I
Тонула она в парчах горностаевого одеяния. Шапочки малиновый бархат, лучась искрометными зубьями, головку ей охватил. Ледника скользкая чешуя ясной, ломаной иглой, будто застывшей молнией, вниз уносилась -- туда, туда, и на этом-то зеркале скользила ножка парчевого ребенка в малиновой, зубчатой короне. И сверкали ледяные кольца, змеиные, молниевые, и багрились ледниковые ребра: это под ногами маленькой владычицы гор в глубь холодных зеркал ушло отражение.
Гордый владыка вознес свою дочку над низиной в хрустальный дворец многогребенный и покрыл облачными полями все провалы, все уклоны. Кузнец выковал молнию, и застывший, брызжущий свет ледниковой тропой навеки скрепил низины и выси: ледниковая дорожка вела в горный дворец, она сбегала к низинам, запевающей, тающей водной струей, бросалась на камни, дробилась тончайшими нитями, и водная лютня, неизменно гремящая светом и пеной, услаждала сердца выходящих к высям от века и до века.
Горная владычица заливалась смехом и снегом: ветер тогда разбрызгивал тучки золотых жуков снеговых, а лужицей крови отраженная шапочка у ног ее яснилась большим красным цветком. Вдруг белая лилия ледяная накрыла цветок: но это была мертвеющая рука, протянутая за цветком. И тонкий голос позвал владычицу:
-- Моя сестра, моя сестра, это я тебя нашел.
И она повернулась к снежному холмику: это был примерзающий к леднику мальчик. Белыми пальцами тщетно тянулся он за красным цветком отраженной шапочки: она была вот тут, но она была вон там. И уже фирн [Плотный зернистый снег, образующийся на ледниках и снежниках выше снеговой границы.] наплывал на него жесткими пленками, голубой чешуей покрывал его тело, зазеркалил тело, и оно стало гладким, солнечным, отражающим белые горы и синее небо.
Владычица горная его целовала, склонясь, пальцы. Там, где ее касались губы зеркального тельца, зацветали яркие цветики: это были ожоги льда на тающем мальчике. И мальчик шептал:
-- Погоди, я еще отмерзну, и приду, и приду. Вот что он сказал:
-- Я живу в городке. Ты его могла бы видеть в ущелье, но у вас всегда облака. Мой отец упорный кузнец: он, как и дед, раздувает огонь. Но огонь не растопит заклятия высей, тяготеющего над городом: так говорил мой отец. Злой горный король напал па мать мою снежной метелью. А когда у матери родилась мне сестра, злой горный король напал на мать мою снежной метелью. Он унес сестру, потому что род наш несет проклятие высям, и горный злой король, похищая сестру тою снежной метелью, этим верным залогом, хотел задавить горами наш род. Но рабочие умирали. И отец мой взвеял огневой шелк на кузне, приколотил к древку и пошел за голодными. И шелк огня плясал на площади перед ратушей. Был послан гонец в горное царство по сияющему леднику. Вместо хлеба скатилась лавина. Городок был разрушен. И я сам пошел по светлому леднику, чтобы отнять тебя, сестра. И лед заковал меня цепями прочно. Но я еще отмерзну.
Так он говорил, и горная владычица убегала от него в страхе туда: туда -- вверх по льдам. Вслед ей плаксивый звенел ледяной колокольчик от зеркального холмика: "Еще отмерзну, отмерзну я..."
Не замерзающий никогда, пел вблизи водопад: это была та самая лютня, неизменно гремящая светом и пеной, что от века до века сердца услаждала восходящим в царство льдов, уготовляя им путь сладким холодом смерти. Королевна теперь стояла на камнях, о них же дробилось водопадное зеркало. И сердитый Бурун вставал, кивал, ворчал и пропадал. И знала малютка, знала, что зеркало вод укрывает пещеру горного кузнеца, ключаря ледяного царства, и что отец её, добродушный король, разбил зеркало вод, пролетая в кузню: тогда прядали водяные осколки, из-под них огонь горна палил из дыры подземного хода, перерезанный тенью горбача с тяжеловесным молотом в руках.
Сидела и думала.
