашистам не удастся своевременно осуществить тактическую внезапность — прятать до поры до времени отлично замаскированные танки и только в нужный момент ввести их в бой. Тогда бы красные оказались в тяжелом положении: когда они считали бы, что прорвали тактическую оборону фашистов, и готовы были перейти к преследованию, младший Хох перешел бы со своими танками в ошеломляющую атаку.

Авиация фашистов опоздала перерезать путь тяжелым эскадрильям майора Пескова. Гудящие громады зашли правым крылом и обогнули огневой вал фронта. Звенья штурмовиков сначала закидали легкими бомбами расположение противника на крайнем фланге. Зенитки дали было пристрельный залп, но этим обнаружили себя. Красные бомбы легко подавили две батареи. Следующий эшелон красных самолетов на бреющем полете расстрелял из пулеметов закопошившихся вблизи разбитых орудий людей. Десант майора Пескова, свободно преодолев зафланговый рубеж, теперь беспрепятственно мчался к Холодному Источнику. Тыловые посты фашистского воздушного наблюдения видели с земли, как где-то над лесом в лучах почти заходившего за горизонт холодного солнца сыпались с тяжелых машин люди на ярких разноцветных парашютах, сыпались, будто сочные увесистые плоды из уемистых корзин. А воздушные корзины, выбросив десант, быстро полетели назад. И напрасно самолеты, меченные свастикой, давали полный газ: моторы марки «ПШ-9» победили в соревновании.

Тыловое радио фашистов взбесилось приказами. Требовалась экстренная перегруппировка сил. Все дороги и тропинки сектора вокруг Холодного Источника были теперь заполнены фашистскими войсками. Вокруг возможного пункта высадки майора Пескова, в верховьях Источника, сосредотачивались танки младшего Хоха. Кольцо их медленно суживалось, чтобы ни заре уничтожить и десант и самого Пескова.

Но во мраке ночи таинственный десант Пескова ничем себя не обнаруживал.

* * *

Запыленная быстроходная танкетка остановилась на дороге у лесного завала. Хвойная чаща зашевелилась. Из нее вышел человек, приблизился к танкетке. В ней открылось оконце. Человек увидал там знакомое почти с детства лицо, вытянулся, дотронулся ладонью до головного убора, отрапортовал:

— Маршал Советского Союза, на заставе номер двести сорок четыре все благополучно. Дежурный лейтенант Михалев.

Лейтенант сделал знак рукою. Заваленные деревья как бы сами собою приподнялись и освободили проход для танкетки. Она пробралась среди заграждений и покатила по лесному шоссе в штаб 137-й дивизии имени товарища Щорса.

* * *

В ту самую ночь, когда танки младшего Хоха готовились захватить отважного майора Пескова, спрятавшегося со своим десантом в чащах и оврагах Холодного Источника, тяжелые бесшумные самолеты смело перемахнули на большой высоте через огневые рубежи сектора Трех Холмов и зашли левым крылом в тыл фашистам совсем не там, где те их ожидали. Расстояние и время у краснозвездного командования были рассчитаны по секундам. Первый взвод нового воздушного десанта в 2 часа 10 минут уже стоял на земле в строю. По сторонам слышались легкие удары приземлявшихся бойцов остальных взводов. Команда связи налаживала передатчик. Штаб десанта ориентировался по компасу и радиопеленгам. Взводы накапливались, образуя роты. Спешно выгружались пулеметы; с мягким гулом стукнулся переброшенный на самолете танк.

— Теперь пошли, — сказал командир и уверенно повел свой отряд к отсвету над горизонтом, где находились химические базы противника, склады упаковок, меченных квадратом в круге.

* * *

Краснозвездные танки перед зарею, еще затемно, ударили в стык между 3-й и 4-й армиями фашистов в секторе Трех Холмов, там, где, под прикрытием особой дальнобойной батареи, ПБ (передовой батальон) 450-го стрелкового полка проделал проход в проволоке у кустарника «Частый». Разведывательные танки вломились, придавили заграждения, развернулись на обе стороны веером. За ними двинулись танки БПП (ближней поддержки пехоты), раскрошили участок основной полосы на 10 километров в ширину. В образовавшуюся широкую брешь поспешили тяжелые танки. Большая их часть, заходя левым плечом, охватывала противника, а меньшая двигалась прямо на соединение с последним воздушным десантом.

И грянула красная артиллерия мощными, неслыханными огневыми ударами…

А в это время танки младшего Хоха почти бесшумно подошли к верховью Источника, на другом фланге фашистского фронта, и водитель передового танка увидал висящий на сосне цветистый парашют. Легкий ветер пошевелил парашют, в кустарниках что-то слегка хрустнуло. Предполагая наличность засады, пулеметчик передового танка открыл огонь по кустарникам. Подоспевший первый эшелон танков младшего Хоха поддержал своего разведчика, открыв огонь вдоль леса. Танки с огнем пошли «прочесывать» весь лес верховья.

Фашисты из своих танков наблюдали интересное зрелище: на деревьях висели разноцветные купола парашютов. Но людей, неприятеля, не было видно. Не скрываются ли красноармейцы в глубине леса? И вот фашистские снаряды кинжального действия стали крушить лес. Один снаряд угодил в какой-то длинный, висящий на елке предмет, разметал все в клочья.

«Прекратить стрельбу» — приняли сигнал фашистские танки. Из одного танка вышел бритый человек в генеральской тужурке. Он надел пенсне на нос, посмотрел при свете занимавшегося утра на висевший на ближайшем дереве под парашютом предмет, прищурился, еще раз посмотрел, покачал головой и неожиданно, к удивлению своих подчиненных, плюнул:

— Сброшен не десант, а мешки с песком!

Конфуз для фашистов был велик. Их танки путались в лесу, частично разгромленном своими же снарядами, чтобы построиться и выбраться оттуда, как вдруг по лесу шарахнуло неожиданной бурей с огнем и дымом. Младший Хох не сразу догадался, что это начали рваться бомбы замедленного действия, сброшенные вечером на парашютах вместе с «песочным десантом». Хитрость и военная смекалка одержали победу. Бомбы большой разрушительной силы спокойно лежали в лесу. Часовой механизм привел боек в действие в нужную минуту, когда танки уже забрались в глубь леса. И теперь оглушающе громыхало по лесу, вырывало столетние деревья с корнем, подбивало и заваливало машины. Вот фейерверком разлетелась бомба, начиненная зажигательным веществом. Лес дружно загорелся, и хвоя весело затрещала. Дым окутал танки. Началась паника.

От сектора Холодного Источника в командование 5-й фашистской армии пришли потрясающие вести: танки младшего Хоха потерпели ужасное поражение. Фашистский фронт дрогнул в пятом часу утра. Химическая база его разрушалась блестяще снаряженным десантом, а танковый резерв был отвлечен остроумным маневром с десантом майора «Пескова».

Краснозвездные командиры, выполняя твердый план командования, знали, что не надо давать противнику отойти с основной полосы на тыловую и нельзя позволять ему организовать там сопротивление.

Под прикрытием основной массы артиллерии и пулеметов, фашисты начали обход в секторе Трех Холмов. В тылу они начали разворачивать дивизионные резервы. И тогда вступила в бой краснозвездная авиация. Для задержки подходящих резервов было выделено тридцать эскадрилий штурмовиков. В направлении главного удара распоряжением ВВС краснозвездной армии произведен был массовый ввод авиации в бой. И вот на протяжении пяти-шести десятков километров фашистские части оказались уже небоеспособными. А вслед за краснозвездными танками и самолетами быстро и грозно подтягивались моторизованные части и вооруженные массы бойцов в противогазах.

Летающий танк

Закончив подробный доклад о своих приключениях и об истребителе, Лебедев сказал командующему:

— Очень прошу о назначении в действующую армию.

