А. И. Куприну.
Я проснулся.
Какой-то странный шумъ уже давно безпокоилъ меня сквозь сладкій утренній сонъ,-- шумъ, похожій на шелестъ листьевъ, на шуршанье шелка, на... Не знаю, съ чѣмъ бы еще можно было сравнить этотъ продолжительный и какой-то стрекочущій интервалъ звуковъ, внезапно прервавшійся гулкимъ ударомъ...
Что-то упало -- и я проснулся.
Денщикъ забылъ вчера опустить шторы, и комната была залита солнечнымъ свѣтомъ.
Большой, неуютный и безвкусно убранный покой, гдѣ спальная мебель въ стилѣ "нуво" никакъ не согласовалась со старинными, массивными шкапами краснаго и палисандроваго дерева, еще недавно служилъ пріютомъ одной счастливой парочкѣ молодоженовъ. Увеличенныя копіи ихъ портретовъ глядѣли на меня изъ золоченыхъ рамъ. "Онъ" былъ молодъ, неприлично красивъ, завитъ барашкомъ и въ смокингѣ. "Она" -- полная, некрасивая, лѣтъ на двадцать старше его, въ подвѣнечномъ платьѣ и съ букетомъ. Ихъ отношенія были ясны, какъ это небо, что сіяло въ большое венеціанское окно, играючи на фальцетѣ зеркалъ и на грани туалетныхъ флаконовъ.
(Чуть было не забылъ сказать, что находился я въ большомъ вражескомъ городѣ, только что оставленномъ жителями).
Что же это былъ за ударъ? Что упало?
На полу у ночного столика лежалъ мой походный будильникъ и, поднявъ на меня свой разбитый циферблатъ, словно жаловался на боль... не было сомнѣнія, что кто-то уронилъ именно его, но кто?.. Въ комнатѣ никого не было. Двери плотно закрыты. Я оглядѣлся. Невообразимый безпорядокъ поразилъ меня. Все платье было раскидано по полу; сапоги валялись въ разныхъ углахъ; фуражка очутилась въ умывальникѣ... Хорошъ же я былъ вчера, когда вернулся отъ Старцева!
Кое-какъ прибравъ платье и вытащивъ промокшую фуражку изъ таза, я рѣшилъ, что и будильникъ, вѣроятно, упалъ тоже по моей милости.
Голова трещала и, чтобы освѣжиться, я распахнулъ окно.
Теплый вѣтеръ принесъ изъ стараго епископскаго сада терпкій и бодрящій запахъ листопада. Нашъ домъ стоялъ на вершинѣ холма, откуда открывался прекрасный видъ на городъ, зарывшійся въ золото осенней поры. Парки, и сады, и бульвары, и окрестныя рощи заливали искрасна-желтой гаммой осеннихъ красокъ. Древніе костелы и новыя общественныя зданія виднѣлись только однѣми крышами своими. Вонъ блеснулъ, какъ жаръ, кружевной католической крестъ, а вонъ бѣлый флагъ Краснаго Креста надулся парусомъ -- и не одинъ... второй... третій... пятый... десятый... Цѣлая флотилія ихъ вѣяла въ голубомъ сіяющемъ небѣ.
Я заглядѣлся, задумался и не слышалъ, какъ въ комнату вошелъ мой денщикъ -- Тарасъ Зазуля. Какъ всегда, онъ былъ мраченъ, молчаливъ и неловокъ. Взялъ платье, потрогалъ мокрую фуражку, покосился на разбитый будильникъ, покачалъ головой, вздохнулъ и прошепталъ весьма явственно:
-- Ой лыхо, лыхо!
-- Чего ты? -- хмуро спросилъ я, стыдясь за вчерашпее:-- самъ виноватъ, что проспалъ меня.
Хохолъ только почесалъ въ затылкѣ.
-- Не... -- послѣ нѣкотораго молчанія протянулъ онъ:-- та, мабуть, винъ дужій, а тилькови я его схапаю... {Нѣтъ... Онъ, можетъ быть, и сильнѣе меня, а только я его поймаю.}.
-- Кого?
-- А кто жъ его знае... може, то бісова сила...
-- Чортъ знаетъ, что ты такое несешь!
Зазуля ушелъ и вскорѣ вернулся съ платьемъ, съ чаемъ и съ бумагами изъ штаба.
Я принялся за чтеніе, прихлебывая изъ стакана отвратительную бурду и уписывая черствую булку. Денщикъ немного потоптался, повздыхалъ, положилъ фуражку на подоконникъ, опять повздыхалъ и на цыпочкахъ направился къ двери.
-- Варенья дай! -- приказалъ я.
-- Нема,-- лаконически отвѣтилъ Тарасъ.
-- Какъ нема?.. Вчера же цѣлое блюдечко оставалось.
-- Нема варенья...