Жар в низинах копился, и нечисть выползала из осушенных болот, ела ледник сухим зноем, выгоняла в городках из подвалов лихорадочных бедняков, имела наклонность бешено кусаться. Еще вчера Каменный Баран во весь дух пронесся в горное царство поблеять о том, что передовые отряды летних болезней заняли уступы Освеженного Кряжа дымнодуш-ным деньком. (Каменные Бараны несли охранную службу на кручах.) Нужно было опрокинуть нечистую рать освеженной грозой. Король сам отправился к кузнецу привести в работу мехи. Из потаенных отверстий должны были бросить вихрь, взвеять облака, прилипшие к горам, рассадить на твердынях слуг с шаровидными молниями в дымных корзинках, чтобы опрокинуть в низины эти бомбы и обратить в бегство царство Жара, всякий раз наглевшее во время летних засух. Теперь король совещался с кузнецом о способах изготовления шаровидных молний.
Мальчик внизу примерзал к леднику. Он не ждал ничего. Он хотел лишь оторваться от липких цепей, чтобы выше вознести свою обиду. Но обозленный чужак с обозленным бараньим лицом, свесив рогатую голову, жадно обнюхал его коричневым носом; редкая шерсть, свисшая с подбородка, щекотала мальчику лицо: он понял, что это просто каменный баран, и притом совершенно напрасно: Каменные Бараны -- это была знатная ветвь горного клана, и не было здесь ничего нарицательного. Мокрый ткнул нос в примерзшее тело, копытцем ударил, прыснув в солнце алмазами ледяными, фыркнул, из передника, которым он был опоясан, достал узкий, звенящий нож, серповидный. Мелодично пропело лезвие в ясном воздухе, когда углубил его в мальчикову шейку:
-- Летняя нечисть: вот я, вот я...
И мальчик успел увидать только морду да шерстистое копытце, отрывающее его ото льда, да мелодично поющее у глаз лезвие, входящее в горло; как уж рубинная дорожка веселой змейкой побежала по леднику; скоро в копытцах Барана оставшаяся головка повернула глаза к туловищу, улетающему в провал, когда грянулось оно об утес и ручонками и ноженками уцепилось за ледяную сосульку. И выпрямилось безглавое тельце, пробираясь в ущелье, красным пеньком нежной шейки своей зияя ввысь. В плетеную корзинку Баран бросил голову, как тяжелый, созревший плод, скачком на уступ взвился, где горная мечтала малютка, мордой к беленькой приложился ручке, оставив на коже мокрый след, плетеной крышкой закрытую корзиночку подал:
-- Вот тебе, деточка, большая ягодка, только не открывай ее: отдай повару; он уж сумеет тебя усладить.
Сидели и вели речь. Сказку блеял Баран. Иногда подымал свою голову Водяной Грохот, пыхтел на рассказчика:
-- Постой, братец, дело было не так.
Но бессильно клонился в пену и фыркал Баран:
-- Совсем одряхлел старик: забывает горные заветы.
Вдруг зеркало разлетелось водопада, и оранжевая борода, вися на изношенном лице королевском, вместе с изношенным лицом бросилась из отверстия. А там вышел и сам король, подобрав мантию при содействии гнома, чей мертво изжеванный, как пергамент, лик пытливым оком стрелял в окрестности. Стояли, обсуждая положение вещей. Король раздавил ярые сливы губ на руке своей дочки. Нежностям повелителя улыбались и кузнец, и Баран нежно:
-- Ах, да любовное сердце! Ах, да повелитель!
Вынув из кармана передника запечатанный конверт, подал Баран пакет кузнецу и гному (король не владел грамотой, но горами), и кузнец, гном (он же горбач) разбирал по складам, вереща, начертания. И вот король громыхнул:
-- Они поплатятся.
И брови короля -- белые черви -- переползли к переносице. И кузнец тонким голосом проверещал тоже:
-- Они поплатятся.
-- Они поплатятся, -- повторили горы, и где-то вдали, вдали от высей к низям, лавинный пробежал шарик.