Командующий наклонил голову в знак согласия:

— Я понимаю вас.

На минуту задержался взглядом на мужественном лице Лебедева и улыбнулся. Потом встал и протянул пилоту руку. Оказал официально:

— Принять назначение командиром сто четырнадцатой эскадрильи!

По дороге в часть Лебедев успел забежать в дивизионный лазарет, чтобы навестить Гурова и товарища, помогавшего в организации побега.

Надев белый халат, Лебедев быстро прошел в хирургическое отделение. Гуров лежал на койке и ужасно обрадовался посещению Лебедева:

— Я чувствовал, что ты придешь ко мне.

Лебедев наклонился к Гурову и крепко поцеловал его в губы:

— Пришел попрощаться, Вася.

Гуров увидел под халатом на Лебедеве новую военную форму, понимающе моргнул глазами:

— Увидимся еще! Хорошо, что ты…

Он заволновался, и Лебедев пожал ему левую руку, лежавшую поверх одеяла:

— Тихонько, Вася… А твое здоровьишко?

— Скоро все будет в порядке. Правое плечо царапнули да чуточку около шеи. Пустяки! Врачи вот только уложили…

У Гурова на лице появилось выражение просьбы:

— Скажи, Антон, как ты ухитрился выручить меня? И почему я тебя тогда не узнал?

Лебедеву припомнилось, как он лежал тогда в лесной канаве и поджидал штурмана. Без своего друга Лебедев бежать не хотел.

— И хорошо, что не узнал, — улыбнулся Лебедев. — А то бы ты от радости крикнул и всю бы музыку нам испортил. А теперь, видишь, мы дома.

Лебедев спешил. Взглянув на часы, он начал прощаться. Гуров удержал его за руку:

— Почему ты тогда посадил меня за штурвал?

Лебедев шутливо погрозил пальцем:

— Проверить, не разучились ли вы, товарищ, летать. Спросишь, почему сам я сел за пулеметы? Соскучился. Давно не стрелял. А тут — по фашистам. Как отказать себе в таком удовольствии? Ну, привет и до скорого…

— Не лежится мне на койке, — опять забеспокоился штурман. — Как поправлюсь, сейчас же на самолет…

— Разумеется, — ласково успокоил товарища Лебедев. — А где наш дорогой друг?

На койке рядом лежал человек с забинтованной головой. Видны были только два черных глаза и бледные губы. Лебедев наклонился над этим мужественным смельчаком, с помощью которого обоим друзьям удалось выбраться из фашистского плена. А тот взял крепкую руку Лебедева и слабо пожал ее, что-то шепча. Лебедев внимательно слушал.

— Что он говорит? — спросил Лебедева Гуров.

В палате все насторожились, глядя на Лебедева.

— Трудно перевести все дословно… Товарищ очень волнуется. Он говорит, что он сын рабочего и сам рабочий, что он всю жизнь хочет отдать делу свободы. Он говорит: «Когда я жил там, я был близок к смерти. Но сейчас для меня начинается жизнь снова. Я хочу жить. Я прошу передать мою радость, мою благодарность великому человеку, вождю, который воспитал таких бойцов, как вы все, товарищи. Нас много, и мы будем сражаться только за дело социализма и за СССР…»

…Поздно ночью Лебедев примчался на автомобиле в штаб своей эскадрильи. Только что успел предъявить приказ о назначении и пройти к начальнику оперативного отдела, как порученец быстро доложил:

— Штаб девятой просит к телефону.

Там, где вытянулось осеннее поле, густо усеянное трупами бежавших, там, где еще бежали отступавшие, где, гремя железом, проходила артиллерия, где валялись орудия, пулеметы, снарядные ящики, где дыбились ворчащие танки, а люди, меченные свастикой, выскакивали из бронированных убежищ в панике перед наступающими эскадрильями, — там внезапно бесшумно и деловито выползло коричневое чудовище — истребитель «2Z».

Вылезши, чудовище как бы огляделось вокруг слепыми глазами своих сверхмощных боевых излучателей; затем оно расправило тугие крылья, приподнялось в воздух и понеслось навстречу эскадрильям и колоннам, наступавшим с востока. Солнце пышно всходило, играя матовыми блестками на полированном фюзеляже «2Z».

Урландо спокойно передвигал рычажки на распределительной доске боевой машины. «2Z» мчался навстречу восходящему солнцу, будто хотел сбить его с утреннего веселого неба.

Вот «2Z» перелетел через последние ряды отступавших фашистов. Внизу причудливо вычертились линии брошенных окопов, развороченные деревья, переплеты проволочных заграждений. Тонкая желто-бронзовая блестящая пыль поднялась, будто туманная пелена. Рыжий диск дрожащего солнца выплывал над этой пеленой. Эскадрилья самолетов как бы висела на золотом фоне солнца. Урландо криво усмехнулся и протянул руку к изящной никелированной кнопке.

На белом циферблате выпукло вычертилось коричневое слово:

СМЕРТЬ.

Самолеты закувыркались, падая и как бы растворяясь в блестящей голубизне осеннего солнечного утра.

* * *

Разговор Лебедева со штабом 9-й армии был краток. На минуту Лебедев нахмурился, затем негромко сказал:

— Через десять минут эскадрилья вылетает в распоряжение штаба. Инструкции мы получим в воздухе!

Начальник оперативного отдела нажал кнопку на столе:

— Есть эскадрилья!

На аэродроме прозвучал сигнал боевой тревоги:

— По самолетам!

Наступление крылатых торпед

Наступал решающий период войны. Фашистское командование ввело в бой новейшее засекреченное орудие — истребитель «2Z». Фашистам необходимо было спешить с введением в действие нового оружия, пока противник не подготовит соответствующих оборонительных средств. Но фашисты просчитались. Красная армия имела в запасе целый отряд сюрпризов…

Молнией ворвался в эфир радиоприказ:

«ВВС ЮЗФРОНТА. Расположение дивизии 975 атаковать летающий танк противника тчк использовать заградительную зону ЛТ-1 тчк последовательно использовать ЛТ-2 тчк уничтожение танка донести…»

Солнце затмилось тучей самолетов. Они обложили истребитель со всех сторон. Урландо взмыл выше головного звена передовой эскадрильи, сделал круг над ним. Звенья перестроились и повернули на северо-восток. Урландо пустился догонять их. Коричневое чудовище мчалось, изрыгая смерть. Там, где оно пролетало, внизу, на земле, оставалась полоса разрушения, пустая и гладкая. Звенья самолетов полетели в разные стороны.

«Кого же преследовать?»

Урландо выбрал одну группу самолетов:

«Сейчас…»

Но самолеты быстро и вызывающе тянули вдаль. Урландо на секунду взглянул в бинокль, успел различить на оперении номера самолетов и усмехнулся:

— Не уйдете!..

А на земле, в командном пункте, радист быстро принимал донесения командира звена:

— Танк держится на расстоянии порядка полутора километров. Хочет настигнуть… Приближение к нему грозит гибелью.

Начкомпункта распорядился:

— Удержать дистанцию и направление.

В бронированном убежище человек напряженно смотрел на экран телевизора. Вот промелькнули звенья краснозвездных самолетов. Человек быстро сказал:

— Товарищ начальник…

— Слушаю, товарищ Груздев!

— Сейчас он войдет в район действия нашего контризлучателя. Вы разрешите?..

Груздев настроил телевизор. На экране заколыхался контур истребителя. Одного взгляда Груздеву было достаточно.

— Моя антенна! — вскрикнул он.

— Где? — вглядывался начальник в экран.