-- Ты его съѣлъ, что ли?
Зазулю даже передернуло отъ такого обиднаго подозрѣнія. Онъ подошелъ ко мнѣ вплотную и, изобразивъ на своемъ закоптѣломъ потномъ лицѣ выраженіе почтительнаго страха и сокровенной тайны, сообщилъ на ухо:
-- Не... не я, а вона... бісова сила!
Я тоже не безъ страха и не безъ сожалѣнія посмотрѣлъ на этого бѣднаго малаго. Невольно подумалось:
"И онъ, добрый, честный, придурковатый Тарасъ, раздѣлилъ участь тѣхъ страдальцевъ, которыхъ судьба покарала, отнявъ разумъ... Стройте клиники для умалишенныхъ -- ихъ будетъ много послѣ этой войны!.. Нервы выдержатъ бой, но не выдержатъ спокойствія, и въ то время, когда наши свѣжія силы будутъ торжествовать побѣду, въ сумасшедшихъ домахъ будутъ мычать и лаять герои... Бѣдный, бѣдный Тарасъ".
Однако у новаго паціента, сообщившаго мнѣ поистинѣ грандіозную новость, снова былъ спокойный, упрямый и, какъ всегда, бозотвѣттіый видъ.
-- Зазуля, что съ тобой? -- ласково спросилъ я его.
-- А ничого... А я его схапаю.
-- Да кого же, кого?
Денщикъ развелъ руками, какъ бывало разводилъ ими покойный "дідъ" Кропивинцкій, когда игралъ пана Вознаго.
И я поневолѣ развелъ руками.
-- Принеси чернила и перо! Я подпишу бумаги.
Зазуля ни съ мѣста.
-- Ну, что же ты? Слышалъ?
-- И чернилъ нема.
-- Какъ нема? Куда жъ ты ихъ спряталъ?-- крикнулъ я въ сердцахъ и самъ пошелъ въ кабинетъ за черинлами.
Боже мой, какой безпорядокъ нашелъ я тамъ! Всѣ мои документы были перерыты и запачканы чернилами. Важнѣйшія бумаги валялись на полу, на диванѣ, подъ диваномъ, а открытыя на улицу окна позволяли думать, что иныя изъ нихъ могли достаться прохожимъ.
-- Что это, что это? -- уже съ отчаяніемъ кричалъ я.
А Зазуля хмуро мычалъ:
-- Бісъ, бісова сила.
-- Молчать, молчать у меня! Ты съ ума спятилъ, я тебя въ сумасшедшій домъ упрячу!
Зазуля поднялъ брови и придалъ своему лицу такое выраженіе, что нѣтъ, молъ, не спятилъ, а потому и не упрячешь.
Долгое молчаніе.
Я не зналъ, что мнѣ дѣлать, хватался то за одинъ, то за другой предметъ,-- ничего не выходило, горевалъ, проклиналъ, чертыхался, чуть не плакалъ.
Не знаю почему, взглядъ мой остаповился на портретѣ маленькой смѣющейся дѣвочки въ нарядномъ платьицѣ, въ кукольной шляпкѣ и съ пресерьезной мартышкой на рукахъ.
На мартышкѣ, заставлявшей дѣвочку такъ весело смѣяться, былъ одѣтъ австрійскій военный колпакъ, и она отдавала честь...
Я взялъ портретъ и молча разглядывалъ его.
-- Лили и Морицъ... Лили и Морицъ! -- машинально повторялъ я написанныя на карточкѣ слова.
Зазуля вздохнулъ.
Осторожно поставивъ портретъ на его обычное мѣсто, я рѣшилъ немедля ѣхать къ моему пріятелю, капитану Старцеву, и посовѣтоваться съ нимъ, что дѣлать дальше.
-- Я схапаю! -- твердилъ безумный Тарасъ.
Я не слушалъ дальше и прошелъ въ столовую, чтобы посмотрѣть, не надѣлалъ ли и тамъ чего мой несчастный дещипкъ.
Ну, такъ и есть! Разбитая рюмка и разлитое по скатерти вино, пустая банка отъ варенья, грязная салфетка, попавшая на висячую лампу, не оставляла сомнѣнія въ томъ, что Зазуля похозяйничалъ и здѣсь.
Къ Старцеву!