Прочитанная грамота была донесением лазутчика, имевшего смелость спуститься до самых болот и у самых болот, у их мокрых грудей зеленых, подслушать козни Жара, замышлявшего поход в горы. В донесении говорилось о бесчисленных дружинниках, находившихся в пути, о завоевании подножных городков. Сообщалось и то, что болотный огонь развеян не над одной ратушей, и то, что есть надежда без боя овладеть сокровищем короля -- королевной -- и заразить ее смертью. Взял король на руки дочку, позвал Барана, вытянул ему шею, на эту шею посадил дочку, дал в руку завитой рог и ей сказал:
-- Держись крепко. Сказал и Барану:
-- Ты -- летун по горам: лети к замку с моим сокровищем. Оторвал ледяную сосульку у серого камня, дочке дал и сказал:
-- Соси, дочка.
Волосатые копытца промелькали над носом повелителя, звякнули о зубья его короны (будто невзначай), унеслись в вышину. Король запрокинул голову. Запрокинул голову кузнец. Оба видели, как бросил прыжок ввысь Барана -- бросил его на утес, висящий над ними. Миг, и новый прыжок; миг, и новый, и новый. Еще. И еще. На утес с утеса. В яром пропадал Баран скоке, умалялся -- и пропал.
Тут кузнец засунул два пальца в рот, да и свистнул: в ответ пришла городская депутация на голые камни просить у короля помощи. Два представителя Баранов сопровождали ее и в мохнатых копытцах трезубцы сжимали. Между их ветвистыми рогами трепыхались широкие поля шляпы. Толстый горожанин обратился с речью к повелителю:
-- Городской совет возложил на меня, владыко ледников, туманов и туч, передать тебе, что богатые горожане, полагавшие, будто ты -- только древняя сказка, горько раскаиваются в своем неведении. Мы измучены лихорадкой; болотный огонь пожирает наши дома. Мы не знаем, что делать. Протяни же в низины лес твоих молний -- уколи лезвиями безумцев. О, пусти шарик свой белый, свой лавинный, ноющий шарик. И мы уж не скажем, что ты -- преданье.
-- Идите с миром.
И опустились в ущелье, сопровождаемые Баранами. Но кузнец сорвал с себя фартук. Он оказался в серебряных латах, двумя горбами выпиравшими грудь.
-- Войска ожидают повеления. Эта дикая местность, -- вскричал он, указывая на дымные утесы и ледяные пики, -- неприступная крепость, в чем ты можешь убедиться.
С этими словами он вынул серебряный ключ, всунул в едва заметную скважину, и ручьи, низвергавшиеся отовсюду, иссякли. Где текли серебряные нити вод, обозначился ряд черных окон с глядящими из них жерлами смертобойных снарядов.
-- Вся эта горная местность низвергнет железо и огонь на головы восставшим. -- И на диких утесах -- вдали, вдали -- показались отряды Баранов, вооруженных трезубцами. Они протяжно заблеяли на вечерней заре.
Привели трех мохнатых псов, сопряженных серебряными цепями. Из густой серой шерсти жадные их торчали узкие морды. И лучились из пастей змейками красненькие язычки, облизывая сырые, черные носики. Были покрыты и лапы их и спины желто-бурой с черными полосами шерстью; уши торчали, глаза хитро ерзали; между лапами свисала черная кожа, бесшерстая: она натягивалась как перепонка, когда пес кидался в воздух. Он носился, вися на перепонках, а длинный, пушистый волчий хвост мел воздух.
Это были летучие псы.
Их привели к королю. И король, сбросив плащ, облекся в пятнистую шкуру оленя. Возложил на власы он рогатую оленью морду и свистнул по воздуху мерцавшим копьем. Оседлав собакину спину, прижал загривок коленями. Собака бросилась над провалом и повисла в воздухе с королем. Стал король носиться над кряжами, припав рогоносной головой к шерстистой морде собачьей, -- туда и сюда, туда и сюда, туда и сюда. Красная на желтую шерсть пролилась борода заревом, краем бурного облака, вставшего между скал. Иногда поворачивал пес морду: узенький язычок тогда лизал королевский нос и рычал. И лизала молния, и рычал гром; и опять молния и гром опять.
II
Королевна обнимала ручкой завитой рог бараний. Дикая ее ужасала скачка. Но Баран ее утешал:
-- Не бойся, моя маленькая повелительница.
В другой руке она держала плетеную корзиночку, в которой бился ей поданный плод. Скоро галопом мчались они по леднику: в его зеркале опрокинулось небо и головка малютки из-за ветвистых рогов, и сам опрокинутый в зеркале чужак. Ослепительное царство звонкого льда открывалось направо, открывалось налево. С гребня на гребень прыгал Баран, перенося ее над облачными ручьями. Отовсюду бросились красные отблески, все зажгли; даже коричневое лицо Барана казалось нежным, казалось розовым, когда смехотворный, блеющий лик повернул он к королевне.