Но Груздев, к удивлению всех находящихся в пункте, качал головой и ругался:

— Штопаный Нос… Жулик…

Впрочем, ему теперь было некогда рассказывать о нападении диверсанта два с половиной года назад, о слезоточивом отравляющем веществе, выброшенном из невинного на первый взгляд бумажника, о пропаже стиллефона и чертежей… Сейчас над крыльями истребителя он видел очертания энергоприемника, точь-в-точь как у машины «Урожай», и вдруг задрожал от смешанного чувства жгучей ненависти и радости:

— А вот теперь мы подшутим над тобой, Штопаный Носик!

Не отрывая глаз от экрана, попросил:

— Разрешите, товарищ начальник, порезвиться в эфире?

— Да, я думаю, что уже пора.

— В таком случае…

Груздев сосредоточенно нахмурился и деловито нагнулся над распределительным щитом электронного приемо-передатчика, и вдруг, неожиданно для всех, истребитель стал стремительно набирать высоту. Расстояние между ним и звеном, двигавшимся по прямой, резко увеличилось. Истребитель рванул вперед, потом опять рывком снизился, выполняя в воздухе какой-то неуклюжий танец.

— Ему не нравится, — кивнул головой Груздев на экран. — А ты попляши под нашу дудку, Штопаный Носик! Покажи нам, как обезьяны горох воруют!

Радист ровным голосом передавал все время:

— Высота две тысячи четыреста… Пеленг шестьдесят шесть… Приближается к ЛТ-1…

— Плохая видимость, — сказал Груздев и выключил телевизор.

— Наверное, сейчас вылетят ЛТ, — произнес один из лейтенантов, молодой блондин с ясными глазами.

Груздев обернулся к нему и ничего не ответил. Лейтенант показался ему похожим на Голованова. Груздеву вспомнилось, как Голованов широко раскрытыми глазами смотрел на летающие модели на воздушном празднике и как тогда сверху кропил душистый розовый дождь…

В моторах истребителя происходило что-то непонятное. Машина летела рывками. Урландо, побелевший от бешенства, едва удержался от крика, заметив, как с земли поднялись тысячи мелких изящных предметов с крыльями. Они, маленькие, курбастенькие, немного похожие на стрекоз, стройной стайкой летели перед истребителем. Урландо направил на них излучатель. В стайке образовалась брешь. Летающие металлические малютки превратились в золотистую пыль, медленно оседающую вниз. Но оставшиеся в воздухе собрались вместе и спиралью закружились около истребителя. Урландо слышал, как эти механические насекомые сердито стукались о стенки истребителя и жужжали, будто обозленные осы. Одна такая гигантская оса стукнулась об истребитель и разлетелась осколками. Истребитель вздрогнул от удара.

«Летающая торпеда? — сморщил лицо Урландо. — Новость!»

Он выключил энергоприемник и попытался перевести моторы на питание от аварийного аккумулятора. Получив возможность маневрировать, истребитель снова хищно двинулся вперед.

На второй линии заградительной воздушной зоны приготовились к встрече случайного фашистского гостя.

— Товарищ майор, — сказал связист, — танк пробил первую линию.

Майор Голованов, начальник заградительной зоны ЛТ-2, слегка улыбнулся:

— Ничего, мы его тут под крылышки возьмем… Дайте-ка мне девятый пункт…

Связист соединил начальника с пунктом.

Голованов мягко сказал в телефонную трубку:

— Завьялов?.. Пожалуйста, как на учении тогда, помнишь? С бочков его возьми и под крылышки… Как? Прекрасно.

И когда все настороженно приникли к перископам, а командиры пунктов заградительной зоны ЛТ-2 взялись за рычаги радиоуправления, никто из них не знал, что запыленная маленькая танкетка смело пробирается по следу истребителя. Пухлая земля мягко скрипела под гусеницами танкетки. В ней приоткрылось окошечко, и перископ нащупал черный силуэт истребителя.

Торпеды взлетели и дружно ударили в летающий танк с обеих сторон. Урландо подскочил, прикусив губу до крови. Повернул было в сторону… Сейчас же внизу загорелись какие-то постройки. Взлетел на воздух склад боеприпасов. Истребитель качнулся от воздушной волны.

Урландо с трудом выпрямил машину. Но торпеды рвались вокруг истребителя. Несколько торпед увязались за истребителем, как встревоженные пчелы. Они догнали его и шли рядом, жужжа и фыркая. Урландо ясно видел их блестящие гофрированные туловища обтекаемой формы. На крылышках их кокетливо шевелились рули управления. Торпеды, мягко покачиваясь в воздухе, будто усмехались.

Урландо круто взял вверх, злобно усмехнулся и нажал кнопку боевого излучателя. И вдруг бессильное отчаяние овладело им: излучатель не действовал!

Торпеды неожиданно отошли в сторону и вдруг с размаху дружно ударили «2Z» под правое крыло. Истребитель наклонился набок. Так, боком, смертельно раненный, взметнулся было вверх. Но еще и еще, со всех сторон налетели торпеды. Они жадно клевали коричневое чудище на лету. Так старый хищник — седой, страшный филин — издыхает в воздухе, когда вольные лесные птицы, выведенные из терпения, дают ему последний бой.

Истребитель теперь висел в воздухе на горизонтальном пропеллере. Уши Урландо ловили обрывки радиошифров. И вдруг все смолкло. Эфир безмолвствовал.

* * *

Лебедев спешил к заградзоне ЛТ-2. Его головной самолет «Б-19», модель которого он сам испытывал когда-то на заводе у Звягина, сейчас с полным грузом авиабомб стремительно тянул вперед.

Радист все время держал Лебедева в курсе развертывавшейся воздушной операции. Он уже знал, что над командным пунктом 44 летающий танк по неизвестной причине стал делать фигуры высшего пилотажа. Он знал, что в действие вступила зона 1, но танк прорвал ее.

— Мы должны настигнуть его у второй зоны, — решил Лебедев.

«Б-19» шел на большой высоте, грозно гудя своими мощными моторами.

Радист по трубе четко передавал из радиорубки:

— Приказ атаковать…

Лебедев распорядился:

— Изготовиться!

Сурово нахмурив брови, он увидал знакомую громаду истребителя. Чудовище вертелось в воздухе, затравленное летающими и жалящими торпедами. Лебедев взглянул и понял все. Истребитель сейчас не двигался мощно и грозно, как тогда на «пробе», а только жалко и беспомощно кружился, стараясь, видимо, повернуть назад, к своим. Но «своих» у него не было. Между тем со всех сторон гудящие громады красных бомбовозов быстро стягивались в стройном боевом порядке. Надо было добивать зверя, еще опасного в предсмертном бешенстве.

Лебедев ясно представил себе, как Урландо сидит в машине и двигает рычажками, подумал: «А где же ваши боевые «излучатели», синьор? Выдохлись? Пеняйте на себя, если не уцелеете…»

И когда «Б-19» в яростном соколином взлете как бы подмял под себя воздушного хищника, штурман мягко и уверенно открыл бомбодержатель.

Лебедев сделал крутой вираж. Он видел, как первое звено следом за ним бомбило дьявольскую машину Урландо. Торпеды клевали истребитель со всех сторон. Бомбы и торпеды били его снизу и сверху…

…Истребитель «2Z», цепляясь остатками пропеллеров за воздух, медленно падал на опустошенную и обезображенную им же самим землю. От грузного удара громадный синяк наплыл над левым глазом Урландо, а правый, искусственный протез от удара выскочил из глазницы, и она теперь чернела пустотой. Фашист терял сознание и уже не видел сквозь прозрачные стены кабины, как к упавшему коричневому чудовищу все ближе и ближе подбегали красноармейцы в противогазах, держа в руках гранаты, изготовленные к бою. Торпеды еще сердито роились над местом, где с изломанными крыльями лежал «2Z».

Бойцы подбежали вплотную. Кто-то уже стучал по броне прикладом винтовки:

— Открывай!

