"Вѣдьмины метлы" -- exoascus іnsіtіtіae -- извѣстная болѣзнь деревьевъ. На вѣтвяхъ появляются густые пучки тонкихъ вѣточекъ, разрастающихся вслѣдствіе раздраженія тканей, вызываемаго грибкомъ, поселяющимся внутри вѣтвей. Болѣзнь эта сильно истощаетъ деревья.
...Старый екатерининскій большакъ. Столѣтнія березы, которыми онъ когда-то былъ обсаженъ, давнымъ-давно сгнили, и только кое-гдѣ торчатъ одиночки -- и помахиваютъ и шуршатъ зелеными вѣниками навстрѣчу проѣзжему. Рѣзвый вѣтеръ скокомъ-бокомъ налетаетъ съ цвѣтущей гречихи, вьетъ пыльную верею, заплетается въ мелкія косички, перекувыркивается и бѣжитъ дальше по красно-серебристому отливу безконечныхъ полей.
Я ѣду въ телѣжкѣ, похожей на корыто, трескучей и звонкой, гдѣ каждая скобка, каждый гвоздь визжитъ и жалуется, въ ворохѣ пыльнаго, крѣпкаго, какъ нюхательный табакъ, сѣна -- по знакомымъ мѣстамъ, по родной сторонѣ.
И узнаю и не узнаю многаго.
Все какъ будто измѣнилось, измельчало съ тѣхъ поръ, какъ я не былъ здѣсь. Да, оно, видно. такъ и есть. Вотъ хотя бы березы. Развѣ это онѣ, полнотѣлыя великорусскія красавицы, съ русалочными волосами, съ бѣлыми крѣпкими стволами, въ которыхъ угадывались и груди, и руки? Гнилыя колоды, обломленные сучья... И всюду и вездѣ на уцѣлѣвшихъ вѣтвяхъ -- "вѣдьмины метлы", болѣзненные изнурительные пучки зелени, издали похожіе на птичьи гнѣзда. "Вѣдьмины метлы"...
Кто эти вѣдьмы и сколько ихъ тутъ, когда -- куда ни глянь -- всюду видишь слѣды вчерашняго шабаша? Бывали у насъ въ старину и бабки-гадалки, и ворожеи, и знахарки,-- да только не думается, чтобы знались онѣ съ нечистой силой. Была помѣщица Рачкина, сырая вдова, съ капитальцемъ -- такъ та на картахъ все гадала, пока исправникъ не открылъ ей своихъ чувствъ; были дѣвицы Мартыновы, свирѣпыя хиромантки: онѣ всѣмъ либо "внезапный интересъ", либо насильственную смерть предсказывали; была еще миссъ Райтъ, бонной у троицкой княгини служила и теософическій журналъ выписывала,-- но такихъ, чтобы на метлѣ верхомъ летали и чортовы плевелы сѣяли,-- нѣтъ, такихъ у насъ не водилось!...
* * *
Свертываемъ проселкомъ. Ѣдемъ мимо темнаго барскаго сада, подъ навѣсомъ сладкихъ, гудящихъ липъ.
По прохладѣ тянетъ зарей и укропомъ. Лошадь весело пофыркиваетъ. Михей и тотъ прочистилъ пыльный носъ и съ удовольствіемъ тянетъ густую медовую струю. Я все еще думаю о вѣдьмахъ и мучительно перебираю въ головѣ уѣздныхъ чаровницъ, какъ вдругъ сверху на меня надаетъ что-то... Смотрю: вѣнокъ изъ кашки. И слышу испуганное:
-- Ай!
Поднимаю глаза. Дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, простоволосая, въ красномъ платьицѣ и коломянковомъ фартучкѣ, босая, держится руками и ногами за толстый сукъ, повисла надо мной и вотъ-вотъ упадетъ...
-- Стойте! Стойте!..
Михей осадилъ немного и пріостановилъ.
Я протягиваю руки, и дѣвочка прыгаетъ въ телѣжку, какъ бѣлка. Садится на козлы, лицомъ ко мнѣ и смѣется...
-- Кто ты такая?
-- Катя Стрѣлкова... Мой папа графскій управляющій, а мама безстыдница.
-- Кто-о?
-- Безстыдница,-- безъ малѣйшаго смущенія повторяетъ Катя:-- она въ Петербургѣ гуляетъ и скандалитъ. Папа плакалъ, билъ ее, а она все дебоширитъ...