И какъ это я раньше нчего не замѣчалъ за нимъ? Или нѣтъ, впрочемъ, позвольте, позвольте, замѣчалъ. Ну, разумѣется, замѣчалъ! Когда переѣхали на эту квартиру, мнѣ некогда было разбираться въ порядкѣ или въ безпорядкѣ. Въ моей головѣ стоялъ немолчный шумъ побѣды, все тѣло сладко ныло, я чувствовалъ себя героемъ. Я отдыхалъ на лаврахъ. Въ памяти, неизвѣстно почему, отъ найденнаго въ новомъ помѣщеніи остались только открытыя настежь окна да пожелтѣвшіе листы мѣстной газеты, печально летавшіе по всѣмъ комнатамъ. Потомъ... потомъ я началъ замѣчать нѣчто иное. Когда извѣстный своей аккуратностью Тарасъ убралъ квартиру по своему вкусу, т.-е. накрылъ всѣ столы бѣлыми салфетками, сложилъ всѣ хозяйскія подушки на моей кровати, развѣсилъ по угламъ уніатскіе образки, добытые имъ на рынкѣ, и такъ далѣе, то на другой же день я уже слышалъ его ворчаніе к недовольные намеки, что это я посдергивалъ салфетки и поснималъ образки. Мнѣ опять-таки некогда было слушать и возражать на это ворчаніе. Я такъ я. Безпорядокъ на своемъ столѣ я тоже находилъ неоднократно, но тутъ ужъ я ругался, а Зазуля молчалъ. Наконецъ -- и это было ежедневно -- у насъ пропадали наши скромные съѣстные припасы. То, бывало, вчерашнихъ сардинокъ нѣтъ, какъ нѣтъ, то виноградъ пропалъ, то орѣхи исчезли, то... И вѣдь всѣ улики были налицо, что виноватъ въ этомъ мой хохолъ. Въ ѣдѣ онъ былъ постоянно неопрятенъ, бралъ все руками и потомъ вытиралъ ихъ о скатерть, салфетку, или, когда случится полотенце, совалъ подъ себя; орѣховую скорлупу бросалъ за порогъ или въ уголъ, постояино разливалъ кофе, сливки. А ткнешь бывало его -- молчитъ!..
Все это вспоминалось мнѣ, когда я уже спускался по лѣстницѣ, и вдругъ -- мысль внезапная, странная и даже жуткая пришла въ голову!
А вдругъ... Ну, нѣтъ, этого быть не можетъ?
Нѣтъ, можетъ!
И по мѣрѣ того, какъ я убѣждалъ себя въ невозможности, ноги мои несли меня по лѣстницѣ -- но уже не внизъ, а вверхъ!.. вверхъ!..
Дверь, конечно, была не заперта -- такъ вѣдь и должно было быть у полоумнаго денщика.
Я нашелъ его самого въ передней схватившимся за голову и безсмысленно уставившимся въ одну точку...
При моемъ появленіи онъ вскочилъ и такъ же безсмысленно вытаращилъ на меня свои оторопѣвшія зѣнки.
Я ничего не сказалъ ему и поспѣшно прошелъ въ кабинетъ, присѣлъ къ столу, взялъ портретъ дѣвочки съ обезьяной.
-- Лили и Морицъ! -- повторялъ я уже повеселѣвшій.
Теперь Тарасъ могъ принять меня за сумасшедшаго.
Я улыбался, я потиралъ руки, я былъ радъ своей выдумкѣ, а тамъ будь, что будетъ, успѣхъ или провалъ!
Глаза мои радотно бѣгали по предметамъ, ища какой-нибудь улики, какого-нибудь подтвержденія такой веселой, такой неожиданной идеи...
И я нашелъ ее -- нашелъ!
На одной бумагѣ я увидѣлъ чернильное пятно, которое сначала принялъ за обычную кляксу.
Но, нѣтъ, это была вовсе не клякса!.. А... а... слѣдъ чьей-то маленькой кукольной руки...
Не было больше сомнѣнія, что таинственный "бісъ" Тараса былъ не кто иной, какъ Морицъ въ своемъ австрійскомъ колпакѣ или безъ онаго.
И онъ, этотъ маленькій гномъ, этотъ домовой, этотъ разбойникъ жилъ вмѣстѣ съ нами на нашей квартирѣ, оставленной хозяевами, забытый своей смѣющейся дѣвочкой, таинственный, голодный, подраяжающій мнѣ въ моихъ пріемахъ, разрушающій и безпощадный!
Ахъ, чортъ возьми, было отъ чего хохотать до упаду, было отъ чего хлопнуть Зазулю по плечу, набрать полную пригоршню орѣховъ и въ сопровожденіи изумленнаго, ужасающагося и, несомнѣнно, соболѣзнующаго хохла обойти всѣ комнаты, перерыть все, заглянуть подъ столы, подъ шкапы, за зеркала, за картины, сунуть свой носъ даже въ кастрюлю на кухню и все-таки ничего не найти!
-- Морицъ, Морицъ! -- насколько возможно ласково и убѣдительно взывалъ я.
Морицъ не шелъ.
Печальный Зазуля только вздыхалъ.
-- Морицъ, Морицъ!
Что-то похожее на сухой короткій кашель отозвалось наконецъ на мои призывы,-- или, быть можетъ, мнѣ это почудилось?