Легкая танкетка маршала быстро приближалась сюда же.

У Коралловых островов

— Ну вот и дождались, — кисло проговорил Хох, торопливо кидая в пылающий камин пачки бумаг из ящиков письменного стола. — Слышите, как они кричат на улице?

Хессельбард, спешно собирая чемоданы, отрывисто сказал:

— Вам нравится смотреть на фейерверк? Тогда сожгите все, вплоть до шифров и инструкций. Во всяком случае, не я виноват, что вас вышвыривают отсюда. Но это мелочи. Не будем дожидаться, когда демонстрация народного фронта ворвется сюда.

Он затянул ремни на последнем чемодане:

— Готово. Надевайте вашу шляпу, Хох. Мы выйдем другим ходом. Авто ждет нас во дворе.

Хох надел мягкую шляпу и вздохнул:

— Как все это печально, мой друг?

При первых же вестях о новой европейской войне народный фронт на других континентах всколыхнулся мощной волной митингов и демонстраций, под лозунгом теснейшего единения всех сил прогрессивного человечества против фашистской банды, зажегшей пожар новой колоссальной бойни. На месте разрушенного здания издательства «Сфинкс» теперь красовался новый многоэтажный красивый дворец, где помещалось объединенное издательство народного фронта, типография, редакции журналов и газеты «Вперед». Перед зданием, на площади стояла громадная возбужденная толпа, смотрела, как на экране громадными буквами появлялись последние известия о ходе военных действий. На телевизорном большом экране видна была фигура известного всему Сан-Диосу депутата, а рупоры разносили по площади его громовой голос:

— Очистить наш тыл от фашистских шпионов и диверсантов…

Хессельбард откинулся в глубь авто, когда машина промчалась мимо площади. Хох мрачно жевал огрызок давно потухшей сигары.

— Печально, Хесс…

— Все будет прекрасно, Хох. Предавайтесь воспоминаниям, как, например, удачно нам удалось подложить парочку «бэби», после сюрприза со «Сфинксом», еще на Западном вокзале. Не правда ли, очень мило?

— Но они выстроили новый дом и отремонтировали вокзал, — только просопел в ответ Хох.

Авто бешено неслось по шоссе, между двумя рядами холмов, перевалило через возвышенность, промчалось по мосту… Шофер произнес:

— Через пять минут — граница.

Хессельбард сунул руку в карман:

— Если Сан-Диос не телеграфировал сюда, то наши дипломатические паспорта еще в силе. Мужайтесь, Хох. Больше солидности…

Он небрежно сунул приблизившемуся таможенному офицеру три паспорта:

— И вот еще специальное разрешение…

Офицер, взглянув на печать и подпись министра, приложил концы пальцев к козырьку кэпи:

— Вас трое?

— Да.

— Проезжайте. Счастливого пути.

Авто с достоинством проехало мимо пограничных столбов. Шофер оглянулся и снял очки:

— Я всегда говорил, ваше превосходительство, что у меня министерский почерк.

Хох нетерпеливо отозвался:

— Прибавьте ходу, Эдвар! Мне кажется, что мы опаздываем.

— Яхта не уйдет без нас, — сказал Хессельбард. — Я приставил наблюдать за капитаном двух надежных агентов.

Хох закурил новую сигару и принял небрежную позу:

— Вообразите, что я, с своей стороны, тоже приспособил двоих.

— Тем лучше. Через двадцать часов мы будем у Коралловых островов и проверим лабораторию молодого человека. Его отсутствие для нас очень кстати. Эдвар покажет нам свои многообразные таланты. Мы раскроем все до конца.

* * *

Во время океанского путешествия Хох был мрачен. Яхта прибыла к Коралловым островам под вечер. С визгом заработала лебедка, разматывая якорную цепь. Капитан просигналил с мостика. Медленно из волн показалась бетонная скала. Человек на ней махнул флажком. В шлюпку сели Хох, Хессельбард, Эдвар Мильх и еще четыре молчаливых, гладко причесанных и выбритых человека.

На скале Хох предъявил пропуск. Маори приподнял свои красиво изогнутые брови, внимательно оглядел каждого из семерых и склонил голову в почтительном поклоне.

Хессельбард спускался впереди всех по железной лестнице и ощупывал в карманах револьверы. Хох командовал остальным:

— Прямо… направо, сюда… Так… Я точно изучил план.

Эдвар и четверо молчаливых шли гуськом, профессионально держа правые руки в карманах.

— Здесь, — сказал Хох, входя в кабинет Урландо. — Кстати, не заперто.

— Странно, что никого нет, кроме этого желтокожего, — хмуро заметил Хессельбард и подозрительно огляделся. — Пройдите, господа, — кивнул он агентам.

Те вскоре вернулись:

— Людей не обнаружили, господин Хесс.

— Тогда приступим. Где прикажете искать, генерал?

— Вероятно, в столе, — ответил Хох, предварительно заглянув в блокнот, и кивнул агентам.

Те быстро взломали ящики, вынули оттуда папки и записные книжки. Эдвар услужливо подставил чемодан. Хессельбард свалил туда взятое, огляделся:

— Теперь попробуем шкаф. Ваша специальность, Эдвар…

Старый сыщик подошел к несгораемому шкафу, потрогал ручку, надул губы почти презрительно:

— Фирма «Триумф», модель тысяча девятьсот сорокового года. Патент сорок девять. Пустяки!

Порылся в карманах, вынул небольшой стальной крючок, посвистывая и не торопясь вложил его в замочную скважину, повернул…

— Милостивые государи, — раздался в тот же момент голос Урландо, — я ждал вас.

Все испуганно переглянулись. Эдвар отшатнулся от шкафа:

— Что за дьявол!

Но Урландо в комнате не было. Между тем голос его четко выговаривал:

— Ждал, что вы попытаетесь, рано или поздно, обокрасть меня. Пожалуйста, не возражаю.

Дверца несгораемого шкафа сама собой распахнулась. Голос продолжал:

— Верхняя полка — расчеты атомного излучателя и энергоприемника. Вторая полка — выводы из теоремы «зет», основной для теории истребителя. Третья полка — чертежи конструкции, подсчеты. Берите, не стесняйтесь. Я сейчас далеко, может быть я уже мертв, но голос мой еще жив. Стиллефон хотя и советский, но работает хорошо… Взяли? Де́ржите в руках? Держи́те крепче, генерал Хох. Теперь я должен немного огорчить вас, Хох, старый жулик: вы не выйдете отсюда.

— Двери! — очнувшись и прыгая к порогу, крикнул Хессельбард, но отступил в ужасе: двери были плотно заперты.

— Ломай! — прохрипел Хох. Бешено ударил в дверь подвернувшимся стулом. Разбил стул вдребезги, но дверь не шелохнулась.

— Вы не только жулик, Хох, но еще и дурак, — ровно звучал голос из невидимого, скрытого рупора. — Вы думаете, что господин Хессельбард, известный провокатор и мастер по поджогам, вместе со взломщиком и вором Эдваром Мильхом обожают вас? Ошибаетесь.

— Что?! — взревел Хох.

Хессельбард двигал безбровым лицом, косил глаза на агентов.

Урландо издевался:

— Неужели вы думали, что шпионская сволочь, охотившаяся за мной и прозевавшая меня благодаря неумеренному потреблению алкоголя в кабаке «Золотой лев», способна на что-нибудь другое, кроме орудования отмычками? Алло, старый пьяница, вытри нос перед смертью! Теперь: «Спокойной ночи», или, другими словами: «Можете тихо скончаться»…

— Мне дурно, — прошептал Хох, валясь на диван.