-- Смотри -- все красно, все ясно. Тысячи красных крыл бьются о ледники. Вон и там. Вон и там. Это -- вечерние птицы: летят они, летят, уносят день.
И день, унесенный красными птицами, ночь сменяла. Месяц встал червонной скалой, и червонные легли на ледник. И увидели под ногами смехотворную спутницу -- Тень.
Где-то сбоку обезглавленный мальчик выше возносил красный пенек шеи, тащась на леднике. Его не заметили. Только из плетеной корзинки в руках королевны забился ей поданный плод, и нежное, точно птичье, раздалось пение:
-- Еще отмерзну я.
Но Баран отобрал у нее плетеную корзинку, приподнял крышку, фыркнул носом и закрыл ее вновь.
И они мчались. И показался замок над ужасной пропастью, закрытой тучей, чтобы нежное сердце королевны не билось при виде низин. Черные тени их прыгали и ломались за ними вслед на ледниковых ребрах. Серые стены замка сливались с ночью.
Передвигались рубинчики. Это ходили фонарики, несомые сторожами, богомольно запахнутыми в алое. Дряхлая, словно сухая лилия, рука аленького старикашки жеманно подбирала складки бесшумной мантии, сбегавшей с покатых, точно перешибленных плеч. Другая рука самоцветный качала осколок большого рубина бережно и покорно. Над осколком рубина висело дряблое, дряблое старикашкино лицо. Столько было тут их, сколько бегающих огонечков. Бесшумно шныряли старики здесь и там, пробегая по стене от бастиона к бастиону. Собирались в стаи, будто красные мыши. Глаза их не видели даль, но прилежно все они нюхали.
Подъемный мост опустился. Два старичка встретились. Две руки с двух бастионов протянулись. Два рубина продрожали над королевной, покрывая кровью лучей. Скоро ночной старичок держал малютку за руку, перешучиваясь с Каменным Бараном. Баран проблеял прибаутку в ушную раковину старичка, и стыдливо заалело мертвое лицо, и стыдливо старик залился хохотом, личико в мантию укрыв:
-- И-хи-хи... И-хи-хи...
Вел ребенка по башенному краю, чтоб оттуда провалиться во внутренние покои. Девочка видела, как Баран скакнул в бездну, возвращаясь обратно. Его месячная тень на ледяной пролетела стене утеса. Сам Баран во мгле исчез, но, следя за рогатым отражением, можно было видеть, как тень ударилась об утес эластичным рогом -- внизу, внизу -- и, подскочив на сажень, снова ногами ударилась. Ночь была ясна. Старички собирались на стенах в красные стаи. Как встревоженный писк, топкие голоса их будили молчание высей. Все знали, что внизу идет бой. Гром то поднимался к высям, то убегал в глубину: враги то взбегали, то ниспадали.
Уложили деточку в постельку, обложили горностаевым облачком. Лунные струны тогда натянулись от пола к окну. Аленький старикашка пришел баюкать. Он касался лилейным пальцем месячных струн (то одной, то другой), извлекая вздохи. И деточка вспоминала замерзающую деточку. Деточка к деточке тянула ручки. И тогда из окна, будто он проходил с луной зеркальным взглядом, из плетеной корзинки в углу раздавался тонкий звонок колокольчика:
-- Сестра, сестра.
И аромат лилейных звуков орошал сухие щеки аленького старикашки крупными перлами. И она шептала:
-- Он вернется, вернется.
Но аленький старикашка сладко корчил ей рожи:
-- Да, король: он вернется, вернется.
Но аленький старикашка цеплялся за лунные струны: их оборвал и с собой унес.
Утром на сером башенном теле выдавили кровяную каплю. Это королевна выбежала из покоев: простирала руки и звала брата. Белокудрая, градодарная голова облачного гиганта лазурным, как пролет, оскалом рта, ниспадая, оборвалась над королевной, но она сказала:
-- Это облачный наемник: он сейчас уплывет.