-- Морицъ,-- еще нѣжнѣе позвалъ я, потряхивая въ пригоршнѣ орѣхами:-- гдѣ ты?
-- Кхе, кхе.
-- Поди сюда, поди, Морицъ! Морицъ хорошій, Морицъ умный!
Онъ, несомнѣнно, былъ тамъ, въ моей собственной спальнѣ, на карнизѣ драпри, надъ большимъ венеціанскимъ окномъ.
Первымъ движеніемъ моимъ было закрыть ему путь отступленія, то-есть, попросту сказать, не дать улизнуть ему на дворъ.
Я закрылъ окно. Затѣмъ приказалъ Тарасу принести изъ кухни лѣсенку и взобрался на нее самъ.
Зазуля чуть не плакалъ отъ жалости.
-- Ой, лыхо, лыхо,-- тихо шепталъ онъ, видя, какъ его поручикъ, съ безумныхъ глазъ, прямо что называется, лѣзъ на стѣну.
И вдругъ онъ закричалъ во весь голосъ:
-- Ратуйте, ратуйте, то бісъ, бісъ!
На карнизѣ, въ взбитомъ на бекрень, почти на щеку, австрійскомъ колпакѣ, но все-таки еще какимъ-то чудомъ удержавшемся, сидѣла уморительная мартышка, стропла намъ рожи и отдавала честь.
-- Морицъ, Морицъ! -- стоналъ я.
Но онъ не дался мнѣ, а самъ быстро, быстро слѣзъ съ портьеры и какимъ-то лягушечьими прыжками устремился въ другія комнаты, то и дѣло оглядываясь на насъ и скаля зубы...
Тутъ уже началась настоящая погоня!
Онъ -- отъ насъ, а мы -- за нимъ...
-- Тише, тише! -- кричалъ я осатанѣвшему, какъ на недавнемъ приступѣ, Зазулѣ:-- ты раздавишь его... Вѣдь это обезьяна!..
-- Обезьяна? -- сразу осѣлъ тотъ:-- а я думалъ...
И тутъ же "схапалъ"-таки кусающагося Морица въ свои загребистыя лапы.
Послѣ этой облавы маленькій уродъ прожилъ у насъ нѣсколько дней, видалъ нашу дружбу, нашу ласку, но, несомнѣнно, пенавидѣлъ насъ. За что? Мы кормили его сластями, поили теплымъ молокомъ, по плѣнникъ неохотно бралъ подачки, морщилъ брови, гримасничалъ и по-обезьянски жаловался намъ на что-то обидное... Быть можетъ, онъ скучалъ по своей смѣющейся Лили, быть можетъ, разсказывалъ намъ о ней одну изъ первичныхъ повѣстей женской измѣны? Какъ знать? Но однажды, вернувшись изъ штаба домой, я засталъ такую сцену: Зазуля, не замѣтивъ моего прихода и передразнивая покряхтыванія Морица, зажалъ его въ рукѣ и поминутно подносилъ къ портрету дѣвочки.
-- Дывись, дывись, дурню!
А тотъ только кряхтѣлъ и держался обѣими руками за голову...
* * *
Исчезъ отъ насъ Морицъ такъ.
Утромъ я валялся на кровати, а онъ сидѣлъ у меня въ ногахъ, старательно ковыряя шовъ моего сапога. Въ этотъ день онъ первый разъ былъ веселъ и предпріимчивъ. Со вкусомъ покушалъ. Нѣсколько разъ прикладывался на одѣяло, не сводя съ меня своихъ желтыхъ, разбойничьихъ глазъ. Въ одно изъ такихъ "прикладываній" его вспутнулъ Зазуля, и Морицъ въ два прыжка очутился на подоконникѣ. Окно было, какъ всегда, настежь... Разъ-два-три! И нашего Морица не стало... Онъ выскочилъ на дворъ, на черепичную крышу какого-то домишка, находящагося подъ самымъ окномъ. Не расшибся, но, почесывая задъ и приложивъ руку къ колпаку, который мы такъ прочно утвердили на его макушкѣ,-- мерзавецъ,-- козырялъ намъ.
Я звалъ:
-- Морицъ! Морицъ!
Онъ не поддавался.
Зазуля кубаремъ побѣжалъ на дворъ, но Морицъ давно былъ на крутомъ черепичномъ гребнѣ крыши, перелѣзъ его, махнулъ хвостомъ е исчезъ.
Вотъ и все.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старый городъ костеловъ и парковъ сіялъ своей блистательной панорамой, какъ и въ то утро, когда мы нашли Морица. Немного рѣзче сдѣлалось дыханіе осени, краснѣе сталъ медъ епископскаго сада, госпитальные флаги поникли на безвѣтріи, но даль далекая была все такъ же красива и все такъ же молиласъ...