— Но самое пикантное, Хох, во всей этой истории то, — ясно выговаривал голос Урландо, — что, спасая свою шкуру, Хесс пристрелил бы тебя на яхте и отправился бы скрываться в Индию…

— Дьяволы! — стонал Хох.

— А вас, ассистент профессора Мерца, майор и шпион Хессельбард, я немного удивлю: вас с Эдваром должны были застрелить на обратном пути отсюда два вот этих молодчика из охраны Хоха. Вы им пообещали за убийство Хоха по сто тысяч? Но Хох дал своим и вашим по полтораста. Кроме того, доверенный Пумпеля — капитан яхты — немедленно расстрелял бы вас, если бы заметил что-либо подозрительное по вашем возвращении на палубу. Понимаете? Таково содержание неизвестного вам добавления к инструкции номер сорок первый.

Хох отдышался и вынул револьвер:

— Ну-с, Хесс, Хессель, Хессельбард или как вас еще…

Хессельбард прыгнул в угол, крикнув:

— Уберите игрушку к чертям! Слушайте, что болтает этот негодяй.

Эдвар захныкал:

— Ваше превосходительство…

Один из агентов мигнул другим:

— Какие уж теперь превосходительства! Ломать двери, ребята!

Урландо хохотал:

— Я мщу вам, Хох! Я не хочу, чтобы вы мешали мне. Терзайте теперь друг друга, как пауки в банке. Здесь — ваш гроб.

Голос смолк. Свет потух. В кромешной тьме блеснули выстрелы. Кто-то разразился ужасными проклятиями. Эдвар с пробитым чьей-то пулей горлом захлебывался соленой кровью. Где-то грозно зашумела хлынувшая вода — это разваливалась на куски подводная лаборатория Урландо.

Конец истреблению

Когда истребитель свалился и из него извлекли. Урландо с пробитой головой, человек с большими пятиконечными звездами на обшлагах пальто вышел из подъехавшей танкетки и дал приказ ввести в бой воздушные резервы, начав энергичное наступление в обхват фашистского фронта с флангов. И этот заключительный маневр разгрома фашистов вошел в историю как поучительнейший пример выполнения продуманного стратегического плана.

Ультиматум был послан. Но только совсем не по тому адресу, который предполагали господа Пумпели и Хохи. На неожиданное появление «2Z» краснозвездное командование ответило целым рядом значительно более интересных сюрпризов, достаточно неприятных для командования противника. Враг был разбит на его собственной территории.

В ночь на 5 октября в штабе фронта маршал Советского Союза разбирал ход операций. Особо был отмечен четкий сброс десанта майора «Пескова», введший в заблуждение фашистское командование. Хорошо работала связь фронта, давшая точную информацию в эфир насчет мифического «Пескова», — фамилию предложил рядовой работник одного дивизионного штаба, большой шутник. Шутка пришлась кстати. И теперь она гуляла по личному составу армий всего света с различными комментариями.

При упоминании о «Пескове» смеялись и сейчас, на разборе операций в штабе фронта. Об истребителе дал краткую информацию присутствовавший Герой Советского Союза комбриг Лебедев.

Затем слово взял маршал:

— Наш товарищ, майор Голованов сумел подбить пресловутый «2Z». А военный инженер первого ранга, профессор Груздев сумел его обезвредить. Здесь сказалось содружество и спайка всех сил нашей родины. Изобретатели — комсомолец и опытный, старый инженер — дали нам новое оружие. Мы его быстро освоили и сумели применить в нужный момент, не обнаруживая ранее, когда можно было с успехом пользоваться и прежними способами обороны и наступления. Мы не раскрываем своих возможностей преждевременно… В заключение хочу еще отметить старшего лейтенанта Завьялова, которого я помню еще по прошлогодним маневрам. Видевшие его в командном пункте заградительной зоны ЛТ передавали мне, что он, смотря в перископ, так быстро управлялся со сложной аппаратурой воздушного торпедирования, что казалось, он играет на рояле… Хорошо работал товарищ Завьялов, очень хорошо!

Маршал одобрительно посмотрел на собравшихся перед ним командиров:

— Все бойцы показали себя достойными высокого звания красноармейца. Наши воздушные силы еще и сейчас преследуют остатки врагов. Особо следует отмстить геройское поведение товарища Лебедева. Вы слышали сейчас его выступление. Я знаю больше. Хорошо дрался товарищ Лебедев. Отлично!

Глаза маршала стали ласковыми, в них заблистали искорки, такие знакомые всем знающим его:

— Начальник штаба интересовался, как я очутился около, так сказать, самого «места происшествия». Да, видите ли, уж очень хорошую дорогу оставлял после себя этот самый истребитель. Лучшей для танкеток, автотранспорта и для механизированных частей не придумать… Противогазы у нас в танкетке были. Бензину — полных четыре бака. Танкетка у меня крохотная, скромная. Цвет у нее — под пыль как раз подходящий… Вот я и подумал: «Этот авиалихач уж очень в тыл ударился». Ему нужно бы лететь вдоль нашего фронта, пробовать нашу силу крушить, а он стал охотиться за мирным населением. И мне стало ясно: во-первых, что маневр истребителя съимпровизирован, а не есть часть плана противника, и, во-вторых, что можно спокойно двигаться вслед за истребителем, так как возвращаться по старой дороге ему нет смысла, а моей танкетки он и не заметит, да и не до нее было этому — как его? — синьору Урландо, потому что наши заградзоны портили ему моторы, а крылатые торпеды вконец заклевали его…

Маршал оперся кончиками пальцев о край стола и, улыбнувшись, сказал:

— Всё, товарищи командиры.

На своем месте

Часы на книжном шкафу мягко прозвонили десять. Мерц приподнял голову:

— Ассистент! Я хочу чаю.

В кабинете было пусто. Мерц вскочил в бешенстве:

— Куда девался этот лентяй? Хессель бывало знал свои обязанности. А этот Мерман…

Мерц подошел к двери и пинком ноги распахнул ее:

— Куда все девались? Впрочем, кажется, в городе какие-то новости.

Он вернулся к своему креслу, раскрыл свежий номер журнала:

— Посмотрим, как обстоит дело с заражением обширных водоемов. Что пишет коллега о сроках гидролиза иприта. Интересно!

Сухонькая рука Мерца ласкала пунцовую бумажную закладку:

— Очень любопытно…

Лысая голова старого профессора склонилась над журналом. Он услыхал быстрые шаги по коридору, все ближе и ближе… Кто-то переступил порог кабинета. Мерц, не поднимая головы, пробурчал:

— Где вы пропадали, лентяй?

Сильная рука вырвала журнал из-под носа Мерца:

— Послушайте, вы…

Мерц подпрыгнул на кресле, как будто сел на острие иголки:

— Ваше высокопре…

Вошедший Пумпель огляделся:

— Да, это я. А вы сидите тут за занавесями и ничего не знаете?

— Ничего. Объясните, — пробормотал Мерц. — Как вы пробрались через парк? Там же провода с электротоком!

У Пумпеля дрожал подбородок:

— Тока давно нет во всем городе. Два часа назад положение на фронте и в стране резко изменилось.

— Что вы говорите?!

— То, что вы слышите. Наши армии разгромлены. Химбазы с вашими портовыми «пирожками» взлетели на воздух из-за этого проклятого Урландо. Его высокопревосходительство изволил удалиться в горный район. Ему пришлось итти две улицы пешком. Я сопровождал его, но не успел сесть в поданное авто…

Пумпель на секунду смолк, переводя дыхание, и в эту секунду перед ним промелькнула недавняя картина: забрызганный грязью сапог на приступочке авто, знакомый каблук, предмет недавнего восхищения. Где он? Фыркнуло авто и исчезло… Дьявол!

— В городе восстание. Негодяи засели в «Золотом льве» и обстреляли окна моего кабинета. Какова наглость!

— Что же делать? — закричал Мерц.