Дѣвочка такая забавная -- и озорная и серьезная -- съ ясными сѣрыми глазами, до черноты обгорѣвшая, съ облупившимися кончикомъ носа и щечками. Накрестъ сложила руки и ноги. Говоритъ протяжно, значительно, словно сказку разсказываетъ:
-- Да!.. Она въ прошломъ году, лѣтомъ, тутъ гостила... Папа былъ радъ, цѣловалъ ее, на рукахъ носилъ... А она взяла да намъ измѣнила... Папа ее опять побилъ... Вѣдьма ты, говоритъ... Вѣдьма и есть!..
-- Ты не любишь ее? -- спросилъ я.
-- А за что ее любить? -- тонепько пискмула Катя:-- она намъ измѣнила... Ее никогда ночью дома не было. Она со всѣми помѣщиками гуляла.
Она нисколько не сердилась и дула губы только для приличія. Невольно у меня вырвалось:
-- А ты на кого похожа: на маму?
-- Вотъ еще! Конечно, на папу. Если бы я на нее была похожа, такъ лучше умереть. Ну ее совсѣмъ!
Дѣвочка, какъ говорящая птица, повторяла чьи-то слова, часто забирала воздуху и коротко махала рукой.
-- А красивая твоя мама?
Катя прищурилась.
-- Извѣстно, красивая. А то за что бы онъ ее бралъ? Она вѣдь изъ исправительнаго.
-- Откуда? -- не понялъ я.
-- Изъ исправительнаго. Еще дѣвочкой туда попала, ну, папа увидалъ ее и сжалился.
Я смотрѣлъ на этого ребеика, слушалъ и не вѣрилъ. Сколько жестокой, безпощадной правды заключалось въ этомъ наивномъ лепетѣ. Маленькая раковина, слово въ слово, повторяла стенанія житейской бури.
Дѣвочка сидѣла теперь хмурая и важная...
-- Зачѣмъ же ты на дерево-то забралась?
-- А такъ. Вѣдь я одна. Мнѣ все можно.
И вдругъ измѣнилась сразу. Улыбнулась просительно и лукаво:
-- Вы далече ѣдете?
-- Въ Ремешки...
-- Довезите меня вонъ до той лозинки?
Она нарочно показала на самую дальнюю.
-- А это ничего?
-- Не... Ничего... Я оттуда бѣгомъ.
-- Ну, ладно.
-- А поправить мнѣ можно?
И она уморительно сморщила облупившійся носикъ.
-- Можно.
Михей подвинулся, и Катя быстро перемахнула къ нему, приняла вожжи, по-дѣтски растопырила ихъ и зачмокала.
Мы ѣхали полемъ, и вѣтеръ игралъ тонкими волосами дѣвочки, похожими на ковыль. Я тихонько падѣлъ ей вѣнокъ изъ кашки: она слегка обернулась и кивнула. А мы уже были у намѣченной лозинки. Михей забралъ вожжи. Катя затуманилась, подавила вздохъ и быстро соскочила.
-- Ну, прощайте. Спасибо.
Она сдѣлала что-то въ родѣ книксена и подала вялую ручку.
-- Я тутъ пока постою, а потомъ побѣгу...
Мы поѣхали. Нѣсколько разъ оглядывался я, махалъ шляпой и долго видѣлъ красное платьице и вѣнокъ изъ кашки...
* * *
-- Михей, ты знавалъ ее? -- спросилъ я.
-- Кого?
-- А жену управляющаго? Вѣдьму?
-- Знавалъ...
-- Ну, что же?
-- А что?
-- Красива?
-- Дрянь-баба. Какъ есть поскуда. Всѣхъ тутъ смутила. Даже деревенскими не брезговала. А дѣвчонка ничего, разсудительная дѣвчонка,-- одобрилъ онъ.
Мы опять выбрались на большакъ, и новыя березы съ пучками "вѣдьминыхъ метелъ" показывали, что и здѣсь пролетала нечистая сила. Михей сидѣлъ такъ, какъ и при Катѣ, словно она все еще была тутъ, и правилъ осторожно, боясь толкнуть ее...
Стрекоза сѣла на пустое мѣсто, погрѣлась, передохнула и стрекнула стеклышкомъ...
Только мы ее и видѣли.