Но аленький старикашка шептался с аленьким старикашкой о том, что громовое войско -- болотного происхождения и что оно начинает ниспадать в низины, стремясь холодным потоком слез припасть к зеленой груди родимой. Но королевна призывала своего брата, и громовой наемник бросил ей молниевую усмешку:
-- Он вернется: он наш. Он придет за своей головкой.
К вечеру снегокудрая туча ослепительно всклубилась. Гребень ояснился ползучим червонным золотом. Приглядевшись, можно было заметить, что это отряды солнечных всадников, возвращаясь с похода, узкой грядой протянулись по гребню. И, когда проехала их золотая вереница, край тускнел снегокудрой тучи.
Королевна пошла вкушать плод, поданный ей Бараном. Открыла корзинку: на нее мертво уставилась посиневшая голова. И она целовала уста. И мертвые уста впились в нее горьким ядом, горькой, сладко запевшей тоской. Она вспоминала то, чего никогда не помнила: как злой горный король напал на мать ее снежной метелью. Она замышляла побег, но аленький старикашка, высунувшись из двери, с ужасом отнимал плод воспоминаний -- мертвую брата головку:
-- И-хи-хи: это горький плод, обманно-сладкий.
Крепки были стены замка: не одолеть их тому, кто раз вознесен! Королевна ходила вдоль замка и ощупывала потайные ходы, потому что ворота там были заперты. И ходы не открывались, только один ход открылся. И она выходила из стен, звала брата:
-- Иди: ты еще отмерзнешь.
Тогда показалось туловище ребенка. За утес оно ручонками цеплялось крепко. Королевна взяла за руку обезглавленного брата, гладила запекавшийся шейный пенек:
-- Пойдем ко мне: я отдам тебе головку, мы уйдем: злой король останется без сокровища.
Тщетно искали они головку брата: аленький старикашка отдавал ее псам. И жалобно обезглавленный о грудь ее терся шейкой, ручками щупал ей горло, точно силясь сказать:
-- Отдай головку: она моя. Отдай.
Они вышли на террасу замка, и королевна скликала облака; она снимала с них древнее заклятие, приглашала вернуться в низины, обнимая безглавого брата.
Что-то шлепнулось с высей на бастион. Это был горный король. Он из синего, синего воздуха ниспал на летучем псе в пятнистой шкуре оленя; бросил копье, и жалобно оно прозвенело на каменном полу. Аленькие старички окружили его, а он говорил, что реки внизу вышли из берегов и старик Бурун в сребропенных латах струйным срезает мечом деревни, охваченные болезнью.
-- Узнают теперь, сказка я или нет.
Но сбоку вскочил облаковый гигант, грохнув в уши проклятие, когда ниспадавший лазурный рот, скалясь, показал язык зарнице. Ватой король уши заткнул и сказал:
-- Это наемник: он пьян, он уйдет.
Но жалобно старикашки лики свои клонили, потому что наемник не уходил. И король спустился во внутренние покои, стараясь казаться спокойным.
-- Неужели измена? Облачные гиганты служат горным моим интересам: они не помнят о своей родине болотной.
Старикашки с королем коротали вечер, проливали кровь из рубинов, вознеся их лилейными дланями. И выл одинокий нес на вершине башни, потому что окрестность взметнулась бурными, дымовыми глыбами: стояли гиганты, гремевшие о своей болотной родине. Иногда облаковая голова диким комом приваливалась к террасе, крича громом, что конец горному царству. И там на самом высоком бастионе безголовый брат отнимал у сестрицы дивную ее озаренную головку:
-- Отдай, отдай мне мое, -- мелодично пропело лезвие им ощупанного ножа, уходя в шейку дитяти: и когда отделилась головка сестры, безголовый брат подал ее в облака, и там восходила она месяцем дивным и ясным.
Красавец-месяц проливался лучами в горах и равнинах, заглянул в окно, где король, обреченный на гибель, коротал последнюю ночь. Он видел, что сокровище его в руках восставших, потому что гиганты дымовыми руками вознесли голову дивной красавицы. Казалось, что ясный месяц засверкал на башенном выступе и уплыл в небеса, когда безголовые детские тела стояли на башне с протянутыми к небу ручками.
Впервые напечатан в журнале "Перевал". 1907. No 12. Р. Петерсон датирует время написания 1906 или 1907 г. (Рассказы. С. 86).