Две пули ударили в карниз под потолком, и оттуда на Мерца посыпалась штукатурка. Мерц пригнул лысую голову, зажал уши ладонями и нырнул в коридор. Теперь он ясно слышал трескотню выстрелов и удары пуль о стены. Стреляли, очевидно, с улицы, через стену институтского парка.

— Где спрятаться? — дернул Пумпель Мерца за руку. — Прячьте меня, чорт вас возьми! Прячьтесь сами! Иначе они…

— Кто такие «они»? — плаксиво прогнусавил Мерц.

— Да что у вас, разум отшибло, профессор? Они, они! Народ.

Профессор, прижимаясь к стене, быстро пробежал по коридору, задохнулся, сполз по лестнице, увидал знакомую фигуру.

— Мерман… Господин Мерман… Это вы, дорогой Фриц?

Теперь Мерц задыхался от радости.

— Спрячьте нас, Фриц! Пусть успокоится народ, и тогда вы опять выпустите нас… Господин Пумпель, это Фриц… Мой добрый, хороший Фриц…

Пумпель строго взглянул на Мермана и привычно подвигал бровями:

— Веди нас.

Мерман открыл дверь в полутемную комнату:

— Входите. Располагайтесь здесь и ждите… Что вы сделали, господин профессор? Вы же знаете…

— Какой тут неприятный запах! — поморщился Пумпель, войдя в обширную комнату. — Ты, Фриц, тут отравишь нас. Вообще, профессор, у вас тут о-отвратительное помещение: какие-то решетки, ящики… и запах… Я потом назначу ревизию… Чорт знает, приличного каземата даже нет.

Мерц понюхал воздух с видом знатока:

— Ничего особенного. Примесь аммиака. Ничтожное количество сероводорода. Около одной тысячной миллиграмма на литр. Безвредно.

— Но что тут у вас помещается? — нетерпеливо спросил Пумпель, обходя комнату и ворча. — Чорт побери, да это какой-то зверинец!

Мерц пожал плечами и улыбнулся:

— Здесь — наш виварий. Помещение для подопытных животных. Вот морские свинки, здесь — кролики. Там в углу, кажется, осталась парочка шакалов, но они за крепкой решеткой. Давайте сядем на эту скамейку и подождем. Слышите, как утихла стрельба? Послушайте, Фриц…

Но Мермана в виварии не оказалось. Он оставил Мерца и Пумпеля одних. Пумпель нащупал руками дверь, подергал ее. Заперта. В углу изредка подвывали шакалы. Пумпелю сделалось страшно. Он приложил губы к замочной скважине:

— Фриц, где вы, дорогой мой?

Но сейчас же смолк. У него спазмой перехватило горло. Молча он отбежал в глубь вивария и прислонился к стене рядом с сидевшим Мерцем.

За дверью они услышали крик Фрица:

— Сюда, товарищи!

Под сводом коридора загромыхали грузные шаги сотен людей; стучали о мраморный пол тяжелые приклады винтовок, громко перекликались возбужденные голоса.

Пумпель широко раскрытыми глазами смотрел на смутно обрисовывавшийся четырехугольник двери. Челюсть его дрожала. Он дотронулся до подбородка и вспомнил, что уже шесть дней не брился.

А за дверью, как океанский прилив, нарастали бурные, шумные волны, все ближе и все громче…

Пумпель понял, что это победная поступь восставшего народа.

Два «зет»

— Когда-то я мечтал о мировой славе и почестях, мечтал о триумфах в стенах академий мира, мысленно видел себя делающим доклад Нобелевскому комитету о своих работах и изобретениях, — сказал Урландо.

Он взглянул наверх, где под потолком, в углу, серела сетка паутины.

— Но, запутавшись в паутине провокаций, полицейских связей, шпионажа и диверсий, я скатился по наклонной плоскости. И вот логика событий привела меня в качестве пленника в штаб фронта Красной армии, перед лицо этой специальной комиссии, возглавляемой моим бывшим пленником, генералом Лебедевым.

Он опустил голову и, повернувшись к черной школьной доске, взял в руки кусок мела.

— Я, неуспевающий ученик Урландо, слушаю ваши вопросы, господа!

— Прошу вас прекратить эту декламацию, — суховато сказал Лебедев. — Вы должны дать комиссии разъяснения по некоторым специальным вопросам, касающимся ваших записей и отдельных деталей конструкции истребителя. Слово имеет военный инженер первого ранга, профессор Груздев.

Груздев, высокий и важный, затянутый в военную форму, строго перелистал свой блокнот и сказал отчетливо:

— Меня интересуют сейчас следующие вопросы. В ваших записях фигурируют формулы, не совпадающие с обычными нашими представлениями о химических соединениях. Кое-что в этой области сделано в специальной лаборатории академика Бутягина, но, насколько мне известно, сведений об этих работах, не подлежащих оглашению, вы иметь не могли. Это особенно касается ваших записей, начиная с восьмой страницы вашего блокнота.

Урландо минуту молчал. Затем ответил нехотя:

— Вас поразили необычные валентности химических элементов? Они у меня во многих случаях ниже общепринятых. Ведь давно известно, что некоторые элементы, например углерод, нередко способны образовывать соединения низшей валентности, и при этом, что чрезвычайно любопытно, они тогда крайне ядовиты. Нам теперь известно, что синильная кислота есть соединение азота с двувалентным углеродом. Метил-изонитрил еще ядовитее циана. И вот разгадку записей на восьмой и девятой страницах моего блокнота легко сделать, если брать элементы не в их обычных валентностях. Я добился соединений с ненормальной, так сказать, валентностью входящих элементов при помощи тех же вибраций, что и упомянутый вами господин Бутягин, но я применял вибрации другой частоты. Следя за вашими статьями в журналах, я уловил ход ваших мыслей и развил их так, как это было нужно мне…

— Это и привело вас к истребителю? — спросил Лебедев.

— Да.

— Зачем вы подбросили Бутягину записную книжку? — поинтересовался Груздев.

— Это была самая элементарная проверка того, в каком направлении шли ваши изыскания. Благодаря этому мне стало известным, что вас не интересовал вопрос о соединениях элементов с ненормальной валентностью. Но я решил поехать в вашу страну не только для проверки, — мне нужно было получить кое-какие формулы, касающиеся ваших работ.

— И вы украли бутягинские записи? — опять спросил Лебедев в упор.

— Да.

Груздев посмотрел в блокнот, пошевелил пухлыми губами:

— Что обозначала буква «зет» в ваших формулах?

Урландо на мгновение запнулся, смолчал, потом быстро ответил:

— Обычно, как принято, «зет» имеет несколько, то есть, я хотел сказать, два значения. В ядерной модели атома, предложенной Резерфордом, знаком «зет» принято обозначать число отрицательных электронов в электронной оболочке вне ядра атома.

— Это известно, — сухо заметил Груздев. — Принято считать, что ядра всех элементов состоят из протонов и нейтронов, масса ядра обозначается буквой M, а его заряд — буквой Z. Здесь «зет» обозначает количество заряда. Эти два значения мне известны, как и всем. Нас здесь интересует третье значение. Интересует ваше значение «зета» в формулах, начиная с номера триста шестьдесят семь и дальше…

Сидящий с края большого стола Голованов подтвердил:

— Совершенно верно. Например, формула триста восемьдесят девятая никак не касается внутриатомный реакций.

У Урландо наморщился лоб, и он встряхнул головой, как бы решаясь говорить только правду:

— У меня «зетом» иногда обозначались световые кванты. Мне удалось понять интимный процесс образования материальных частиц из фотонов, о чем так беспомощно рассуждал в начале сороковых годов знаменитый Леккар и за ним школа Фрэддона. Электроны и позитроны не неделимы, как думают. Но об этом я думаю написать доклад, если…

Тут Урландо посмотрел на Лебедева. В единственном глазу противника Лебедев уловил безмолвную просьбу о пощаде:

— Если… я буду иметь время написать… научно поработать…

Лебедев сделал вид, что не понимает. Сказал официально:

— Расскажите пока в самых общих чертах, мы слушаем вас с интересом.

— Материя и движение — вот основное. Превращения материи связаны с выделением или поглощением энергии. Здесь процесс обратимый: из энергии — материя, из материи — энергия.

— Не совсем так, — вставил Груздев. — Но все-таки?..

— В формуле это у меня дано ясно. Достаточно излучения с ничтожной длиной волны, и процесс разрушения произойдет мгновенно. Связи между отдельными молекулами нарушаются, вещество распадается…

— Значит — нуль? — вскинул быстрый взгляд Лебедев.

— Разумеется.

— Но каким образом исчез букет? Какое излучение? — некстати заволновался Голованов, хмуря брови.

Урландо учтиво ответил:

— Вспомните опыты Гурвича с мито-генетическими лучами. В свежесрезанных стеблях букета, по линии среза, из обнаженных клеточных ядер мы имели достаточное излучение. Профессор Барон упоминал о подобном факте в одной из своих работ.

У Лебедева чуть вспыхнули глаза. Видимо, ему пришла на ум интересная мысль. Он задумчиво чертил каракули на куске бумаги и так же задумчиво и безразлично заметил:

— Но мы уклонились от вопроса о пресловутом «зете». Вы, синьор Урландо, ничего больше не добавите нам о «зете»? Может быть, имеется и еще значение «зета»? Три значения мы пока насчитали. Число электронов, заряд ядра и — как это? — фотоны… Четвертого значения не было?

Урландо неуверенно качнул головой:

— Нет.

Лебедев прищурил глаза:

— Я не химик, я летчик. Поэтому меня интересует вопрос, который Груздев забыл вам задать: почему вы назвали свою машину не просто истребителем, а истребителем «2Z»?

Урландо опустил голову и молчал. Голованов переглянулся с Груздевым:

— Действительно, почему «2Z»?

Глаза Лебедева весело смеялись:

— Я и не физик. Но в данном случае я, пожалуй, смогу вам помочь. Вы, Урландо, склонны к мечтательности. Только ваша мечтательность — очень дурного свойства. Ваши способности изуродованы отвратительным воспитанием, лакейством перед фашистскими чиновниками. И все же вы хотели… да… Вспомните-ка стихи Пушкина.

Урландо поднял голову вопросительно. Лебедев кивнул:

— Да, да, вспомните: вы хотели «…и в подлости сохранить оттенок благородства». Вы — фашист-истребитель. Но вы прятали это под личиной ученого и изобретателя. И два ваших «зета» — это…

Тут Лебедев вежливо обратился к стенографистке:

— Товарищ Васильева, простите, я вас спрошу: вы пудритесь?

Та пожала плечами, но увидала в глазах Лебедева, помимо улыбки, что-то очень серьезное и ответила:

— «Элладой»… Любимый запах.

— Не найдется ли в таком случае у вас в сумочке зеркала?

Стенографистка быстро порылась в сумочке, вынула кругленькое зеркальце:

— Оно маленькое, товарищ Лебедев.

— Хватит, — заметил тот.

Посмотрелся в зеркальце, пригладил волосы и продолжал:

— Так вот, насчет «зета». Смотрите сюда…

Он начертил на бумаге один «зет». Груздев с любопытством следил за кончиком карандаша, двигавшегося по бумаге. Голованов тоже посмотрел и написал такой же «зет» у себя в ручном блокноте.

— А теперь напишем второй «зет», но только не рядом с первым, а поперек…

Лебедев старательно вывел латинскую букву и кивнул стенографистке:

— Этого не записывайте. Я занимаюсь математикой. Пишу главную формулу Урландо. И сейчас постараюсь расшифровать его политическую алгебру.

— Что же получилось? — пошевелил губами Груздев.

Лебедев усмехнулся:

— Поглядите на эти перекрещенные «зеты» в зеркальце.

Он поставил зеркало против написанных букв:

— Ну?

— Фашистская свастика! — крикнул Голованов.

— А ведь верно! — удивилась стенографистка.

— Теперь записывайте, — заметил ей Лебедев. — Вы, синьор Урландо, склонны к красивой декламации. Но посмотрите на себя в зеркало. Посмотрите в зеркало на свой истребитель. Мы видим перед собой благообразное лицо с черными усиками. Но это — маска. Посмотрите на дело ваших рук. На нем — клеймо фашизма. Теперь лично о вас… Хозяева ваши не дали бы вам и понюхать власти, о которой вы так красноречиво болтали мне в своем прекрасном уединении. В грудах трупов, которыми устилает свой путь фашизм, затерялся бы и ваш. Вы оказались бы не нужны своим хозяевам… Жалка ваша судьба, воздушный пират!

Часы звякнули четыре раза. Лебедев позвонил. Дверь в комнату распахнулась.

— На сегодня довольно. Вас ждут, господин Урландо, пожалуйте, — сделал учтиво-приглашающий жест Лебедев. — Мы продолжим нашу беседу в следующий раз.

Урландо встал. Прежде чем уйти, он упавшим голосом пробормотал:

— И вы опять остаетесь правы, Лебедев. Вы очень тонко поиздевались над моим шифром.

Лебедев развел руками:

— Я только анализировал и делал некоторые напрашивающиеся выводы.

Когда Урландо вышел, Лебедев подождал, пока захлопнется дверь, и сказал задумчиво:

— Сколько любопытного, сколько сюрпризов для науки и техники! В интересное время живем мы, друзья.

Груздев что-то записывал на листе бумаги. Кончив, взял Лебедева за локоть и отвел в сторону:

— Видите ли, Антон Григорьевич, я не хотел говорить при этом фашисте… Дело в том, что за время вашего отсутствия произошло много событий. Бутягин в своих последних работах пошел гораздо дальше Урландо, и некоторые практические выводы из его знаменитого уравнения «трех эс» чрезвычайно любопытны. Частично они воплощены в некоторых работах нашего института. Но перспективы настолько велики, что думаю после окончания военных действий снова перейти на мирную работу с Николаем Петровичем.

— А институт? — поинтересовался Лебедев.

— Думаю, что во главе института станет Голованов.

Лебедев посмотрел в окно. По голубому ясному небу летела эскадрилья странных бескрылых воздушных кораблей.

— Жизнь — любопытная штука. Люди изменяются на глазах. И ты должен сам двигаться вперед, чтобы не отставать. Вот она — диалектика жизни, материальный базис и внешние факторы. Они формируют человеческий материал.

Опять с товарищами

Гуров повернулся к широкому окну и взглянул вниз:

— Под нами Вязьма… Красивый городок! Узорчатый.

Лебедев оторвался от газеты:

— У нас красивых мест не пересчитать.

Самолет прорезал небольшое облачко и опять вынырнул в прохладный осенний, насыщенный солнечным светом воздух. Ласковые глаза Лебедева задумчиво смотрели в окно:

— Да, браток, красавица — наша родина! А знаешь, Вася… сегодня я, кажется, в первый раз в жизни лечу в качестве обыкновенного пассажира.

— Ну уж и обыкновенный! На Огненную Землю летал…

— Вся земля теперь огненная, — отозвался Лебедев. — Восстали народы, и фашизм трещит по всем швам… Я много передумал, Вася. Нам надо работать еще упорнее.

Лебедев сел напротив Гурова и продолжал как бы давнишний, прерванный разговор:

— Когда товарищ переодел меня и вывел из камеры, — тогда, помнишь? — он сказал мне: «Будь спокоен, — ты имеешь друзей». И вот в эти дни войны мы увидали, сколько у нас друзей. Их много, они везде…

— Вам радиограммы, — принес ворох записок Лебедеву помощник радиста.

— «С нетерпением ждем обнять друзей. Бутягин и Груздевы». Во множественном числе. Скоро и ты, Вася, женишься… Знаю, знаю, не отнекивайся! Красненький платочек с незабудками что-нибудь да значит! Женись, дружище. И мне ищи невесту, — обязательно женюсь. У Груздева, гляди, какая дочь выросла. А инженер сам молодцом, ни одного седого волоса. У Константина Ивановича — три сына. Один на заводе в фюзеляжном цехе, орденоносец, двое — в армии. У Киселева — два сына и две дочери. Это наша смена, Вася…

Прекрасная панорама Москвы развернулась под самолетом. Она медленно поворачивалась, освещенная осенним солнцем. Лебедев оживился. Начал шутить:

— Сейчас — на посадку. Давай приосанимся, Вася. Ты успел побриться? Вот, возьми одеколончику, попрыскайся. Ландыш… Весну напоминает… Щиплет? Ничего. Зато нас приятней будет целовать… Ага, посадка! Хорошо пилотирует, а почти юноша.

Лебедев открыл дверцу кабины. Его оглушил приветственный шум многотысячной толпы, гром аплодисментов, звуки музыки. Перед ним развевались яркие плакаты и знамена, он видел ликование и радость. Неужели это все для него?

Солнце светило на него ласково и могуче. Лебедев почувствовал себя необычайно потрясенным и снял пилотку. Перед своим народом он обнажил голову. Раскрыв объятия, он быстро сбежал по лесенке и ступил на родную землю.

Лебедева и Гурова обнимали и целовали. Им подавали все новые и новые пышные, прелестные букеты. Они едва удерживали огромные охапки цветов, смеялись:

— Рук нехватает… Здравствуйте, родные… товарищи!.. Спасибо.

На маленькой трибуне Лебедев увидал знакомое по рисункам и фотографиям лицо оратора, открывающего митинг. Многочисленные рупоры разносили громкий голос по всей площади аэропорта:

— От имени партии и правительства… приветствую… отважных сынов нашей социалистической родины…

И гром аплодисментов, и опять звуки оркестра.

В украшенном цветами авто медленно ехали Лебедев с Гуровым по радостным улицам. Они чувствовали такой необычайный подъем всех своих чувств, такой избыток радости, что хотелось петь…

Их чествовали в новом Дворце авиации. После торжественного заседания в комнату президиума вошел высокий седой человек с орденом на лацкане нового пиджака и огляделся:

— Где он, а? Антоша…

Лебедев бросился к Бутягину:

— Коля! Здравствуй, родной!

Они крепко поцеловались. Бутягин держал Лебедева за руки:

— И даже не похудел, не постарел. Молодчинище, жених… Только одна седая прядь. Вчера, когда прочитали обо всех твоих приключениях, так прямо ахнули. А сейчас все здесь…

— Давай сюда! Пропустите… — распорядился Лебедев.

Но уже в распахнутую дверь входил сияющий Гуров и делал приглашающий жест:

— Пожалуйте, вот он — герой…

Лебедева обступили сияющие, давно знакомые лица. Да, он опять среди самых близких… Вот Груздев с Валентиной Михайловной. Вот Татьяна Иосифовна в открытом бальном платье. Седоватый Константин Иванович… Этот ничуть не изменился. Как будто не было этих бурных месяцев тревоги и борьбы. Серьезный и красивый Голованов в военной форме… Все тут!

Голованов сквозь веселый шум и смех пытался объяснить Лебедеву:

— Мы все были на аэродроме, когда вы прилетели, Антон Григорьевич, только близко не могли пробраться. Лика тоже была… Да где она?

Молодая девушка смотрела на Лебедева, как будто видела его в первый раз, пристально и вдумчиво:

— Здравствуйте, Антон Григорьевич!

Лебедев отступил на шаг:

— Позвольте… Это — Лика? Вы?..

— Выросла-то как: выше меня ростом! — поспешила сказать Валентина Михайловна.

Лебедев не сразу договорил слова приветствия:

— Здравствуйте, Лика….

Ему хотелось сказать, что Лика похорошела, что новая прическа очень ей идет, что помнит он, как она приносила ему в госпиталь пастилу, и что еще вчера он в кармане старой гимнастерки нашел засохшие лепестки розы, и что он берег розу, которую Лика когда-то подарила ему… Но он ничего не сказал, а только молча протянул Лике руку.

Гуров весело тащил всех в зал:

— Товарищи! Слышите, в зале заиграла музыка?.. Идемте, будем веселиться, танцовать!

— Дамам — цветы, — предложил Голованов.

И Лебедев вынул не вазочек прелестные розы, махровые гвоздики, роскошные тюльпаны:

— Держите, Лика. Прошу вас, Валентина Михайловна… Татьяна Иосифовна… Берите букет. Этот не исчезнет, ручаюсь… Вася, знакомь всех со своей невестой!

Девушка с каштановыми волосами скромно опустила глаза. Гуров представил ее:

— Катюша…

Бутягин надел пенсне и вгляделся в молодое личико:

— Что-то знакомое…

Гуров напомнил:

— А помните, профессор, поездку за скороспелками?

Тот шутливо сдвинул брови:

— Помню. Так это та самая проказница, которой вы мешали на митинге слушать мою лекцию?

Веселой гурьбой все вышли в зал, где уже танцовали многочисленные гости. Лебедев подтолкнул Голованова к Лике:

— Ну, вы, молодежь, включайтесь!

Голованов поклонился Лике, та положила ему руку на плечо. Пара плавно заскользила по паркету. Лебедев осторожно взял под руку Бутягина:

— Ты мне понадобишься на-днях. Небольшая научная консультация с тобой и Груздевым.

— К твоим услугам, родной. В чем дело?

Лебедев уводил своего друга из зала в гостиную, где было прохладней и тише:

— Да видишь ли, тур войн и революций еще не кончен. У человечества опять передышка. Мы отбили нападение и продолжаем нашу мирную работу. Военный наш трофей — машина Урландо — нам пригодится. Спецкомиссия разобрала машину по винтикам. И знаешь, какую мысль подал наш нарком? А что, мол, если эту машину так приспособить, чтоб она в Арктике, в тундрах, в непроходимой тайге прокладывала дороги? Мощность у машины имеется достаточная. Машинная прокладка обойдется дешевле обычных экскаваторов, не говоря уже о том, что не надо вручную копаться по болотам.

Затем шутливо сморщился и сказал весело:

— Так как я кое-что об этом истребителе знал раньше, то придется мне опять перейти на старую работу летчика-испытателя. Владимир Федорович обещал мне значительно усовершенствовать эту машину. Иван Васильевич также, со своей стороны, обещал мне кое-какие сюрпризики. Ну, а мое дело — летать…

Бутягин изумленно улыбнулся. Но сейчас же стал серьезным и сказал значительно:

— Да, ты прав, Антоша. Ведь мы оборонную работу еще в архив не сдаем.

Музыка неожиданно умолкла. В гостиную из зала спешили оживленные пары. Гуров быстро подвел к Лебедеву Шэн и Лику:

— Танцовать, Антон Григорьевич! Единодушное требование… Сейчас начнется котильон. Изволь выбрать даму. Роза или шиповник?

Лебедев развел руками:

— Задача!

Бутягин подзадаривал:

— Попался?

— Роза, — решительно выбрал Лебедев.

В зале загремела музыка. Лебедев шагнул к Шэн и хотел было взять ее за руку, но та отступила на шаг и показала на Лику:

— Нет… Вот она — роза.

И добавила лукаво и весело:

— А я — шиповник.